Салют

   Каждый раз, когда я запрокидываю голову в небо, чтобы посмотреть, как самолёт линует поля тетради неба белым карандашом, мне вспоминается россыпь мелких звёздочек фейерверка ракетниц, которую я видел однажды мальчишкой, волшебным победным майских днём.

    Это сейчас 9 мая празднуют... так, как празднуют. А раньше мы весело отмечали Первое мая и оно как-то затмевало День Победы. Мы ходили на демонстрацию, и когда шагали по Тверской, нам дышалось широко, просторно, ей самой подстать.  Мы топали без устали, крича задорно троекратное «Ура!», без счёта и меры. Подтягивая толстые нитяные неудобные колготочки, мелко махали флажками так, чтобы они  были похожи на все большие знамёна вокруг, и также красиво развевались по ветру, как они. Жёлтая надпись «1 мая» на флажке вкусно пахла свежей краской, и по сию пору я ощущаю ладное деревянное древко, и то, как приятно было сжимать его в руке - такое уютное, гладкое и шершавое одновременно.
После демонстрации мы всей семьёй усаживались у маленького экрана телевизора, ждали, когда покажут запись и настанет черёд пройти училищу, в котором отучился на командира отец. Иногда он и сам ходил в том строю, и мы пытались   отыскать его, и даже, казалось, что угадывали. Впрочем, мы знали, что он там и этого было довольно.

    Отцу здорово досталось на войне. Раненый, он даже полежал в госпитале блокадного Ленинграда.  Как и все, кто был на фронте, отец совершенно не любил фильмы про войну, и, сколько мы, мальчишки, не приставали к нему с просьбами рассказать, как там всё было, никогда не отвечал, не отшучивался. А однажды и вовсе посмотрел на меня так, что я уж больше не надоедал ему с этим, так как понял, - всё, что нам показывают в кинокартинах, это малая часть того непомерного труда, который выпал на их,- его и товарищей долю. И это то, что имеют в виду, когда просят не ворошить прошлое. Его и забыть нельзя, и рассказывать не надо, чтобы всё оно осталось там, перепрело, как осенние листья к победной весне.  Я себе это всё так живо представлял тогда: мы, мальчишки, с огромными вилами, пытаемся перевернуть большую кучу павших листьев, а советский солдат с плаката «Молчи, тебя слушает враг» хмурится грозно и останавливает нас жестом крепкой ладони. Если кому дать «леща» такой ладошкой, мало не покажется.
     Так повелось, что дети, чьи родители воевали, тоже считали себя людьми военными, и День Победы считали своим праздником.
Больше всего мне запомнился самый первый, настоящий День Победы и другой, который отмечали через двадцать лет, в шестьдесят пятом.
В сорок пятом я был, всё же, ещё слишком мал, чтобы понимать, что к чему. Нет, конечно, - волны радости со всех сторон сбивали меня с ног, но было нечто, что омрачало настроение. Всю войну мне представлялось, что, как только она окончится, я возьму большой кусок хлеба,  огромный кусок сыру, сложу их вместе и стану есть, откусывая большими, во весь рот кусками. И, вот он, наступил этот день, но сыра и хлеба по-прежнему  было не достать.
     А вот День Победы в шестьдесят пятом я помню совершенно другим...  Мы тогда жили в военном городке. Почему-то я был дома, и лежал с книжкой на кровати.
Обычно в этот день мы с ребятами недолго бродили по окрестностям, после забирались в пустой запертый склад, искали случайно просыпанный порох, чтобы сделать из него дорожку и поджечь. Склад размещался в здании старинной башни, круглые окна которой были забиты мешковиной и так обветрились, покрылись пылью, что стали похожи на львиные морды. Они проступали столь явно, что хотелось   потрогать их, провести пальцами по широким  носам. Ну, а потом, выпросив у взрослых, кто что может, уходили на реку с ночёвкой, где жгли костёр и пекли картошку. Но в этот раз как-то не собрались, - кого-то не пустили, кто-то переел мороженого и надорвал горло первого мая...
И вот, лежу, читаю, как вдруг : «Ба-бах!» - я аж подпрыгнул на кровати. Выскочил из дому и увидел, что на плацу у комендатуры стоят солдатики, человек пятьдесят, а, может сто, и стреляют в воздух холостыми. Почти как наши в Берлине, в сорок пятом.
     Это было пронзительно, до слёз и так торжественно горько... Залпы шпарили душу, словно кипятком. Хотелось плакать, но делать это я почему-то не мог. Помню лишь, чувствую по сию пору, как волосы от мурашек шевелились на голове.
Конечно, после я видел ещё много салютов. Первые  рассыпались мелкими блёстками, как настоящие ракетницы, много позже  - расцветали пионами и хризантемами, многоцветными вспышками, но такого, как в шестьдесят пятом, я больше не испытывал никогда. Ребята, новобранцы, стояли с суровыми, неподдельно серьёзными лицами, и я, глядя на них, невольно чувствовал сопричастность, был добровольцем в том же строю, где всю войну прошёл мой отец.