Сказка об истории Старого Фургона

Сказка о храбрых витязях, славных богатырях Эдгарде и Аскольде и об истории Старого Фургона



После того, как храбрые витязи, славные богатыри, братья Эдгард и Аскольд стали выходить в Очарованный Круг на глазах приходящих смотрителей, и того, как явил им тот Круг свою тайную силу, ребята по-прежнему каждый день ему почтение оказывали, и ни времени, ни сил своих для него не жалели. Отцу и нужды большой не было их к тому приваживать — сами, своей волей, загорелись.
И то сказать, где ещё таким диковинным вещам выучишься: как с ног на руки вставать, как колесом по земле пройтись, как через голову в воздухе перевернуться и как три малых шарика с руки на руку играючи перебрасывать? А в Круге Очарованном Эдгард и Аскольд такое проворство быстро переняли. Начались тут у них радости, прежде незнаемые: то одна штука ловко получится, то другая ладно выйдет.
Детская радость всегда без берегов — с каждым поделиться торопится. Вот и храбрые витязи, славные богатыри Эдгард с Аскольдом — кто мимо них ни пройдёт, всякого за рукав тянут:
— Гляньте, дяденька каково выходит!
И всё, чему выучиться успели, наперебой начнут показывать. Только большие от них отмахивались:
— Было бы чем хвастать! Эдак-то у нас любой сумеет!
Другие тому вторят:
— Детские забавы! Пустяки незатейные!
Обидно, конечно, парнишечкам такое о своем умельстве слышать, а от прежнего обычая всё ж-таки не отстают: как кого прохожего рядом заметят, так и к нему со своими новинками: ни старому, ни малому, ни бездельному, ни занятому от них прохода не стало! И ругали ребят за это, и уговаривали, иные и уши надрать грозились — ничто не пронимало.
Заметила это строгая матушка храбрых витязей, славных богатырей, взяла обоих за руки покрепче, да и повела за собой неведомыми коридорами. Долго ли, коротко они шли — чего не знаю, того не скажу, только остановились наконец перед одной дверью, вовсе по виду обыкновенной. Матушка ключ из кармана достала, трижды в замке его повернула, приоткрыла дверь скрипучую да обоих ребят внутрь и втолкнула. А вослед так сказала:
— Отдохните-ка тут малость, пока ума-разума не наберётесь!
Только дверь за спиной ребят хлопнула!..
Огляделись добры молодцы по сторонам, осмотрелись... Темно вокруг, ни окошка, ни огонька какого нигде не видно, а только откуда-то сверху свет едва пробивается. Только и разглядишь, что от тебя в короткой близости, а остальное во тьме-тьмущей прячется. Мгла из всех углов так и ползёт, даже понять нельзя, велика ли, мала комната, куда наши храбрецы попали. Да уж, было тут отчего и храбрецу заробеть извинительно!.. Вещей вокруг видимо-невидимо и все чудные. Колёса, круги, шары, лестницы какие-то, все в любую величину: от самых крохотных до совсем громадных. А ещё есть шесты гладкие, длинные, обручи раскатистые, бочонки пустотелые. Всё расписное-разноцветное, мишурой блестящей разукрашенное, да всё уже, видно, не новое: там помялось, там погнулось, там выцвело, там вовсе на части распалось-развалилось.
...Ох, друзья мои любезные, слушатели долготерпеливые! Ведь очутись вы на месте храбрых витязей, славных богатырей, вам бы в той комнате ни минутки скучать не пришлось: пока ещё всё диковинное рассмотришь да изучишь! Только Эдгард с Аскольдом — другое дело, они среди таких вещиц выросли, давно к ним привыкли, им провести в тех стенах срок немереный куда как невесело показалось. И порядком они приуныли.
Тут в полутьме что-то то ли скрипнуло, то ли охнуло, и послышался голос глухой, стариковский:
— Ну, вот, вот они, нынешние молодые люди! За порог переступили, а того, чтобы с хозяевами честь-честью поздороваться, и в обычае нет!
Парнишки так и отпрянули:
— Ой, кто здесь?
Словно ветром их к самой двери сдуло. Спиной к ней плотнее прижались, самих дрожь пробирает.
Усмехнулся совсем рядом голос неведомый:
— Что испужались? Эх вы-и-и... Молодёжь!.. Иль не признали меня?.. Приглядитесь-ка лучше?.. Ну?.. Знаете ли, кто я?..
Присмотрелись ребята — стоит в глубине повозка, в какую лошадей запрягают: сама деревянная, верх полотняный — со всех сторон расписная да пёстрая. А колёса вовсе невиданные — тоже деревянные и такие огромные, что двумя руками одного не обхватишь. И под стать всем другим вещам в комнате, вся повозка такая потрёпанная, такая дряхлая — сразу видно, немалую историю довелось ей прожить, немало на своем веку повидать, немало тягот на своих колёсах вынести. А больше по близости нет никого. Видят братья — бояться им нечего. Аскольд тут и насмелился:
— Как же, знаем! Ты — реквизит!
Они, вишь, с малолетства такое слово знали. Называют так и мячики быстрые, что в руках перебрасывают, и тумбы расписные, на которых чудища грозные в Очарованном Круге красуются, и обручи летучие, что вокруг себя умельцы лихо крутят, и много ещё другого такого разного, среди чего Эдгард с Аскольдом находились. Для людей обыкновенных вещицы-то, как будто, непонятные, можно даже сказать — бесполезные. Ну а для тех, которые понимающие — первейшее дело и большое в работе подспорье; баз таких штуковин ни одно представление Очарованного Круга не обходится. Вот и повозка эта... С первого-то взгляда она — хлам, старьё, рухлядь ненужная, а какому-нибудь искуснику Круга Очарованного, глядишь, на что-нибудь и сгодилась бы.
Только щекотливому голосу такое название, видно, не по нраву пришлось, и давай он тут серчать да кипятиться:
— Ах ты, разбойник! И как не стыдно, право! Честную, заслуженную старость да эдаким-то словом попотчевать! Да вот я тебе... Да уж я тебя... Вот уши-то надрать бы!..
Ну, Эдгард за брата — горой:
— Простите его, дедушка! Он у нас ещё маленький!
В другое время Аскольду, конечно, можно было бы ещё поспорить, кто это тут «маленький»! Что зря говорить — когда это и в чём он от старшего брата отстал? Но на этот раз не до споров было. Обоих любопытство так и разбирало. Никогда ещё прежде слышать им не доводилось, чтобы повозка-развалюха какая-то человеческим голосом разговаривала. Даже в Очарованном Круге никогда с ними такого не случалось!
А голос уже потеплел, подобрел:
— То-то и оно — «простите»! Знайте же — перед вами известный скиталец на покое, ветеран достопочтенный, повсюду знаменитый, всеми уважаемый и со времён незапамятных величаемый громким именем
Старого Фургона!.. Вот и случилось мне дожить до тех дней, когда ребята меня узнавать перестали... А, бывало, узнавали ещё издали да за целую версту навстречу бежали — только пятки сверкали!.. Кажется, до вас, нынешних, ни одного мальчишки на свете не выросло, который бы со мной был незнаком...
Парнишечкам это удивительно показалось, они и спрашивают:
— Сколько же вам лет, дедушка?
— А этого, мои милые, даже самые старые и учёные люди на земле не скажут.  Известно только, что те, кто придумал, кто сделал меня,  кто разукрасил красками пёстрыми, кто разрисовал картинками потешными, были людьми шутейными да озорными. Ни силой, ни ловкостью от бога не обижены. Любили они ухарство да удаль, задор да азарт, а больше всего —шутку да веселье. За то и прозвал их народ весёлыми людьми. Были у них и другие названия, в каждой земле свои — гистрионы, жонглёры, скоморохи, шпильманы. Ну, да ведь название — не главное. А главным было искусство их весёлое...
Бывало, вкатятся мои колёса в город ли большой, в селение ли малое, застучат по мостовым булыжным, запылят по дорогам немощёным, а найдётся площадь, какая попросторнее — там и остановятся. Оживятся тут мои весёлые жильцы да и прочь из моей темноты-тесноты, прямиком на свет Божий, на простор широкий, навстречу толпе площадной гомонящей. Начнут созывать народ разговором затейливым, прибаутками складными. Достанут маски забавные, наденут костюмы мишурные, возьмут в руки дудки-сопелки, балалайки, бубны да трещотки, шары цветные да палки расписные, жерди длинные да бочонки круглые, обручи блестящие да факелы горящие, подзовут к себе зверей своих учёных. Соберётся вокруг честной народ — и пошла потеха! И поют забавники, и пляшут, и скачут, и кувыркаются. Что песенку спеть, что на дудке сыграть, что побасенку сказать, что фокус показать — на всё горазды! На месте не усидишь, в покое не устоишь, от смеха не удержишься! Про печаль-тоску, про нужду-беду, про всё худое да тёмное враз позабудешь!.. Но вот кончилось удивительнейшее представление, понесли весёлые люди шапку по кругу, стали распотешенные смотрители бросать в неё денежки в уплату удовольствия: кто грошик, кто копеечку — кто сколько расщедрится. А разойдутся смотрители — вновь доверят весёлые умельцы свои нехитрые пожитки мне ради сохранности, сами под крышей моей матерчатой расположатся, зверюшек своих тут же рядом устроят — да и снова в путь, к новым городам и представлениям!..
Правда, житьё у тех весёлых людей было не всегда весёлое. Не каждый день сыты бывали, не каждую ночь в тепле ночевали. Ну, да они на это не в обиде. В те времена простой честной народ повсюду жил не завиднее, про нужду, лишенья, мор знал не понаслышке. Вот весёлые люди себя в обойдённых и не считали.
Одно только и было у них от прочих на отличку: у всех людей обыкновенных дом в землю врос, опорами за твёрдую породу держится, с места его и на вершок не сдвинешь. А людям весёлым, бродягам извечным, был я тогда домом единым, домом незаменимым. Вся их жизнь под моим пологом проходила. Тут и на свет рождались, тут и детей растили, тут и глаза закрывали навеки. Кроме крыши моей непрочной другого крова над собой никогда не имели. Да и та ведь на одном месте не стоит, чуть не каждый рассвет под новыми небесами встречает. Да уж, довелось же нам с моими друзьями бывалыми постранствовать по свету! Сколько вёрст мои колёса отмерили, сколько дорог позади оставили — и не сосчитать! Едва ли на земле и уголок такой сыщется, где бы меня ни разу не встречали. А уж сколько невзгод-непогод над нами чёрной чередой промчалось!.. От сырых дождей потемнело моё дерево, от палящих лучей выцвело моё полотно, от острых камней растряслись, разбились мои старые колёса. До сих пор храню я на себе от тех времён памятки заметные. Вот ... вот сами посмотрите, сколько на мне со всех сторон заплат да починок умелых, сколько швов да штопки заботливой!.. И ни конца, ни отдыха от переездов вечных нам с моими друзьями ждать не приходилось. Не зря ведь и называлась наша жизнь весёлых людей - «жизнью на колёсах». Так и скитались по белу свету. Жили — случалось, и тужили — да зато не жаловались. Да пришла беда откуда не ждали.
Ополчились ни с того, ни с сего на весёлых людей попы да церковники. Стали они повсюду кричать, что нечисто-де, непристойно весёлое искусство, что с самим страшным дьяволом спознались весёлые люди. Сочинили законы лютые. А в тех законах — приказанье запрещать представления шутейные, ломать да портить инструмент потешный, жечь да палить костюмы пёстрые. А самих весёлых людей гнать да притеснять, бить да срамить по-всякому. Ни плетей, ни батогов для них не жалели. Сколь народу тогда безвинно отхлестали — вспомнить страшно! Одно слово — чёрные времена... Точно на уме имели вовсе погубить-извести весёлое искусство, чтобы ни следа, ни памятки не осталось от него будущим людям. Эх, да что говорить!..
Старый Фургон вздохнул и надолго замолк. Ребята притихли. Потом Аскольд спросил сокрушённым шепотом:
— Неужели так и сгубили весёлых людей всех до единого?
Встрепенулся Старый Фургон, отозвался:
— Если бы так уж и всех, с кем бы мне сейчас разговаривать? Не-е-ет, молодой человек! Искусства весёлого никакой самой злобной силе не осилить!.. Нашлись и у весёлых людей защитники да заступники. Любил их честной народ и их искусные представления крепко жаловал. Поэтому и старался уберечь своих любимцев от расправы. Мало ли тому случаев
выходило!.. Где словечко нужное вовремя шепнут, чтобы сторожились, где дорогу укажут, по какой моим колёсам вернее от погони укатиться, где и сами за весёлых людей стеной встанут, от мучителей-гонителей собой
заслонят. Да и из тех ведь, правду сказать, не все шибко усердствовали. Самим, поди, любо им было на добрую потеху подивиться, себя да детишек своих позабавить. На словах-то весёлому человеку всеми бедами грозили, а давать ход законам свирепым не всегда торопились. Так вот и одолели весёлые люди тёмное время. Дальше-то, конечно, уже полегче стало. Правда, законы жестокие ещё долго в силе держались, да охотников их в дело пускать вовсе не осталось. А потом и тем законам срок весь вышел. Перестали весёлые люди по углам да по задворкам хорониться, снова показались на площадях да на ярмарках, и замелькали своим чередом новые удивительные представления...
Старый Фургон тут опять замолчал — видно, вспоминал те далёкие представления тех давнишних времён, когда он ещё не был Старым Фургоном, а был как раз Фургоном совсем Новым. Эдгард и Аскольд как воспитанные витязи-богатыри сколько-то подождали вежливо, потом и заскучали — они-то тех представлений не видели, им и вспоминать, значит, было особенно нечего. Вот Эдгард и спросил, недолго думая:
— А много ли они тогда умели, весёлые-то люди?
Старый Фургон заскрипел в тишине своими огромными колёсами и ответил:
— И тогда среди них мастера не под одну мерку подбирались. Встречались такие искусники, что и нынешним-то не всем с ними сравняться под силу. Одно слово — самородки. Но больше, конечно, других было — попроще да поскромнее, с работой самой незатейливой. Ну, на руках они пройтись могли, или на канате зыбком удержаться, или на лошади, стоя, круг сделать и другое что ещё такое протчее. По теперишним-то временам, может, и не много. А тогда такие штуковины за диво почиталились, а те, кто их делал — первейшими из первейших умельцами.
Аскольд тут даже подскочил от радости:
— Ух, здорово! Мы уж почти всё это умеем! Значит, окажись мы с братом в тех временах, мы бы уже сейчас «первейшими из первейших» были! Не пришлось бы и ждать дольше! И никто бы уж не говорил, что это — «забавы детские» да «пустяки незатейные»!.. Ура! — и он ловко прошёлся перед Старым Фургоном на руках. — Хочу в старое доброе время!
Только Старый Фургон усмехнулся на это невесело:
— Не такое уж оно было доброе! И, боюсь, молодой человек, вам бы там не слишком понравилось! Выступать под открытым небом — не такое уж это большое удовольствие. Сверху-то тебя, любезного, дождичком поливает, снизу-то тебя, драгоценного, от земли холодом до костей пробирает да ещё со всех сторон злыми ветрами-сквозняками продувает. Ни от зноя, ни от стужи защиты не жди. А вокруг часто пыль, грязь да убогость беспросветная. Сами посудите, каково это было приятно!..
Принахмурился тут храбрый витязь, славный богатырь Аскольд, отвечал он, тряхнув золотой головой решительно:
— Ну, уж нет! У нас всё по-другому будет. Чтобы цветы! Чтобы — музыка! Чтобы огни блестящие! Люди кругом нарядные!
— Вот-вот! — подхватил Старый Фургон. — Нынешним уж и вообразить такое трудно, как в старину прадеды жили. А только ли это? Сколько было неудобства всякого и неустройства житейского! О многом те весёлые люди и понятия не имели, без чего сейчас их внуки да правнуки жизни своей представить не могут. А уж о таких вещах как холодильник, пылесос, компьютер или там, телевизор в наше время и слыхом не слыхивали. Добро ещё, что хоть вам, молодёжь, такого житься хлебнуть не придётся. А вот послушать рассказ старика да запомнить крепко-накрепко, как до вас прежние люди жили, и вам совсем не помешает... Да, не мешает...
Старый Фургон, верно, хотел добить ещё что-нибудь поучительное и для ребят полезное, но Эдгард тут, понятно, не утерпел и от себя слово вставил:
— А футбол?
Старый Фургон даже не понял сразу:
— Что — «футбол»?
А Эдгард не унимался:
— Ну, как же они футбол смотрели, если телевизора не было?
— А им, молодой человек, прямо сказать, не до футболов было! — и Старый Фургон продолжал рассказ. — Тогда ведь рядом с весёлыми людьми никаких других работников не было. Только и помощников, что свои руки, спина да плечи. На них все работы и выносили. Что на новом месте всё достать, приготовить, что на представлении поднести что-нибудь, переставить — кругом сами управлялись. А после представления всё убрать, уложить, всех зверей накормить, напоить да почистить, что требуется, всё починить, подновить да подкрасить — и тут сами со всем поспевать должны. Бывало, от зари и дотемна ни одной минуточки свободной не видели. Так всю жизнь и маялись в трудах да хлопотах бесконечных. А чуть что не так — случалось, и побои принимали. Раньше ведь за всякую вину спину кажи. Что и говорить, любили в те времена за кнуты да за плётки хвататься. За любую оплошку, за любой промах весёлых людей отхлестать, как вздумается, могли.
Аскольд таким страшным страшностям даже не очень-то поверил, потому и спросил осторожненько:
— И больших — тоже?
А Старый Фургон только подхватил:
— И больших, и великих даже! Разве тогда на что смотрели? Если уж на то пошло, то хоть и бесстрашны были весёлые люди, хоть и не боялись они ни огня, ни высоты, ни зверей коварных, а, может, бесправнее да безответнее их на земле людей и не было. Полную власть над ними взяли хозяева да хозяйские приспешники, как хотели, так над весёлым человеком и измывались.
У храброго витязя, славного богатыря Эдгарда даже кулачки сами собой сжались от такой несправедливости:
— Ух, я бы им показал! Они бы у меня забыли, как весёлого человека обижать! В другой раз бы уж не начинали!
Старый же Фургон к таким угрозам вовсе без доверия:
— Да что бы вы, молодой человек, сделать-то могли с вашими кулачищами? На их стороне сила, власть, законы. Стоило им только кликнуть, большая подмога к ним со всех сторон спешила: стражи, судьи да законники. Всей гурьбой на непокорного накинутся, все, какие ни на есть, за ним вины сыщут да и в тюрьму, не мешкая, упрячут. А то и того проще — на улицу выгонят. Будет весёлый человек по белу свету мыкаться один-одинёшенек. Хочешь — живи, как знаешь, а не хочешь — так хоть сразу ложись да голодной смерти дожидайся. А к другим кому пристанешь — там опять на те же порядки натолкнёшься.
Эдгард тут уж не выдержал:
— Какие же это порядки, если даже совсем наоборот — беспорядки одни? И когда только им конец будет?
Старый Фургон ничего не таил от своих юных слушателей:
— Вот и мне, старику, признаться, уж казаться начинало, что конца-края нашим всем мытарствам не предвидится. Ан по-другому вышло!
Как-то вот едем мы своим путём, в город большой да важный въехали, по улицам чин-чином покатились. Тут бы, по понятию моему, самое время площадь бы какую попросторней отыскать, али, на худой конец, пустырь, для нас подходящий, как исстари у нас заведено было. Да не так на этот раз всё обернулось!
Видим, стоит перед нами — дом не дом, шатёр не шатёр, а Дворец дивный Каменный. И красив, и высок, и обустроен в самом наилучшем виде. Вместо крыши — купол крутой, круглый, ясные звёзды в тот купол по ночам смотрятся, красное солнышко днём с ним лучами играет. Вокруг — стена надёжная, а на входе — ворота железные. Ну, думаю, тут нам в объезд податься — в такие-то знатные дворцы нас, старых фургонов, отродясь не пускали.
Глядь, ворота железные дрогнули, точно чародейством каким в сторону отодвинулись и вкатились мои громоздкие колёса на двор дворцовый просторный. Тут и жильцы мои-товарищи зашевелились, заторопились. Только с колёс моих спрыгнули — и прямиком ко Дворцу чудесному. И вот что ещё дивно: никого из друзей моих горемычных, бедолаг неимущих от того Дворца прочь не погнали. Наоборот, перед каждым дверь настежь открыли и радушно-приветливо встретили. Не успел оглянуться, как один уж я на дворе остался. День так прошёл, и второй, и третий. Всё ждал я, что закончит свои представления во Дворце мой весёлый люд и вернётся ко мне, как бывало — раньше-то мы на одном месте и на два дня редко оставались. Да уж не дождался.
С той поры вышла моим жильцам привычным совсем другая жизнь — не только представления свои теперь во Дворце Каменном давали, но и на житьё срочное время в том же Дворце устроились. А потом и вовсе у каждого из весёлых людей свой собственный дом появился — дворец не дворец, а других ничуть не хуже.
Ездить, правда, не перестали. Да та ли уж нынче езда! Про колёса мои несуразные и вспоминать забыли — всё больше самолётами, поездами, морскими судами, а то просто — автомобилями свои дороги теперь отмеряют.
Порадовался я, конечно, за друзей моих стародавних, да самому тогда ох как несладко пришлось! И то сказать — кончилось моё время. Сколько-то я ещё на дворцовом дворе простоял — баз пользы, без пригляда, весь до последней нитки опустевший. Все пожитки, что мне прежде доверялись, весёлые люди частью с собой унесли, частью во Дворце Каменном оставили. Всех зверюшек учёных они за собой увели. Только пустота внутри меня осталась. Солнышком-то меня палило, дождичком-то меня мочило, летом - пылью, а по зимам снегом заносило. Много ли старику нужно? Совсем я рассохся-расклеился, под открытым небом рухлядь-рухлядью стал. Заметили это люди, совсем уж было собрались меня на слом отправить, да передумали. Видно, вспомнили, сколь годов-веков служил я верой-правдой им самим да их дедам да прадедам, ну и вроде бы как посовестились. Тогда и отправили меня сюда, на склад старого реквизита — доживать свой век на покое.
А я — ничего, не обижаюсь. Соседи здесь тихие, смирные. И все свои, давние знакомцы. Одно только жаль — поговорить не с кем бывает. А ведь мне, старику, есть о чём другим порассказать. Кабы не это, и совсем было бы славно. Грех жаловаться — кому ни случится ко мне заглянуть, все меня добрым словом величают. Да-а-а, уважают... И вам, пострелята, не мешало бы от времени до времени Старому Фургону уважение оказывать да от поры до поры вспоминать по-доброму, по-хорошему. Вы ведь, мои храбрые витязи, славные богатыри, тоже из рода весёлых людей знаменитого. Может, и ваши прадеды в моей тесноте по ухабам да кочкам тряслись.
И к весёлым людям не худо бы большее почтение иметь. Хоть и не знают они теперь прежних огорчений и несчастий, да всё ж-таки и нынешним житьё не беззаботное. А работа шутейная всегда нешуточная. Её ценить надобно.
А вы что затеяли? Ну, дело ли это, большим мешать, занятых от работы отрывать?.. И не стыдно вам?.. То-то — стыдно!.. Эх, вы-и-и... Молодёжь! А вот, помню, в наше время...
... А в это время встревоженная матушка храбрых витязей, славных богатырей уже с ног сбилась, разыскивая своих ребят. На все этажи поднималась, по всем коридорам пробежала, в каждую дверь заглянула — нет, ни здесь, ни там их нет. А у самой за делами её многими совсем из головы вон, что сама же их перед тем под замок посадила.
Сколько-то она так промаялась, да потом всё и вспомнила. Спешит, поспешает, чуть не бегом бежит — сыновей дорогих из заточения долгого вызволить торопится. Вот, наконец, и дверь необойдённая. Открыла её матушка Эдгарда и Аскольда, храбрых витязей, славных богатырей, ещё от порога окликнула:
— Ну как, наскучились-натосковались вы тут одни-одинёшеньки? Чаю, уж совсем исплакались?
Услыхали её дети, бросились навстречу, радостные:
— Матушка! Матушка! Как было интересно! Как было занятно! Просто здорово было!
Той только руками развести оставалось:
— Вот значит как! Я их наказать хотела, а они тут забавлялись! Что за дети такие нынче пошли?
Сыновья ей всё, как было, наперебой объяснять заторопились:
— Матушка! Тут Старый Фургон! Он нам про многое рассказывал!
— И всё интересно!
— И про людей весёлых!
— И про судьбу их нелёгкую!
— И про искусство их светлое!
— И про времена лихие, тёмные!
Вгляделась тогда матушка в полумрак таинственный, увидела там повозку старинную, заброшенную, сказала своё слово веское:
— Благодарствую тебе, Старый добрый Фургон за то, что моих ребят уму-разуму наставил! Сама ведала, что давно уж пришла им пора узнать правду о трудных дорогах весёлых людей, да за делами срочными всё на потом откладывала. А ты, вижу, сам уже обо всём позаботился. Вот тебе за то мой отдельный материнский поклон.
И она точно склонила голову перед старой, разбитой повозкой — чуть заметно, но почтительно.
И в ответ на это там, в самой глубине комнаты, что-то зашуршало, зашумело, всем ясно послышалось. Но был ли это одинокий старческий вздох или просто в тишине скрипнула давно не смазанная ось в колесе Старого Фургона — так никто и не понял.