Инстинкт Убийцы 2. Глава 3. 11

11
Ему следовало бы злиться, но он оставался на удивление спокойным. Надо было показать этому сосунку, кто здесь главный, но вместо этого он просто отпустил его, молча выслушав все его крики, его истерику, как у какой-то бабы, и просто позволил ему уйти. Хотя нет, не просто позволил, позволил только после того, как сообщил, что планы меняться не будут, все будет так, как и намечено. Понял ли его этот кретин? Вообще-то его это мало волновало, если бы он переживал по любому ничтожному поводу, он бы никогда не занимался тем, чем занимался, такие дела точно не для слабонервных и дерганых людишек, какими были все они, эти европейцы. Он давно жил среди них и успел неплохо их изучить, как говорится, знай врага в лицо, и он знал, выучил все их повадки, их пристрастия и их многочисленные слабые стороны.
Аллах всемогущий, да это были не люди, а сплошное скопище слабостей и пороков. Взять хотя бы их мужчин, они же почти стали женщинами! Где их сила? Где гордость? Где достоинство? Ноют и ноют, жалуются на что-то, жеманничают, делают женские дела. Из воинов, какими их создала природа, западный мир превратил их в бесхребетных полубаб, некое бесполое существо, и это еще называют сильным полом.
А женщины… тут даже он, при всей его прямо-таки европейской сдержанности, не мог сохранять спокойствие. Конечно, все это было закономерно, Аллах создал мужчину сильным, чтобы держать женщину в узде, а видит Он, женщины в этом нуждаются. Без твердой руки они сразу забывают, в чем их предназначение, и начинают брать на себя слишком много. А это недопустимо. Это неизбежно приведет к краху, потому что, если лошади доверить править, а человеку – тянуть, такая повозка далеко не уедет. Но мужчины западного мира были слабы. Они давно проиграли битву за лидерство, вот и получали то, что заслуживали – мыли посуду, сидели с детьми, и самое отвратительное – во всем спрашивали совета и разрешения у женщин.
Абу Хасан, рожденный и выросший в исламской культуре, понять этого не мог. Он не считал себя женоненавистником – еще одно западное словечко, придуманное женщинами в борьбе за власть – просто столетиями природа доказала, что каждому свое место, женщина создана только для того, чтобы продолжить род мужчины, чтобы заботиться о мужчине и его детях, но никак не для того, чтобы командовать и выпендриваться. Сама физиология женщины привязала ее к дому, тогда как мужчине дала свободу, и если это не наглядная воля Аллаха, тогда что еще?
Но женщины этого мира настолько погрязли в грехе, что решились даже на самое страшное – убивать детей в утробе. Убивать продолжение мужчины, его род! Они вырывали из себя начало, заложенное самим Аллахом, они плюнули в глаза самому Создателю, пойдя против его воли, и поставили себя на одну ступень с мужчинами! И как же Абу злился на них! Но еще больше он злился на мужчин, позволяющих такое, если собака ссыт хозяину в тапки, проблема не в собаке, а в хозяине. Еще ребенком он усвоил одну простую истину: если позволишь человеку или животному обнаглеть, он или оно обнаглеет, и тогда поставит его на место будет гораздо труднее, чем просто не дать этому случиться. Он до сих пор помнил, как его мать медленно, как в кино, полетела через большой зал их большого богатого дома, он навсегда запомнил, как солнце просвечивало ее одежды из дорогой голубой ткани, пока она пребывал в воздухе, и хотя он любил мать – или ему так казалось – он понимал, что отец поступил правильно, она забыла свое место, забыла, с кем разговаривает, забыла, что она – женщина. Он навсегда запомнил эту сцену и свои смешанные чувства – страх, ненависть и любовь, смешавшиеся в какой-то ядреный коктейль, и чувство справедливости. Чувство, что так и должно быть.
Но очень скоро ему пришлось понять, что так должно быть, но не везде так. В 16 лет отец отправил его в Европу, в один из лучших университетов, и это стало для Абу (тогда его еще звали совсем по-другому, именем, которое дал ему отец) настоящим испытанием. И хотя отец предупредил его, что на западе все совсем не так, как дома, он очень долго не мог принять новый образ жизни и новое окружение, твердо решив вернуться в Афганистан после первого семестра.
Но не вернулся, отец не позволил, а уже к концу первого года обучения он наконец понял, что при всей порочности и уродстве, западный мир таит в себе множество прелестей и соблазнов, совершенно недоступных дома. Он научился сдержанности у этих европейцев, научился улыбаться и делать комплименты этим падшим женщинам, научился пить спиртное в компании этих безвольных мужчин, научился осторожности, потому что в этом мире мужчины были гораздо уязвимее нежели дома. Да, он многое принял, но так и не смог понять, и его раздражение, не имеющее выхода, копилось глубоко внутри, постепенно перерастая в ненависть.
В душе он ничуть не изменил своих взглядов и убеждений, только укрепился во мнении, что женщина – нечто вроде живого инкубатора и прислуги, этакое 2в1, но никак не лидер и не личность, как любили тут все говорить. Когда он только уезжал из дома, отец сказала ему: «Не радуйся, когда сотрешь пыль чужих дорог со своих сапог, ее еще надо вытрясти из души, а это гораздо сложнее». Он понял, о чем говорил отец, но эта пыль чужой культуры так и не дошла до его сердца, оно оставалось таким же девственно чистым, как и в день его отъезда из Афганистана, и хотя по прошествии стольких лет выглядел он как настоящий европеец, в душе он по-прежнему был истинным мусульманином, презирающим эту бесстыдную распущенную цивилизацию.
Но одной ненависти мало, тихо ненавидеть – удел слабаков, он же всегда считал себя сильным человеком, должен был быть сильным, ведь он мужчина, а Аллах создал мужчину для войны. Войны необходимы, смерть нужна этому миру так же, как и жизнь, смерть – некое очищение этого грязного мира, лекарство. Он никогда не считал смерть или жестокость злом, нет в мире никакого добра или зла, есть необходимые вещи, ибо все, что создал Аллах, нужно этому миру. Даже эти падшие западные женщины и слабые мужчины, не будь их, такие, как Абу, например, никогда бы не стали воинами. А война нужна мужчине больше, чем женщины или сытая жизнь, ведь в войнах добывают власть, уважение, богатство, в войне мальчики доказывают право зваться мужчинами. В конце концов, он наглядно видел, к чему приводит жизнь без войн – к вырождению мужчин. А для него такая перспектива была невыносима, лучше смерть, чем жизнь под каблуком у женщины.
Он насмотрелся на эту грязь и еще в студенческие годы понял, что надо что-то менять, надо воевать, пока эта зараза не уничтожила мир, пока эти наглые, забывшие свое место женщины не добрались до его страны и не начали наводить там свои порядки, а это вполне могло случиться, потому что один раз обнаглев, люди склонны наглеть все больше и больше. Но даже в этом он не видел зла, ведь Создатель населил мир множеством видов, и даже самая гадкая тварь для чего-то годна и зачем-то существует, и эта распущенная культура существовала для того, чтобы такие, как он, видели и не повторяли ошибок… и еще для войны.
Ненависть закипала в нем с каждым днем, что он проводил в этих чистых европейских городах, ярость бурлила в его душе, потому что все, что его окружало, было неправильно, но никто, кроме него, этого не замечал. И когда ему уже начало казаться, что он задыхается, и выход только один – купить в трущобах пистолет или винтовку и отправиться в мир иной, прихватив с собой как можно больше этих выродков, судьба подарила ему шанс.
Воин должен воевать, но победу одерживают армии, до того дня Абу был всего лишь одиноким воякой, теперь же он обрел свое войско. Они сами нашли его, группа молодых мусульман, таких же, как он, задыхающихся в этом гнилом мире. Они, конечно, были не первыми представителями исламской культуры, которых он встретил, но они были другими, они были воинами, готовыми драться за то, что считают правильным. Их не отравила ядовитая пыль европейской морали, как большинство его соотечественников, уехавших из дома; они свято чтили законы и порядки и верили в то же, во что верил он. И с того дня он перестал задыхаться, он обрел покой, потому что нашел свою дорогу, дорогу мужчины, дорогу воина.
Он все прекрасно понимал, знал, как их называют в Европе, у них там, похоже, для всего находились слова, а вот до дел как-то не доходило, и он гордился собой, гордился тем, кем стал. И теперь, слушая лекции этих выродившихся мужчин, он не так злился и не задыхался, он тихо злорадствовал, потому что знал, что он не один, есть и другие, готовые сражаться.
Терроризм – война слабых, так говорили в европейских университетах, это война тех, кто понимает, что не победит в честном бою, но не может смириться. Этого он искренне не понимал: смирение – удел слабых, война – удел сильных, так в чем же слабость? Только поистине сильный человек может не смириться и пойти воевать против заведомо сильного врага, ведь только слабаки и трусы могут мириться и во всем слушать других, лишь бы не вступать в битву. Но это – не мужчины, потому что мужской удел – воевать, а не мириться и соглашаться. А начет честности, убивать детей в утробе тоже не совсем честно, как и лезть в дела других государств и переделывать чужие культуры, но эти обнаглевшие женщины придумывали массу причин, чтобы назвать таких, как Абу, злом, потому что тогда с ними можно будет бороться, используя все средства, в том числе и этих бесхребетных мужчин.
Его отец бы все понял и гордился бы сыном, но его отец умер, когда Абу учился на последнем курсе, бомба, брошенная с русского самолета, разнесла их большой дом на тысячи маленьких кусочков, погибли все, кого Абу знал и уважал, а может, и любил, - значение этого слова всегда было для него тайной – мать, вторая жена отца и ее дочь, сестра Абу, но больше всего он горевал об отце. И с того дня он понял, что выбрал правильный путь, более того, нельзя больше медлить, война шла давно, но в тот день мир объявил войну ему лично.
Его прямо-таки европейская сдержанность надежно скрывала его нутро, когда университет выражал ему соболезнования, он с уважением и благодарностью принимал их, и никому бы и в голову не пришло, что он видит их настоящие лица, их скрытые улыбки, их злорадство и торжество. Они думали, что смогут скрыть это от Абу? Нет, его глаза, как и его сердце, ничуть не замутнила та пыль чужих культур и обычаев, о которой говорил его отец, а он был поистине мудрым человеком, так что Абу видел все и с каждой секундой укреплялся во мнении, что отныне его тропа – тропа войны.
И только его новые друзья разделяли его боль и понимали его чувства, и он был счастлив, что хотя бы там, с ними, может не притворяться и быть собой без этих фальшивых улыбок и заученных чужих привычек.
Сразу после окончания учебы он уехал, чтобы вернуться в Европу уже совсем другим человеком и воевать, за правильность мира, за порядок, за то, во что он верил, за себя и погибшего отца, в конце концов. Он провел в горах Афганистана и Кавказа много часов и много месяцев, потом были другие базы и другие страны, там он оставил свое прежнее имя, данное ему отцом, чтобы сражаться, делать то, для чего рожден мужчина.
У его друзей оказалось много еще более интересных друзей, так что Абу нашел себя, переезжая с места на место и проводя небольшие операции, он только учился быть воином, но учился с жадностью и страстью, каких никогда не показывал в университете. Его радовало то, что таких, как он, было много, гораздо больше, чем он раньше мог предполагать, их было много и все они были одержимы одним – навести наконец порядок, показать этим распустившимся западным людям, что нельзя не уважать тех, кто живет праведной жизнью и чтит законы предков. Нельзя вот так просто вмешиваться в чужую жизнь, диктовать свои порядки, убивать простых людей, живущих правильной жизнью и никого не трогающих, нельзя оскорблять чужие верования, нельзя разрушать их культуру, приучать их женщин к распутству, а мужчин к праздности, нельзя отбирать у них то, что они копили веками. В те годы никто не узнал бы в бородатом, загорелом и одетом в военные одежды мужчине того опрятного студента с деликатными манерами и правильной речью, в те годы он был собой, его нутро не нуждалось в маскировке, его глаза сверкали жаждой крови, и движения были резкими и опасными, как у настоящего хищника.
Но пришел тот день, когда его обучение подошло концу, он стал воином, а место солдата – в бою. Он получил отличное образование, более того, он много лет прожил среди врага, поэтому его снова отправили туда, где он был бы максимально полезен – в ненавистную и любимую одновременно Европу.
В университете Абу изучал языки, после окончания, во времена другой его учебы, он добавил к своему запасу еще парочку, так что к моменту его отъезда из Ирана, где он получил инструкции и финансы, он свободно говорил на английском, немецком, французском, итальянском и, конечно, на чешском. Языки давались ему легко, как и чужие культуры. Он быстро вникал в суть и без труда перенимал все, что помогало ему слиться с окружением, в котором он жил. Еще в самом начале обучения он понял, что трудно освоить первый чужой язык, как и первую культуру, как и первую женщину, но потом границы стираются, и чем больше языков он изучал, тем легче это становилось. Ну прямо все, как с женщинами.
Его отправили в Прагу, там была благоприятная почва для работы, а кроме того, специалистов, знающих чешский, было крайне мало, так что, сбрив бороду и получив новые документы, Абу Хасан отправился в чешскую столицу с конкретной целью и неиссякаемым энтузиазмом. Он знал, что надо делать, более того, он жил этим, он этого хотел, поэтому времени не терял, ни одной лишней секунды, даже гуляя по паркам и красивым и не очень улицам нового для него города, он не развлекался, он работал. Он сидел в барах и в библиотеках, беседовал с интеллигентами и шлюхами, он узнавал город, при этом изо всех сил стараясь, чтобы город не узнал его. Ему нужно было стать своим, таким же, как эти люди, и каждую свою минуту в Праге он посвящал тому, что перевоплощался. Никакой бороды, всегда только гладкое, чисто выбритое лицо, никакой военной формы, только уместная одежда, всегда чистая и неприметная, он даже начал носить очки, когда понял одну странную особенность европейцев – они воспринимали человека в очках как умного, успешного и, конечно, безопасного. Он всегда улыбался, когда этого требовал случай, всегда помогал молодым мамам с колясками, а пожилым с сумками, он неизменно уступал место в транспорте и крепко жал руки мужчинам, с которыми выпивал в барах, соглашался с мнением тех, кто сидел рядом, так же страстно ругал то, что ругали они, Абу был хамелеоном, был настоящим профессионалом в своем деле, и это помогало ему изо дня в день играть свою роль. Конечно, он держал связь со своими братьями по войне, но редко встречался с ними и всегда так осторожно, чтобы никто не мог этого увидеть или узнать, его заданием было стать невидимкой, микроскопическим вирусом, поражающим это уродливое общество, и он справлялся со своей задачей на отлично. Они помогали ему по мере возможности, но основная его работа могла быть сделана только им и не нуждалась в чьем-то вмешательстве – документы, деньги, вот, пожалуй, и все, чем могли помочь его друзья, если не считать ту духовную поддержку, которую они ему оказывали.
Он получал указания сверху, его никто не торопил и не подгонял, да он в этом и не нуждался, их братство имело один весьма существенный козырь – все они были одержимы тем, что делают, поэтому не нуждались в контроле и навязанной дисциплине, она итак была строгой, и шло это изнутри.
Абу никогда не знал больше того, что ему полагалось, и никогда не задавал лишних вопросов, он понимал, что такая скрытность – залог их же безопасности, ведь если ты предан идеям их армии, значит, пойдешь вперед без ненужных вопросов, потому что все, что тебе действительно надо знать, ты уже знаешь, а вот если тебе постоянно надо то-то выяснять или объяснять… значит, либо ты не предан делу, поэтому не нужен, либо ты враг, овца под волчьей шкурой. Да-да именно так, они были волками, жаждущими крови, они были пастухами, погонщиками этих баранов и овец, этих западных людей, от своей лени, слабости и распущенности превратившихся в настоящих скотоподобных существ. Абу знал лишь одно – их организация огромна и очень сильна, а он - лишь звено в цепи, знающее лишь своего непосредственного командира. Но это ничуть его не оскорбляло, наоборот, он гордился тем, что он - воин, ведь это удел настоящего мужчины.
Итак, немного освоившись в Праге, он приступил к тому, ради чего приехал. Ему надо было собрать небольшую кучку психов, готовых сделать все, что им скажут, с такой же радостью, как это делал сам Абу, разница была лишь в том, что Абу воевал с врагом, уничтожал чужую грязную культуру, а эти олухи с придуманными не ими лозунгами уничтожали свою же страну. И сделать это надо было так же тихо и по такой же схеме, что и в их сообществе – он выберет себе одного вожака, через которого будет руководить этими куклами, больше никто его не увидит и не узнает о нем ничего, таковы правила.
Само по себе дело это было несложное, в этом мире все просто при наличии денег, а этого у Абу было полно, финансы шли очень щедро, и их почти никто не контролировал, при желании он мог бы тратить на себя и свои нужды очень больше деньги, но какие могут быть нужды у подпольного революционера? Купить виллу? Или броский спортивный автомобиль? Кроме того, Абу с детства рос в роскоши и достатке и понял, что богатства желают те, кто его не видел, он видел, поэтому, как и все пресыщенные, он желал другого, ему нужен был интерес. Он видел все прелести этого мира, все красоты, и теперь завидовал тем, кто всю жизнь жил в нищете и не видел того, что видел Абу, потому что, насмотревшись на что-то, человек перестает это замечать, так люди, привыкшие к грязи и бедности, видели и замечали красоту, которую могли подарить деньги, он же, всю жизнь проживший в блеске и достатке, видел теперь лишь уродства этого мира, его изъяны, совершенно не замечая красоту.
Его дело, вся операция, разбивалась на несколько фаз: первая, конечно же, поиск нужного человека, способного повести за собой таких же психов, как и он сам, но при этом ведомого и управляемого. Это было непросто, едва ли не самым сложным в его миссии, и Абу с этим не спешил, присматривался, принюхивался, общался с людьми и ждал, ждал нужного человека, ждал, когда внутри него что-то щелкнет, и он поймет: это то, что надо.
С Томашем Дворжаком он познакомился в маленькой грязной забегаловке, где собиралась беднота и мелкие криминальные элементы, он часто бродил по таким заведениям, точно зная, что нужного человека найдет именно там, среди тех, кому терять было практически нечего. Парень был одет чисто, хотя вещи были дешевыми и изрядно потрепанными, он не пил такими устрашающими темпами, как большинство клиентов того заведения, но главное, во взгляде у него было что-то такое, что привлекло Абу, что-то, что сразу подсказало ему: вот тот, кого ты так долго искал. Позже, когда они с Томашем уже стали компаньонами, Абу подумал, что, наверное, в тот вечер в его глазах он прочитал ту же неудержимую злость и нежелание смириться, так хорошо знакомый ему коктейль, поэтому и подсел к парню и начал разговор.
Но неудержимые люди опасны, их гнев и жажда борьбы полезны до тех пор, пока они не поймут, что тот, кто вроде бы их освобождал, накинул на них собственные оковы, и тогда вся их неуемная энергия обрушивается на нового врага, а это страшно. Но Абу так далеко не заглядывал, потому что твердо знал, что момент прозрения не настанет, а если такое вдруг и произойдет, он будет уже так далеко от Чехии и от ее ненормальных сынов, что их гнев и жажда мести не будут уже иметь никакого значения. У него был план и были возможности, поэтому он тут же начал его осуществлять, приручая парня, как опытный охотник приручает дикое животное, чтобы потом подобраться поближе и убить. А еще больше вся ситуация напоминала ему Маленького принца и Лиса, каждый день он подходил еще на шаг ближе к Томашу, выбивая по кирпичику из глухой стены, которой парень окружил себя. Проходя подготовку, Абу узнал, что проще всего играть на негативных чувствах человека, ведь они всегда гораздо сильнее и глубже и всегда длятся дольше, с ним гораздо проще установить контакт, когда он выбит из равновесия, а ничто так сильно и так надежно не выбивает почву из-под ног, как злость, ревность, ненависть и страх. А Томаш, при всей его защите, имел одно огромное уязвимое место – он очень злился. Абу оставалось только поддеть эту струну и направить злость в нужное ему русло, а это он умел.
Встречи их становились все чаще, беседы все откровеннее, парень и сам не заметил, как выложил Абу всю свою историю и все свои взгляды на жизнь, тогда как собеседник не рассказал о себе почти ничего, ограничиваясь мутными фразами вроде: «так себе», «всего понемногу», «очень давно и очень далеко» и «ничего особенного, все как у всех». Но Томашу, похоже, на самом деле было совсем неинтересно, где, как и когда жил его новый приятель, ему нужно было выговориться, выпустить свой гнев наружу, разделить его с кем-то, и Абу стал прекрасным слушателем, внимательным и понимающим, как его и учили.
Но одного внимания мало, этому его тоже научили в лагерях подготовки, мало просто кивать и соглашаться, так в истинное доверие не вотрешься, нужно дать человеку раскрыть душу, а потом уколоть в самое нежное место – нужна была история, которая бы неизменно затронула чувства парня, сплотила бы их, показала, что они на самом деле не такие уж и разные и сидят в одной лодке. Но и тут были свои тонкости, не стоило вываливать свою «очень личную» и «очень болезненную» историю на объект вот так стразу, надо было показать, что она есть, но она слишком личная, слишком глубоко сидит, и тогда, когда ее наконец озвучат, у собеседника возникнет чувство, что он проник в твои тайны, в твою душу, и теперь вы действительно близки. Абу был опытным и хорошо подготовленным пауком и грамотно расставил свои сети.
Так их встречи переместились из дешевых забегаловок и баров в маленький дом на самой окраине города, там жил Абу с самого первого дня в Праге, к Томашу он не ходил, хотя тот часто звал его, и всегда находил повод, чтобы не знакомиться с его друзьями, хотя выспросил все о каждом и даже проследил за некоторыми из них. В основном все они были такой же беднотой, как и сам Томаш, нигде не учились, за редким исключением, и так же винили в своих неудачах весь мир. Но такое понятие как «весь мир» очень абстрактное, Абу же намерен был указать им конкретные объекты для ненависти, показать, кто на самом деле не дает им жить, кто вытирает об них ноги. Но сначала надо было обработать будущего лидера, и тут Абу тоже не ошибся, у парня был мания величия, он считал себя лучше других, более достойным и едва ли не единственным нормальным человеком среди скотов.
С каждым днем Абу все больше завладевал душой парня, с каждым днем усиливал свое влияние. Конечно же, он быстро пресек попытки Томаша приводить компании в его дом, рассказав свою «личную историю», он напустил тумана и сказал, что пострадал за правду, власти ищут его, и если найдут, ему не жить, поэтому он не сторонник больших компаний, и лучше будет, чтобы о нем вообще никто не знал. Такая привилегия польстила парню, ведь только ему, выходит, и доверял этот умный, сдержанный и такой похожий на него человек, поэтому он и сам стал оберегать Абу от излишнего внимания и не расспрашивал его о том таинственном периоде его жизни, в котором они еще не встретились. Только одно Абу сказал честно: он не чех, он иностранец, но правда и справедливость ведь везде одни, не так ли? Томаш согласился, что так, «продажные выродки» везде одинаково притесняют простых людей и разрушают страну. Он задал лишь один вопрос, после того, как узнал историю своего приятеля:
 - Так имя, которое ты назвал мне тогда в баре – фальшивка, ведь так? – Абу кивнул, смотря парню прямо в глаза. – Мне не нужно твое настоящее имя, просто не хочу начинать общение с вранья, так что давай я спрошу, а ты мне скажешь, как тебя называть, только уже осознанно, когда мы оба знаем многое друг о друге. Это другое, это уже с чистого листа.
 - Зови меня Мартин, - сказал Абу своему приятелю, вспоминая о коте, который жил на одной базе, он ласкался ко всем и был просто лучшим другом, когда хотел есть, но стоило его покормить, он уходил спать в ангар и уже не отзывался, а если кто-то подходил к нему и мешал ему спать, он шипел и царапался. – Большего сказать не могу.
 - Один вопрос, Мартин, - тут же сказал Томаш, - ты в Бога веришь?
 - Нет, - ответил Абу, солгав не в первый и не в последний раз, - я верю в людей. В честных и сильных людей, готовых на все ради того, что считают правильным.
К моменту этого разговора он уже успел хорошо изучить парня, чтобы точно знать, как ответить на этот вопрос. Такой ответ был как раз тем, что хотел услышать будущий формальный лидер НЧ. Томаш, как выяснилось, давно перестал верить в некую высшую силу, слишком много в его жизни было плохого, а он всегда просил о хорошем, а так как его «на верху» явно не слышали или не желали слышать, он отвернулся от веры, решив, что раз на его молитвы не отвечают, значит, никого там, на небесах нет.
 - Если ты стучишь в дверь, а тебе упорно не открывают, - как-то поделился с Абу его новый друг, - значит, либо никого нет дома, либо хозяин полный козел. Лично мне по душе первый вариант, а то как-то не хочется жить в мире, сотворенном таким «хозяином».
И Абу его понимал, не притворно, а на самом деле, пусть Томаш Дворжак был всего лишь материалом, но своего дерьма в жизни он хлебнул. Для Абу его история стала очередным подтверждением того, что нет в мире ни добра, ни зла, а есть лишь необходимое, ведь не будь в жизни парня столько неудач и несчастий, Абу бы не нашел в его лице нужного человека для своей благой миссии. Не свались на парня столько бед, не появилась бы та злость, которая гнала его вперед, прямо в сети Абу Хасана.
Семья Томаша была беспросветно бедной с самого начала и до самого конца, и как обычно сопровождалась всеми атрибутами бедной безрадостной жизни – постоянным раздражением, перерастающим в озлобленность, постоянной нехваткой всего, как следствие, постоянными скандалам и взаимным неуважением. Родители срывали злость друг на друге и на маленьком сыне, а вот ему не на кого было выплеснуть весь тот негатив, который ежедневно обрушивался на его детскую психику. Ему хотелось сладостей, хотелось красивых игрушек, хотелось гулять по парку и кататься на каруселях, есть сладкую вату, но вместо этого он каждый день проводил в их грязной крошечной квартирке, слушая бесконечную ругань родителей и играя с поломанными старыми машинками и солдатиками, которые им отдавали такие же бедные соседи. Тогда он еще верил в сказки и доброе волшебство, он верил в Добро, которое показывали в детских передачах по их старому барахлящему телевизору, о котором он читал в замусоленных потрепанных книжках, перешедших к нему от многих поколений таких же бедных детей. Каждый год на рождество он просил у Санта Клауса то, что никогда бы не купили ему родители, и каждый год он приносил ему все те же потрепанные машинки и солдатиков без ноги или руки.
 Пока он была маленьким, его больше всего добивала бедность, когда же он стал немного постарше, он понял, что гораздо хуже неуважение. Оно было повсюду, родители не уважали друг друга и, естественно, его, общество не уважало родителей, потому что они были беднотой, и, конечно, его оно тоже не уважало, ведь он был таким же ничтожеством, как и его мать и отец, дети в школе не уважали его, потому что он был плохо одет и не имел всего того, что у подростков заменяет достоинства и вызывает уважение. У него не было ничего, кроме злости, и он копил ее, как другие копят деньги. Он твердо решил, что пусть он будет хоть всю жизнь таким же бедным, но никому не позволит относиться к себе как к швали. И он по-прежнему верил, что есть Добро, и пусть Санта Клаус оказался всего лишь очередным взрослым враньем, так и верят в него только дети, а он по своему опыту знал, что все, что относится к детям – второсортное, детей все обманывают, их никто не уважает, они как беспородные щенки, только путаются под ногами и мешают, так что ничего удивительного в том, что главный детский волшебник оказался ни на что не годным.
Но вот Бог - это совсем другое дело, в него верят даже взрослые, они Ему молятся, значит, Он не такая пустышка, как все эти сказочные герои. Опять же, из опыта собственной недолгой жизни он извлек, что взрослые во всем ищут выгоду и вкладывают что-то только туда, где получают отдачу, не то что дети с их глупой расточительностью. Взрослые любят того, кто любит их, улыбаются и жмут руки тем, от кого зависят, дарят подарки тем, кто может подарить им еще больше. И уж конечно, они не станут верить в того, кто ничего для них не делает. Томаш впервые сознательно сделал вложение, он вложил свою веру, свое сердце, не сомневаясь, что это принесет прибыль. Он молился каждый день, прося Бога о том, чтобы родители нашли хорошую работу, о том, чтобы к нему относились так же, как и к другим детям, о том, чтобы его жизнь не прошла в такой же нищете и бесконечной ругани. Он ждал ответа, ждал результата, но его не было, когда он перешел в 7-й класс, отец потерял работу и стал бить мать, и это было ответом на молитвы Томаша, хотя просил он совсем о другом. Но он все еще верил, боялся потерять веру, потому что тогда бы у него ничего не осталось кроме злости и осознания того, что он обречен.
 Крушение его надежд произошло еще через два года, когда умерла его мать, не выдержав той жизни, которая окружала ее, может, она чем-то и болела, но никогда не ходила к врачу – лишних денег и времени у семьи Дворжак никогда не было. Когда ее не стало, отец стал вымещать свое постоянное раздражение на сыне, и тогда Томаш даже жалел, что мама умерла сама - если уж ей было отпущено именно столько, лучше бы ее убил отец в очередном припадке ярости, тогда бы его посадили, а Томаш наконец сменил обстановку.
По вечерам он подрабатывал в магазине, разгружая ящики с продуктами, иногда ему даже кое-что перепадало, в этой работе было его спасение: во-первых, это приносило хоть какой-то доход, во-вторых, оттягивало неизбежное возвращение домой к вечно раздраженному отцу. Никто в школе или на работе не обращал внимание на синяки на лице и руках мальчика, беднота она и есть беднота, это их стиль жизни – драки, пьянки, ругань и грязь.
Тогда он уже не молился, не видел смысла, он уже не был ребенком и знал, что нельзя тратить, если твои траты не окупаются. Бог оказался еще одним обманом, только теперь для взрослых. Как выяснилось, их тоже не уважают ничуть не меньше, чем детей. Повзрослев, Томаш увидел церковь такой, какой она и была – еще одним инструментом для выкачивания денег их дураков, ведь только дурак может отдавать, не получая никаких гарантий и ничего взамен. Все они живут в материальном мире, и нет в нем ничего более ценного и ничего более настоящего, чем материальные ценности. Теперь у него оставалась только злость.
Когда что-то долго копишь, обычно знаешь, для чего, а еще знаешь, что можешь потратить накопленное на что пожелаешь. Томаш долго копил свою злость, точно даже не зная, на что копит, но знал, что придет день, и он сможет потратить свои накопления. И этот день пришел. Закончив школу, в день выпускного, когда все тратили деньги на развлечения, он потратил свой солидный запас злости на возвращение долгов.
Первым должником в его списке значился отец. Он остановился только тогда, когда был уверен, что убил его - начав тратить, он уже не мог унять свою злость. Так и не смыв кровь, он выбежал из дома в поисках новых способов потратить то, что он накопил за все безрадостные годы своей недолгой жизни. Он почти ничего не помнил о той ночи, кроме того, что кричали его одноклассницы, а на руках была кровь, не его кровь. И еще он помнил, что хотел умереть, но никто не мог убить его или хотя бы вырубить.
Утром он проснулся в камере, совершенно уверенный, что вчера убил не меньше трех человек, ну уж папашу точно прикончил. Пока Томаш прикидывал, сколько ему дадут и где он будет отбывать все эти десятилетия, за ним пришли. Выходя из участка, он точно знал две вещи: первое – никого он вчера не убил, плохо это или хорошо, он еще не понял; второе – его злость никуда не делась, как будто он и не тратил ее всю прошлую ночь. А придя домой, он обнаружил третье – отец, совсем не похожий на человека из-за побоев и бинтов, собрал его вещи и, наставив на него древнее ружье, сообщил, что он больше здесь не живет. Злость снова закипела в нем, но теперь он не хотел умирать, он хотел тратить ее, ему это понравилось, хоть одно удовольствие во всей этой дерьмовой жизни. С улыбкой он забрал вещи, пугая отца и радуясь этому еще больше, ведь он видел страх на его разбитом лице, в его заплывших от ударов Томаша глазах. С не меньшей радостью он ушел из ненавистного дома, в котором за все годы не видел ничего хорошего, он ушел в новую жизнь с аттестатом и провожающим его избитым отцом.
Потом было много мелких работенок, но со всех своих мест он вылетал, проработав в лучшем случае месяц, причиной был его злость, которая накапливалась быстрее, чем он успевал ее тратить… и еще жажда уважения. С него было достаточно тех бесконечных детских лет, когда весь мир вытирал об него ноги, все, хватит, решил Томаш, той жизни конец, я вырос, я уже не тот беззащитный и наивный ребенок, теперь я смогу за себя постоять. Дважды его забирали в участок за избиение, один раз даже приговорили к общественным работам, когда он отлупил очередного начальника, но Томаш не жаловался, лучше так, чем быть вечным униженцем.
Друзей у него было мало, девушки долго не задерживались по уже известным причинам, он понимал, что одинок, понимал, что в этом большом и грязном мире он никому не нужен, его никто не любит, и это чувство было не новым, всю свою жизнь он был одинок, так что постепенно он привык к этому, как собака привыкает к ошейнику, и уже не замечал своего одиночества. Его никто не любил, но он мог полюбить сам себя, уважать сам себя, стать сам себе лучшим другом, а что еще ему оставалось?
Так постепенно из этих одиноких наполненных злостью дней выросло новое чувство – превосходство. Он ощущал себя неким героем-одиночкой, мир отверг его, потому что он был лучше этого мира, лучше всех этих тупых трусливых людей, он боролся за то, что было правильным, поэтому был изгоем. Он был зол, он был неудержим, и он верил, что достоин большего, заслуживает лучшего, чем все эти мелкие работы и бесконечная серая жизнь. Теперь он больше всего хотел не денег и не положения в обществе – в таком гнилом обществе ему положение точно не нужно – он хотел славы, хотел власти, хотел занять свое особенное место и тратить, тратить, тратить свою злость.
Вот это и увидел в нем Абу в тот вечер в баре, это было именно то, что ему подходило, поэтому вскоре после их знакомства возникла «Наша Чехия». Все шло по сценарию, парень оказался просто прирожденным лидером с огнем в глазах и сталью в кулаках, он набрал огромную команду таких же психов и четко выполнял все инструкции и, конечно, самую главную – кроме него никто не видел Абу и не знал о нем ничего. Томаша такое положение дел очень устраивало, он был единственным лидером, получающим команды и деньги откуда-то сверху, никто не знал другого лидера, никто не видел никого, кроме Томаша, а этой чести удостаивались далеко не все, Абу научил его основам безопасности, так что НЧ постепенно становилась настоящей четко выстроенной организацией. Абу сделал то, чему его учили – сыграл на извечных потребностях человека: быть кому-то нужным, иметь уважение, делать дело, в которое веришь. Весь план был разбит на фазы, первые две прошли гладко, митинги, шествия с глупыми плакатами, даже нападение на туристов, все шло гладко до начала третьей фазы. Набрав мощь и заработав имя, НЧ должна была вступить в свою третью и заключительную фазу – фазу войны.
Но если материал для первых двух этапов можно было купить в обычном магазине канцтоваров или на улицах, то теперь им понадобилось оружие, много оружия, а этого добра на улицах в большом количестве не купишь. У командиров Абу были большие планы, для которых требовался большой запас оружия. Какие движения происходили на верхах, Абу не знал, ему лишь отдали распоряжение использовать посла Лазарева и организовать сделку. У Лазарева были свои люди и свои источники, Абу всего лишь вышел с ним на связь и предложил поработать за хорошую плату. Лазарев согласился, ничуть не удивившись, сколько он знал о НЧ и ее командирах, оставалось загадкой, но одно Абу стало понятно – Лазарев ждал его звонка. И тут Абу снова почувствовал гордость за ту организацию, к которой принадлежал, у них везде были свои люди, и не было для них ничего невозможного. Он чувствовал силу, мощь и невероятно гордился тем, что является частью этой силы.
Лазарев оказался на редкость деловым человеком, он выяснил, о каких суммах идет речь, и сказал, что может вызвать специалиста, ради таких щедрых клиентов он непременно нарушит свои планы и заедет в Прагу на часок. Абу слышал о Роби, у него был хороший товар, все новенькое и без истории, как раз для таких дел, деньги не были проблемой, у его программы финансирование было получше, чем у государственных, так что на том и порешили. Лазарев сам встретит Роби и сам договорится обо всем, зная, чего и сколько нужно и зная суммы. Абу это устраивало, ему нельзя было светиться, его дело запустить механизм, и он его запустил, ничуть не боясь, что Лазарев подведет – Абу давно работал и хорошо знал, что шутить с такой силой, что стояла за ним, будет только полный псих, мечтающий попасть в ад при жизни.
Они обо всем договорились, о дне и времени, пришлось подождать, Роби был человек занятой и очень осторожный, он ни в какую не согласился приезжать просто так, ему нужны были декорации, что-то, что отвлечет внимание от него, и он, как мышка, под шумок проскочит в Прагу. Абу знал о том, что Роби никогда не проводит сделки в Европе, знал, что ради них он рискнет и приедет, а кроме того, он был слишком удобным поставщиком, чтобы от него отказываться, поэтому Абу согласился ждать.
Тут-то и начались трудности, поскольку в отличие от Абу, Томаш ждать не собирался. Его злость вдруг прорвалась, как вода через плотину, он слишком долго сдерживал ее, слишком долго маршировал с этими дурацкими плакатами, но все это он терпел ради того дня, когда сможет выпустить в мир свое злое сокровище. И вот теперь выяснилось, что этот день откладывался на неопределенный срок. Томаш выглядел как ребенок, которому родители обещали прогулку в парк, а потом заявили, что откладывают ее на следующие выходные. И как ребенок, он устроил настоящую истерику. Абу никогда не давал парню много информации, не стал исключением и этот эпизод, он просто сказал ему: «Оружие будет, готовь людей, по команде мы начнем. Но не сейчас, еще не время», и выпроводил его из своего маленького домика.
Прошло три дня, но оружия все не было, Абу-то знал, когда оно будет и почему его пока нет, но Томаш, ничего не знающий о делах настоящих главарей НЧ, просто сходил с ума от ожидания и бездействия. И конечно, он злился, злость красной пеленой поднималась в нем, постепенно достигая вершины его сознания, и если первые два дня после отказа начать операцию он просто метался по комнате, которую снимал, как раненный зверь и уговаривал себя не заводиться, не терять контроль, не портить все сейчас своим гневом, то на третий день красная пелена достигла его глаз, и он перестал видеть мир таким, каким он был на самом деле. Его ярость подогревалась постоянными звонками участников НЧ, он ведь был их лидером, другого они не знали, поэтому постоянно названивали и спрашивали, когда же, черт возьми, они начнут, и не вздумал ли он, Томаш, их кинуть.
Утром третьего дня он сам позвонил своему ближайшему заму и сказал, чтобы тот передал остальным: ответ будет сегодня вечером, он не спасовал, и они пойдут вперед, как и планировали. Сам Томаш, едва одевшись и даже не позавтракав, выскочил из дома и начал свой долгий путь за город к дому Абу, которого он знал как Мартина. На такси у него денег не было – богатое финансирование шло на зарплату соратникам Томаша, он же, как истинный революционер, работал за идею – но это его не огорчало, все равно нельзя было светить этот дом, так что, выехав на автобусе из города, он еще прилично шел пешком через поля и стройки, так как город постоянно рос, захватывая все новые земли.
Он был зол, как, впрочем, почти всегда, он намеревался жестко потребовать действий и объяснений, тот же самый вопрос, что задавали ему все эти дни, он собирался задать Мартину: уж не надумал ли его такой воинственно настроенный друг дать задний ход и бросить их детище (а он искренне верил, что без него НЧ никогда бы не возникла) сейчас, когда они так близки к развязке? И первый гадкий сюрприз этого дня ожидал его у дома Мартина – на его стук никто не открыл, хозяина не было, Томаша встретил пустой дом.
Это испугало его, но еще больше разозлило, ведь эта ветхая запертая дверь подтверждала все его худшие опасения лучше любых слов. Но он не сдался, не ушел, он решил ждать, если бы всё в жизни он так запросто бросал, жил бы сейчас в их крысиной норе с папашей-психом и боялся бы лишний раз вздохнуть и посмотреться в зеркало, потому что живого мета на нем точно бы уже не осталось. Но он не сдавался, не бросал свой путь на полдороги, поэтому он сейчас тот, кто он есть – лидер большой и сильной организации, он важный человек, его все уважают, у него много подчиненных, а скоро о нем заговорят по всей стране, плоды его трудов будут показывать в новостях, о нем будут писать газеты и сплетничать люди, черт, да он может и в историю войти как лидер освобождения родной Чехии от всей этой русско-американской грязи. Да разве его никчемным и жалким родителям снилась такая жизнь? Да они и мечтать не смели даже о сотой части того, чего он достиг, а все потому, что не смирился, не сдался и не бросил однажды свои мечты к чертям собачьим.
Так думал Томаш, сидя на старом и полуразрушенном крыльце этого одиноко стоящего домика, он думал о своей жизни и очень собой гордился, он чувствовал себя тем, кем и должен был стать, он делал то, для чего родился, он исполняет свое особенное предназначение и не позволит какому-то мутному типу разрушить все, чего Томаш достиг таким трудом.
Время шло, он ждал и злился, постепенно испуг уступил место ярости. Мартин сбежал, говорила ярость, нежно лаская его своими алыми руками, он оставил тебя, предал, бросил тебя в самый нужный момент., а разве я не предупреждала? А когда, собственно, было по-другому? Все люди предавали и обижали тебя, никто из всех этих двуногих тварей никогда не уважал тебя и не ценил по-настоящему, все они только ждали момента, чтобы ударить тебя побольнее, чтобы не дать тебе быть тем, кем ты рожден быть – лучшим. С такими словами он не мог не согласиться. Ярость заполнила всё его сознание, вытеснив все здравые мысли, которые еще плавали где-то на дне, он понял, что больше не может сидеть под дверью, как бездомная собака. Нет, если он и будет ждать этого урода – а ему лучше не приходить прямо сейчас, это он еще как-то осознавал – то как и подобает человеку, а не так. Заодно и проверим, смылся этот «вояка» или нет, подумал Томаш и набросился на старенькую дверь.
После третьего удар дверь наконец сдалась, и Томаш, не отличающийся мускулатурой, влетел в маленькую чистую кухню-прихожую. Мог бы разбить окно, подумал он, оглядывая помещение, в котором бывал не раз, в этой вот кухоньке за этим самым крохотным столом у окна и родилась НЧ. Выплеснув свою ярость на дверь, он немного успокоился, совсем чуть-чуть, ровно настолько, чтобы здраво оценить обстановку и понять, уехал ли его странный друг навсегда или отлучился в город за продуктами или еще по каким-то делам.
И тут ярость снова накатила на Томаша, у этот мутного Мартина, или как его там на самом деле зовут, полно каких-то таинственных знакомых и таинственных дел, в которые он никогда не посвящал Томаша, а ведь он - его ближайший соратник. Нехорошо как-то.
Ну ничего, скоро их дорожки разойдутся, не может быть у одного государства двух королей, и у одного движения двух лидеров, к этому Томаш приходил медленно, но все же пришел, пора ему заявить о себе, тем более, что люди в него верят, за ним идут, а самое главное – это его страна, его народ, его битва. А Мартин, его ведь даже никто не видел, кроме самого Томаша. Да, он откуда-то черпает идеи, но если сначала они и были хороши, то теперь безнадежно отстали от времени. Пора доказать, что я лидер, понял Томаш, оглядывая маленькую безупречно чистую кухню, пора начать действовать самостоятельно, разрабатывать собственные планы, полагаться только на себя. Но он, конечно, даст своему старому другу последний шанс, и если тот его не использует… что ж, значит, так предначертано.
Думая о предстоящем разговоре и о своем безраздельном лидерстве, Томаш начал осматривать дом, чтобы убедиться, что разговор все-таки состоится. По кухне ничего понять было нельзя, старые тапки стояли как обычно за входной дверью, но если бы хозяин сбежал, вряд ли он стал бы тащить за собой такой хлам. А с другой стороны, что здесь не хлам, подумал Томаш, как будто впервые видя скромное убранство этого дома.
Из кухни он прошел в маленькую ванную, размерами больше похожую на шкаф, нежели на комнату, и там немного успокоился, зубная щетка, паста, шампунь и полотенце были на обычных местах, раковины не было, она бы просто не поместилась, поэтому все банные принадлежности хранились на самодельных полочках, прибитых самим Мартином. Ванны тут тоже не было, прямо из стены торчал душ, правда ничего не протекало и не капало, отметил Томаш, вспоминая аккуратного Мартина, одно его друг не учел – вместо целого зеркала к стене был прикреплен его кусок.
 - Семь лет не повезет, - пробормотал Томаш чисто автоматически и пошел дальше.
В доме была всего одна комната, зато размером гораздо больше кухни и ванны, там у Мартина была спальня и кабинет, как будто сама комната подчеркивала, что вся жизнь ее обитателя и есть работа. Томаш почти никогда не заходил в эту комнату, и теперь ему стало очень интересно, какие секреты своей жизни прячет там его необычный знакомый. О том, что такая хитрая лиса, как Абу, он же Мартин, не станет прятать ничего личного в доме, дверь которого может выбить такой тщедушный пацан, как Томаш, он даже не подумал. Узкая кровать заправлена, стол у окна без пылинки, но и без каких-либо бумаг или шкатулок. Томаш прошел к шкафу, неизвестно почему вдруг испугавшись, как будто там могли прятаться отрубленные головы прежних друзей Мартина или, может быть, жен. А может, там сидит сам Мартин, поджидая чужака, что влез в его дом с громадным ножом или пистолетом.
 - Если ты там, выходи, поговорим, - твердым голосом, как ему казалось, громко сказал Томаш.
Ответа не последовало. А пошло оно все, подумал он, внезапно снова разозлившись, если от него прячутся, значит, его бояться, и, значит, на то есть причины. Быстро, чтобы снова не передумать, Томаш пересек комнату и рванул дверцы шкафа. Никто на него не напал, кроме скромного запаса одежды там ничего и никого не было. Почувствовав безнаказанность, он начал рыться в шкафу, на шкафу, заглянул под кровать, переворошил саму постель, но так ничего секретного и не нашел. Вещи явно были на месте, меньше их не стало, единственное ценное, что нашел Томаш – золотые часы на прикроватном столике, он часто видел их на руке Мартина, тот всегда говорил, что это единственное, что осталось у него от прежней жизни.
Не найдя ничего интересного, Томаш вдруг почувствовал вину, он не должен был находиться в этой комнате, в которую его никогда не приглашали, не должен был рыться в чужих вещах, стены вдруг начали давить на него, а вдруг вернется Мартин и застукает его здесь? Тогда уж объясняться придется ему, а он шел как раз для того, чтобы потребовать объяснений от Мартина.
Сложив все как было, по крайней мере, как он помнил, Томаш выскочил пулей из спальни обратно в кухню, подскочив от неожиданности, когда его пустой с прошлого вечера желудок вдруг заурчал. Когда испуг прошел, он снова разозлился, вспоминая, по чьей это милости у него во рту не было ни крошки. Так и язву себе нажить можно, с такими ненадежными друзьями, подумал он, все эти три дня он как загнанный только и делал, что метался по комнате, отвечал на бесконечные однотипные звонки соратников и нервничал. Что ж, раз он заставил меня нервничать, да еще и ждать его тут неизвестно сколько, значит, он должен мне это как-то возместить, решил Томаш и открыл холодильник, на секунду задумавшись, а вдруг он окажется пустым, и Мартин все-таки сдернул? Но еды оказалось много, причем, если в интерьере была прямо-таки аскетическая скромность, то в холодильнике Мартина как будто хозяйничал другой человек. Желудок Томаша снова радостно заурчал, приветствуя открывшееся перед ним изобилие, а сам Томаш, совершенно потеряв голову, начал доставать все подряд, даже не пытаясь соблюдать приличия или принципы питания. Всю добычу он отнес на столик возле окна, за которым они так часто сидели и обсуждали продажную власть и несправедливость этого мира, отсюда открывался отличный обзор на дорогу и поля, которые окружали дом. Я увижу, что он подходит, подумал Томаш, запихивая в рот все подряд, колбасу с печеньем, жаренное мясо с булочками, яблоки с салями, увижу и быстро поставлю все обратно. Он не хотел, чтобы Мартин, с которым он пришел вести отнюдь не дружеский диалог, застал его в таком положении, выигрышном для него. Как может выглядеть человек, ввалившийся в чужой дом и пожирающий пищевые запасы хозяина? Не иначе как бродячая собака, а этого как раз и хотел избежать Томаш, когда ломал дверь.
 - Приятного аппетита, мой друг, - раздался за спиной знакомый вкрадчивый голос, и Томаш понял, что облажался. Опять.
Он медленно повернулся с набитым ртом, при этом имея тот самый вид, которого так опасался – вид бродячей собаки, застуканной внезапно вернувшимся хозяином жилища.
 - О, не извиняйся, - улыбнулся Мартин, на его лице играла вежливая улыбка, а лицо прямо-таки светилось заботой. Одна деталь никак не вписывалась в его участливый облик – огромный нож, который он уверенно сжимал в руке.
 - Мой дом – твой дом, - улыбка стала шире, но нож никуда не исчез, - друзья ведь так поступают, верно?
Пища застряла комом в горле Томаша, ему вдруг стало страшно, он вдруг увидел Мартина совсем другим, не таким, каким привык видеть. Его поза, его вкрадчивый голос, его совершенно бесшумное появление, да еще как он держит этот гигантский нож, видно, что он умеет с ним обращаться. Кто он, внезапно подумал Томаш и сам понял, что слишком поздно задал себе этот вопрос.
 - Я… - он отвел глаза к окну в поисках нужных слов, но они никак не приходили в голову.
 - Я тут… - снова начал он, а когда повернулся, нож куда-то исчез, как по воле волшебника, каким без сомнения был этот странный Мартин. Более того, хозяин дома вдруг стал опять таким, каким его привык видеть Томаш – аккуратным, собранным и сдержанным. Это вселило в него былую уверенность, и когда он снова заговорил, голос его уж звучал тверже. – Я пришел поговорить, ждал тебя…
 - И решил немного подкрепиться, - закончил за него Мартин, присаживаясь рядом, - у лидера всегда много работы и мало времени, я понимаю.
 - Да, - кивнул ободренный Томаш, уверенность возвращалась к нему, как и память, и он помнил, что не собирался оправдываться или просить, он пришел чтобы требовать и заявлять. – Я…
Но Мартин снова не дал ему закончить.
 - Одного не понимаю, - с нажимом проговорил его странный друг, - если дверь заперта, на языке цивилизованных людей это значит: вас сюда не приглашали. И поскольку приглашают обычно тех, кого хотят видеть, кого считают друзьями, то им говорят: для вас двери всегда открыты, что, конечно, никак не следует понимать буквально, это просто еще один оборот речи цивилизованных людей. Опять же, кто приходит в дом незваным гостем? Может тот, кого не хотят видеть? Тогда, следуя из вышесказанного, его другом не считают, я прав? Следовательно, если кто-то вломился в той дом, тот, для кого двери не были открыты, кто он?
Томаш опять испугался. Не следовало ему так делать, особенно с таким непонятным человеком как Мартин. Он помнил, для чего пришел, но ком в горле и странный взгляд сидящего рядом напомнили ему еще об одном важном моменте – сейчас он явно не в том положении, чтобы требовать и заявлять. И он сам все испортил. Опять. Поддался эмоциям и позволил злости испортить такой безупречный план. От этой мысли Томаш снова разозлился, не смотря на страх. Теперь он злился и боялся одновременно, как никогда напоминая уличную шавку.
 - Слушай, - начал он, старясь смотреть прямо в эти странные глаза, выражение которых он никак не мог понять, - я ни хрена не понял твой философский бред, поэтому скажу просто: пришел с важным разговором, ждал тебя, как идиот, пока ты где-то шлялся, вот и решил не сидеть как пугало на крыльце.
Он врал и сам не понимал, почему это делает, может, это говорил страх.
 - Да, я сломал твою дохлую дверь, но для того, чтобы не светиться на этом чертовом крыльце, как ты сам не раз говорил. – Он помолчал, довольный, что нашел выход, это придавало сил врать дальше, - опять же, как ты и сказал, у лидера всегда много дел и мало времени, из-за всего этого у меня во рту крошки не было со вчерашнего дня.
Мартин молчал, странное выражение его глаз не изменилось, а Томаш, окрыленный своим виртуозным, как ему казалось, враньем, решил нанести последний удар.
 - Если ты из-за еды, я тебе завтра же все возмещу.
Мартин все так же молча и внимательно продолжал смотреть на Томаша, и он понял, что тот видит его насквозь. Чувство было крайне неприятным.
 -  А ты тоже хорош! И как ты, черт возьми, так прокрался, я все время смотрел в окно! – Нервно проговорил Томаш, отчаянно пытаясь вернуть себе уверенность и инициативу, - мог бы нормально войти, а не пугать меня своим появлением и этим дурацким ножом. Как будто хотел меня прикончить.
Мартин лишь усмехнулся в ответ, и в его усмешке Томаш явно прочитал: мальчик, если бы я захотел, тебя бы давно черви съели. Это как-то не прибавляло уверенности.
 - Прокрался, как псих, - проворчал Томаш, чтобы как-то заполнить давящую тишину, - у тебя с головой все нормально?
 - Осторожность, - проговорил Мартин своим вкрадчивым голосом, - одно из основных качеств нормального человека. Беспечность ненормальна. Я был осторожен, ты – беспечен, поэтому я застал тебя врасплох. А нож, - он снова слегка улыбнулся, - где он? Разве я угрожал тебе ножом?
 - Черт, - Томаш запустил пальцы в давно не стриженные волосы, - и все же как ты меня обошел?
 - Это мое дело, - спокойно ответил Мартин, и по тону было понятно, что большего от него не добиться.
Он был опытным профессионалом, а Томаш – глупым мальчишкой с амбициями, но Абу никогда бы ему этого не сказал. Как не говорил про лесополосу, что тянулась через поля и была его вторым логовом, как не сказал бы про машину, о существовании которой парень не догадывался, потому что Абу прятал ее там, доезжал на ней до города и садился на автобус, чтобы не светиться. И уж конечно, он не стал говорить о том, как осторожно всегда возвращался домой, каждый раз подолгу наблюдая за хижиной и только потом приближаясь к ней, как заметил выбитую дверь и как понял, что это не спецназ, и как решил поймать воришку. И совершенно точно не стоило говорить, как сильно ему хотелось перерезать эту беззащитную шею, на которой сидит эта глупая голова, набитая всяким дерьмом вместо мозгов. Вместо этого он спросил:
 - О чем ты хотел поговорить, у меня тоже время не резиновое. – Как и терпение, добавил про себя Абу.
И тут началось.
Страх парня никуда не исчез, Абу это видел, но он как будто таял, становился прозрачным, а сквозь него проглядывало настоящее безумие. Правда, его Абу не смог распознать, посчитав пафосные заявления и фразы очередной глупой выходкой, очередным капризом неуравновешенного ребенка, которому долго ничего не позволяли, а потом вдруг разом сняли все ограничения, неудивительно, что его понесло. Так почитал Абу и прокололся, в первый раз за все безупречное время работы в Чехии он допустил серьезную ошибку, но понял это слишком поздно, когда мосты уже сгорели, а спокойная вода в реке, что текла под этими мостами, превратилась в кипящую лаву.
Томаш вскакивал и снова садился, толкал пламенные речи об освобождении родной страны от грязи, иногда он обращался к Абу, требуя от него доказательств его преданности их общей идее, но чаще взгляд его устремлялся куда-то в даль, в какую-то загадочную пустоту, тогда он начинал говорить воодушевленным голосом, из которого напрочь исчезала злость. А потом он вдруг внезапно возвращался в мир и снова начинал орать, обвиняя Абу, которого он зал Мартином, в трусости и бездействии. Суть его требований сводилась к одному: он не намерен ждать, время пришло, хватит сидеть под полом, как мыши, пора громко заявить о себе, и если его старый соратник Мартин выдохся, что ж, Томаш готов взять всю ношу на себя. Ради благой цели и светлой идеи, разумеется.
 - У этой войны всегда был один генерал, Мартин, - сказал Томаш, глядя на него блестящими от возбуждения и предвкушения глазами, - да, ты много помогал, но я вел людей за собой, меня они признали лидером, из моих уст они узнавали истину, за которую теперь готовы идти до конца, так что выбор за тобой: помогать нам дальше, или уйти в сторону.
Абу, пропустивший почти весь концерт мимо ушей, лишь спокойно посмотрел на парня и так же спокойно ответил:
 - Эта война, как ты говоришь, без меня гроша ломаного не стоит, и ты это знаешь, потому что любая война без денег – всего лишь хулиганство, именно деньги делают конфликт войной. А поскольку, как говорится, кто платит, тот и заказывает музыку, значит, будет так, как я тебе уже говорил: ты со своими людьми будешь тихо сидеть и ждать, а остальное предоставь мне.
Томаш замолк, лицо его дернулось как от пощечины, но опасный огонек в глазах не погас, это Абу увидел. Парень несколько секунд смотрел на Абу, казалось, что он вот-вот заплачет от злости и бессилия. Если бы люди могли убивать взглядом, от меня бы уже и молекул не осталось, подумал Абу, ему было смешно наблюдать за этой бурей в стакане воды, если бы захотел, он мог в два счета поломать этого сопляка, возомнившего о себе невесть что, но ему все еще нужен был лидер, наступало время решающей фазы, а на такой стадии новую марионетку искать уже поздно. Может, я перекормил его этой отравой, мелькнула мысль, и он взбесился, как крыса, почуявшая запах дыма? Но он отмел эту мысль, слишком уж долго он играл на всех струнах одинокой и неудовлетворенной души Томаша и сам отравился, поверив в свою абсолютную власть над парнем.
 - Иди домой, отдохни и приготовься, - сказал Абу, указывая парню на дверь, тот опустил голову, не выдержав взгляда опытной старой лисы Абу Хасана, - я не отступаю, и тебе не советую, но всему свое время. Я скажу тебе, а ты скажешь остальным, когда оно придет.
Томаш повернулся и поплелся к двери, а выйдя на крыльцо, вдруг обернулся, пристально глядя на Абу, провожавшего его.
 - Это не твоя война, Мартин, или как там тебя, - тихо проговорил Томаш, - никогда не была твоей и никогда не будет. А знаешь, почему? Потому что, это не твой народ, не твоя страна.
С этими словами он повернулся и пошел по широкой грунтовой дороге прочь от домика Абу.
 - Но это мои деньги, - крикнул Абу ему вдогонку, - не смей портить все сейчас, жди моего сигнала!
Парень не обернулся, лишь сгорбился сильнее, Абу мог бы его догнать, снова надавить на нужные точки, но он решил, что, если побежит за ним, потеряет преимущество, покажет слабину. Нет, они оба привыкли к тому, что он повторяет только один раз и никогда ни за кем не бегает, его слово - закон, потому что он заварил эту кашу, он вытащил Томаша из дерьма и одел в царские одежки. Никуда не денется, решил Абу, закрывая дверь, он даже не стал ждать, пока парень скроется за поворотом, как всегда, перебесится и сделает, как я сказал. Так было и так будет.
Абу не знал, что этот раз отличается от всех остальных, не знал, как глубоко засели в парне все его слова и как сильно отравили. А еще он никак не мог учесть и понять злость того, кого никогда не любили, никогда не уважали, злость отвергнутого миром одинокого человека, привыкшего к плохому и не верящего в хорошее. Абу был уверен, что приручил его, но не знал, что нельзя приручить неудержимую злость на мир, который слишком долго и методично разрушал в человеке веру в добро, нельзя приручить собаку, которую слишком долго обижали люди, она будет иногда вилять хвостом, но никогда не поверит и не признает над собой хозяина. В этом Абу ошибся, и эта ошибка стоила ему всех его трудов.
Но в тот вечер пятницы он еще об этом не знал, все было хорошо, все шло по плану. А эта истерика, парень слишком часто устраивал «концерты мартовских котов», и Абу никак на них не реагировал, все псевдолидеры по природе своей истеричны, этим они и увлекают за собой, но за каждым кривляющимся и толкающим пламенные речи клоуном всегда стоит темный король, правящий массами железной рукой, одетой в эту яркую перчатку. Миром правят единицы, теперь он точно это знал, и эти люди не любят светиться.
После ухода Томаша он напрочь забыл о нем и об их разговоре, ему надо было помнить слишком многое, чтобы растрачивать свою память на такую ерунду. Весь день он провел в делах, а когда стемнело, вышел на крыльцо, погасив в доме весь свет, так он был невидим, а это он любил. Он часто сидел на крыльце и смотрел на огни города, похожие на россыпь драгоценных камней или на нитки бус, если он смотрел на какие-нибудь длинные проспекты. Он был совершенно спокоен, даже вспомнив о Томаше, он не разозлился, зачем тратить нервы на мелочи, если уж он сумел сохранить спокойствие во время самого взрыва, то уж сейчас это точно никак не влияло на его настроение.
Он где-то там, в этом грязном от греха городе, думал Абу, но ничего, скоро этот дурак с моей помощью сам умоет этот город в крови, ибо только кровь очищает от скверны. Что он делает сейчас, задался вопросом Абу, наверное, сидит в каком-нибудь дешевом баре или в своей конуре с такими же психами, как и сам, и толкает им пламенные речи. А психи это любят, для них это все равно что пища. Наверное, так он изливает свою обиду за очередное поражение. Все они одинаковы, эти слабаки, получив пинок от кого-то посильнее, они сначала плачут, а потом находят себе новое русло для выхода своих многочисленных обид. Так и он, подумал Абу, проиграл тут и, наверное, сейчас вовсю ругает правительство или, может, бьет свою девку, все закономерно, мир – это великая лестница, где все плохое идет по цепочке вниз, от более сильного к более слабому.
Но мысли о Томаше надолго никогда не задерживались в голове Абу, у него были кандидаты и поважнее, и поинтереснее, например, Роби. Где он сейчас? На какой-нибудь своей роскошной вилле? Или в забытой Аллахом стране продает смерть таким, как этот глупый чех? Пакует ли он уже чемоданы? Готов ли его смокинг, ведь уже завтра вечером он будет здесь, чтобы сделать мечту Абу Хасана реальностью.
Завтра, крутилось слово в голове Абу, завтра. Меньше суток осталось до начала Весеннего бала, меньше суток до начала кошмара для этого города. И как же приятно было сидеть на это ветхом крыльце и точно знать, что механизм работает четко, как золотые часы, что лежали сейчас на прикроватном столике в спальне. Спать ему еще не хотелось, слишком хорошее у него было настроение, а других развлечений в темноте не было, (свет он включал крайне редко и только по крайней необходимости) вот он и сидел, и смотрел на город, который уничтожил бы одним махом, если бы Аллах дал ему такую силу. Но, как говорил его отец, мир его праху: если Аллах будет все делать сам, то что тогда будешь делать ты?
 - Все, чтобы не посрамить имя отца. – Прошептал Абу, глядя на россыпь огней и темные силуэту замороженных строек, окружающих его домик, - все, что и положено мужчине. И да прибудет со мной Аллах Всемогущий, а я не отступлю.
Просидев так неопределенное количество времени, Абу встал и зашел в дом, но уже через пять минут вернулся с плеером, он загрузил в него программу ускоренного изучения испанского и теперь, вставив наушник в одно ухо – одно он всегда оставлял свободным, осторожность въелась в каждую клеточку его тела – он снова расположился на скрипящих ступеньках крыльца и, спрятав плеер в карман, чтобы не было света, продолжил обучение.
Когда его дело в этой стране будет закончено, он поедет в другую, и там начнет все с начала, будет делать то, для чего рожден, он не остановится, не повернет назад, не сейчас, когда этому миру нужно очищение, не сейчас, когда началась война.
Абу не знал, что покинет Чехию гораздо быстрее, чем ему хотелось, потому что Томаш Дворжак не пил в баре и не бил свою девку – которой у него, кстати, не было, - Томаш сидел в своей комнате, тоже без света, и думал, думал, думал…