Back in the USSR Обратно в СССР

    Фантастическая история похожая на правду
„Я не пытаюсь предсказать будущее –  я пытаюсь его предотвратить.“
               
                Рэй Брэдбери

Глава первая
– Тихо, ребята, я хочу выпить за товарища Сталина…
– За кого? – тост хозяина квартиры был столь внезапен, что все «ребята» дружно побросали вилки и даже ножи и с нескрываемым изумлением уставились на тостующего. А тот, облокотясь на спинку стула, мерно раскачивался, отчего его выдающийся живот плавно колыхался и торжественно взирал с высоты своего, почти двухметрового, роста на сидящих за праздничным столом гостей, дескать, как я вас всех умыл… 
– За Сталина! – ещё раз повторил он свой спонтанно, а может, и не спонтанно родившийся тост.
–  Ты б ещё за Николая Второго выпил, – съязвил сидящий рядом с ним Александр. В отличие от Евгения, так звали хозяина квартиры, он был, напротив, слишком тощ  и моложав для своих шестидесяти с небольшим хвостиком лет. Никто бы не сказал, что они ровесники. Может, потому Александра и тянуло всю жизнь на молоденьких девочек. Его третья жена, Олечка, была младше его на двадцать пять лет, а выглядела как сверстница.
–  За Николашку пить не буду. Он страну просрал…  А Сталин её, как Птицу Феникс, из пепла возродил, – упрямо тряхнул лысеющей головой Евгений, отчего его живот ещё сильнее заколыхался.
–  А её снова просрали, –  хихикнул Александр. Ему явно нравилось подначивать друга.
–  Либерасты и просрали. Такую страну! – гнул своё хозяин квартиры.
–  Женя, чего ты гонишь, –  встрял в разговор ещё один гость, Павел. – В гробу я твоего Сталина видел. В белых тапочках. Страну он возродил…  А сколько народу сгубил. Ни за что. Душегуб он, твой Сталин. Людоед.  Я помню, мне ещё дед рассказывал, как он каждую ночь за дверью дрожал, когда слышал, как к их  дому чёрный воронок подкатывал,  как боялся любых шагов на лестнице и бога молил, чтоб только пронесло, только чтобы у его двери никто не остановился…
– Значит, было чего бояться, – Евгений зло посмотрел на друга. – Честные люди ничего не боялись… А жулики, воры, казнокрады  – вот те  дрожали. Как твой дед. И поделом!
– Ты моего деда не тронь! – вступился за родственника Павел. – Он, между прочим, Герой Советского Союза. Войну выиграл. А Сталина боялся.
–   Войну выиграл не твой дед, а Сталин. Без него мы все б уже давно на немцев пахали, – продолжал гнуть своё инициатор тоста. – Герой… – Евгений криво ухмыльнулся,  демонстрируя всем своим видом, кто для него действительно Герой.
– Мальчики, не ссорьтесь. Я горячее принесла,  – в комнату с большой чугунной утятницей вплыла хозяйка квартиры, Нина, пытаясь широкой хлебосольной улыбкой снять возникшее напряжение. – И чего вы вообще этот разговор затеяли. Сдался вам Сталин. Кто его уже помнит? Лучше закусывайте.
– Нин, ну ты тоже не права, – возразила ей Олечка, как самая младшая из гостей, она чувствовала своё умственное и физическое превосходство, которое, благодаря Нине, могла теперь публично продемонстрировать. – Моя мать, между прочим, пока жива была, царство ей небесное, – тут она быстренько перекрестилась, – часто  вспоминала, как при Сталине всем хорошо жить было. Цены каждый год снижали. Летом детей в пионерские лагеря отправляли. Бесплатно. Лечились бесплатно. На курорты ездили бесплатно.
– Во, видишь, не я один такой злопамятный, – радостная улыбка Евгения обнажила два железных зуба, прячущихся на периферии рта. – Правильно, Оля, честным людям жить было хорошо. Всё по справедливости. И цены… Я же помню, какие были цены. Нормальные.  А не такие, как сейчас. Водка – три шестьдесят две, колбаса  –  два двадцать, хлеб – шестнадцать копеек… А сейчас…
– Ну, это ты хватил, Женька.  Два двадцать, шестнадцать копеек. Это уже не при Сталине, а при Брежневе было, – Павел с нескрываемым удивлением смотрел на своего старого друга, эка, куда его занесло…
– Один хрен. Неважно, при Сталине, при Брежневе… При социализме! – не сдавался Евгений.
– Смотрю, я на тебя, Женька, и удивляюсь. У тебя что – дежавю? Мы же с тобой вместе в институте учились, в море ходили, – Павел что есть мочи колотил в непробиваемый панцирь однокашника. – Ты что, всё забыл?  Как твоя жена молоко в баночки для моей дочки сцеживала, потому что у моей жены молока не было, так же, как и в магазине. Как мы вместе после рейса в Каунас за продуктами ездили, потому что там ещё что-то было, а у нас  – голые прилавки. А ты: колбаса по два двадцать.  Хлеб – шестнадцать… Что, не помнишь?
– Не помню, – грубо одернул его Евгений. Он сердито посмотрел на друга. Такой тост испортил…
– И ты, Нин, не помнишь? – не сдавался Павел.
– Про молоко? – она весело заразительно засмеялась. Точно так же, как тогда, когда он, стоя у них на пороге и по-детски смущаясь, не поднимая глаз, суетливо  запихивал в старый тёртый портфель  бутылочки с живительной влагой. – Помню. – Нина снова засмеялась. – Ну, помогла недойной подруге. У меня его было с избытком, не знала как до дому донести… Ой, Паш, нашёл что вспоминать. Да, хорошо нам было, весело…
– Может, и весело. Но нехорошо, – Павла душила обида и злость на своих старых друзей. Неужели они всё забыли? Как вот на этой самой кухне, откуда только что прилетел жареный гусь, они спорили, ругались, мечтали… Как хотели изменить этот мир к лучшему, сделать его счастливым и свободным…
– Хорошо! Все было хорошо! – Нина положила руку ему на плечо и нежно, по-матерински, погладила. – Как ты думаешь, почему сегодня почти все хотят обратно в СССР? Потому что там был порядок. Стабильные цены. Работа. Бесплатная учеба. Бесплатная медицина. Да и все мы были одной большой дружной семьей.
– Пока на тебя друг не настучит или не подсидит. Или не продаст. 
– Ой, Паш, не надо пургу гнать, – Евгений уже был не рад, что затеял этот разговор, тем более в Пашкином присутствии. – Что ж ты меня не подсидел и не продал. Может, разве что настучал… У меня такое ощущение, что мы с тобой жили в разных странах.
– И у меня…  – тяжело, по собачьи, вздохнул Павел. 
И тут в дверь позвонили. Громко, настойчиво.
– Ну что, Паш, кажись за тобой, – снова хихикнул Александр, пытаясь разрядить обстановку. Но никто почему-то не засмеялся. 
 В дверях стоял Николай и светился от   радости.
– Ребята, не поверите, вот эту бутылку водки я купил за …. три рубля шестьдесят две копейки! – Он влетел в комнату, даже не разув туфель, размахивая над головой только что добытым трофеем.
– Врёшь!- хором воскликнули ребята.
– Ей богу! Если бы кто сказал  – сам не поверил бы. Но вот же  – факт. – Он надел очки и стал медленно чуть ли не по слогам читать этикетку: «Московская. Особая».
– И где  эту «Особую» дают? – первым купился Александр.
– Здесь, за углом, – возбужденно размахивая руками, стал объяснять Николай. – Какой-то маленький магазинчик. Типа чипка. Я таких уже давно не помню. Еще удивился – чего это мужики в очереди стоят? Рудимент какой-то.  Оказывается, вот…
– Странно это что-то, – Павел, взял у товарища бутылку и стал  недоверчиво ее рассматривать. – Три шестьдесят две. В пять раз дешевле, чем билет на автобус. Афера какая-то.
– Какая афера? Вот же, голый факт, – продолжал убеждать друзей Николай.
– Ну, разливай свой голый факт. Попробуем, – Александру не терпелось  убедиться, что это не очередной розыгрыш друга.
Налили. Чокнулись. Первым осмелился пригубить напиток Павел. Сделав маленький глоток, он глубокомысленно задумался и даже для пущего эффекта закрыл глаза.
– Ну и? – Евгению было крайне любопытно узнать, что же на самом деле притащил Николай. И не только ему, всем…
– Нормальная водка, – после продолжительной паузы выдохнул Павел.
– Что значит нормальная? – перебил его Александр, он уже успел залпом осушить полную рюмку. – Хорошая, хорошая водка.
– Не, не хорошая, – вытерев рукой губы,  изрёк Николай. – Очень хорошая. «Московская»! «Особая»!
– А чего только одну взял? – Александр первым сообразил, что одну бутылку по такой цене брать было глупо. 
– Потому что только по одной в руки давали, – стал оправдываться Николай, – в порядке живой очереди. Что ж ты думаешь, иначе я бы больше не взял? Вот хотел вас  позвать в очереди потолкаться,  молодость вспомнить. Заодно и прогуляться…
– Чего вспомнить? Молодость? – Павел криво ухмыльнулся. – Вон, Женя утверждает, что  у нас никаких очередей, отродясь,  не бывало. Что все мы жили в стране всеобщего изобилия.
– Ага, изобилия,  – не поняв иронии друга, возразил  Николай. – Забыл, как мы тебе цветной телевизор доставали? По блату. Сколько ты тогда за него переплатил?
– Много. Я-то, Коль, всё хорошо помню. Это у Жени что-то  с головой. Всё запамятовал. Он у нас вообще иностранец. С другой планеты…
– Хорош трандеть, – оборвал Павла Евгений, – пошли лучше за натурпродуктом. «Московская»! Чистейшая, как слеза, а не какая-нибудь херня на берёзовых бруньках.
Долго уговаривать не пришлось. Мужчины быстренько собрались и отправились на охоту. За добычей. Кроме Павла, который всё еще вертел в руках странную бутылку.
– А ты чего не пошел? – спросила его Нина.
– Не хочу, – Павел отставил бутылку подальше от себя, – назад в СССР не хочу.
– При чём тут СССР? – не поняла Нина.
– А при том, – от злости у Павла даже скулы свело, – что у нас эсесер до сих пор с этой «Московской» по три шестьдесят две ассоциируется. В подкорке сидит. Уже сколько лет. И калёным железом эти три шестьдесят две оттуда не выковырять. – Он залпом осушил налитую рюмку. – Так же, как и Сталина… Срослись.
Нина молчала, чтобы не спровоцировать Павла, знала, что тема эта для него очень больная. Пусть выговорится, пока в комнате никого нет. Олю она в  счёт не брала, глупенькая девочка…  Хотя уже и не девочка,  и даже не молоденькая. Но годы ума ей, увы, не прибавили, разве что пару морщинок, с которыми даже ботокс не справился…
– Удивляюсь  я Жене, – продолжил свой монолог Павел. – Ведь отец его от Сталина тоже пострадал. Я же помню его, он у нас на курсе сопромат читал. Такой весь беленький-беленький, словно выцветший, линялый.  Там, на Колыме, весь свой аристократический лоск и растерял. Он же и к нам в институт из Ленинграда перевёлся, потому что не мог на одной кафедре с тем, кто на него в 37-м настучал, работать. Вот и Женя вместе с ним к нам тогда в институт перевёлся.
– Да я знаю, – выдохнула Нина.
– Знаю, – передразнил её Павел, – а молчишь. Боишься. Все боимся. Страусы безголовые. Одному мне за вас всех отдуваться пришлось.
– Не вспоминай, – снова вздохнула Нина. – Женька ж тебя всё-таки вытащил из психушки. Помог…
Вообще-то эта тема в их кругу была табу. Павла, а тогда просто Пашку упрятали в психушку сразу по возвращению из рейса. Говорили, будто он на судне, после захода в Кальяо местного спирта перепил. До белой горячки. Конечно, в эту ерунду никто из них не верил. Ну, выпивал Пашка, но не больше других. Там, если по-честному, нужно было капитана в психушку отправлять, после того, что он в шеннонском аэропорту учудил: украл в дьюти-фри бутылку виски. А когда его на кассе задержали, стал объяснять, что ему её старпом подбросил, в отместку за то, что он сообщил на берег его жене, будто старпом в рейсе спит с буфетчицей. Это на СРТМе!, где женщин, отродясь, не бывало. И ничего, сошло с рук. А что вы хотите, КАПИТАН! Ценный кадр. Ну и что, что пьяница, зато безотказный. Всегда в рейс готов пойти, не то, что другие. А Пашку  –  все это отлично понимали – заложили за его длинный язык, слишком много болтал того, что не надо.
– Кто ж тебя тогда сдал? Ума не приложу, – продолжала вслух рассуждать Нина. – Ну, сегодня такое, слава богу, уже невозможно.
И тут в комнату впорхнула Наташа, Нинина дочка.Радостная до безобразия.
– Привет! Ну, всё, завтра с Мишкой едем во Францию! Монмартр! Тюильри! Нотр-Дам!  Мечта…- Она с разгону плюхнулась в пустое кресло.
– Какая мечта? – Оля снисходительно посмотрела на свою невестку, которую откровенно недолюбливала. – Нотр Дам же сгорел… Монмартр – грязный гадюшник. Всё уже давно загажено, засрано. Париж… Помойка, а не Париж.
– Ну, зачем ты так? Зачем? Настроение  хочешь испортить? – Наташа сердито взглянула на свекровь, младше которой была лет на десять и к которой также не питала родственных чувств. – Я, знаешь, сколько лет мечтала туда поехать… и умереть… Париж! Ты меня мечты лишаешь…
– Умереть ты и тут можешь, – съязвила Оля, – сейчас мужики водку принесут за три шестьдесят две. Мигом все окочуримся… А твой Париж – сказка, мираж…  Да там и парижан-то настоящих  не осталось. Одни мигранты, которым на этот Париж … на…   с большой колокольни.
– Бескрылая ты, Оля, – Наташа презрительно взглянула на навязанную ей родственницу, – и меня крыльев лишаешь. Одни видят в луже грязь,  другие – звёздное небо.
– Ага. Любуешься звёздами, а вляпаешься в говно… Да так, что и не отмоешься, –  продолжала злить невестку свекровь.
Наташа хотела ей что-то ответить, обидное, но тут в сумочке истошно зазвонил мобильник.
– Да... Почему?.. Ну и что?.. Что за бред! Вы в своём уме? Это шутка?..  Глупая шутка!  Да пошли вы!.. – Наташа в сердцах бросила трубку на стол.
– Что случилось? – Оле не терпелось узнать, что так расстроило любимую невестку.
– Всё… Капец… Приехали… Пролетаю, как фанера над Парижем… Чушь какая-то. Средневековье. Знаете, что мне сказал этот Часовников? Что мы вдвоём с  Мишей не можем поехать в Париж. Только по одному: или он, или я…
– Почему? – удивилась мать. – Что за глупость?
– Это вы Часовникова спросите. Говорит, такие теперь правила. Семьёй за границу больше пускать не будут.
– Когда их успели придумать? – Нина сочувственно взглянула на дочь.
– Сегодня…
– И правильно. Нечего там делать, – Оля откровенно злорадствовала. – А то разъездились. У половины страны двойное гражданство.  Детей уже дома никто не учит, только за границей. А денег там сколько в швейцарских банках…попрятано… нашими чиновничками.
– Но мы-то не чиновнички! – сорвалась на крик Наташа. – У меня за границей денег нет. Да и тут тоже… Нас-то за что? 
– Господи, это что же, всё опять повторяется? –  Нина села рядом с дочерью и взяла её за руку. – Мы, когда с твоим отцом поженились, тоже хотели по турпутёвке съездить в круиз по Дунаю. А нам точно так же ответили: семьей нельзя. Или вы, или муж… И не важно, что у нас дома малолетняя дочка осталась.  Я ещё этого Часовникова спрашиваю…
 – Что, тоже Часовников? – перебила её Наташа.
– Ага. Ну надо же…  – удивилась совпадению Нина. – Так вот я его спрашиваю, что же получается. Муж с любовницей может отправиться в круиз. Или я с любовником. А семьей вместе нельзя? Где же логика, мораль? А он и отвечает: « Да, с  любовником, пожалуйста, не возбраняется. Мы же не знаем, кем он вам приходится. Главное – поменьше светиться. Я тоже за границу с женой порознь езжу.  И всё нормально».
– Ну и что, съездили?  – спросила Оля.
– Ага, в Сочи. В частный сектор. Гостиницы были же только для блатных… –  засмеялась Нина. – В одной комнате жили с ещё одной семьёй моряка. Он только что из рейса вернулся. Вот так и отдыхали вчетвером на восьми квадратных метрах. Хорошо ещё люди попались сообразительные. Тактично уходили, чтобы мы хоть какое-то время могли вдвоём остаться… Мы ж были ещё совсем молодые, горячие. Хотя, думаю, и они были не многим старше… Это тогда они нам стариками казались.
Воспоминания её прервали вернувшиеся мужчины. Подозрительно возбужденные.
– Ну что, добытчики, хорош улов? – язвительно спросила Оля и тут же осеклась, увидев своего Сашу, держащегося за глаз. – Что с тобой? – она подбежала к мужу, пытаясь убрать его руки от лица.
– Нин, сделай ему компресс. Вот же, твари… – не обращая внимания на суетящуюся Олю, крикнул жене Евгений.
– Так что же всё-таки случилось? Может, объяснишь… – Нина испуганно смотрела на копошившихся в коридоре мужчин.
– А что, сама не видишь? Откуда они все взялись, сволочи? Алкаши  проклятые.  В общем, улов у нас, Нин, нулевой, – чуть успокоившись, и  видя, как женщины колдуют над Сашиным фингалом, стал объяснять Евгений. –  Короче, пока мы тут сидели, лялякали, про эту водку полгорода узнало.  Так что можете представить, что там было. Хорошо ещё  – живы остались. Там такой мордобой!  И ни одного полицейского…
– А вам не кажется, что это была провокация? Кто-то специально эту бойню устроил,  – предположила Нина.
– Кто? – спросил Евгений.
– Откуда я знаю? – пожала плечами Нина. – Надо телевизор включить, послушать… Может, что и скажут…
На вспыхнувшем экране огромная мужская голова в строгом чёрном костюме и таком же строгом галстуке торжественно  вещала что-то очень важное:
–  Правительство принимает экстренные меры.  На все жизненно необходимые продукты установлены фиксированные цены, – рубил каждую фразу диктор. – Хлеб белый –  20 копеек, серый – 16 копеек, черный – 14 копеек. Масло сливочное  – 75 копеек. Колбаса вареная  – 2 рубля 20 копеек, полукопчёная  – 2 рубля 80 копеек, копчёная – 3 рубля 20 копеек. Мясо свиное – 2 рубля 20 копеек, говяжье  – 3 рубля 10 копеек…
В комнате воцарилось молчание. Гробовое. Первым не выдержал Евгений:
  – Ну вот, наконец-то! Дождались! Хоть один разумный поступок за столько лет! Ага, испугались народного гнева!  Ты, Саня, пострадал  не зря, – обратился он к тихо постанывающему другу. – Ты пострадал за идею!

Глава вторая
С того памятного застолья прошло месяца три. Или четыре… Может,  пять… Эйфория первых дней новой жизни как-то быстро улетучилась. Вместе с продуктами… Впрочем,  перебои с мясом, гречкой и мукой политические обозреватели  объясняли временными трудностями и вражескими происками Запада. Объяснение было убедительным, привычным и потому у большинства граждан теплилась надежда, что скоро всё будет хорошо…  А может, даже очень хорошо.
Евгений Леонидович сидел на кухне с женой Ниной и обедал. Скромно, но с чекушкой водки, что уже было событием. Вошёл Миша, зять. 
– Ну, садись, чай не в гостях, – сказал Евгений так, что и дурак понял бы, что тебе здесь не рады. Но вида не подал, лишь спросил:
– А по какому поводу праздник?
– День взятия Бастилии, – рассмеялся хозяин. – Шучу. Сегодня у нас праздник поважнее – День Возрождения СССР. – Он подозрительно взглянул на зятя. – Что, не рад? Вижу, что не рад… Зато я рад. Так что прощайся со своим говёным капитализмом. Кончилось ваше время.
– Да я уже понял, – Миша пододвинул к себе пустую тарелку, на которой ещё несколько месяцев назад всегда теплилось что-то вкусное и сытное. – С сегодняшнего дня – безработный. Нам же теперь айтишники не требуются. Мы ж теперь и без программистов на Луну летать можем…
– Как, тебя сократили? – испуганно спросила тёща.
– Уволили. Всех. Скопом. Моей же специальности даже в КЗОТе нет, – криво улыбнулся Миша. 
– Женя, сходил бы ты за хлебом, – обратилась Нина к мужу. Ей хотелось поговорить с зятем наедине, с глазу на глаз…
– Без талонов? – Евгений зло посмотрел на жену. –  Кто ж мне даст? Ты месячную норму за неделю сожрала… Теперь до февраля будем лапу сосать…
– Ага, можно подумать одна я, – возмутилась Нина. - А ты святым духом питался. 
Она с сочувствием посмотрела на зятя.
– Так что, тебе, Миша, теперь и талоны не положены? И работы нет… Как же вы свою ипотеку выплачивать  будете? – Она тяжело вздохнула. – На Наташкину зарплату не разгонишься. А у нас тоже – пшик. Простые честные пенсионеры…
– Какую ипотеку? – Миша с изумлением смотрел на своих глупых родственников. Какая наивность! – Вы что, не знаете, Нина Ивановна, что все новостройки у нас национализированы. Отныне никакой частной собственности. Теперь жильё будет распределяться только в порядке очереди. 
– Ну наконец-то! – обрадовался Евгений. – Правильно. А то одни по две-три квартиры имеют, капиталисты хреновы, не знают, во что деньги вкладывать, а другим жить негде.
– В данном случае, Евгений Леонидович, жить негде нам с Наташей…
– Как? – удивилась Нина Ивановна. – А та, ваша квартира? Ипотечная?
– Та наша квартира, уже не наша… я же сказал – никакой частной собственности, – чуть ли не по слогам стал объяснять Миша. – Так что теперь нам с Наташей придётся прописаться у вас. – Он выждал паузу. – Если пустите…
– Что? – Евгений чуть не поперхнулся. Такого поворота событий он никак не ожидал. – Почему это у нас? Нет, я не согласен. Я вас, конечно, люблю, –  пробормотал он, чувствуя, что перегнул палку, – но жить вместе не желаю…
– Куда ж нам тогда идти? На улицу?
– Ну почему, на улицу, – Евгений глубокомысленно уставился на  пустую рюмку. – Сколько вы уже по ипотеке денег заплатили? Их же вам должны вернуть? Вот и есть на что квартиру снять…  – изреченная мысль ему показались вполне убедительной. Но Миша перебил его:
– Евгений  Леонидович, никто нам эти деньги уже не вернет. Поезд ушёл…  –  он наглядно показал, куда ушёл злополучный поезд. – Да если бы они у нас даже были, – продолжил он объяснять тестю, – снять квартиру не реально, так как это теперь противозаконно.
– Как, и снять тоже нельзя? – всплеснула руками тёща.
– И снять нельзя, – снова скривил губы в кислую улыбку безработный зять.
– Что же делать? – совсем растерялась Нина Ивановна.
– А пускай они у твоего бати поживут, – вдруг оживился Евгений Леонидович, – сколько там ему жить осталось…  Не сегодня-завтра помрёт, а квартира их…
– Да ты что, – возмущено посмотрела на мужа Нина Ивановна, – он же того… Не знаешь, что ли? Да и что это за квартира, без удобств, с печным отоплением, почти за городом…  Ужас!
– Ему не ужас, а им ужас… – передразнил жену Евгений. – А как мы начинали… забыла? В коммуналке… за конфорку дрались. А батя твой… Когда ему эту квартиру дали? К сорокалетию Победы! Вот это  –  ужас!
– Ага, скажи спасибо, что он её на нас переписал, а то сами в той конуре до сих пор бы ютились, – перешла в атаку Нина Ивановна. Она до сих пор хорошо помнила, как Женя тогда долго уговаривал её отца, остаться в старой квартире, а новую переписать на них. Мол, ему и однокомнатной хватит, а им ещё детей рожать. А то, что в квартире печное отопление, так пусть не переживает, можно ведь газовую колонку поставить, батареи, воду провести. Короче, уговорил. Но ничего так и не сделал... С тех пор и воюют со стариком.
– Ладно, не начинай. – Евгений не любил говорить на эту тему. – Ну, спасибо ему, помог молодой семье. Нам ещё детей рожать надо было, а он уже своё пожил…
– Ага, сколько ему тогда было? Шестьдесят лет, между прочим, и пожил. А тебе сейчас сколько? Шестьдесят пять. Уступи дорогу молодым.
– И уступлю, – зло буркнул Евгений, – когда время придёт.
– Похоже, оно уже пришло. Вот он  –  ваш хвалёный социализм… Что ж ты тогда перед Пашкой распинался: «За Родину!. За Сталина!» – передразнила Нина Ивановна мужа. – Слушать противно было.
– А я от своих слов не отказываюсь и принципов не меняю, – в голосе Евгения послышался металл. – В целом было всё хорошо, а это так, бытовые мелочи. – при этих словах Миша и Нина Ивановна заговорщицки переглянулись, мол, ну конечно… – Да, пусть жили в коммуналке, пусть не всё у нас было, что хотелось, но было же!  С голоду не померли. Зато все нас боялись.  Все!
– И что в этом хорошего? – спросила Нина Ивановна.
– Ага, а тебе лучше, чтобы об тебя ноги вытирали? – Евгений уже перешёл на фортиссимо.
– Мне лучше, чтоб мои дети хорошо жили, – тихо сказала Нина Ивановна и вышла из-за стола.
В дверях она столкнулась с дочерью. По тревожному взгляду матери Наташа поняла, что родители в курсе их семейных проблем.
– Мишка рассказал? Да, дела… – она села рядом с мужем, машинально подвинув себе его пустую тарелку. – Где нам теперь жить-то? А? И на что? Моя музыка сегодня тоже никому не нужна. Ужас. Взгляни на меня! –  обратилась она к отцу, – вся поизносилась. Ничего не достать: ни туши, ни колготок. Эти, что на мне  – штопаны, перештопаны. Пальцы из дырок торчат. Об этом ты, папочка, мечтал?
Евгений Леонидович молчал, тупо уставившись в стол  и сердито крутил в руках мельхиоровую вилку…
– Вчера Танька обещала у фарцовщика джинсы достать, – продолжала делиться своими проблемами дочь. – И что? Обоих в ментовку упекли за подрыв экономики. Какой экономики? – Наташа не в силах была сдержать эмоций. – В магазинах пусто  –  шаром покати, а по телевизору всё про какой-то невиданный подъём трепят. Ток шоу «Шире шаг». В чём только шагать? И куда?
– Всё сказала? – оборвал дочь Евгений Леонидович. – Колготки ей, видишь ли, негде купить. – Он швырнул вилку на стол так, что та, чуть не разбила стоящую рядом тарелку. – Будут тебе колготки, не волнуйся. Сейчас на плановую экономику перейдём, и всё будет. Как при социализме.
– Что ты всё своим социализмом тычешь. Не натыкался? – пошла в атаку на мужа Нина Ивановна. – Можно подумать, у нас тогда всё было. Ничего не было. Забыл что ли, как я сама эти колготки у спекулянтов покупала? А тушь? А помаду у цыганок в подворотне? В Москву ездили только чтобы хоть какие-то шмотки в ГУМе купить, если повезёт. 
– Да? – Наташа с изумлением смотрела на мать. – Что-то ты мне раньше ничего этого не рассказывала. Послушать вас, так прямо в раю жили. А тут выясняется, что вовсе и не в раю. Чего ж нам-то  голову морочили. Доморочились.
– Молчали… Не молчали, а говорили, как есть, – мать почувствовала, что в запале хватила лишнего. – Да, много чего не было. Но мы жили, мы умели радоваться жизни. Ходили в театры, кино, походы. Пели у костра хорошие песни. Не то, что нынешние. Книги читали! Вы сегодня что-нибудь читаете?   Собирались на кухне, спорили. Гордились своими космонавтами, балетом.
– Хоккеем… – поддержал жену Евгений Леонидович.
 – Хоккей, это, конечно,  хорошо,  – Наташа даже расхохоталась, – и книжки, тоже… Но когда у тебя нет жилья, когда тебе надеть нечего, пожрать, тут уж не до книжек. – Она застучала вилкой по пустой тарелке. – И как оно всё быстро кончилось…  Ведь ещё совсем недавно полки ломились от колбасы, мяса. И никому это особо  нужно не было, все фигуры берегли.  И вдруг  раз – ничего нет… Куда ж оно всё подевалось?
– Растащили. Чего не понятно, – встрял в разговор молчавший до того Миша, – теперь же всё колхозное, то есть ничьё. Столько лет понадобилось, чтобы у нас, наконец, фермеры появились. И вот, одним махом всё под корень. – Он неумело передразнил голос диктора: « Не дадим наживаться буржуям недобитым!» – А этот буржуй с утра в поле пашет, света белого не видит. Кредиты не знает, как выплатить. Зато теперь ничего платить не надо!  Хорошо!
– Ой, я один старый анекдот вспомнила, – вдруг оживилась Нина Ивановна. – Стоит длиннющая очередь в магазине за мясом. Вдруг продавец выходит и спрашивает:
–Хохлы есть?
 –Есть! – отвечают.
– Можете не стоять, свинина кончилась.
Очередь поубавилась. Через какое-то время снова выходит продавец и кричит:
– Грузины есть?
 – Есть!
– Можете не стоять, баранина кончилась… 
Очередь стала ещё чуть меньше.
И снова продавец выходит и кричит:
– Коммунисты есть?
– Есть! – Из очереди выходит сгорбленный старичок.
Продавец ему и говорит:
– Объясните народу – почему нет мяса.
Старичок поднимается на крыльцо и кричит:
– Мы шагаем к коммунизму такими семимильными шагами…
Продавец подхватывает:
 – Что скотина за нами просто не поспевает!

 – Смешно? – оборвал Евгений Леонидович прыснувшую в кулачок дочь. – Мне не очень…  За такой анекдот ты тогда могла бы схлопотать на полную катушку, – пригрозил он жене.
– А моя однокурсница Танька Михневич и схлопотала, – продолжала злить мужа Нина Ивановна. – И не она одна. Мы тогда педпрактику в пионерском лагере проходили. Ну, и в конце смены каждая группа готовила своё выступление, юмористическую сценку на тему какой-нибудь народной сказки. Вот Танька и придумала сценку «Колобок».  Я уж всего и не припомню. Разве что, как Лиса допытывалась у Колобка, кто он: рыба или мясо. А он и отвечает: «Какое же я мясо? За мной даже очереди нет…» 
Наташа снова тихо хмыкнула.
– А в жюри сидели обкомовские чинуши, – увлеклась воспоминаниями Нина Ивановна. – Что после этого началось… Куда нас только не таскали.  Даже меня, хоть я в сказке не участвовала, разве что только Колобку, его Танька играла, свои жёлтые махровые шорты дала. Вот за эти шорты и меня чуть из универа не выперли… А что с Танькой стало, даже и не знаю…
 – Ну, вы, блин,  даёте, – ахнула Наташа, – прямо вечер откровений. Сколько вас знаю, а такое в первый раз слышу. Может,  у тебя, папочка, тоже какой-нибудь скелет в шкафу прячется? – обратилась она к отцу.
– У меня, в отличие от твоей мамочки, ничего нигде не прячется, – зло ответил Евгений Леонидович. – Я жил честно, никаких крамольных анекдотов не рассказывал, строил светлое будущее и надеялся, что ты у меня в нём поживёшь. – Он тяжело вздохнул. – А видишь, как всё вышло… Все наши идеалы порушены. Ну, ничего, может, теперь всё наладится… – Он резко повернулся к жене и тем же, не терпящим возражений голосом изрёк. – А ты лишнего не болтай. А то можешь за своей Танькой загреметь по этапу…
– Так значит, можно было всё-таки и загреметь? – подначивала отца дочь.
– Можно… Гремели. Всякие тунеядцы, отщепенцы, идеологические диверсанты. Как твоя мать. Что плетёт? Язык – помело, – Евгений Леонидович испепелял жену пламенным взглядом истинного большевика. – И хватит антимонию разводить. Жить надо честно, быть бдительным, не поддаваться ни на какие диверсии и помнить, что враг не дремлет.

 Глава третья

А временные трудности с каждым днём становились всё труднее. И если продукты, самые жизненно необходимые, ещё как-то, пусть по талонам, по блату, в бесконечных, извивающихся длинной змеёй очередях ещё можно было хоть как-то раздобыть, то квартирный вопрос становился всё острее и острее, обнажая самые худшие человеческие качества. Он по-прежнему портил людей, даже, казалось бы, самых порядочных и честных.
Евгений Леонидович предпринимал немало усилий, чтобы помочь своей любимой дочери и нелюбимому зятю.  И вот его невероятные усилия увенчались-таки победой. Ему удалось прописать  молодую бездомную семью в квартире своего престарелого (недавно отметившего девяностопятилетие) тестя. Он гордился этой победой, наглядно доказавшей, что судьба его талантливой дочери и её непутевого мужа ему небезразлична. И вот благодарность... 
Стоило им перешагнуть порог квартиры Ивана Григорьевича Пустельги, ветерана войны,  отца его законной супруги, и что он слышит?
– Евгений Леонидович, вы что хотите, чтобы мы здесь жили? – Вот они слова благодарности.
– А что тебе не нравится? – Евгений Леонидович сердито посмотрел на Мишу. Он ещё привередничает… – Ну, не хоромы, но жить-то можно…
– Да, Иван Григорьевич? – крикнул он прямо в заросшее мхом ухо стоящего рядом с ним, в засаленном пиджаке с колодкой военных наград, тестя.
– А? Да, да… – старик явно не расслышал, что ему сказал зять, но старался не показывать вида, – вот ваши паспорта с пропиской.
– Как это тебе удалось сделать? – Наташа с удивлением смотрела на своего пронырливого папочку. – Прописать нас на двенадцати квадратных  метрах?
– Уметь надо. – Евгений Леонидович расплылся в широкой улыбке, вновь обнажив два металлических зуба. – Объяснил, что старик немощный, требует ухода. Да? Иван Григорьевич! – снова крикнул он в ухо ветерана.
– Да, да… – оживился тот. – Я им всю жизнь помогал. По льготной очереди   и стенку купил, и диван, и холодильник, и цветной телевизор. Всё! Без меня что бы они имели? Голодранцы, босяки,  – старик всё больше входил в раж. – Что твой отец мог? – обратился он к внучке. – Без меня? Ничего! Только языком молоть. Нас тогда, ветеранов войны, сильно уважали. Не то, что теперь. Всё без очереди. Колбасу, конфеты, бананы. – Иван Григорьевич даже глаза закрыл, чтоб лучше вспомнить то счастливое время, когда он был нужен. Всем! Когда его волшебная корочка Ветерана войны творила чудеса и позволяла достать то, что простому смертному отродясь  не снилось.
– Помню, черешню продавали... – пустился он в долгие воспоминания, – очередь огромная, а черешни мало. Ну, я подхожу с книжечкой, а меня мужик отталкивает, не пускает, боится, что из-за меня ему не хватит. Там же не только я такой был. А на него очередь как заорет. Ты что, гад, ветерана обижаешь. Проходите, товарищ, покупайте…
– Что, прямо так и все? –  не поверила внучка. – Сейчас шиш бы кто пустил.
– Да и тога не все такие уж сознательные были, – стушевался старик. – Одна тётка с ребёнком на руках орёт: «Вот из-за таких ветеранов нашим детям ничего не достаётся. Все им мало, везде лезут. Сдохли бы быстрее…» Ну, её быстро на место поставили…
– А, может, ей и в самом деле было нужней, чем тебе, – робко возразила деду Наташа. – Она же не для себя её покупала, для ребёнка…
– А я что,  для себя эту черешню брал? – Иван Григорьевич с обидой посмотрел на внучку. – Для тебя! Цени!
– Ценю! – сказала Наташа и чмокнула деда в дряблую щетинистую щёку.
– Ценю… – передразнил он её. – Ничего вы не цените. Никого не боитесь, оттого и порядка нет. Сталина на вас нет. – Он подошёл к старенькому, видавшему виды серванту и погладил приклеенный скотчем к стеклу портрет генералиссимуса. – Вот он бы быстро порядок навёл. 
– Иван Григорьевич, я удивляюсь, – обратился к старику молчавший до этого Миша, – вы вроде бы сами от Сталина пострадали, в штрафбат из-за него ни за что  попали, сами же рассказывали. И защищаете этого…
– Молчи, – одернула мужа Наташа. Она знала, чем может закончиться такой политический диспут.
Но старик уже завёлся.
– Что? Щенок! При чём тут Сталин? – заорал он на молодого наглеца, посмевшего сказать что-то нелестное о человеке, равном Богу.
– Ну, конечно, не при чём… – продолжал подначивать  деда Миша. – Сначала всех командиров расстрелял, а потом вас скопом, за то, что вы в окружение попали, чуть к высшей мере не приговорил.
– Мерзавец! – дрожащим, но ещё достаточно громим басом заорал старик. –   Кто ты такой, судить он будет. Откуда Сталин мог про это знать? Что, ему всё докладывали? Там и в штабе были враги народа. Я, когда в штрафбат попал, сам письмо ему писал, объяснить хотел, как мы в окружении оказались. Там нашей вины не было…
– Ну и что? Ответил? – съязвил Миша.
– Кто? – не понял дед.
– Сталин ваш.
– Что ты всё меня цепляешь? – Иван Григорьевич прищурился (очков рядом не было), чтобы лучше рассмотреть этого молодого наглеца. Вот же мерзавец. – Ответил, – чуть успокоившись сказал старик. –  Не мне. Всей стране ответил. Победой нашей ответил, – он говорил так, как не раз раньше говорил на собраниях, в школах, куда его приглашали  на «Уроки мужества», в домоуправлении, в автобусе… –  Если бы не он – жили б вы сейчас под немцами…
 – Ну конечно… Победитель! – Миша язвительно ухмыльнулся. – Сколько невинных людей по приказу этого победителя расстреляли, сколько в лагерях по его вине сгинуло. Да, может быть, без него мы ещё раньше фашистов победили.
– Сволочь! Фашист недорезанный! – старик, резво для своих девяноста пяти лет, подскочил к Мише и схватил его за грудки. – Мы в 42-м, знаешь, что с такими, как ты, делали? – Вон из моего дома! Вон! Я убью тебя, гнида… – и тут старик стал опадать, хватаясь за сердце.
– Дед, что с тобой, дед? – подскочила к нему Наташа.
– Беги, вызывай врача, – сказал Евгений Леонидович дочери. Да, новоселье получилось не очень-то весёлым…
– Где, тут телефон? У, гады, даже мобильники отключили… – в сердцах выругалась дочь.
– Тут, за углом, есть автомат, попробуй дозвониться, а мы пока ему первую помощь окажем, – сказал Евгений Леонидович и, не спеша, стал рыться в шкафчиках старенького серванта. – Сейчас я его лекарства найду.
 Наташа выбежала на улицу, а Евгений Леонидович всё ещё продолжал бороться с ветхим сервантом.
 – Ну, что вы тянете? Где его аптечка? – забеспокоился Миша.
 – Не суетись, – охладил пыл зятя Евгений Леонидович. – Мало он мне в своё время крови попортил. Хочешь, чтобы и тебе?  Вы тут с ним и дня прожить не сможете. Он же ненормальный. Псих. Ещё зарежет вас с Наташкой. Ничего, он уже свое пожил, пора…  – Евгений Леонидович  сел на колченогую табуретку и стал спокойно, ни один мускул не дрогнул на его лице, смотреть на трясущегося в агонии тестя.
– Помогите, помо… – хрипел старик.  Миша хотел подойти к нему, но Евгений Леонидович железной хваткой вцепился ему в запястье.
– Не суетись. Сиди…
Но тут в комнату вбежала Наташа.
– Ужас, ужас.  Телефон поломан, провод перерезан, невозможно дозвониться. Где взять телефон? – И тут она увидела лежащего на полу деда.
– А вы что, ему так ничего и не дали? Он же умирает, – закричала Наташа.
 А дед продолжал хрипеть. Хрипы становились всё тише и тише.
– Умер? – с надеждой спросил зятя Евгений Леонидович.
– Кажется, – потрогав пульс, ответил тот.
Евгений Леонидович быстро перекрестился.
– Ну, царство ему небесное. Отмучился…
Но тут старик приподнялся, открыл глаза и зло осмотрел окруживших его родственников.  К нему возвращались силы. Он медленно, опираясь на такой же старый, как он, стул, встал и ещё раз с ненавистью посмотрел на присутствующих.
– Что? Думали, сдох? А вот вам! – старик состроил фигу и демонстративно стал водить ею из стороны в сторону. – Убийцы! Убирайтесь из моего дома!  Я всех вас переживу!  Всех! Где мой пистолет? – Он стал рыться в серванте и вдруг вытащил оттуда браунинг. Настоящий!
– За Родину! За Сталина! – как тогда, в сорок втором, громко, во весь голос закричал гвардии сержант Иван Пустельга. И бросился в атаку!  Прогремел выстрел…
Он был  метким.  Стрела с резиновой присоской на конце,  вылетев из дула детского пистолетика, впилась прямо в переносицу Евгения Леонидовича. Враг был повержен!
Старик расхохотался. Это была его личная победа. Снайперский выстрел.
 – За Родину! За Сталина! – ещё раз прокричал Иван Григорьевич  и упал на продавленный диван.

Глава четвертая

– На что им этот Сталин сдался. Больше не о чем было говорить? – Оля кругами ходила по набитой разными нужными и ненужными предметами комнате. – Ещё при ком… Ну что не понятно  – старый больной человек. Его уже никак не переубедить. Хорошо ещё – жив остался… А то такой грех на душу брать. – Ей было немного жаль Ивана Григорьевича. И Мишу тоже ей было чуточку жаль, женился, дурак, на этой… Художница… – Оля брезгливо скривила в злой усмешке  пухлые афро-американские губы. – Художники – те, чьи картины висят в Третьяковке, Лувре,  Эрмитаже… А это – так, мазня… И папочка её хорош – боров недорезанный.  Сам у тестя квартиру оттяпал, а дочь на улицу гонит… Нет, она, конечно же, взяла бы их к себе. Мишка, он же ей как родной. Но квартира тоже не резиновая. Вон, Матвей с Лизой к ним вчера приехали. Их из ведомственной квартиры выпихнули, теперь её какому-то Рыбакколхозсоюзу передали. Тоже ведь разместить надо... Мало им Петьки и Фили, так Лиза, вот же дура,  опять на сносях, через месяц рожать будет. Третьего! – Ой, дурдом… хоть вешайся, чтоб им квартиру оставить, – жаловалась она брату Николаю. 
– А пусть они  у меня поживут, – вдруг предложил он. –  Я всё равно дома редко бываю.
– Ты серьезно? – не поверила его предложению Оля.
– Конечно. Что они мне, неродные?
– Ой, спасибо, братик… – она бросилась на шею Николаю.
Но тут внезапно во всей квартире погас свет. Хоть глаз выколи.
– Опять электричество отключили, – возмутился Николай.  – Экономят. На всём экономят, а ничего всё равно нет…
 Его слова заглушил грохот падающих предметов  в прихожей.
– Чёрт, – послышался из темноты голос Александра.  Его расплывчатый силуэт смутно вырисовывался на фоне выглянувшей из-за тучи луны. – Почти успел. Боялся, что домой  впотьмах придётся добираться. – Он тяжело вздохнул. – На заводе аврал. На сверхурочную оставляют всех в обязательном порядке. Отстающих будут прорабатывать на партсобрании.
– Так ты же не партийный, – удивилась Оля.
– Ну и что. Партийный, непартийный, всем достанется. План к ноябрьским надо успеть сделать. А как? Материалов нет, запчастей тоже, все же импортные, где их теперь достанешь?  Напряжение скачет, техника летит, сырьё   – дрянь, а план делай! – Александр перешёл на громкий шёпот. – Знаешь, что теперь рабочие говорят?
– Что? – спросила жена.
– Что при капитализме лучше было, – произнёс Александр так, будто выдавал самый важный государственный секрет.
– Сами не знают, чего хотят… – сердито произнесла Оля.
– Чего хотят – знают, только не знают ничего… – скаламбурил Александр. –  Кстати, о Паше ничего не слыхали?
 – Нет, а что? – новая тема Оле была значительно интересней.
– Говорят,  в психушке… – выдохнул Александр.
– Как? Опять? – Николай аж поперхнулся. – Ну, это уже перебор…
– Почему в психушке? – удивилась и Оля.
– Ну, а где быть нормальному человеку, который слишком много болтает?  – сыронизировал Николай. Он уже ничему не удивлялся. – Только там… Единственное место, где ещё свобода слова не запрещена.
– Доигрался… – тряхнула  Оля головой, так что с её жидких волос посыпались бигуди.  – На каждом шагу кричал – не хочу назад в СССР. Не хочу! Как будто его кто-то спрашивал. Хочу-не хочу. От нас что ли зависит? И ты помалкивай, – набросилась она на мужа. – И поменьше слушай, что твои рабочие болтают. С них, как с гуся вода, а тебя вслед за Пашей отправят. – Её последние слова заставили мужчин замолчать.
– А это точно? – после долгой паузы спросила она мужа. – Может,  врут?
– Может, и врут… – согласился он.
Тем более что врать становилось всё проще и проще. Одетые в болотного цвета френчи дикторы центрального телевидения вещали о невиданных надоях, полученных от отечественных бурёнок, выведенных гениальными отечественными скототехниками. Что позволило уже в первом квартале текущего года выпустить 27680 и 02 сотых тонн «Пошехонского» сыра самого высшего сорта, прима люкс, который  по своим вкусовым, а главное, полезным качествам в разы превосходит зарубежные аналоги.
Но почему-то в магазинах не было ни того самого молока от выведенной учеными скотины, ни широко разрекламированного «Пошехонского»  сыра, ни даже завалящего плесневелого сырка…  Впрочем, и этому странному явлению было дано вполне достоверное, а главное , убедительное  объяснение. Весь этот «Пошехонский» сыр в купе с очень сгущенным молоком и слабо обезжиренной простоквашей идут в страны третьего, а также четвертого мира, дабы спасти от голодных мук угнетенные Диким Западом, встающие с разбитых колен, умственно и физически неполноценные народы, борющиеся за своё освобождение.
Туда же шли и другие полезные и бесполезные продукты, а также нефть, газ, древесина, целлюлоза, аммиачная селитра и даже североморское гуано. Новый семилетний план народного хозяйства  передовые предприятия страны грозились выполнить и перевыполнить в четыре года, а некоторые даже в три, обещая при этом сэкономить тонны ценного сырья, воды, электричества и горюче-смазочных веществ. Счастливое завтра должно было наступить со дня на день, но всё никак не наступало. В цехах, в полях, на бескрайних пастбищах и в глубоких шахтах на торжественных собраниях люди самозабвенно хлопали в покрытые толстым слоем мозолей ладони, радуясь свершающимся свершениям страны.  А дома, за кружкой горячей бурды, по привычке называемой чаем, над всем этим откровенно и зло смеялись. Трескучей беспрестанной лжи, хоть и упрятанной  в официальные одежды, они уже не верили. Не все, но многие… Однако  с Павлом   было всё взаправду. Его действительно посадили в психушку. И вытащить его оттуда в этот раз оказалось даже Евгению Леонидовичу не по зубам. Похоже, его опять кто-то сдал. Уж больно Паша оказался разговорчивым в то самое время, когда всем лучше было помалкивать…

Глава пятая

Николай сидел в стареньком, обитым засаленным велюром кресле, и что-то читал, не обращая внимания на своих новых жильцов. Он старался им не мешать.
– Николай Васильевич, а чего вы из газеты ушли? – не выдержав затянувшегося молчания, обратилась к нему Наташа.
Он снял очки, отложил в сторону книгу и внимательно, оценивающим взглядом опытного ходока посмотрел на свою свояченицу. Красивая и даже не глупая, а такому дураку досталась. Миша ему не нравился.
– А кто их сейчас читает? – Николай снова взял в руки книгу. – Да и врать надоело. Знаешь, как это противно каждый день врать. И не важно: при Брежневе, при Горбачеве, при Ельцине… При всех. – Он снова посмотрел на Наташу. Интересно ей, что он говорит или нет. Показалось, что интересно. – Я же начинал, как фельетонист, пытался шершавым языком сатиры бороться с отдельными недостатками нашего самого прогрессивного социалистического общества. А меня за это из областной газеты и турнули…
– Почему?
– Потому что мой фельетон  о том, как в одном районном городке школу строили, строили и так и не достроили, не понравился одному высокопоставленному чиновнику. Так как мой опус задел честь и достоинство его близкого друга, ну, и косвенно его честь тоже задел…
Николай очень хорошо помнил, как тогда к нему в отдел писем, расположенный аж на седьмом этаже, задыхаясь (лифт, как всегда не работал), робко вошёл маленький, щупленький мужчина с начинающейся лысиной, чем-то смахивающий на Акакия Акакиевича, того, из знаменитого мультфильма, и, как виноватый школьник, теребя в руках вельветовую кепочку, стал рассказывать свою грустную историю о том, что скоро осень, за окнами август. А новое здание будущей школы, которое, как отрапортовали на верху, уже готово принять 1 сентября тысячу двести советских школьников, вряд ли сможет это сделать даже в ноябре. Потому, как вот уже второй месяц там ничего не делается. По пустым классам, через незастекленные окна ветер гоняет пыль, толстым слоем ложащуюся на свежеокрашенные стены, а из ржавых, в отчетах, правда, новых поливиниловых труб, вытекает ржавая вода, образуя замысловатые узоры на потрескавшемся линолеуме. Глядя на этого жалкого человечка трудно было поверить, что он директор школы, пусть и районной. Он переживал за своё недостроенное детище, как за что-то очень близкое и родное, сознавая, что не в силах его спасти. Николай, как представитель советской прессы был для него той самой соломинкой, за которую он пытался ухватиться, в наивной надеже, что она его спасет. Проникшись историей, поведанной Виктором Даниловичем, так звали просителя, Николай неделю потратил на то, чтобы собрать доказательства вины тех, кто был причастен к строительству районного учреждения. Фельетон получился живой, местами смешной, а главное  – убедительный. Его даже вывесили в редакции на доску лучших материалов газеты. Но провисел он на ней только полдня. Потому как уже через несколько часов, после того, как газета попала в руки Первого секретаря обкома партии, разразился страшный скандал. Главный инструктор ведущего отдела пропаганды лично позвонил главному редактору  и выразил своё и не только своё искреннее недовольство. Мол, газета скатилась до дешёвого популизма  и грязной клеветы, бросая тень на светлые образы местных руководителей и марая их безукоризненные мундиры.
– Но самое противное было то, – Николай даже кисло сморщился, так ему было неприятно до сих пор вспоминать о том эпизоде, - что директор этой самой недостроенной школы, слёзно моливший меня помочь ему с её достройкой,  написал опровержение в нашу газету, что, дескать, мой фельетон искажает реальную действительность. Что я  оклеветал замечательных людей, делающих всё возможное и невозможное для того, чтобы наши советские дети могли учиться в нашей новой советской школе. И что он лично и весь их преподавательский коллектив от всей души благодарят того самого друга высокопоставленного чиновника за его самоотверженный и благородный труд на благо всех советских детей…  не забыв прогнуться, естественно, и перед самим высокопоставленным чиновником. – Николай помолчал. – Конечно, я понимал, что бедного директора школы заставили написать это опровержение, но ведь он мог и отказаться… Или не мог? – он встал и заходил по комнате.  – Я вот не стал публично каяться за свою «клевету», поскольку  таковой её не считал. И что? Меня быстренько вышибли из газеты, опубликовав от моего имени публичное раскаяние за профанацию высокой профессии журналиста. И докажи после этого, что ты – не верблюд, что к данной покаянке не имеешь никакого отношения. В глазах тысяч читателей нашей газеты я стал лжецом, клеветником, тем самым журналюгой, который для красного словца не пожалеет и отца…
– Ну и куда же вы пошли? – спросила Наташа.
- Да, с моим жёлтым билетом устроиться по профессии было не так-то просто. Кто же станет брать журналиста, с такой «подмоченной» репутацией? – Николай снова тяжело сел в глубокое кресло. – Правда, друзья по перу не дали пропасть, помогли устроиться в одну районную газетёнку, с очень громким названием «Заря коммунизма».
– Как? – рассмеялась Наташа, от чего стала ещё более привлекательной и  манкой. – «Заря коммунизма»? Серьезно?
– А что? – её смех передался  Николаю. – Самое ходовое название. «Заря коммунизма». Были еще и «Путь к коммунизму», и «Ленинский путь», и «Путь Ильича», и «Социалистический путь», и «Путь Октября»… 
– И что, опять стали фельетоны писать? – включился в разговор Миша. Ему тоже стало смешно. Надо же, столько лет знает своего дядьку, а про эту историю в первый раз слышит. Да и вообще даже  не подозревал, что он у него оказывается журналист…
– Нет, меня бросили на более ответственный фронт,  – снова засмеялся Николай. – Писать отклики от имени трудящихся на гениальные выступления наших партийных руководителей.
– Какие отклики? – не понял Миша.
– Такие. Скажем, сегодня на партсъезде генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев выступил с отчетным докладом. Не успел он произнести последнюю фразу, как во всех газетах страны, от центральных до заводских многотиражек, появляются целые полосы откликов от шахтеров, доярок, хлеборобов, врачей, механизаторов, ассенизаторов, в которых те с щенячьим восторгом выражают своё искреннее одобрение гениальной речи нашего гениального вождя и в порыве всесоюзного экстаза готовы выполнить и перевыполнить любой государственный план…
– Что, на самом деле такое писали? – не поверила Наташа.
– Конечно, – спокойно ответил Николай.  – Только не сами, а с помощью журналистов, которые должны были самым тщательным образом проштудировать доклад, ещё до его публичной трансляции, и на его основе, используя выдержки из опубликованной речи, состряпать восторженные письма счастливых трудящихся. Вот такие письма-отклики пришлось и мне сочинять.
– Но это же были липовые отклики! – возмутилась Наташа.
– Отчасти, – стал объяснять Николай. – У нас был целый список достойнейших, проверенных  граждан нашего района, от чьего имени мы их писали. 
– И они не возмущались, что эти письма подписываются их именами? – удивился и Миша.
– Напротив, – Николай вальяжно развалился в кресле и, как бывалый рассказчик, продолжил, – только рады были. Ведь за эти письма они получали гонорары, причём повышенные… Чего ж возмущаться?
– Противно,  – Наташа даже передернула выглянувшим из легкой блузки плечиком и тут же перехватила многозначительный взгляд Николая.
 – Конечно, противно, – смутился он, поняв, что молодая женщина заметила, как он её рассматривает. – Поэтому  и ушёл. Стал работать простым шоферюгой.  Хлеб по отдалённым посёлкам развозить…
– А это было не унизительно? – не мог понять дядькиного поступка Миша.
– Нет. – Николай постарался придать своему голосу более уверенный тон. – По крайней мере, ни перед кем не нужно было лебезить, врать, заискивать.  Раз никому не нужен хороший журналист, буду обыкновенным шофером. Тоже профессия.
– Да, ужасно, – рассказ Николая вызвал у Наташи некоторую брезгливость. –   Что же вы нам тогда  врали про ту счастливую, райскую жизнь. Вот мы и попались. Поверили. Захотели обратно в СССР…
– А никто и не врал, – голос Николая снова стал простым, домашним. – Всегда же вспоминается лучшее. Да, мы тоже  дружили, может, даже  лучше, чем вы сейчас, и любили, и запрещённую музыку слушали, и за наших хоккеистов болели. И  не только за них. И на природу ездили, и в  театры ходили. Угадывали, какой подтекст прячется за каждой, казалось бы, невинной фразой. Цензура нас тогда тоже многому научила. Короче, жили! – Он сладко вздохнул. – Даже при тоталитарном режиме всё равно жили…
– А знаете, что самое главное было? – обратился Николай к своим молодым слушателям.
– Что? – спросила Наташа.
– То, что мы тогда были молодыми. «И чушь прекрасную несли». Не слыхали такую песню?
– Нет, – сказал Миша. Наташа тоже отрицательно закачала головой. Не слыхала.
– Очень хорошая песня. На стихи Юнны Мориц. «Хорошо быть молодым, просто лучше не бывает…», – запел он полюбившуюся с юношеских лет мелодию, но тут же на полуслове оборвал её. – Оказывается, жить можно при любом режиме. И даже быть счастливыми. Главное  – самому быть человеком…
– И вам не хотелось ничего поменять? – Рассказ Николая всколыхнул в душе Наташи революционный подъём. Ей казалось, что будь она там, в том, так называемом застойном времени, на месте Николая, то не стала бы сидеть, сложа руки, а пошла бы на баррикады, собственной грудью ломать весь этот затхлый, тухлый, закостенелый старый мир.
– Хотелось, очень хотелось.  И сейчас хочется…  – Николай умиленно посмотрел на эту пылающую праведным гневом молодую революционерку, на её хрупкое плечико, кокетливо выглядывающее из блузки. –  Но знаете, чего я боюсь?
– Чего? – спросила Наташа.
– Чтобы не было хуже. Ведь мы не можем решать всё полюбовно, нам обязательно нужен мордобой. И не просто мордобой, а с многочисленными жертвами. Невинными жертвами. Мы это уже столько раз проходили. И ничему не научились…
 
Глава шестая

 Дверной звонок пропел первые такты бетховенской симфонии  как-то особенно зловеще.  Та-та-та-тааааааааааааа! Сколько раз Нина просила мужа поменять его, каждый раз вздрагивая, когда кто-то из гостей начинал трезвонить.
Евгений Леонидович  пошёл к двери, испуганно (чего это на него напал страх) приоткрыл её и побледнел, словно свежий пододеяльник.
– Сергей Сергеевич? – непослушным языком еле выговорил он.
– Неужто узнал? – на пороге стоял серый человек. Абсолютно серый. От серых волос до кончика серых полуботинок. И пронзительно смотрел на хозяина квартиры прищуренными серыми глазами…
– Да как не узнать, – заикаясь, пробормотал Евгений Леонидович. – Сколько лет в одной упряжке… Давненько вас не видно было, – он с нескрываемым удивлением рассматривал нежданного гостя. – А вы нисколько не изменились, – заискивающе произнёс он и скривился в приветливой улыбке. – Даже помолодели. А я вот уже на заслуженном отдыхе… Старею, – он снова попытался выжать из себя благодушную гримасу.
– Да… не изменился, – громко, уверенно с нескрываемым превосходством  произнес Серый человек, и, не спросив даже разрешения, прошёл в комнату. Гулкие тяжёлые шаги его массивных серых ботинок, ступающие по выщербленному паркету, отзывались в сердце хозяина квартиры  страхом и трепетом… – Ничего, Евгений Леонидович, не изменилось! Ничего! – Серый человек заразительно расхохотался. – Только хочу тебя разочаровать: я не Сергей Сергеевич. Вернее Сергей Сергеевич, но другой. Сергей Сергеевич младший…
– Как? – продолжая дрожать всем телом, воскликнул хозяин квартиры.
– А так, – Серый человек снова раскатисто захохотал. До мурашек… – Ты же с моим отцом работал…
– Да… А вы, значит, его сын? - стал медленно соображать Евгений Леонидович. Ну, в самом деле, как он мог принять этого молодого человека за того Сергея Сергеевича, с которым ему пришлось общаться аж со студенческой скамьи.
– Сын, – удовлетворённо кивнул головой Серый человек.
– Похож… И тоже по его стопам пошли?
– Естественно, – все больше расплывался в улыбке странный гость. – У меня и дед, и прадед в органах служили. Династия! Бдим! – скулы его заострились, заиграли желваки, глаза засияли особым стальным блеском. – Да, есть такая профессия – Родину очищать от нежелательных элементов, – патетически произнёс Серый человек. – Ну что, будем очищать? – обратился он к Евгению Леонидовичу и снова прожёг его пламенным серым  взглядом.
– Будем, – тихо поддакнул хозяин квартиры.  Он весь сжался, скукожился, даже его массивный живот куда-то пропал.
– Молодец, правильно рассуждаешь, – похвалил  Серый человек. – А за сигнал тебе личная благодарность, от… – его прямой, словно дуло пистолета указательный палец, был направлен прямо в потолок, наглядно демонстрируя от кого конкретно Евгений Леонидович её получил.  – Инициативу мы поощряем.
– Да, сволочью твой друг оказался, подонком, – всё более наливаясь густым серым цветом произнёс особист. – Ничего, три-четыре годика у нас перекантуется, может, умнее станет, если к тому времени не сдохнет. А? Поумнеет?
– Вы это насчёт Павла Андреевича? – испуганно пролепетал Евгений Леонидович.
– А что, у тебя ещё кто на примете есть? – Серый человек снова пронзил хозяина квартиры гипнотическим  взглядом.
– Нет, – еле слышно выдохнул тот.
– Павла Андреевича… – передразнил  особист. – Какой он, на хрен,  Павел Андреевич! Паша он – Параша. Ясно?
– Так точно, – согласился Евгений.
– Только я сейчас у тебя не про Пашу спросить хочу, – Серый человек профессионально выждал паузу, ожидая, какой эффект его последняя фраза произведет на собеседника. 
– А про кого? – совсем стушевался Евгений.
– Не догадываешься? – серые стальные глаза прожигали насквозь.
– Нет, – совсем скис Евгений.
– А если подумать?..  – Серый человек ещё больше добавил металла в свой и без того стальной голос.
Каждая прожилка Евгения тряслась, казалось, ещё мгновение, и он падёт к ногам допрашивающего его особиста.
– Про твою законную супружницу, – сказал Серый человек и опять скривился в зловещей усмешке.
– А что? – заметался Евгений. При чем тут жена?
– У нас имеется достоверная информация, – чеканя каждое слово, произнёс особист, – что твоя жена, Евгений Леонидович, вела антисоветские разговоры, пыталась дискредитировать новую власть. Что ты на это скажешь?
– Это ж кто на неё настучал? – голова Евгения ходила кругом. Что за ерунда…
– Не настучал, а проинформировал, – перешёл на менторский тон Серый человек. – Выбирайте выражения, пожалуйста, я с вами не в бирюльки пришёл играть. Мы рассчитываем на вас, что вы, как истинный патриот, верный ленинец-сталинец, будете докладывать нам обо всём, что говорит ваша жена, с кем встречается, где бывает…
– Будешь?! – вдруг истошно заорал особист и что есть мочи ударил кулаком по хлипкому журнальному столику. – Последи за ней, проконтролируй, – снова перешёл он на пиано. – Это же в твоих интересах.
– Не буду я за ней следить, – вдруг заартачился Евгений. – Это уж чересчур!
– Что чересчур? Что? – снова заорал особист. – Знать, где она шляется? А ей с твоим Пашей, пока ты в море ходил, встречаться не чересчур было? Ты знаешь, что твоя дочь – вовсе и не твоя… Что биологический отец у неё Павел Андреевич Воронин. Так кого ты защищаешь? Кого? Проститутку…
– Не смейте так о ней говорить. Не смейте! – тонким дребезжащим голосом, так не вяжущимся с его массивной фигурой, запищал Евгений.
– Что не сметь, что твоя жена изменяла тебе с твоим лучшим другом? – снова пошёл в атаку Серый человек.
– Он за это и поплатился. – Евгений закрыл глаза и судорожно стал тереть руками лицо. – Думаете, я  не знал? – плачущим голосом произнёс он. – Нина сама мне об этом мимолётном увлечении рассказала.
– Так уж и мимолётном.  А твой друг так не считает… –  добил Евгения особист.
– Врёте! – завопил Евгений так, как никогда ещё в своей жизни не орал.
– Ты что кричишь на весь подъезд, – Наташа вбежала в комнату и испуганно смотрела на плачущего отца. Таким она его ещё никогда не видела. За ней робко мелкими неуверенными шажками семенил Миша.
–Здравствуйте, Сергей Сергеевич, – стушевавшись, поприветствовал он гостя. И осекся.
– Так это ты, гадёныш, на свою тёщу настучал? – Евгений Леонидович бросился к зятю, готовый  растерзать его.
– Не настучал, а  проинформировал, – снова поправил его Серый человек.
– И вы ему верите? – Евгений Леонидович с отвращением смотрел на своего ненавистного родственника.  – Да он сам антисоветчик. Забыл, что вот тут, в этой комнате, про наших тружеников полей клеветал, – он с ненавистью посмотрел на зятя. – Самое прогрессивное во всём мире – плановое коллективное хозяйство, обвинил в воровстве и растрате…
– Евгений Леонидович, – перебил тестя Миша, – я никогда ничего подобного не говорил. Напротив, всегда утверждал, что только при государственном  контроле за обобществлённым товарным производством сельхозпродукции можно решить в стране продовольственную программу.  Да, я виноват перед Сергеем Сергеевичем, – вдруг стал каяться он, – но не в том, в чём вы меня обвиняете. Я виноват перед ним в том, что скрыл, что вы, Евгений Леонидович, пытались убить ветерана войны, человека, спасшего нашу страну от коричневой чумы фашизма, кавалера Ордена Боевого Красного знамени – Ивана Григорьевича Пустельгу. И за что? За то, что он до сих пор в свои преклонные годы верен делу товарища Сталина и хранит его портрет, как самое дорогое, что у него есть. И вот за это Евгений Леонидович хотел расправиться со своим тестем.  А я промолчал. Скрыл. – Тут он демонстративно склонил голову и даже вытер жирным кулачком невидимую слезу. – Но вы тоже меня должны понять. Это же отец моей жены… Мой тесть!
– Какой жены! – закричала Наташа. – Нет у тебя жены, – и выбежала на лестничную площадку.
– Наташа! – попытался удержать её муж, но… не удержал. 
– Куда это ты, Михаил? – остановил его Серый человек. – Я тебя ещё никуда не отпускал… Ну, рассказывай, как у тебя обстоят дела  с этим, как его, Николаем Васильевичем? Скоро новоселье справлять будешь?
– Какое новоселье? – Миша наивно захлопал большими серыми глазами, делая вид, что ничего не понимает.
– Ну как же, дело на Николая Васильевича  уже заведено, – продолжал играть с ним в кошки-мышки особист. – Место на нарах его давно ждёт… Так что его квартира, считай, уже твоя. Ты пока особо не светись. Продолжай вести наблюдение за объектом и всё нам подробно докладывай.  В нашем деле главное  – не спугнуть.
– Ну, вы тут на досуге всё обдумайте, а я пошёл… – уже  на пороге обернувшись к двум перепуганным стукачам, сказал Серый человек, но в дверях неожиданно столкнулся с вернувшейся домой Ниной Ивановной. Она подозрительно посмотрела на незнакомца, где-то его уже видела…
– Что, приперлась?! – зло встретил жену Евгений Леонидович. – От Паши?
– Да, от Паши, – не стала отпираться она. – Только меня к нему не пустили. Как же  – буйно помешанный.  – Нина Ивановна тяжело вздохнула. – Мы все уже буйно помешанные. Надо что-то делать, надо помочь ему… – снова обратилась она к мужу.
– Кому помочь? – перешёл на фальцет Евгений. – Твоему любовнику?
– Что ты несёшь, что ты несёшь… – Нина Ивановна грустно посмотрела на мужа. – Ты же знаешь, что всё давно кончено. Другу твоему помочь…
– Чтобы он снова с моей женой… – он показал жене непристойный жест. –  Сколько лет ты мне изменяешь? Отвечай, кто отец Наташки? Пашка?
– Чего ты выдумываешь? – стала оправдываться Нина Ивановна.
– Ничего я не выдумываю. Мне все известно! – продолжал распаляться муж. – А я, дурак, её ещё защищаю…
– От чего защищаешь? – не поняла она.
– От того, чтоб ты остаток жизни на нарах не провела, защищаю…
– Ааа… – кажется, она поняла. Всё.  – Так это ты его сдал? Второй раз? А я же тогда ещё подумала, кто, кроме тебя, это мог сделать? Но верить не хотела… Вы же были друзья.  Друзья! Так, значит, все твои те старания – вытащить Пашку из психушки – были всего лишь игрой. Ты всю жизнь меня обманывал… Всю жизнь… Стукач!
– Да, стукач! – заорал он. – А ты знаешь, каково, когда ты молодой пацан, мечтающий пойти в море на практику, не можешь получить визу, потому что твой отец был «врагом народа». И не важно, что реабилитированный. Всё равно бывший «враг». И вдруг приходит такой милый, такой добрый, весь серый-серый Сергей Сергеевич,  и говорит: «Я помогу вам с получением паспорта моряка. Но и вы нам помогите, докладывайте обо всех, на судне: кто что говорит, что думает… Всё. Ну, согласны?»
– И ты согласился? – не хотела верить услышанному Нина Ивановна.
–А что было делать? – стал оправдываться муж. –  Он всю жизнь меня преследует  – Сергей Сергеевич… Всю жизнь! Но я не сдавал. Я никого не сдавал, слышишь, Нина. Никого! – Он подбежал к жене, пытаясь обнять её. Надеялся, что хоть она  пожалеет его, поймёт. Поверит, что он не стукач.
– Не верю. – Нина Ивановна резко оттолкнула мужа. - А Пашу? А меня? Ты нас всех сдал…Стукач!

Глава седьмая

Николай сидел в пустой комнате и мерно раскачивался, отбивая рукой ритм, несущейся из старого кассетного магнитофона мелодии. «Бэк ин, бэк ин, бек ин ЮЭСЭСА!» – орали в полную силу своих луженых молодых  глоток четыре бессмертных ливерпульских парня. «Бэк ин, бэк ин, бек ин ЮЭСЭСА!»  – орал вместе с ними Николай.
Наташа застыла в коридоре и с любопытством смотрела на своего дядю.  Во, даёт! Он не видел её, а парил в каком-то ином, созданным этими неизвестными ей музыкантами, мире: «Бэк ин, бэк ин, бек ин ЮЭСЭСА!»
– Кто это? – спросила она, когда Николай, наконец, заметив её, смутился и приглушил звук магнитофона.
– Битлз. Величайшая группа всех времен. Слыхала? – ему всё ещё было неудобно, что его застали  врасплох.
– Не помню, – ответила она. – Вроде где-то слышала. А что, они на самом деле были в СССР? – искренне удивилась Наташа.
– Нет, конечно,  – грустно улыбнулся Николай. – Шутка гениев. Да их бы к нам и не пустили, даже если б они хотели. Железный занавес. Вот, чуть приподнялся и снова захлопнулся.
– Дядь Коль, – смутилась Наташа, не зная, как начать, – вы бы при Мишке об этом поменьше говорили…
– А что? Может сдать? – не стал миндальничать со свояченицей он.
– Уже сдал… по крайней мере, моих родителей.
Николай ухмыльнулся.
– Да, я догадывался, только тебя расстраивать не хотел. Боюсь, он и тебя не пожалеет, – только теперь он обратил внимание, что лицо у молодой женщины заплаканное. – Так что и ты с ним будь поаккуратней.
– Я с ним вообще больше жить не буду.  Подонок. Раньше был такой тихий, покладистый, любящий. А сейчас,  словно подменили.  Конечно,  – попыталась она его оправдать,  – его профессия теперь никому не нужна. Но пойти в стукачи…
– Ну, как видим, эта профессия была востребована во все времена… – Николай подошёл к женщине и ласково взял её за руку. – Да, Наташенька, линять надо отсюда, и как можно скорее, пока ещё в железном занавесе есть кое-какие прорехи. Чую, скоро все мы за Пашей загремим или в психушку, или в ГУЛАГ… или ещё куда.
– Что же это за времена такие? – она резко отдернула руку. – Ладно, с едой проблемы, с одеждой. Но чтобы уже и говорить было нельзя, что думаешь.
– А разве когда-то было по-другому? – он снова попытался коснуться её мягкой ладошки, но Наташа опять её убрала. – Но то, что нас ожидает в ближайшем далёко, конечно же, пугает. И чем меньше у нас будет  нужных товаров, продуктов, тем больше у нас будет запретов и репрессий. Ты знаешь, что уже весь наш регион за колючей проволокой? Да, да, – увидев, как она удивилась сказанному им, стал он убеждать свою собеседницу. – Я когда возил продукты в соседний район, немного заблудился и выехал как раз к этому колючему заграждению. Но хорошо, что у нас и колючая проволока не лучшего качества, не та, что в 37-м. Ржавая. – Николай весело засмеялся. – Так что если ты готова бежать из этого лагеря – можем рвануть  вместе, – он с робкой надеждой, посмотрел на неё. – Пока ещё не поздно, пока ещё не выросла новая Берлинская стена…

Глава девятая

Старенький автофургон, украшенный весёлой надписью «колбасовоз», свернув с просёлочной дороги, рванул в сторону леса. Проехав еще пару километров, машина уперлась в забор, украшенный колючей проволокой, как рождественская ёлка серебряным дождиком из фольги.
– Ну что, ещё не передумала? – спросил Николай свою попутчицу. – Смотри, обратно дороги не будет…
– А куда дороги? – грустно усмехнулась Наташа. – К Мишке? Мне он не нужен. К родителям? Дай бог,  им самим в себе разобраться. Назад в СССР? Мне и этих месяцев кошмара хватило, чтобы понять – обратно дороги нет!
Николай с нежностью посмотрел на свою обаятельную спутницу,  решившуюся на столь дерзкий побег в неизвестность. Он бы сам с удовольствием приударил  за ней, если бы не испытывал к Наташе более серьезных чувств. Но что он, уже далеко не юноша, абсолютно не знающий, что будет с ними завтра, может дать ей.
– Ну, тогда вперёд, – скомандовал Николай и первым вышел из машины.
Смеркалось, это было им на руку. Они шли вдоль колючего забора, в котором и впрямь почти на каждом шагу попадались заметные ржавые прорехи, но не на столько, чтобы можно было через них пролезть. Когда уже совсем стемнело, убедившись, что за ними никто не наблюдает, Николай вытащил из рюкзака кусачки и стал работать ими. Никто их не преследовал, никто за ними не гнался, никому они не были нужны. Первоначальный страх прошёл и дело потихоньку спорилось.
– Ну, давай, иди первой, я подстрахую, – Николай подтолкнул  Наташу в проделанный им лаз. Через минуту, услышав придуманный ею позывной, что все в порядке, полез следом.
– Ты где, жива? – громким шёпотом позвал он.
– Жива. – Наташа подползла к нему и, что для Николая было полной неожиданностью, поцеловала…
 – Ты что? – растерянно произнёс он и решительно убрал с груди  её такие мягкие, такие нежные, хоть и перепачканные в грязи руки.
– Ничего, – улыбнулась она, – ты ж мой родной  дядька, что, нельзя?
– По мужу, Наташенька, по мужу. А это не считается, – остановил он её.
– Считается, – сказала Наташа и, засмеявшись, ещё раз чмокнула.
Что-то острое царапнуло ее лодыжку. Она нагнулась. Из песка торчала какая-то металлическая табличка. Наташа подняла её и стала с любопытством рассматривать едва различимые в темноте буквы.
– СЭЗ № 9, – прочла она заляпанную грязью надпись. – Что это за СЭЗ?
– СЭЗ? – повторил за ней Николай.  Его начал душить смех. – СЭЗ?  СЭЗ, Наташенька, это Свободная экономическая зона! Значит, мы с тобой жили в СЭЗ.
– Да, дядя Коля, в СЭЗ. Вот тут ниже и расшифровка этой аббревиатуры  имеется. – Наташа взяла фонарик и приблизила его к табличке. – Но здесь написано: Специальная экспериментальная зона…  СЭЗ, – она замолчала. Только теперь ей стало по-настоящему страшно. – Это что, над нами проводили эксперимент? – спросила она Николая. – Мы что, просто подопытные кролики?
– Выходит, что кролики, – кивнул он. – Забавные зверюшки. – Николай обнял свою спутницу и прошептал ей в самое ухо. – Ничего, кролики хорошо размножаются, так что ещё будет над кем экспериментировать.  Ну, что, пошли?
– Куда? – только теперь Наташа поняла всю безысходность их нелепого, ничего не меняющего в их жизни побега. – В СЭЗ номер пять или шесть? А может, восемь? Куда?  Мы везде будем просто кроликами. – Она набрала побольше воздуха в грудь и что есть мочи закричала. – Мы везде будем кро-ли-ка-ми!
– Ты чего орешь? – Николай попытался широкой ладонью закрыть ей рот. – Хочешь, чтобы нас тут вертухаи схапали?
– А вы что, боитесь? – Наташа с вызовом посмотрела на него.
– Я уже ничего не боюсь, – ответил Николай. – Мне за тебя страшно.
– А чего за меня переживать.  Всё уже и так кончено. Никакого светлого будущего. Только мрачное вчера.
– Ты это брось,  – Николай сердито тряхнул Наташу, будто хотел выбить из неё все эти дурацкие мысли. – Мрачное вчера, – передразнил он её. - Ещё не вечер. Пробьёмся.
– А как же, – саркастически усмехнулась Наташа. – Вон до той СЭЗ № 6 доползём, если по дороге не пристрелят, и всё будет тип топ.
Они замолчали. Каждый думал о чём-то  своём. Первой высказала свои сомнения Наташа:
– Дядь Коль, я вот думаю, если это эксперимент такой, может, всё и впрямь обойдется? Ну, в самом деле, что они, дураки, там наверху? Ну, видят же, что эксперимент неудачный. Не жизнеспособный. Ну, помучили нас полгода, попортили нам нервы и хватит, пора честь знать, пора снова к нормальной жизни возвращаться. А?
– Хотелось бы верить, – кивнул он головой.
– Ну? – Наташа надеялась, что Николай поддержит её мысль и что-нибудь дельное предложит. Но он молчал. – А если так, – решилась она сказать всё, что думает, до конца, – то чего нам, на ночь глядя, куда-то переться. Тем более куда?
– То есть ты хочешь обратно домой? К Мишке? – спросил он.
– Нет, только не к Мишке. – Наташа лукаво взглянула на Николая и вдруг выпалила. – К тебе.
– Ко мне? – у него даже дыхание перехватило от неожиданности. Дурачится она или говорит серьезно? – С какой это стати? Ты мне не нужна, – попытался он всё свести к шутке.
– Нужна. –  Наташа пододвинулась к нему и обхватила руками за шею. – Я же вижу, что нужна. Женщину не обманешь…
–  Не обманешь, – шутливо пробурчал он. – А даже, если и так, на кой я тебе – старый неудачник?
– Ну не такой ещё и старый, – снова стала дразнить его Наташа. – Ты бы видел папика моей бывшей начальницы. Вот это развалина. И то хорохорится.
– Ага, так ты меня, значит, уже в папики записала? – Николай попытался убрать её руки. – Не выйдет. Не тот коленкор.
– Ой, дядь Коля. Какой же ты несмышлёный, – вздохнула Наташа. И поцеловала его. По-настоящему, в губы. Что это был за поцелуй! Эти чуть пухлые нежные губы творили с ним что-то невероятное. Как когда-то в юности, которая, казалось, давно и безвозвратно исчезла.
– Ну, тогда держись, – закричал он и, крепко схватив её, сам впился в вишнёвый сладко-солёный рот, пока она не вырвалась из его, ещё достаточно крепких, объятий.
 – Выпьем за любовь! – радостно прокричал он и вытащил из внутреннего кармана джинсовой куртки маленькую плоскую флягу.
– Что это? – спросила Наташа.
– Коньяк. Французский! – с пафосом произнёс Николай. –  Ещё из той, прошлой жизни остался.  Вот, думал,  отметим побег. А, оказывается, есть повод поважнее… – с этими словами Николай снова попытался привлечь к себе молодую женщину.   
– А закусывать чем? – остановила она его порыв. – Я что-то проголодалась. Да и зябко как-то.
– Я бы тоже чего-нибудь перекусил, – мечтательно произнёс Николай. – Одним коньяком сыт не будешь… – под ногами у него что-то громко противно хрустнуло. Он нагнулся, чтобы рассмотреть, что это было, и вдруг громко раскатисто расхохотался.
– Наташка, ты не поверишь, знаешь, где мы с тобой гуляем?
– Где? – спросила она.
– По картофельному полю! В магазине ни одной картофелины нет, а тут вот она, бесхозная, валяется. Никому не нужная. 
– Почему никому, а нам? – возразила Наташа.
– Правильно, – согласился Николай. – Сейчас мы её в костре испечём.
Он стал руками на ощупь собирать сухую картофельную ботву, какие-то веточки, прутики, колышки, которые легко выдергивались  из рыхлой податливой почвы.
– В детстве, когда я был в пионерском лагере, – стал он рассказывать своей спутнице, продолжая при этом колдовать над огнем, – печёная картошка была для нас самым лучшим лакомством.
– В детском лагере? – смеясь, переспросила его Наташа.
– В пионерском! – поправил он.
– Всё равно – в лагере, – продолжала она подтрунивать над Николаем.
– Нет, Наташка, в пионерском лагере было хорошо. Вот только там и было хорошо. Интересно. Весело. Купались  в море, в походы ходили. А вечером сидели у костра  с этой самой печёной картошечкой. Хорошо… – он даже не заметил, как вдруг запел:
– Ну, споёмте-ка ребята, бята, бята, бята, бята,
Жили в лагере мы как, как, как.
 И на солнце как котята, тята, тята…
 – Тята! – подхватила Наташа мелодию забавной, никогда не слышанной ранее песенки.
– Грелись эдак, грелись так, так, так…
Костёр потихоньку разгорался, языки пламени становились всё длиннее и ярче. Наташа, пританцовывая, подошла к обжигающему лицо огню и начала танцевать, изгибаясь всем тонким стройным телом, казалось, светящимся изнутри. Это был завораживающий, пьянящий, шаманский танец. Так, наверное, когда-то отплясывали юные весталки, жрицы, колдуньи. Николай смотрел на эту дикую свободную женщину счастливым влюбленным взглядом. Она манила его в свой далёкий фантастический первобытный мир, где не было никаких экспериментов, классовых врагов и прочей идеологической шелухи.
– А дальше, – закричала она, – ты чего молчишь?
– Наши бедные желудки, лудки, лудки , лудки, – снова запел он, – были очень голодны…
– Дны, дны, – подхватила Наташа.
 – Молодец, соображаешь, – он восторженно смотрел на эту сладкую бестию, манящую его за собой в дикий, первобытный мир.
– А то! – хохотала Наташа. – Видишь, дядь Коль, какая я у тебя способная.
– Вижу, девочка. Наташечка… – подыграл он.
– Какая я тебе девочка?
– А какой я тебе дядечка?
 Они снова обнялись и пустились в пляс вокруг костра. Сколько длился этот дикий танец? Минуту? Час?  Вечность?..  Два влюблённых протуберанца сливались в один гигантский язык пламени, раздваивались и снова соединялись  в мощный сполох огня…
– Ну, кажется, поспела, – Николай попытался длинной палкой вытащить из ещё горящей золы чёрный уголёк печёной картошки. Обжигаясь, хватаясь то и дело пальцами за мочку уха, он перекатывал её в ладонях, пытаясь хоть немного остудить. Затем острым ногтем отковырнул шершавую горелую кожуру. Оттуда, из недр горячего клубня, как из жерла проснувшегося вулкана, пахнуло жаром и сладостным духом. Картошка  светилась изнутри нежно-жёлтым пламенем, как маленькое солнце, лежащее на ладони.
– Ах, картошка объеденье, денье, денье, денье, – снова запел Николай. Он подошёл к Наташе и галантно раскланявшись, вынул из-за пазухи, словно горящее сердце, ещё продолжающую светиться изнутри картофелину. – Прошу!
Наташа радостно приняла подарок и стала осторожно, чтоб не испачкаться выгрызать из горькой  кожуры аппетитную сердцевину. Но всё равно перепачкала и губы, и щёки, и даже лоб… Они хохотали, целовались, глотали горячую мякоть, запивая обжигающим внутренности коньяком, и старались ещё больше перепачкать друг друга горелой картофельной кожурой. Им было весело, легко, радостно. Они были настолько ослеплены, что даже не видели, как к костру подошли трое охранников и стали внимательно наблюдать за ними. Наконец старшему это надоело, и он резко оборвал их веселье.
– Руки вверх. Кто такие? Предъявите документы!
– А? – Наташа еще не могла сообразить, что случилось, но Николай уже всё понял… 
– Ага, значит, бежать задумали! – громко, чеканя каждое слово, произнёс старший. - У нас не убежишь…
– Рядовой Хромов! – обратился он к молодому солдатику, видимо, новобранцу. –  Уведи задержанных, – и, не оглядываясь, знал, что его команду выполнят беспрекословно, подошёл к ещё тлеющему костру. Всполохи  огня высветили его усталое уже немолодое лицо.
– Барсуков! – позвал он оставшегося с ним солдата. – Пошукай там, в костре, может, ещё картошечка завалялась?
Солдат, названный Барсуковым, быстро побежал исполнять приказание офицера.
– Есть! Товарищ старший лейтенант!
– Что ты меня по званию называешь, мы ж тут одни, – поморщился тот. Он стеснялся своего звания, быть старлеем в пятьдесят лет – что может быть унизительнее, но всё ещё надеялся дослужиться  до капитана.
– И коньяк даже не допили, – сделав пару глубоких глотков, снова обратился он к солдату. – Ну, что там, есть картошка?   
– Есть! – радостно произнёс тот.
– Тащи её сюда! – приказал офицер. Пока Барсуков чистил картошку, он медленно с чувством разлил остатки коньяка по стальным походным рюмочкам. Чокнулись. Выпили.
 – Бедняги, – вытерев рот рукавом гимнастёрки, произнёс старлей. – Узнали про эксперимент и радуются, – он громко зло рассмеялся. – Думают, конец их мучениям. И не знают, что с завтрашнего дня, согласно Указу, – тут он указал вымазанным в саже пальцем в небо, – эксперимент этот утверждается, как норма жизни.
 Он смачно откусил картошку, вместе с чёрной обугленной кожурой,  и впервые за весь день взглянул на небо. Оно всё было в звёздах… Но ни одна из них не спешила упасть ему на погоны. Офицер вздохнул, сплюнул в костёр горелую кожуру и вдруг неожиданно для самого себя запел:
 –Ах, картошка объеденье денье, денье, денье, пионеров идеал ал, ал. Тот не знает наслажденья денья, денья, денья, кто картошки не едал, дал, дал!