Письмо маме

Ах, мамочка! Всё откладывал, Бог знает почему, написать тебе. Но в течении двух  дней ты мне приснилась и, как много раз бывало наяву, снова спасла меня. Понимаю, что даже на том свете не даю тебе покоя своими запоями, молю о прощении, плачу, благо дарю за помощь и пишу письмо.

Поверь, я всё время помню о тебе. Каждый день наш дом, вещи, старая яблоня и каштан,что мы посадили к моему шестнадцатилетию, рвут сердце и нервы на части. Ты правильно сказала во сне, что у меня расшатаны нервы. Прежде всего, конечно, от пьянки, но и оттого они сдают, что не могу спокойно смотреть как ветшает дом, сохнут деревья, рушится ограда, уходит моя жизнь. Я понимаю, что после меня то, чем мы с тобой так дорожили, уже никому не нужно. Ни твои тюльпаны, ни мои книги…
Когда ты сказала мне во сне, чтобы я не спал в своей комнате, потому, что там плесень, я сразу же перешёл в твою спальню и сейчас сплю там, где ты спала а на место моей детской кроватки, стоявшей у тебя в ногах, передвинул шкаф. Наверное зря, потому, что из окна зимой дует. По ночам плохо сплю, часто просыпаюсь. Вспоминаю, как в этой спальне я, уже школьник, писал ночью в постель и мы оба горько плакали, обнаружив, что беда опять произошла, несмотря на старания врачей и ворожек, «выкачивавших» из меня испуг от спикировавшего на село истребителя. Тогда мне показалось, что он падал прямо на меня…
 
Смутно, но помню, как ты носила меня по спальне на руках и просила не умирать, когда у меня было что-то страшное с лёгкими. Как держала руку на моём лбу, чтобы я уснул, когда я до костей сжёг ступни ног и не мог от боли  даже повернуться на бок.

Помню тебя босую, неизвестно как поднявшуюся с кровати, видимую от пола только до колен и шёпот  из сизой мглы коридора: «Синок! Проснись! Шось горить!». Тогда ты в очередной раз спасла мне жизнь, потому что через несколько мгновений дым от горящего рябчика, который я, по пьянке повесил сушить на электрокамин,накрыл бы меня и я бы уже не поднялся.

Никогда не забуду того отчаяния и горечи, когда я не добрал одного балла при поступлении на стационар и ты приехала в Одессу выручать меня. Я стоял у двери приёмной комиссии а ты, беспомощная, жалкая, растрёпанная, в платьице, не очень ладно сшитом сельской портнихой, с платочком , зажатым в руке не знала к кому подойти и что сказать а только всё плакала и плакала. Спасибо покойному лаборанту Василию Тимофеевичу Лобашевскому, что он пожалел тебя и переложил мои документы на заочное отделение. Если бы не ты меня бы не зачислили, а как жить дальше я не представлял.

Помню, и не только я, а все ребята, которые жили со мной в общежитии, твои передачи с продуктами. Там был не только традиционный набор – яйца, сало, картошка, подсолнечное масло, варенье. Когда мы с Юркой Требиным ехали на автовокзал за неподъёмной сумкой, ребята из нашей и соседней комнат ждали вертут с яблоками, плацынд с тыквой, пирожков с вишней. Девчонки «случайно» забегали к нам – а вдруг в сумке вкуснейшее «болгарское» печенье, которое кроме тебя в Доманёвке никто и не пёк.

Разве подозревали мы сколько сил и средств уходило, чтобы подкармливать нас?! Именно «нас» а не только меня. Ведь ты знала, что Олег, Коля, Юрка издалека и посылки получают редко. Одно только упоминание о голоде вызывало у тебя слёзы. Мне это было непонятно. И только совсем недавно, перед смертью, тётя Катя рассказала, как вы голодали в Узбекистане во время войны, а затем в 1946 – 1947 годах дома, в Украине. А ведь тебе и в смертоносном 1932-м  было уже 17 лет…    
Думаю, всегда добрым словом вспоминал тебя пропавший без вести Валерка Миндов, донашивавший мои вещи. Лишь много лет спустя ты призналась как рисковала ради меня, оформляя со своей подругой – продавщицей фиктивные рассрочки. А мне даже в голову не приходило откуда мама с зарплатой в 60 рублей берёт деньги на рубашки, брюки, костюмы, туфли. Ведь хозяйство наше всё «ушло» когда болел папа. Корова, тёлочки, свинки, утки, сбережения «разъехались» по больницам и госпиталям. Ничего не помогло…

Помню, как после смерти папы я, пятиклассник, лежал больной, отходил от гриппа и в тетрадке писал план зарабатывания денег летом, чтобы купить велосипед. Ты пришла с работы в обеденный перерыв, спросила, что я делаю. Узнав, с тоской в глазах чуть-чуть улыбнулась, поцеловала меня в голову и сказала: «Ніколи ми не будем багаті, бо ми «роздай біда», синок». Так оно и случилось, мамочка. Все заработанные деньги я профинькал. Долги – мои постоянные спутники. Как-то задумался: «Почему так?» Пришёл к выводу – одни швыряют деньгами потому,что их много, другие – потому, что их мало. Я никогда не ценил деньги потому, что у нас их никогда не было.

В том нет твоей вины, мама. Это наша семейная карма, рок. Точно также как и счастье в семейной жизни. Проанализировав все известные мне факты по линии бабушки,твоей матери, осознал  грустную закономерность: ни она, ни ты, ни я, ни Майя ни её и мои дети со счастьем в семье не встретились… Вот и сижу я пять лет один в любимых стенах, имитируя жизнь, но фактически с пятидесяти пяти лет банально доживаю. Иногда из глубин сознания всплывают твои  слова: «И як це в людей так бувае – по четверо - пятеро дитей и вси устроени. У мене ж вас тикы двое и чого вы таки нещасливи?!»

Ты всегда готова была всё отдать своему сыночку. Уверен – не задумываясь отдала бы жизнь. Когда мне срочно надо было уехать куда-нибудь подальше из района и я собрался в Оренбург,ты, больная, шептала сквозь слёзы: «Їдь синок, їдь. Тіки  б тобі луче було».

Сохранив мои и Ольгины письма из Оренбурга ты фактически ещё раз спасла меня, уже пожилого, возродила веру в жизнь, подарила мою успешную, полную оптимизма молодость. Ведь Оренбург оказался пиком, высшей точкой моих стремлений! И если бы не гордость, амбиции, наше семейное неумение прогибаться да и откровенная дурость… Ты не знаешь, я никогда не рассказывал об истинной причине увольнения среди семестра(!) и отъезда в Одессу.

Дело в том,что с момента приезда я был заместителем заведующего кафедрой. Должность неоплачиваемая, общественная. В первый же день знакомства, изучив представленную автобиографию, выпив со мной две бутылки водки, «завербовал» на неё заведующий кафедрой, бывший секретарь обкома по идеологии. Вскоре меня избрали секретарём большой парторганизации кафедр общественных наук и заместителем секретаря парторганизации физико – математического факультета… Я пил с завкафедрой почти каждый день, не считая десятков всяких торжеств, где разливал и говорил, потому как узнали ,что у меня лёгкая рука и незаштампованные, от жизни, тосты. Я «воевал», не зная усталости, на многих «фронтах» одновременно. Выезды в область на консультпункты и лекции от общества «Знание», комиссии райкома, горкома,обкома, ЦК КПСС. Был доверенным лицом по выборам в Верховный Совет СССР генерала Дмитрия Волкогонова, проводил занятия вместо заведующего, редактировал стенгазету на факультете, организовывал спортивные соревнования среди преподавателей и писал диссертацию. Через два с половиной года – защитил.
Всё шло даже очень неплохо. И тут вдруг вызывает ректор и пряча глаза говорит, что завкафедрой увольняют, но тебя поставить на его место не могу, так как в отделе науки ЦК согласовали другую кандидатуру. Не расстраивайся, получи доцента ( не хватало одной публикации, но она уже была в печати), через год дадим направление в докторантуру в Москву а там действуй по обстоятельствам.

Мне бы взвесить, обдумать. Докторантура в Москве, когда тебе только 36 лет?! А я обиделся. Не оценили, ну и пошли вы… Уехал и получил от родной Одессы через год вытрезвитель, в прямом и переносном смысле. Потом ещё кое-что посерьёзней, не буду тебя расстраивать. И ещё…

Потом Союз развалился. Стал безработным и до 2000-го в вузах вообще не работал. Падал, подымался,начались запои. Как дотянул до пенсии – не знаю. Наверное, благодаря твоим генам. Если бы преобладали папины – давно лежать мне на нашей горе, недалеко от тебя.   

Хорошо, что сохранила письма ещё и потому, что в них наши лучшие годы в мелочах, о которых я бы никогда не вспомнил. Мелочи жизни заставили меня посмотреть и на Ольгу в новом, а может быть в добром старом, свете. Понял, сколько она для меня сделала и как я перед ней виноват.

Письма поселились в моей груди давящим спазмом стыда, угрызений совести, невозможности что-то изменить. Я, мужчина, работавший в комсомольских и партийных органах, директором совхоза, имевший не рядовые доходы клянчу, выманиваю деньги у матери – пенсионерки! Содрогаюсь, заливаюсь слезами, бегаю по дому прочитав написанное собственной рукой:«…пришли хоть немного денег»; «…короче говоря, хочу навязать тебе ещё долг»; «…к сожалению, хоть убейся, ничем пока не могу помочь».

Письма испещрены просьбами, просьбами, просьбами. Высылай сухофрукты, шиповник, яйца, масло сливочное, подсолнечное и топлёное, сметану, сгущенное молоко, лук, чеснок, домашнюю лапшу, морковь, сыр твёрдый и творог(зимой), баклажаны фаршированные, перец сладкий консервированный, орехи, курочку домашнюю(зимой)… И ты слала , слала, слала… Продолжала спасать.

…Я, конечно, думал в перспективе перебраться в Одессу, как тогда говорили «не первый но и не второй город» в стране. Вот и в Ольгиных письмах нашёл строчки, где она пишет тебе, что мы порешаем свои большие вопросы и устремимся поближе к родителям. Но я не думал, не гадал, что Одесса, сформировавшая меня и зарядившая смелостью и оптимизмом, станет лютым палачём своему детищу. Нечто потустороннее творилось при моём возвращении. Договорился о работе на кафедре у Володи Изовита, а он через пару недель умер. Договорился с Витькой Коштареком временно пожить у него в Беляевке, улетел в Оренбург за вещами… а мне позвонили, что он умер. В какой-то момент в Оренбурге вспыхнуло в голове: «Зачем? Может не стоит?» И остановись же, дурак! Но нет! Проситься обратно?! Посыпать голову пеплом?! 
Нет? Ну так получи! И вот я уже втайне от милиции, находясь на подписке о невыезде, затравленный и раздавленный, приезжаю к тебе. К теплу, любви, состраданию. И надо же так случиться, что через несколько часов, уже под вечер, тебе принесли повестку, предписывающую явиться в райотдел. Хорошо,что они поленились нагрянуть в дом…

Как достойно, мужественно ты себя повела! Вдруг стала серьёзной, собранной. Молча надела новую кофту,  повязала чистый платочек и опираясь на палку пошла как в бой. Заслонить. Спасти.

Невозможно забыть твои мучения, когда надо было хоть что–нибудь поесть. Исхудавшая , потухшая, в ставшем большим и не к случаю новом халате, поверх ночной сорочки ты с трудом сидела за столом и то подносила ко рту дрожащей рукой маленькую ложечку манной каши, то бессильно, роняя на пол кашу ,отводила в сторону. Слёзы из почти  ослепших от глаукомы глаз текли по морщинам запавших щёк и капали в тарелку. В тот же день ты как-то очень мягко, чтобы не расстраивать сына, сказала, что знаешь о своей близкой смерти и тут же, виновато улыбаясь, начала меня успокаивать.

Многое я бы отдал, если бы удалось вырвать, выжечь из памяти твой плач и бессвязные причитания: «Куди ви?! Ви шо, вже їдете?! Як же це так?! Ой, Боже мій! Лідуся! Золотушка бабушкина!».

Прости, мамочка, не предупредил тебя, что уедем с дочкой в 4 часа, боясь, что всю ночь будешь плакать и придётся вызывать «скорую». Но материнское сердце не обманешь. Слепая, глухая ты всё равно почувствовала.
Нет, не забыть мне ту тёплую летнюю ночь и,прерываемые рыданиями, самые ласковые в жизни слова из окна нам вдогонку. Мы почти бежали, не в силах вынести эту пытку и всё тише и тише доносилось: «Внученька, я тебе так лю… Синочок… Ріднесенькі… Приїжайте…» Больше я тебя живой не видел.

Ты безоглядно верила в меня. До твоего ухода я не ведал насколько сильно помогают детям материнская любовь и вера. Ни разу( с ума сойти, не могу вспомнить хотя бы один случай…) ты не сказала мне «нет». И ладно бы это касалось студенческих лет, когда я жил в Одессе. Но, на самом деле, уже в 6-м классе я сказал тебе, что буду историком, поэтому тратить время на физику, математику, химию нет смысла. Ты сразу согласилась и больше я к урокам не готовился. По гуманитарным предметам, исключая сочинения и стихотворения, я всё знал и без подготовки а по « не моим» учителя, закрыв глаза, ставили «тройки». Самое интересное что мы с тобой оказались правы – точные, естественные науки так никогда мне и не пригодились.
Хочу чтобы ты знала, что я тебя очень любил. Когда жил вдали, каждый день о тебе вспоминал, считал дни, собираясь домой, десятки раз перечитывал редкие, с трудом написанные  письма. Пульсарами высшего счастья живут во мне первые минуты в нашем доме, когда я, бросив вещи обнимал тебя а ты говорила: «А ну сядь коло мене. Дай я на тебе подивлюсь». Восторженно - ласковыми глазами рассматривала моё лицо, гладила щёки, волосы, руки шершавыми пальцами, вкусно пахнущими вертутой с яблоками.

Не пришлось сказать тебе о своих сыновьих чувствах. Но, думаю, что ты о них знала, потому, что в старинной, наверное ещё дореволюционной сумочке, среди самых – самых дорогих тебе вещей, в газетке, вместе с прядью моих первых волос я нашёл своё сочинение 5-го класса «Моя мама». К сожалению, всё содержимое сумочки исчезло. Зато в своих архивах недавно обнаружил нечто озаглавленное «Белый дом», написанное мной в 19 лет. Прочитай, надеюсь тебе будет приятно.

         «Ещё не проснувшись, ощущаю белый свет. Белый пододеяльник тёплыми складками, как жабо, окутал моё лицо. Он сливается с подушкой – белоснежной, яркой, хрустящей. Тёплые волны белой радости начинают топить меня в белом.
         Я и сам белый, чисто вымытый. Кожа на лице приятно – матовая. Колючая русая щетина шуршит, успокаивает, убаюкивает.
         Открываю глаз – белые стены, белый день за окном.
         Мысли, надежды, мама, Майя, бабушка – белые, добрые существа живут за белыми стенами.
         Воскресенье. Я дома и счастлив… Сколько радости я принёс в этот скромный домик. Платят мне сторицей. Чувства нельзя придумать, их рождают люди.
- Ма-а-а-ма-а-а!
- Ну сина, ми с тобой тєлєпати. Я тільки сказала, шо тобі нада вставать і трохи роздрухаться, бо скоро ж сніданок.

          Я смотрю на мать… Мама излучает добро. Руки в тесте, лицо припорошено мукой. Она подходит к приёмнику, нажимает на клавишу и полилась тихая воскресная музыка. Кажется Лист или Шопен в современной обработке. Я нарочно недовольно, но на самом деле от наплыва чувств, резко поворачиваюсь на кровати.
         Мать заливается смехом и кричит:
        - Ой, Майя, він ше спать хоче!  Сина, до скількох же ти там спиш?! Ну зараз я тебе буду піднімать.

Это грозит мне холодными руками под одеяло, щекотанием пяток, сдиранием одеяла. Забыв обо всём я начинаю орать. А мама тихонько подходит ко мне и начинает своим лицом открывать мой затылок из-под белого пуха пододеяльника. Добравшись до моего нестриженого затылка она нежно целует меня. Я дурею от неожиданности и радости и зарываюсь глубже не чувствуя ничего, кроме теплоты её сердца и задавленный глыбой её счастья.»

…У меня есть и другие листочки с мыслями о тебе. В юности стеснялся прочитать. Мечтал когда-нибудь опубликовать и подарить. Не успел.

Как живу? Плохо. Уехал в нашу хату в 2006-м, поссорившись с Ольгой, с одним портфелем. Правда потом Лидочка передала одежду. Вроде бы работаю, но платят от начитанных часов, а мне их дают мало, так как я несколько раз запивал и срывал занятия. Пенсии на жизнь не хватает. Долги. Болезни. Одиночество.

Мне хорошо внутри дома. Здесь мы все вместе. Прошлое, настоящее, фотографии, бумаги, документы, старый приёмник, книги. Я, правда, продал Брокгауза, чтобы вернуть кредит, который брал на газ и отопление. Триста наиболее ценных книг подарил филиалу Одесского университета в Первомайске, где работал и думал надолго, но не удержался… О книгах не жалею. Может, кому-то пригодятся. Более печальная судьба ожидает тех, что томятся от невостребованности в шкафах, а также мои архивы, дневники.

В доме хорошо, но за пределами… Я не заметил, забыл, что стал горожанином. Село, с его неписанными законами и условностями, меня кончает. Самое главное, что лишился права на личную жизнь. Всё на виду и на языках. Рухнули многие иллюзии. Например, мечтал взять один пятый класс в своей школе и читать в нём историю до одиннадцатого. Чувствую, что вырастил бы несколько себе подобных историков. Казалось бы , один кандидат наук на район, учителя школы, бывшие мои ученики, возле калитки говорят: «Ой, який ви хороший вчитель були! Ми на все життя запам’ятали, як ви пояснювали і малювали на дошці гладіаторів». Беседовал с директором. Показывал планы создания реестра выпускников, архива, музея школы. Реакции никакой. Боится то ли конкуренции, то ли ответственности, если я вдруг запью.

Пока всё. Нет на земле человека, который бы почувствовал мою боль. Поэтому пишу тебе, мамочка. Не сомневаюсь, что по вашим каналам письмо дойдёт обязательно. Ты только не очень расстраивайся, я чувствую твою поддержку наяву и через сны и потому держусь.

До свидания. Твой сын.


                27.02.2012 г.