Три дня в августе 1991-го

Я сел писать этот опус 21 августа 2020 года, через 29 лет после событий, о которых хочу рассказать. В своем рассказе я не открываю никаких тайн, читатель не найдет в нем никаких сенсаций. Это рисунок по памяти того, что я видел окрест себя в дни, которые одни считают началом демократизации страны, а другие – стартом её движения в пропасть. Я, по мере возможности, воздержусь от дачи оценок событий и личностей, ставших их главными героями.

Вступление

Это было мое второе возвращение в столицу тем летом. Весной пришло окончательное понимание, что на комфортное пребывание в Москве до окончания аспирантуры рассчитывать не приходится. В стране происходили радикальные перемены и чем это все может закончиться было неясно. Хотя вектор движения просматривался уже очень четко: под шум митингующей толпы, не отрывая взоров от газет и экранов телевизоров, мы шли в рынок. Такой манящий, такой прекрасный, такой беззаботный (как нам тогда казалось). Почти в каждой комнате общежития аспирантов Института молодежи при ЦК ВЛКСМ и Гоструде СССР (бывшей Высшей комсомольской школы) была зарегистрирована какая-то фирма (а то и не одна), её обитатели задерживались в аспирантуре уже не для написания диссертации, а для обоснования своего пребывания в Москве и временной прописки в городе.

Я прекрасно понимал, что бизнесменом не стану. И хотя большого смысла в написании и защите псевдонаучного труда под названием «диссертация» тоже не видел, всё же решил форсировать эту работу. А потому завершив учебный год я в конце мая  уехал  в Красноярск, силами бригады строителей, предоставленных мне одним из моих коллег по комсомольской работе, уже вовсю развивавшем свой бизнес, сделал в квартире косметический ремонт и уже в начале июля опять нарисовался в Москве.
Работа в библиотеках не могла отвлечь от грустных мыслей и подавить сомнения в том, тем ли я занят. Сомнения усиливались не от прочитанного, а от того, что происходило вокруг. Ученая степень кандидата экономических наук уже не виделась заветной целью, гарантией интересной работы, хорошего заработка и открывающейся широкой перспективы. И потому звонок из Красноярска от ещё одного моего коллеги по комсомольской работе показался мне знаком судьбы. Группа серьезных людей (среди них – два будущих губернатора Красноярского края) решили создать в Красноярске международный предпринимательский центр. Им (да и мне тоже) тогда казалось, что новоиспеченные российские предприниматели возжаждут знаний о ведении бизнеса, захотят познакомиться с зарубежным опытом и т.п.  Для разворачивания проекта, казалось, было всё: необходимые помещения, опыт и идеи организаторов, желание сотрудничать с нами компетентных в этих вопросах людей. И мне предлагалось ни много ни мало, а стать директором этого заведения. Не раздумывая, я рванул в Красноярск. Беседы в ходе личных встреч не оставили и тени сомнений: нужно это предложение принимать. Мне в нем нравилось всё: компаньоны, концепция проекта, перспектива возглавить нечто необычное, но впечатляющее. Чему стоит посвятить всю жизнь. В Москву я возвращался лишь для того, чтобы написать заявление об отчислении из аспирантуры или переводе на заочную форму обучения.
Я прилетел в столицу во второй половине воскресенья 18 августа 1991 года. И вечером уже был в общежитии.

Накануне

Из восьми комнат второго этажа аспирантского общежития обитаемой оказалась лишь одна. Мой сокурсник (правда с другой кафедры) Шеримбий тоже решил посвятить каникулы не отдыху, а работе. За чашкой чай мы обсудили положение в стране и новости в нашей альма-матер.

В конце 89 – начале 90-го года Высшая комсомольская школа (ВКШ) при ЦК ВЛКСМ представляла собой очень интересное заведение. Некогда монолитный профессорско-преподавательский состав (по части признания марксизма-ленинизма единственно верным мировоззренческим учением) резко раскололся на три неравные части: левых ортодоксов, крайне правых либералов и центристов. Первые вдруг оказались в меньшинстве. Аналогичное размежевание произошло и в студенческо- аспирантской среде. Поскольку в  экзаменационной комиссии по приему экзаменов кандидатского минимума порой собирались носители всех трех идеологий, это добавляло трудности при ответе на вопросы экзаменационного билета, если ты вдруг раскрывал тему не по тому автору, или излагал свою точку зрения, не совпадающую с позицией председателя комиссии.

Кстати, аспиранты кафедры экономической теории (бывшей политической экономии), как люди взрослые, не могли себе позволить юношеских волнений по поводу того, какой билет нам попадется на экзамене. Вследствие особого положения на кафедре, в которое сумел себя поставить мой бывший комсомольский начальник, тоже аспирант (он меня и уговорил поступать в аспирантуру ВКШ. Назовем его Михаил. Хотя именно так его и зовут), а также в результате несложных организационных мероприятий, мы всегда знали, какой именно билет нам попадется. Впрочем, это отнюдь не означало, что учили мы ответы на вопросы только этого билета. Как мы договорились между собой, каждый из нас должен знать ответы на вопросы всех экзаменационных билетов как минимум на «хорошо», а на вопросы «своего» билета – на «блестяще». И договоренности этой следовали неукоснительно. Я полагаю, что некоторые преподаватели кафедры, да и сам заведующий, знали эту нашу хитрость. А потому на экзаменах не ограничивались темами билета и гоняли вопросами по всему курсу. На одном из экзаменов очень влиятельная и очень либерально-передовая преподавательница решила положить конец этому безобразию. «Я сама буду присутствовать при раздаче экзаменационных билетов», - довела она до нашего сведения. Однако не учла двух обстоятельств: это был не её предмет и преподававший его специалист из другого вуза не разделял её прогрессивных идей. На консультации перед экзаменами изрядно приунывшие аспиранты вдруг услышали: «Завтра Альбина Георгиевна (назовем её так- ремарка автора) хочет принять участие в выборе вами билетов. Но я думаю, что если вы все придете пораньше, то нам не будет смысла ждать её прихода». Мы намек поняли и почти за полчаса до назначенного времени начала экзамена сидели на своих местах и готовили ответы на вопросы «своих» билетов. Нужно было видеть сцену, которая разыгралась между преподавателем и Альбиной Георгиевной, когда та наконец появилась в аудитории.
Это было время жарких дискуссий. Они вспыхивали на заседаниях кафедр, партийных собраниях и даже в ходе чаепитий на кухнях общежитий. Вчерашние преподаватели курсов «Марксистско- ленинской диалектики» или «Политэкономии капитализма» демонстративно бросали на стол партийные билеты и разносили в пух и прах своих коллег, не сумевших вовремя перестроиться. Споры вспыхивали между аспирантами при совместном просмотре программы «Время» в телевизионных комнатах общежитий и перемещались по окончании её на кухни. Резко возросло национальное самосознание большинства аспирантов из союзных республик. В спорах они вспоминали все большие и мелкие обиды, нанесенные их народам за период «оккупации».

Школу спешно покидали аспиранты из стран так называемой «народной» демократии. У них на родине уже во всю шли те процессы, которые у нас начнутся несколько позже. Не все покидали Москву с радостью.  Не всем нравилось то, что происходило у них дома. Споры между сторонниками непримиримых позиций производили иногда странное впечатление. Так на проводах аспирантки из Болгарии мы схлестнулись с чехами. «Нам при немцах жилось лучше, чем при вашей народной демократии», - в сердцах бросил один из наших оппонентов. Но здесь выяснилось, что закончилась выпивка. У нас водки (в ту пору её в Москве можно было купить только по талонам, отстояв огромную очередь) не оказалось. И тогда один из чехов сбегал на свой этаж и вернулся с бутылкой виски. В период его отсутствия мы говорили исключительно комплименты виновнице вечеринки, а по возвращении гонца старый спор вспыхнул с новой силой.

Спорили между собой и аспиранты, придерживающиеся сходных взглядов. Мы были взрослыми людьми, которым судьба кому на 4-м, а кому и на 5-м десятке лет, предоставила возможность сесть за парту, второй раз познать прелесть студенчества, и насладиться вкусом знаний. Бывшие комсомольские работники мы разительно отличались от тех, какими их изображали писатели типа Юрия Полякова. Мы получили возможность прочесть произведения авторов, о которых слышали в наши студенческие годы в курсах марксизма-ленинизма в разделах «Критика буржуазных…». И старались использовать эту возможность по полной. О чем спорили? О прочитанном, о темах семинаров, о событиях в стране. Если при этом было спиртное – пили спиртное, не было спиртного – довольствовались чаем.
Вот и в тот вечер мы с Шеримом пили чай. На завтрашний день он получил задание от аспиранток кафедры педагогики, также не пожелавших на лето покидать Москву, встретить поезд из Киева и забрать у проводников посылку со свежими помидорами для одной из них. Спать я лег рано, сказались разница во времени с Красноярском +4 часа. И довольно быстро уснул, не подозревая, что проснусь уже в другой стране.

День первый

Утром в понедельник проснулся тоже рано, часов в 5, из-за той же разницы во времени. Но подниматься с постели не спешил, так как заняться в такую рань было абсолютно не чем. В ту пору на каждой советской кухне висел радиоприемник проводного радио. Это радио вещало с 6-ти утра и до полуночи и практически никогда не выключалось. Приглушенный звук его передач был постоянным фоном домашней жизни советского человека. Звук прибавляли как правило только во время передачи прогноза погоды. По сигналам точного времени сверяли часы, для кого-то, кому нужно было просыпаться очень рано, он служил будильником, где рингтоном был гимн Советского Союза.

Такие же радиоприемники висели в каждой комнате нашего общежития. Я свой предусмотрительно выключил, а вот кто-то из уехавших на каникулы жильцов других комнат сделать это забыл. Звук начавшего вещать радиоприемника гулким эхом разнесся по всему пустующему этажу и вывел меня из состояния полудремы. Я вдруг ощутил непонятное чувство тревоги. Что-то было не так в доносившихся из одной из соседних комнат звуков. Вскочив с кровати, я крутанул тумблер приемника. Всесоюзное радио передавало сообщения о введении чрезвычайного положения в некоторых районах СССР, указ вице-президента СССР Янаева о его вступлении в исполнение обязанностей президента СССР в связи с нездоровьем Горбачева, заявление советского руководства о создании Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР, обращение ГКЧП к советскому народу. Не прошло и пары минут после последних слов диктора как в дверь комнаты забарабанили. На пороге стоял Шерим, в майке и трусах: «Алексей, ты слышал это!?». Мы присели на мою кровать и то забрасывали друг друга вопросами, ответов на которые мы просто не могли знать, то тупо молчали, уставившись в пол. Сошлись на том, что мы живем в судьбоносное время и пора начинать вести дневник. И ещё: нужно идти в партком и сдавать партбилеты.

Начало в стране по сути государственного переворота, однако не освобождало Шерима от обязанности встретить поезд и доставить получателю посылку с помидорами. И потому он пошел одеваться, а затем уехал на Киевский вокзал.
А я рванул в центр города. Уже на платформе станции метро «Выхино» меня поразил тот факт, что люди в ожидании поезда стояли молча, молча зашли в вагоны и также молча расселись по местам. Не было ни жаркого обсуждения случившегося, ни тихого шепота по этому поводу. Люди просто молчали. Я вышел на станции «Китай-город» и направился на Красную площадь. В то чудесное солнечное утро она была почти пуста. Съемочная группа из Японии или Южной Корее снимали какой-то сюжет. Журналист с микрофоном стоял на фоне храма Василия Блаженного и потому, что он не приставал с вопросами к редким прохожим, было ясно, что снимаемый сюжет не имел никакого отношения к тому, что происходило в стране.

Я направился на Тверскую площадь к зданию мэрии Москвы. По моему разумению, именно это здание и его главный обитатель, Гавриил Попов, должны бы были представлять интерес для путчистов. Однако площадь была пуста, и никто расположенный напротив памятника Юрию Долгорукому шестиэтажный особняк штурмовать не собирался. Дальше я побрел к Триумфальной площади, откуда по Садовому кольцу к посольству США на улице Чайковского и далее - к Дому Советов РСФСР на Краснопресненской набережной, где заседали органы власти Российской Федерации. Здесь тоже царила утренняя летняя идиллия: дворники мели тротуары, садовники поливали газон и подстригали кустарники. И на всем пути своего следования по центру Москвы я не увидел ни одного танка, ни одного бронетранспортера и даже ни одного солдата.
Я испытывал чувство сродни разочарованию: не так я себе представлял государственные перевороты.

Когда я вернулся в общежитие, Шерим уже был там. Свою миссию он выполнил успешно и с нетерпением ожидал моего рассказа о поездке в центр. А рассказать мне было нечего. Мы припали к транзисторному приемнику, который оказался у моего соседа. Какие-то радиостанции сообщали о танках на улицах Москвы, о воинских колоннах, движущихся по направлению к столице. Об аресте и даже убийстве Горбачева. Один из лидеров Межрегиональной депутатской группы, бывший ректор ВКШ Юрий Афанасьев из далекого Мюнхена (весть о создании ГКЧП его застала там) призывал всех соотечественников объединиться вокруг Бориса Ельцина.

По всем центральным каналам телевидения в режиме нон-стоп показывали запись «Лебединого озера». Но вот в новостях сообщили, что в 16-00 в Агентстве печати Новости состоится пресс-конференция ГКЧП. Мы отправились на Зубовский бульвар, но замешкались с отъездом и вышли из станции метро «Парк культуры» уже в начале пятого. Наши ожидания увидеть здесь толпы протестующих не оправдались. Правда впервые за этот день мы увидели танки. Целых три. Они стояли у здания АПН. А на крыше здания разместились снайперы. Впрочем, когда мы подошли поближе снайперы уже покидали позиции, а из распахнувшихся решетчатых ворот выскочили черные лимузины и на большой скорости двинулись в сторону Нового Арбата (или тогда ещё Калининского проспекта?). Часы показывали что-то около половины пятого. Не теряя надежды окунуться в гущу событий, мы направились на Краснопресненскую набережную. И вот по пути на площадях и улицах нам стали попадаться бронетранспортеры и грузовики с солдатами. Около них маленькими группами собирались москвичи. В отличие от сегодняшних либерал-«протестантов» они не набрасывались на солдат с криками: «Опричники, убийцы!». Нет. Они обращались к рядовым и офицерам с одним вопросом: «Неужели вы будете в нас стрелять?» И в их голосах не было ни возмущения, ни страха. Были скорее растерянность и недоумение.
Движение транспорта по Новому Арбату от Садового кольца до Москвы – реки отсутствовало, так как Новоарбатский мост перегородил поваленный на бок троллейбус и баррикада из фундаментных блоков, бетонных лотков для укладки труб и самих труб. Аналогичными баррикадами были блокированы и все подходы к зданию, которое сегодня именуют Белым Домом. Впрочем, защитников на этих баррикадах видно не было.

У самого здания собралась огромная масса народу. Из открытых окон изредка выбрасывали небольшие стопки листовок, которые люди расхватывали на лету. Кто-то жалобно просил у кого-то дать ему больше листовок, чтобы он смог их распространить в каком-то подмосковном городке. Ему объясняли: бери одну листовку, возвращайся в свой городок и размножь её на копировальном аппарате. Ждали выступление Ельцина с обращением. О том, что таковое состоится, регулярно сообщали люди, выходящие на большой балком на фасаде здания. Бдительные активисты призывали обеспечить безопасность президента России от возможных снайперов, засевших в доме напротив. Не волнуйтесь, успокаивали их с того же балкона.  Его безопасность в надежных руках. Однако примерно через час собравшимся сообщили, что из соображений безопасности Борис Ельцин зачитал свое обращение с балкона, выходящего на другую сторону здания. Нам пришлось довольствоваться прослушиванием этого обращения в исполнении Геннадия Бурбулиса.

Стало темнеть. Из собравшихся на площади стали формировать живое кольцо для отражения ожидаемого ближайшей ночью штурма. Я решил не оставаться. Почему? Меня не покидало чувство несерьезности происходящего. Я не очень верил в штурм Белого Дома. Гораздо больше жертв могла бы вызвать спровоцированная чьими-то неосторожными действиями паника. К тому же я был одет в новую белую куртку из модного тогда жатого синтетического материала.  Грязь и кровь могли и не отстираться. И мы с Шеримом оставили ряды защитников нарождающейся свободы и демократии. Хотя на вопрос о том, а где ты был вечером 19 августа 1991 года, я, не покривив душой, отвечу: «У Белого дома!»
По телевизору в новостях сюжеты - один тревожнее другого (до сих пор не понимаю, как эти сюжеты допускали до эфира). Елена Боннер говорит на камеру о возможной судьбе Горбачева: «Если он убит, это будет и на нашей совести». В аэропорту Шереметьево журналисты подловили Егора Кончаловского. «Да, я - не герой. Я боюсь и потому уезжаю», - говорит известный режиссер.
Полночь наступила в тревожных ожиданиях. День первый закончился.

День второй

Утром из теленовостей мы узнали, что ночью никакого штурма Белого дома не было и занялись каждый своим делом: Шерим пошёл в библиотеку, а я опять поехал в центр города. Погода стояла пасмурная. Военной техники и солдат на улицах было больше, чем накануне. Впрочем, последние не разгуливали с оружием в руках, а сидели в кузовах грузовиков с работающими двигателями. Больше всего танков, бронетранспортёров и военных грузовиков было у гостиницы «Москва», здания Госплана на Охотном ряду и Большого театра. Послонявшись по улицам, я заглянул в гастроном и сильно удивился.

Здесь стоит сказать несколько слов о Москве 1991 года, о том, чем жила столица и горожане. Складывалось впечатление, что в основном разного рода митингами и запойным чтением газет и журналов. Главным местом митинговой активности была Манежная площадь. Самые многочисленные митинги собирались по выходным дням. Люди собирались у ЦПКО имени Горького, а затем по Садовому кольцу и Тверской колонной по проезжей части двигались к площади. У посольства США на улице Чайковского шествие останавливалось, далее следовали бурные продолжительные аплодисменты, затем движение возобновлялось.

У главного подъезда гостиницы «Москва» (сегодня – Four Seasons) ставились два грузовика. В их сдвинутых вплотную кузовах устанавливались микрофоны, со стороны откинутых бортов приставляли что-то типа трапа, по которому поднимались ораторы. О чем говорили? Конечно, о страданиях народа под гнетом партийной диктатуры, о его нищенском существовании, о коррупции и разложении партийной верхушки, о неспособности нынешнего руководства решить проблемы страны. О ком больше всего проливалось слез? Конечно, об учителях, врачах и пенсионерах. Помню как Тельмана Гдляна (ну тот, который следственная группа «Гдлян-Иванов», хлопковое дело)  грозил кулаком Кремлю и срывающимся голосом кричал: «Долой Михаила Кровавого!» (к тому времени уже пролилась кровь в Тбилиси, Вильнюсе и Баку). Евгений Евтушенко, опираясь одной рукой о кабину  грузовика, то закинув голову и глядя в небо, то опустив её к разостланному на крыше кабины листу бумаги, творил очередной поэтический шедевр, чтобы через несколько минут излить его не слушателей.
Слушающая публика уже была подготовлена к правильному восприятию того, что говорилось ораторами. Из газет, журналов и телепередач они уже знали, как плохо нам жилось. И как хорошо живется там, где царят свобода и демократия. Из программы «До и после полуночи» Владимира Молчанова они знали, что каждый рабочий в той же Голландии имеет квартиру из 18-ти комнат («Да, - уточняет этот работяга лет 65-ти в сюжете, - со всеми спальнями – восемнадцать комнат»). Из ответов Галины Старовойтовой на вопросы ведущего одного из ток-шоу они знали, что мы не будем перенимать у капитализма такие его плохие черты, как кризисы и безработицу, а возьмем только лучшее. У них есть бездомные, живущие прямо на улице? «Это исключительно их свободный выбор – не работать и жить на улице, — это уже в личной беседе со мной вещал один провинциальный деятелей культуры, вернувшийся из недельной поездки по США. Выступления всех ораторов принимались на «ура».
Утром у киосков Союзпечати выстраивались огромные очереди. На моих глазах интеллигентного вида мужчина заехал по физиономии интеллигентного вида женщине, которая, втиснувшись без очереди прямо у него под носом купила последний номер «Московских новостей».

Почти ежедневно на Пушкинской площади у здания, где располагалась редакция этой газеты, у стендов со свежими номерами, собирались люди и спорили до хрипоты. Конечно, голоса тех, кто пытался сказать хоть что-то в защиту компартии и истории страны, в которой мы все тогда жили, тонули в общем хоре жаждавших перемен. На ветерана Великой Отечественной войны налетел юнец с криком: «Да если бы я жил в то время, я бы перешел на сторону Гитлера, чтобы убивать вас, коммунистов-сталинистов!» Хотя наглого сопляка никто не поддержал, но никто и не одернул.
Огромными тиражами издавались произведения авторов, ранее запрещенных. Впрочем, и обласканные властью и воспевавшие романтику революции и великих строек писатели покопались в дальних ящиках своих столов и нашли там свои творения, в которых они разоблачали кровавый сталинский режим (тогда еще только сталинский). И все это читалось. Читалось запоем. Ведь тогда мы были самой читающей страной в мире.
Но вернемся к моему удивлению от увиденного в продовольственном магазине 20 августа 1991 года. Дело в том, что к тому времени полки московских продовольственных магазинов изрядно опустели. Купить даже то, что имелось в наличии, можно было только по предъявлении особого удостоверения. У тех, кто имел постоянную столичную прописку, оно было голубого цвета, у нас, «временщиков» - красного. Тем, кто приезжал в Москву по делам, выдавались бумажные пропуска в магазины, которые действовали на время командировки. Не имея одного из трех этих документов в магазине нельзя было купить даже булку хлеба. При всем при этом полки магазинов были пусты. Отсутствовали даже крупы и макаронные изделия. Их нам в посылках присылали из дома.

Но этим августовским утром на полках крупных продмагов в центре вновь появились сыры, колбасы, другие ещё накануне отсутствовавшие там продукты. Особенно мне почему-то запомнилась «Цитрусовая простокваша». Это был единственный случай, когда я встречал такой продукт.
По возвращении в институт я направился в партком, но он был закрыт. Как и все кафедры и деканаты. Был сезон отпусков.
Вечер мы опять провели в общежитии в треугольнике кухня- «телевизионка»- жилая комната. Слушали, смотрели, пили чай, спорили, высказывали предположения и ничего не понимали. ГКЧП то ли был, то ли его не было. Каких-то его действий видно не было. Ельцин и его окружение постоянно делали какие-то заявления. Градус напряжения вроде повышался, но, когда и во что это выльется, было непонятно. Складывалось впечатление, что все ждали какой-то искры. И она вспыхнула в ночь с 20 на 21 августа. Но мы узнали о ней только утром.

День третий

Вам о чем-нибудь говорят имена Дмитрий Комарь, Илья Кричевский и Владимир Усов? Уверен, что подавляющему большинству тех, кто прочтет этот текст – нет.   Эти ребята в ночь с 20 на 21 августа погибли в результате инцидента в тоннеле на Садовом кольце и посмертно им были присвоены звания Героев Советского Союза. До сих пор нет единой версии того, что там произошло и отчего именно погибли эти трое. Но сакральные жертвы были принесены. К 8-00 из Москвы были выведены все войска. Днем у Белого дома проходили нескончаемые митинги. Вдоль всего фасада здание развернули российский триколор. Это было началом триумфа победителей. Возвращаясь с Краснопресненской набережной, я видел, как несся по Калининскому проспекту бронетранспортер, из люка которого высовывался солдат в тельняшке и с российским флагом в руках. Внимание мое привлек мужчина, который стоял на тротуаре и долго смотрел вслед бронетранспортеру. Не помню какая именная деталь его одежды выдавала в нем деятеля искусства. И лицо его было мне знакомо. Во взгляде мужчины читались недоумение и растерянность. Но кто он такой, я вспомнил только дойдя уже почти до Манежной площади. Это был художник Илья Глазунов.
Я пошел к станции метро. Не помню, чтобы попадающиеся мне навстречу люди сияли от счастья по случаю победы демократии. Они были такими же суровыми и молчаливыми как те, на кого я обратил внимание в поездах метро двумя днями ранее. Во мне же чувство тревоги не только не ослабло, а скорее усилилось.

Последующие три дня были последними днями государства, в котором я родился и прожил первые 32 года. Это время я провел в Химках, в диссертационном зале Ленинской библиотеки. О том, что происходило в городе и в стране в течение дня узнавал из телевизионных передач: возвращение Горбачева из Фороса, демонтаж памятника Дзержинского, панихиду на Манежной площади в честь трёх погибших защитников Белого дома и в траурную процессии из почти 300 000 человек.
И тогда же я решил, что никакого дневника я вести не буду. И партийный билет сдавать не стал.

Через несколько дней, написав заявление об отчислении из аспирантуры по собственному желанию и забрав документы я вернулся в Красноярск. Начинались времена, которые одни называют «лихими девяностыми», а другие (вдова Б. Ельцина Наина Иосифовна, например) предлагают именовать «святыми».