Карлу Штивельману - через 3 года

Ну вот и прошло три года, папа.
После твоей смерти было много других, близких и далёких. Ты никогда не воспринимал всерьёз годовщины событий (а почему именно этот день? а по какому календарю?). Я - не так, но меня всегда забавляли "год литературы" или "день поэзии" (а что, в другие годы книжек не читаем? а стихи в другие дни?).
Днём поэзии у нас был почти каждый - у тебя день, а у меня раннее утро. Я приезжала на работу задолго до начала, гуляла в парке неподалёку и звонила тебе. Можно было даже петь любимые песни, окрестные белки не возражали. То есть пел, конечно, ты, а я подмурлыкивала. Стихи летели через океан, так что день поэзии был международным.
Если бы ты дожил до этого года, то попал бы в группу риска, как все старики. Впрочем, в этой группе ты был всегда, выходя за рамки официоза и обыденности, а стариком не был никогда.
В этом году ты сам вёл бы семинары онлайн. В начале всемирного затворничества мнения об уместности виртуальных встреч разделились. «Но ведь при Карле все выступления были вживую!» - «Но лучше ведь онлайн, чем никак!». Я - из-за горизонта и по блату -  всеми фибрами поддерживала тех, кто был «за»: Карл первым заговорил бы о продолжении встреч. И сам просил бы молодых и технически грамотных помочь тем, кто не умеет, и никто бы не отказал... Так и получилось, то есть без тебя, но как бы и с тобой.
Семинар после твоего ухода не прекращался ни на минуту, он ведётся советом из семи человек - замечательные талантливые люди, семинар живёт их теплом. Есть в Израиле и школа твоего имени, есть и другие проекты на подходе.
У меня столько нового и прекрасного за эти три года; и маленькое, и большое, и огромное. Бывало и так, что «клевета расставляла мне сети, голубевшие как бирюза...» И на каждую ерунду находится воспоминание о какой-нибудь твоей шутке, и ответ подсказываешь мне ты, умевший видеть парадокс и противоречие там, где не видит большинство.
Ты подсказывешь мне и самое трудное, небывало трудное: многоязыкую башню, ту, что не покушается на небо, а поднимается для него, и в этом пространстве лев действительно возлежит рядом с ягнёнком. И этажи добавляют (уже добавили!) и стар и млад, и слабые и сильные мира сего. И всё потому, что любят стихи - каждый любит стихи на родном языке, и готов слушать иноречье. И всё становится внятно, как ты читал мне когда-то - «и жар холодных числ, и дар божественных видений».
Я до сих пор оглядываюсь на тебя, оглядываюсь и на других близких: ушли с этой земли, ушли, но остались. И - как в детстве! - пусть похвалят, пусть улыбнутся, пусть скажут, что это хорошо. И от этого взгляда (в воспоминания, в картины за моими закрытыми веками, в письма) приходят новые идеи для самого что ни на есть сегодняшнего и ключевого. Какое же это небытиё, если ушедший человек - действующее лицо моей жизни...
Письма, коробки писем от разных людей путешествовали за тобой по квартирам, городам и странам. Ты ведь был "человеком письма", Боря так и назвал тебя, и его заметка в книге твоей памяти - это письмо тебе. А я вот звоню тебе, с учётом часового пояса и других атрибутов времени. Никакой мистики.
"Вроде немножко поговорили" - я часто слышала от тебя эту фразу после особенно долгих разговоров. Фраза произносится с лукавством: приподнятые брови, искорки в глазах.