Между Эросом и Танатосом

Любовь

Любовь, то значит смотреть, на себя взирая,
Как на вещи, те, что для нас еще чужды,
Ибо и ты вещь, чтоб на что-то сгодиться.
И кто так смотрит, сам того не зная,
Тот сердце излечит от лишней нужды,
Друг - говорят ему дерево и птица.
Тогда и себя, и вещи используя, однажды,
Захочешь мир наполнить блеском до края.
Иногда знать, чему служишь, не важно -
Но хуже любви служить, все понимая.

Чеслав Милош

1943

Перевод: Александра Ситницкого

В то самое утро я была разбужена детскими голосами, доносящимися из глубины садика нашего соседа — художника — дети переходили с русского языка на французский, и я никак не могла понять, где я нахожусь — то ли в Москве, то ли Брюсселе. Голоса постепенно угасали — лишь воркование голубей нарушало обретенную тишину. Растворившиеся в воздухе звуки оставили ощущение радости — утро было солнечным, а сами голоса напоминали о том, что жизнь продолжается.

Все в тот же день, приподняв крышку тайника, я вытащила черную клеёнчатую тетрадь — я завела её в детстве, когда мне было лет девять. В неё я записывала свои детские впечатления от прочитанных книг -— сначала я это делала с удовольствием, а позже, все то же самое превратилось в привычку и утратило свою значимость. Лишь сводные картинки бабочек и цветов, выцветших за шестьдесят восемь лет, напомнили о том, что я всегда любила и птиц, поющих по утрам, и бабочек, порхающих в садах моего детства.

На титульной странице, под названием — «Прочитанные книги» вместо моего имени зияла пустота, осталась лишь фамилия — тотчас, перед глазами предстал образ ребенка в поисках новой идентичности. Имя светлое, имя солнечное перестало мне нравиться — легким жестом детской руки я уничтожила тот свет, который был скрыт во мне. Сделав это, я перешла в тень, мрак, из которого придётся выбираться самой, без чьей-либо помощи — предстояло заново обрести и имя, и свет. Цвет клеенчатой обложки напомнил мне черный квадрат Малевича, который Кандинский считал символом смерти. За пять лет до этого, все тот же четырехлетний ребенок, в состоянии полного отчаяния, хотел вскрыть себе вены, когда мама сообщила —- «твой папа ушел и бросил тебя». Справиться с этим было трудно особенно и потому, что не зная, я все-таки знала в глубине души, что, будучи юным и легкомысленным, именно он настаивал на том, чтобы ребенка мама сохранила. На самом же деле мама ушла сама, однако своими неумелыми словами она поселила в детском воображении образ неверного мужчины.

И вот, открыв наугад тетрадь с бабочками и цветами, я увидела название сказки, которую мне читала мама, когда я болела. Это был «Соловей» Ганса Христиана Андерсена — тогда, в ту ночь, лёжа в бреду в полутемной комнате, я слушала мамин голос и представляла сказочную птичку — мне казалось, что пела она и для меня — её чудесное пение спасло не только умирающего китайского императора, но и меня — это было пение самой Жизни. Смерть отступила, и я поверила, что завтра я буду здорова и что самое прекрасное впереди.

Все это случилось после нашего возвращения из Азии, когда мама оставила меня у бывшей свекрови — моя бабушка не захотела или не смогла взять к себе. Болела ли я тогда от простуды или от того, что была разлучена с мамой на несколько месяцев, не знаю. Помню лишь то, что я не переставала болеть, а папа появлялся редко — лишь для того, чтобы сходить со мной в проезд Художественного театра, сфотографироваться, а потом посидеть в кафе «Артистическое» с мороженым. Единственная фотография, которая у меня осталась от тех встреч — та самая, где он смотрит на меня с любовью, а я смотрю вдаль — в том самом детском взгляде есть и порывистость, и неустрашимость, и целеустремленность. На правой руке сохранилась надпись, сделанная чернилами — «Дорогой дочурке Норочке от любящего папы» — получалось так, что взгляд мужчины — восторженный и любящий был необходим как воздух. Был ли папа любящим, я не знаю, если кого он и любил, так это женщин, да и то — до тех пор, пока любил. Сам об этом и говорил. Ничего кроме алиментов и вот этих редких встреч я от него не получала. И так было до конца его дней.

Мама снова должна была вернуться в Азию, а я страдала — опускала свои белокурые косы в чернильницу. Ни мамина бывшая свекровь, ни учителя — ничего не могли со мной поделать. Однако у мамы другого выхода не было: оставшись в очередной раз без работы, она подписала контракт с театром в Азии, в городе Ленинабад, где в пустыне, окруженной горами и рудниками, Сталин построил дворец с колоннами, мраморными холлами и великолепной сценой. Вот в таком театре мама и получила контракт на все ведущие роли. Когда мы с ней только приехали в тот город будущего социализма, то первое, что открылось нашему взору — унылая желтая степь, а вдали, в сизой дымке, виднелись горы. Запомнила я лишь маленький базар в центре города, где на прилавках возвышались горы урюка, винограда, помидор и всякой всячины. Женщины ходили в чадрах, а милые ослики, похожие на игрушечных, отдыхали от долгого пути в тени нескольких деревьев, растущих поблизости.

Актеров поселили в деревянные лачуги — в них гулял степной ветер и было холодно. Режиссер запретил брать с собой детей на спектакли, поэтому я должна была оставаться по вечерам одна — я страшно боялась — единственным утешением была собачка Чарли, которую наши соседи по бараку давали мне на вечер. Однажды, не выдержав, я отправилась в театр пешком по темным улицам — не видно было ни зги, около одного электрического столба суетились люди — на земле лежало тело, накрытое чем-то темным — позже мы узнали, что это был электрик, совсем юный, его убило током. Это была первая встреча со смертью. Добравшись до театра, я оказалась в ложе, откуда могла видеть маму. На сцене шла пьеса, в которой мама играла партизанку; её задержали военные с ружьями — я смотрела на неё и так волновалась — боялась, что её убьют. Не знаю почему, но страх смерти не покидал меня на протяжении всего детства.

В том соцгородке, где мы прожили с мамой меньше года, были у меня и подружки — нашлась и такая, которая, по непонятным причинам, встала за моей спиной и оцарапала мне левую щеку. Помню её руки с грязными ногтями — шрам от её ногтей остался на всю жизнь, как свидетельство женской нелюбви. Возможно, именно поэтому я не очень люблю женщин. В моем детстве, подружки ни один раз пытались меня опорочить — то я к пионерам не вышла, когда они пришли навещать меня во время болезни, то еще что-то. Дошло до того, что маму вызвали в школу. К счастью директрисой была умная женщина — рыжеволосая Элла Натановна — она быстро все поняла и вызвала девочек в кабинет. Они тотчас же во всем признались — все было ими выдумано от начала и до конца. Однако исключение из пионеров в те времена могла иметь серьёзные последствия.

А в те пять лет, когда я была готова уничтожить себя ради несостоявшейся любви — любви к собственному отцу, я сама и создала ту самую схему отношений с мужчиной, в которых непременно должны были быть страдания. Но Ангел — хранитель оберегал меня, и так было всегда, с самого моего рождения. Когда в три месяца я умирала и врачи сказали, что спасти невозможно, то простая женщина — уборщица посоветовала маме поднести меня к окну, сказав — «может продышится». Я и продышалась — силы жизни победили силы смерти — я осталась жива. Врач — женщина, лечившая меня, сказала маме, что за все сорок лет её врачебной практики это был первый случай выживания -—она даже предложила отдать меня ей на воспитание. Фамилия её была — Коган. Это все, что мама запомнила…

Даже теперь, когда над всеми нависла угроза смерти, я почувствовала, что где-то внутри меня, включился некий механизм. Он подсказал, что одолеть эту даму с косой, да еще и в короне, можно чем-то, более сильным, чем она сама. Смерти противостоит Жизнь, а Жизнь — это Любовь. Любовь не конкретная, не к кому-то, а Любовь как нечто имманентное тебе самой. Красота это тоже Любовь — поэтому и маленький соловей как метафора вечной Красоты, не случайно открылся мне на страницах собственного детства. Он напомнил о той детской борьбе со смертью, когда я слушала мамин голос и представляла волшебное пение маленькой птички — именно это и спасло меня от смерти.

Борьба Света и Тьмы никогда не прекращается, она подобна борьбе между Ангелом и Фантомом — один стремится погубить вас, а другой — вестник Неба и Света — спасти. Две эти силы являются той самой реальностью, которая всегда с нами, хотя и невидимы. И если Эрос и Танатос правят миром, то один продлевает жизнь, а другой влечет к смерти и разрушению. И как говорил все тот же Фрейд — пока побеждает Эрос как символ жизненной энергии, власть Танатоса ослабевает.

Была в моей детской тетради еще одна любимая сказка, сказка грустная — «Русалочка». Образ Русалочки, жертвующей своим бессмертием и прекрасным голосом Сирены ради любви к принцу, заставляли меня плакать над её участью. Однако сказки хорошо кончаются — и Русалочка, бросившаяся в пучину вод, была спасена, превратившись не в дочь воды, а в дочь воздуха. Отныне, купаясь в солнечных лучах, она смогла обрести и бессмертие, и душу. Радостный конец грустной сказки — в жизни не всегда происходит именно так.

Те самые детские муки и та самая кровь, которая не пролилась в мои пять лет, пролилась позже. В дощатом домике какой-то загородной больницы, в огромной женской палате, окно которой выходило на грязный пустырь, я лила слезы, а под подушкой лежала фотография юного красавца, на этот раз не отца, а будущего мужа, в больницу не пришедшего. Был он не единственным — второй также не придет в момент рождения дочери. Фотография юного красавца напомнила мне другую, ту, с которой в детстве ездила повсюду. Оказавшись в свои одиннадцать лет в подмосковном санатории, я познакомилась с девочкой, с очень красивыми голубыми глазами и длинными ресницами — её звали Аллой. Я ей как-то показала фотографию папы, и однажды, когда к ней приехала мама, то Алла попросила показать это фото и ей. Мама Аллы, увидев, лишь воскликнула — «Саша». Она сама была актрисой, и у них с папой, как выяснилось позже, был роман.

Была у меня и третья любимая сказка — «Снежная королева» — мне почему-то нравился мальчик Кай, с льдинкой вместо сердца— в нем было нечто загадочное. Как говорится — все наши предпочтения не случайны, возможно, что я возомнила себя спасительницей, похожей на Герду. Вот и мужчины, которых я встречала, включая и моего папу, были поражены тем же недугом, что и мальчик Кай — прекрасная Снежная Королева — мать превратила их сердца в лед. У сказки хороший конец — в жизни все иначе, и недуг холодного сердца может остаться навсегда.

Тогда, давно, когда была потеряна не только невинность, но и первый ребенок — толстая тетка, в марлевой повязке на лице, орудуя инструментами, отчитывала меня с каким-то садистским остервенением за то, что не замужем. Если считать убийство нерожденных детей преступлением, то меня природа не наказала — ни за первого, ни за последующих. Она скорее наградила меня этим даром — иметь их много. А в тот самый день, когда, выписываясь из больницы, я ждала возлюбленного, за мной приехал папа, как будто ребенок был от него — был во всем этом символический инцест.

После того как потеряла невинность, мама стала требовать, чтобы я вышла замуж. При этом она не могла не понимать, что муж сам как ребенок. Да и жить мы должны были втроем в 14 метрах — любовью занимались при маме. Вещь немыслимая, да и на будущей карьере пришлось поставить крест, хотя я этого тогда не понимала. Уж не говорю о том, что никакой радости брак этот мне не принес — разве что опыт жизненный приобрела. И каждый раз получалось так, что выходя замуж, помимо любви был еще какой-то второй план, принуждающий меня поступать именно так. Второй брак был тоже по любви, но на этот раз уговорили врачи — все прекрасно помнят, что в СССР к процедуре «ликвидации» относились весьма легко как врачи, так и сами женщины. Единственно что пугало так это боль. А вот угрызений совести мы не испытывали, да и мужчин этот вопрос не очень заботил, мне даже и муж говорил, что о последствиях сама женщина и должна думать.

Когда я оказалась в Брюсселе, ветеринар, лечивший мою собаку, подарил мне свою книгу — речь в ней шла об отцовстве. Он в ней рассказывал о том, как ждал первого ребенка — я была под таким сильным впечатлением, что долго не могло прийти в себя. Так мне было стыдно и за себя, и за своих мужчин. Была я уже немолода. Описание его мужских чувств к будущему ребенку меня поразило; о таком я никогда не слышала в нашей прекрасной стране — там главным было заплатить врачу, а потом по новой.

Слова Сальвадора Дали “to see or not to see” — «видеть или не видеть.» — подразумевают, что воображение, данное художнику, порождает в его уме картины, которых нет, как если бы он видел за пределами реальности нечто, что можно назвать образами — идеями. При этом сами образы окрашены чувствами или чувственностью. В Брюсселе, на выставке, посвященной Рене Магритту и Сальвадору Дали, при входе в зал, на стене, можно было увидеть рисунок гор, с затейливыми уступами, впадинами и скалистыми вершинами. Зрителю предлагалось сконцентрироваться на какой-то точке и постараться увидеть либо фигуру, либо группу фигур, либо еще что-то. Я сощурила глаза и устремила взгляд в одну точку, как делала когда-то в детстве. В складках горной структуры я увидела несколько разных сюжетов — там были и животные, и люди, и даже образ святого. Это напомнило мне детство, когда из трещин на потолке появлялись разные фигурки — я смотрела на них до тех пор, пока не засыпала.

Прием этот не нов — его когда-то описал Василий Кандинский в книге, изданной во Франции. Как-то во время своей лекции в Париже, эту книгу цитировал известный раввин, культуролог и философ — Марк — Ален Уакнин (Marc-Alain Ouaknin). Он зачитал тот самый отрывок, в котором Василий Кандинский рассказывает, как после долгого созерцания самой темной части картины Рембрандта «Жертвоприношение Исаака», он неожиданно увидел маленькую иллюзорную светящуюся точку. Он назвал её «светлой душой» на фоне темного. Благодаря этому открытию он сделал вывод, что художник имеет в себе дар пророчества и ясновидения. К этому он добавил, что подобное ясновидение присуще детям и что в каждом детском рисунке, без исключения — «обнажается собственное внутреннее звучание предмета". Он также считал, что истинные художники сохраняют на всю жизнь детское «ясновидение» как основу собственного творчества.

А для того чтобы объяснить собственную концепцию, Кандинский привёл в пример композицию картины Поля Сезанна — «Большие купальщицы». Для него Поль Сезанн хотел показать троичность принципа бытия — для этого он встроил обнажённых женщин в треугольную структуру из окружающих деревьев и реки. Так что целью художника было показать не купальщиц, а треугольник, сформированный деревьями, в который он и встраивает женщин. Вы не увидите в жизни горящую трубу или жирафов в виде огромных подсвечников — это может «увидеть» лишь художник, наделенный воображением и сильной внутренней энергией.

Воображение играет не менее важную роль даже тогда, когда вы смотрите на чью-то фотографию — у вас может появиться ощущение, что лицо вам знакомо, а порой и то, что когда-то вы любили этого человека. Миражи как правило рассеиваются, уступая место реальности, но бывают случаи, когда они вас не обманывает. Фотография или как её называл великий поэт — «посмертная маска момента » способна воздействовать на воображение человека. Я и сама столкнулась с этим явлением. Моё третье замужество именно так и произошло — я увидела фотографию незнакомого мужчины и влюбилась. Вот и получилось, что мой третий бельгийский брак возник благодаря увиденной мною фотографии — сначала я влюбилась, а потом познакомилась. Брак был недолгим и не очень удачным, несмотря на сильное физическое притяжение.

Каждый из нас искал своё — ему нужна была мама, а мне возлюбленный, однако без брачных уз я не смогла бы остаться жить в Европе. Ну, а брак, как правило, все губит, если это не отношения мамы и сына. Поняла я все эти сложные механизмы гораздо позже. Уже после развода, я его встретила у зубного врача, к которому он меня когда-то и привел. Стоя перед окошком регистратуры, я увидела приближающуюся из глубины коридора фигуру седого как лунь мужчины — это был мой бывший муж. Он сильно располнел, шел с палочкой, хотя и был моложе меня. Был он не один, а с женщиной, своей спутницей. Устроившись в приемной, пара разговаривала — в основном говорил он, говорил увлеченно, размахивая при этом руками. Она же сидела скромно, потупив взгляд в пол. Тогда я и подумала, что вот кто ему был нужен — скромная и преданная женщина — мать. Я же жила все время в каких-то проблемах — то в Москву надо было ехать менять документы, то вывозить из Москвы собаку, работы не было, а денег на то, чтобы подтвердить диплом тоже не было — оказалась полностью на иждивении мужа. В общем он ожидал совсем другого, а я так и вообще еще ничего не понимала в здешней жизни. Оба были обмануты в своих надеждах и ожиданиях. При этом я ни о чем не жалею, ибо была недолго, но счастлива. Был и еще один случай — фотография незнакомца напомнила мне о бывшей любви. Благодаря ей на какой-то момент я смогла вернуться в то состояние, которое когда-то испытала.

Ну, а со своим последним мужем мы познакомились уже во время моего развода — тогда он еще работал в Брюсселе. Однако жить вместе мы не могли, да и не хотели. Вскоре ему пришлось возвращаться во Францию — как он ни старался упросить своего начальника продлить контракт в Брюсселе, в этом ему было отказано. Каждые выходные он приезжал в Брюссель то на поезде, то на машине, не говоря о ежедневных разговорах по телефону. На праздники я ездила к нему, а когда умерла моя собака, то проводила в Париже довольно много времени. И вот это отсутствующее присутствие не давало любви утонуть в обыденности — воображение наделяет отсутствующего качествами, которые ему порой не свойственны — в любви мы многое идеализируем.. Даже философы говорили, что отсутствие реального контакта создает то напряжение, которое помогает поддерживать любовь, ибо в любви важен элемент не владения. Как ни вспомнить фильм Антониони «Затмение», где влюбленные целуются через стекло — каждый, находясь в собственном одиночестве, стремится прикоснуться к губам любимого. Присутствие через отсутствие — это та дистанция, которая помогает питать воображение.

Жизнь в загородном доме под Парижем заставляла моего будущего мужа каждый день простаивать в пробках — тот, кто когда-то там жил или даже в самом городе, это знает. Именно поэтому он и решил продать дом и переехать в Париж, в арендованную квартиру, а на вырученные деньги купить что-то в Брюсселе, где я и жила. Квартиру он купил, и было решено, что после пенсии он в неё и переедет. И вот, выйдя на пенсию, он оказался в Брюсселе, в 100 метровой квартире, с небольшим садиком. У меня также была однокомнатная квартира, но дело не в квартире, а в образе жизни — одно дело весь день проводить на работе, а другое дело — дома, я-то знаю, что для многих мужчин это трагедия. Но не для него — с работой он расстался с легкостью. Однако в Париже большую часть времени он жил один. Да и я сама не привыкла жить «шерсть к шерсти». Даже тогда, когда была замужем, большую часть времени проводила в одиночестве — мужчины либо на работе, либо в отъезде, а то и с дамами в ресторане. Однако муж, не будучи еще мужем, быстро нашел выход из положения. Нам повезло — сосед со второго этажа переехал в загородный дом и квартира освободилась. Вот муж и снял её для нас. Там и общая спальня, и моё бюро — все общее — два этажа и садик, но у каждого есть свое пространство.

Даже тогда, когда мы подолгу живем в Москве — пару месяцев, у мужа появляется усталость от обыденности быта, тесноты, и он утыкается в компьютер, где чувствует себя намного лучше, чем в замкнутости тесной квартиры, хотя квартира и не маленькая. Больше месяца в Москве он не выдерживает. Вот я и полагала, что вернувшись в Брюссель, он должен быть счастлив и радоваться своему одиночеству. Так может думать женщина, мало что понимающая в мужчинах. Да нет, ему, как и мне нужно то самое стекло, которое создавало бы определенный настрой. Я сама полагала — хорошо, что один может спокойно пожить на двух этажах — свободен как птица. Хотя он и без того свободен, настолько свободен, что по разным мероприятиям без меня ходит. И совсем не потому, что не зовет, а потому, что сама отказываюсь. Дело дошло до того, что многие из его знакомых меня не знают. Знают лишь то, что женат на русской, а там додумывают. Я для них Арлезианка из оперы Бизе — таинственная незнакомка, которую никто не видит и не увидит. Как и у Беккета «В Ожидании Годо» — два мифических персонажа, вокруг которых сосредоточено все действие. А оказавшись в одиночестве в Брюсселе, он начинает мне звонить каждый день. Так что любви нужна некоторая дистанция.

Муж — мечтатель, романтик и другая жена навряд ли бы его устроила. Да и мама дома, как оказалось, ему тоже не нужна, в отличие от предыдущих. Когда-то на меня произвел сильное впечатление французский фильм «Мамочка и шлюха» с прекрасным актером Жан — Пьером Лео. Режиссер хотел сказать, что любой мужчина находится в поиске либо мамочки, либо шлюхи — дома мамочка, а за его пределами — любовница. Сама мамочкой для мужчин я никогда не была, что не означает, что материнского — женского во мне нет — совсем наоборот. Для меня женское — это в первую очередь понимание. Совсем не обязательно стоять у мужа за спиной и напоминать, какие таблетки ему пора принимать или отвечать на звонки, подобно секретарше. Кроме того семейную жизнь мой муж познал на все сто процентов — вырастил четверых детей, сорок лет отработал — может позволить себе жить в свое удовольствие.

К сожалению, сами женщины порой не способствуют тому, чтобы поддерживать у мужчины интерес к себе как к женщине — моя собственная жизнь мне это и продемонстрировала. Я была воспитана русскими мужчинами, а у них уже и в тридцать лет женщина — старуха. Когда — то начитались Бальзака с его «Тридцатилетней женщиной», хотя Бальзак писал совсем о другом — не о старости, а о зрелости. Да и не забуду, как стоя передо мной на эскалаторе московского метро, один оператор бросил странную фразу — «уходящая натура», имея в виду мой возраст — было мне тогда не больше сорока. Он даже и представить себе не мог, что у меня к пятидесяти годам лишь только все начнется. Поэтому, оказавшись в Европе, как в момент знакомства со своим бельгийским мужем, так и со вторым, я с тревогой думала о собственном возрасте — оба моложе меня. Думала об этом лишь я, а им даже в голову такое не приходило, ибо перед ними была женщина, которая смогла пробудить в них чувство любви и восторга. Тот самый момент восторга, испытанный когда-то, не исчезает, он остается в глубинах памяти. Как у Марселя Пруста — легкое соприкосновение предметов или вкус обычного печенья — могут оживить в памяти то, что казалось давно было утеряно.

Как-то, не так давно, поцеловав мужа в губы перед сном, я обратила внимание на то, как, прикрыв глаза, он пытался вспомнить нечто, давно забытое. Это продлилось несколько секунд — он признался, что мой поцелуй напомнил ему нечто далекое, связанное с началом нашей любви. В тот момент я поняла, почему многие женщины через двадцать лет замужества теряют своих мужей. Вспомнила и себя лет десять тому назад, когда, возвращаясь из Москвы, я бросалась не в его объятия, раскрытые для меня, а к чемодану, чтобы все разобрать. Все это мелочи, но из них и состоит жизнь мужчины и женщины.

У нас в доме жила молодая соседка — как-то зайдя ко мне и, увидев фотографию моего мужа в молодости, она заинтересовалась ею. Возможно, что облик напомнил ей кого-то из прошлого — к тому времени она была уже во втором браке. И вот когда её отношения с мужем начали разваливаться, то она почему-то выбрала в конфиденты моего. Я не удивилась — она сама как-то мне поведала, что очень любит своего папу и что мужчины папиного возраста внушают ей доверие — вот она и начала делиться всеми своими проблемами с моим мужем. Однажды, в день его рождения, она спустилась с бутылкой хорошего шампанского —хотела поздравить. Не помню, чтобы она пригласила и меня. Я внутренне насторожилась, да и не были мы тогда еще женаты -— я сама не торопилась, а муж всем рассказывал, что я не хочу выходить за него замуж, потому что он вдовец — вроде как жены умирают. А ведь и правда — мой бывший свёкр рассказывал, что у него была знакомая, которую все называли «катафалком» — все её мужья умирали.

А вот когда эта милая соседка предложила моему будущему мужу завести страницу на фейсбуке, то я встрепенулась. Уж не знаю, какое чувство — шестое или седьмое, подсказало мне, что все эти невинные вещи могут испортить мою жизнь. Мы официально расписались, а соседка вскоре развелась и уехала из нашего дома. Муж мой человек серьезный и надежный, однако и он мечтатель. В какой-то игре на ФБ он выбрал картину эпохи Пруста — молодой мужчина, в котелке, сидит за круглым столиком кафе и любуется проходящими мимо красивыми женщинами, а на втором плане, слева огромная кровать с «ночными красавицами». Безусловно, не только рассказанная мною история заставила пересмотреть отношение к свободному браку — была и другая — с кладбищем, где нам отказали в последнем приюте. История весьма забавная.

Земли на которых появилось кладбище Пер — Лашез, когда-то принадлежали ордену иезуитов, поэтому носит название одного из отцов этого ордена — Франсуа де Лашеза — он был духовным наставником и исповедником короля Франции — Людовика XIV. После смерти короля, орден обанкротился, а монашеские земли были конфискованы и проданы на аукционе — беседки, гроты, водопады -—все было снесено и ликвидировано. Сад перепланировали в английском стиле, а на месте иезуитской обители была построена часовня. В итоге весь участок на холме площадью в 17 гектаров, был приобретён городом Парижем в 1804 году.

Когда я ездила в Париж, то любила гулять на этом кладбище — иногда в одиночестве, а иногда с мужем, тогда он мужем еще не был. Кладбище находится как раз там, где он был зарегистрирован -— в одиннадцатом округе. Часто там гуляя, мы довольно быстро научились ориентироваться среди надгробий, часовен — особенно любили забираться на самый верх холма и оттуда любоваться видом Парижа. У меня было такое ощущение, что погребенные должны были  радоваться и этому виду сверху, и роскошной архитектуре часовен, и великолепию надгробных памятников, как будто они могли видеть из своих могил вид любимого ими при жизни города. Узкие каменные лестницы, по которым мы взбирались, приводили к могилам Оноре де Бальзака, Фредерика Шопена, Генриха Гейне, Эдгара Дега, Теофила Готье, Стендаля. Все на том же кладбище Пер Лашез можно полюбоваться оригинальной скульптурой сфинкса на могиле Оскара Уайльда. А неподалеку и могила композитора Бизе, здесь же похоронены и Аполлинер, и Висконти, да и Эдит Пьяфф, не говоря о многих других великих художниках, актерах, композиторах. Чудесная компания.

Прогулки эти были особенно приятны в солнечный день праздника всех святых — 1 ноября. Огромные вазы с хризантемами, астрами, всех цветов и оттенков, в этот день украшают аллеи кладбища, да и сами могилы. Одной из самых посещаемых могил кладбища является могила спирита, врача и писателя — Аллана Кардека. Свое учение он распространил по всей Европе; именно он был одним из первых, кто овладел автоматическим письмом, практикуя его в состоянии транса. Кроме того им была написана «Книга духов» — вышла она в 1856 году — была она переведена и на русский язык. Его могила известна ещё и тем, что независимо от времени года, на ней всегда огромное количество живых цветов — она в них прямо-таки утопает. Как нам объяснил экскурсовод, на могилу Кардека приходят и члены спиритического сообщества, и антропософы — многие из них прикладываются к бронзовому плечу спирита и загадывают свое желание. А когда желание исполняется, то в знак благодарности они приносят живые цветы. Не обошло это и меня. Я сама раза три что-то загадывала, а потом благодарила, стараясь втиснуть свой горшок с цветком между уже стоявшими.

На фронтоне надгробного памятника высечены слова -— «Naitre, mourir, renaitre encore et progresser sans cesse, telle est la loi.» Allan Kardec — «Родиться, умереть, снова родиться и развиваться до бесконечности, таков закон». А на постаменте бронзового бюста Аллена Кардека выгравировано — «Любое проявление имеет причину, умное проявление имеет умную причину, от силы причины зависит сила проявления этой причины».

"Tout effet a une cause
Tout effet intelligent
a une cause intelligente
la puissance de la cause
est en raison
de la grandeur de l’effet».

Как-то, проходя мимо административного корпуса, я увидела объявление — предлагались места на кладбище — были указаны и цены. Я удивилась дешевизне, не подумав о том, что цена зависит от срока концессии — человек ведь не знает, когда умрет. Я загорелась идеей быть там похороненной, кроме того это был мой любимый Париж. Муж тогда всё ещё был прописан в этом округе — для него проблем быть не могло. Я позвонила в контору и договорилась о встрече. Как только я пришла и представилась служащему, он, не теряя времени, предложил посмотреть имеющиеся у них свободные места для будущего захоронения. Привел он меня именно туда, откуда можно любоваться прекрасным видом Парижа. Увидев обычную яму, покрытую листом железа с каким-то номером, я посмотрела вниз и вдохнув полной грудью воздух летнего дня, подумала — как здесь хорошо. Затем я последовала за служащим в контору.

И вот тогда и выяснилось, что муж может быть похоронен на этом кладбище, а я нет, ибо мы не зарегистрированы. Такая же история была и на знаменитом русском кладбище — «Сент — Женевьев — де-Буа». Там надо было проживать и иметь официальную регистрацию в маленькой сельской местности. В общем, ничего не оставалось как выходить замуж — на этот раз для того, чтобы иметь место последнего приюта. В голове пронеслись все мои браки — первый был заключен потому что потеряла невинность, второй потому что забеременела, третий для того, чтобы остаться в Европе, а четвертый — чтобы иметь право быть похороненной вместе с мужем. Каждый раз выходила замуж исключительно по любви, однако второй план всегда присутствовал.

Кому-то покажется странным, что столько пишу о смерти — да ведь время сейчас необычное — угроза смерти нависла надо всеми нами, независимо от возраста и состояния здоровья. Я даже вспомнила свою давно умершую маму — привязанность к молодому юноше, воспоминания о собственной молодости и любви к двум мужчинам, соединившейся в образе одного молодого человека, продлили ей жизнь.

Несколько лет до своей смерти, мама прожила в радости — было это связано с тем, что она пустила к себе студента — очаровательного юношу. Звали его Сашей. Был он не москвич -— закончив у себя в городе музыкальное училище, Саша приехал в Москву и поступил в Институт -— учился он тогда на последнем курсе. Мог он жить и в общежитии, однако жить в отдельной квартире, имея собственную комнату, дело совсем другое. Все это в обмен на заботу о пожилом человеке. Естественно, что пришел он не с улицы — его предложил маме мой брат — Саша преподавал с ним в одной музыкальной школе. Женщины, ухаживающие за мамой до появления Саши, ей не подходили — вероятно, она не забыла театральные склоки в женском коллективе — всё это и отвратило её от женского пола.

Маму с Сашей сблизили общие интересы: он  любил читать, оба любили музыку, к тому же он был добр, заботлив и хорошо воспитан. По утрам он уходил в Институт, а она его ждала. По дороге домой он что-то покупал, и, по вечерам, сидя на кухне, они обсуждали день прошедший и все то, что волновало каждого из них. Она же старалась не потерять память и учила наизусть стихи и сказки Пушкина, хотя очень многое она продолжала помнить. А по утрам, она слушала радио «Орфей» — все это для неё также организовал Саша. В своем дневнике она писала, что «жизнь прекрасна и удивительна» — она радовалась, что жила не одна, а с молодым юношей, с которым у них был полный «альянс».

Время шло, мама приближалась к 90, а Сашенька вырос и начал ходить на свидания — в этот момент что-то и произошло: возможно, это было проявление ревности символической бабушки — ей ни одна из его девушек не нравилась. А он время от времени начал оставаться у друзей, в общежитии — вскоре и вовсе решил туда переехать. Она очень переживала, и прожив пару лет с посторонними по духу ей людьми, умерла — жить ей стало неинтересно.

Мы её хоронили в ноябрьский день 2000 года — ей было 93 года. При том, что была она одинока, да и семья наша маленькая, проводить её в последний путь пришло не так мало народа. Были те, кто знал её очень давно — Юлик Грамши — сын Антонио Грамши, умершего в Италии в 1937 году. После смерти отца мальчик был привезен в Москву своей мамой и тётей. Как оказалось позже, их поселили в дом во Втором Троицком переулке, неподалёку от нас — в тот, который мы называли в детстве «мгэбешным». С мамой же Юлик познакомился во время войны, в эвакуации. Там, как-то для детей и персонала был организован концерт — одиннадцатилетний Юлик играл на скрипке, а мама ему аккомпанировала на фисгармонии. Уже позже мальчик подружился с моим сводным братом — оба учились музыке, и оба стали музыкантами. Был на похоронах и Сережа Цингер — внук знаменитого профессора Цингера, тоже ровесник моего брата.

Сережа Цингер в совершенстве владел немецким, его бабка — первая жена профессора, — Евгения Евгеньевна, окончившая Сорбонну и знавшая восемь языков, с детства Серёжу муштровала. Он что — то прочитал из Гёте по-немецки, полагая, что моя дочь, живущая в Германии, поймет, но она не все поняла. К сожалению, названия стихотворения я у него тогда не уточнила, а теперь его и в живых нет, а их прекрасный род пошел вниз — как видно, вверх было уже невозможно. Были на похоронах и бывшие жильцы, и дама, ухаживавшая за мамой в последнее время, были и подруги дочери. И, конечно же, был молодой и прекрасный Сашенька — мамина последняя любовь.

Теперь в самый разгар пандемии, когда надо всем миром нависла угроза отправиться в царство Танатоса раньше своего часа, многими из нас овладели страх и паника. Коронованный микроб микроскопических размеров, подобно тому малюсенькому осколку зеркала, который превратил сердце Кая в льдинку, на этот раз угрожает смертью. Чем можно было обуздать поселившийся страх? Творчеством. Вот я и решила дописать начатый опус. Однако закончить его мне никак не удавалось — нужна была дополнительная информация. Я её и искала и нашла. На одном сайте, где была помещена статья о семье знаменитого водочного короля — Владимира Петровича Смирнова, я и оставила свой комментарий —- просьбу.

Не прошло и недели, как некий господин прислал мне электронное письмо, в котором сообщил, что знаком с одним из потомков Смирнова. Именно он пообещал связать с внучкой Владимира Петровича и помочь выяснить все, интересующие меня детали. В тот же день он прислал самые разные статьи, касающиеся его самого — статьи эти когда-то были напечатаны в российских газетах и журналах. Он рассказал, что и сам является потомком крупных российских промышленников — статьи, напечатанные в официальной прессе, это подтверждали. Из нашей переписки я поняла, что в девяностые годы, с признанием частной собственности, многие из потомков богатых семей рассчитывали на то, что им будет возмещено утраченное при советской власти имущество или хотя бы часть этого имущества. Коснулось это и потомков Владимира Петровича Смирнова — водка, носящая его фамилию, продолжала продаваться в РФ и приносить доход. Из всего этого у потомков ничего не получилось, хотя и велась тяжба между истинными потомками Смирнова и теми, кто себя за них выдавал.

И вот этот, незнакомый мне человек, предложил созвониться по скайпу -— иных возможностей у него не было. Я не возражала, и в один прекрасный день он мне позвонил. Я, как ни в чем не бывало, включила видеокамеру, чему он удивился. Он объяснил, что камеры у него нет — видеть его не смогу. Тот факт, что он меня видел, никак меня не смущало, ведь я заранее назначила разговор на удобное для себя время, кроме того себя не стесняюсь. Мой новый друг оказался весьма словоохотлив — говорил много и в основном о себе. Тем не менее, он сделал для меня великое дело -— связал с Кирой Владимировной. От неё я получила, хотя и по крупицам, но важную информацию — картина прояснилась. Кира Владимировна помнила и мою няню, и моего папу, и мою бабушку, которая помогала им в тяжелую минуту — все это было важно для меня. Получив столь ценную информацию, я смогла наконец-то закончить свой опус.

Моему новому другу эти беседы понравились, и он начал звонить чуть ли не каждый день. Он смотрел на меня вживую, а я видела лишь фото юноши, которым он когда-то был. Он рассказал многое о себе, в частности, что является не только частным издателем, поэтом, инженером, но и еще кем-то. Получив практически все ответы, мне захотелось уточнить одну деталь — кто именно после революции жил в доме, построенном Фёдором Шехтелем на Садово-Самотечной в доме №6. Дело в том, что у Смирнова Владимира Петровича было несколько домов по этому адресу. В одном из разговоров, Кира Владимировна говорила, что в их доме, после революции, жил известный гинеколог по фамилии Рабинович.

Естественно, что меня эта фамилия «зацепила», и я начала допытываться у него, в каком именно доме жил тот самый Рабинович. Как видно, я надоела своему собеседнику, да и захотелось ему поговорить о себе, а не о каком-то Рабиновиче — прервав меня на полуслове, он сказал, — «Ну, что Вы все время о Рабиновиче, давайте-ка я расскажу Вам забавную историю о том, как меня приняли в комсомол благодаря Рабиновичу». И начал рассказывать, что учился в одной школе с неким Сашей Рабиновичем — сыном известного адвоката. У меня дух перехватило, и я ему сказала, что вот этот Рабинович — мой бывший муж.

В тот же самый день он мне прислал старые детские фотографии, на которых и он, и Саша, и Сашина мама стоят во дворе Малого Головина переулка. Уже позже, он рассказал, что мама Саши была очень заботливой мамой. Его слова меня удивили; бывший муж всегда жаловался на неё, говоря, что была она холодной матерью и мало уделяла ему внимания. Даже его поклонницы упрекали его маму в том, что именно из-за неё вырос он эгоцентричным человеком. Думала так и я, а после слов школьного друга бабушка моей дочери была наконец-то реабилитирована — получалось, что все было как раз наоборот — она слишком любила сына, вот и вырос он таким. Все события, о которых рассказал школьный друг моего бывшего мужа, происходили после шестого Фестиваля молодежи и студентов в Москве. Тогда, в середине хрущевской оттепели, не запрещалось иметь контакты с иностранцами — все и общались — мой бывший муж не был исключением, тем более, что английским владел прекрасно — была у него бонна — настоящая англичанка. Возможно, что уже тогда, после Международного фестиваля молодежи в Москве, он и начал мечтать об Америке, а мечты, как правило, сбываются.

В 1958 году, Первым секретарем Бауманского райкома комсомола был некто — Борис Николаевич Пастухов, и ныне здравствующий. И вот слух о тех самых «общениях» с иностранцами дошел и до школьных преподавателей. Кроме того там была еще и история с девочкой, из-за которой друзья поссорились. Девочка была не обычной — её отец принимал участие в операции по ликвидации Льва Троцкого. Вот и получилось, что одного парня Борис Николаевич выгнал из школы, а другого — без его желания, принял в Комсомол. Он почему-то решил, что так как второй был и умным, и спортивным, то ему самое место в этой организации. При этом мальчику даже не пришлось писать заявления о желании туда вступить, получилось, что без меня меня женили.

Мой новый друг вошел во вкус и начал мне звонить чуть ли не каждый день — было одно «но» — наш с ним распорядок дня совершенно не совпадал — он жаворонок, а я сова. За время наших бесед, во время которых я больше слушала, чем говорила, он успел рассказать и о своей семье, и о собственных талантах — он и стихи пишет, и на передачи бывшего министра культуры Швыдкого когда-то приглашался, да еще и издатель — всех заслуг и не перечислишь. Для меня, человека привыкшего к некоторому уединению, это было большой нагрузкой, да и опус некогда было писать. А муж, поднимаясь на этаж, с удивлением наблюдал за нашими часовыми разговорами — пришлось и мужа ему представить.

Однажды я почувствовала, что наш разговор записывается — на экране появилась красная кнопка. Ничего ему не сказав, решила и сама записать разговор — в этом была своя логика — можно было и факты сохранить, да и на себя со стороны посмотреть. Я давно обратила внимание, что когда муж звонит в Москву с моего компьютера, то вид у него на редкость свежий и моложавый — освещение боковое, абажур красный — все тому способствует. Мне же мой новый друг признался, что его жена заинтересовалась моим возрастом. На экране я показалась ей молодой — оптический обман. Кроме того он мне признался, что после наших бесед прекрасно спит — думаю, потому что давала ему выговориться, сама разговорами не перегружала. Он мне даже свою фотографию прислал — в шляпе и с платочком вокруг шеи — очень импозантный мужчина, да и обещал, что вот скоро камеру купит и будем мы с ним друг на друга смотреть и радоваться.

Все это длилось какое-то время, почти весь апрель, да и длилось бы еще, если бы в один прекрасный день он не предложил написать о нем книгу, поставив условие — каждое слово и каждое предложение должны быть с ним согласованы. Мне пришлось объяснить, что я не писатель, а если что-то и пишу, то исключительно по велению сердца. Как известно — от любви до ненависти один шаг, и когда он понял, что писать о нем я ничего не буду, то запретил вообще упоминать о себе где бы то ни было, даже вот такой безобидный факт, что учился в школе с моим бывшим мужем указывать было нельзя. После «разрыва» наших отношений у меня появилось время, чтобы наконец-то закончить свой опус. Вывод напрашивается один — случаются в жизни судьбоносные встречи. Я в это поверила всерьёз.

Отныне и писатели, и поэты, и философы -— говорят и показывают себя. Однако не каждого из вещающих доставляет удовольствие видеть — лучше было бы читать или просто слушать. Система ZOOM это вам не телевидение, где и свет правильный установят, и макияж нанесут — там все продумано до мелочей. Посмотрела я пару передач — в одной говорил литератор, говорил неплохо, но вид несмотря на относительно молодой возраст какой-то обшарпанный, на кота, теряющего шерсть был похож. Это не умоляло убедительности его речей, но снижало некоторый интерес — даже его друг обратил на это внимание. О чем он и сказал, не на писательском сайте, а на другом, где и внешность обсудил, да и саму систему этих видео трансляций. Я с ним абсолютно согласна -— эстетика превыше всего.

А один поэт — очень известный, так приблизился к экрану, что все увидели не только присутствие таланта, но и отсутствие зубов — я тотчас же отключила экран, подумав, что и почитать могу. Не я одна об эстетике думаю — одна дама даже жаловалась, что в какой-то из телевизионных передач её представили в невыгодном свете — в прямом смысле этого слова. Она даже написала, что в Америке можно было бы на этих операторов и в суд подать, да и денег потребовать за оскорбление собственного образа. Возможно, что она и права. Полагаю, что передач -—в системе ZOOM — будет огромное количество и связано это с пандемией. Хотелось бы пожелать организаторам сих мероприятий, чтобы и об эстетике думали — иначе и самые умные речи не захочется слушать. Мы ведь живем в век визуальной культуры, поэтому и сам образ обладает огромной силой воздействия.

Мы с мужем тем временем не забывали и о том, что человек смертен — вот и решили заранее позаботиться о месте последнего упокоения. Разговор завел муж, хотя я и сама часто об этом думала. Ни для кого не секрет, что на «последние почести» нужны средства, да не маленькие. Муж и нашел Агентство, самое что ни на есть обычное — это не роскошный «Шелестящий дол», описанный когда-то в повести Эвелина Во. Здесь не было ни подстриженного английского газона, ни роскошных деревьев, ни дорожек посыпанных гравием, ни стихов какого-нибудь бельгийского поэта, вдохновленного смертью, наподобие тех, что сочинил английский поэт из той же повести Эвелина Во:

«Полувлюблен в целительную смерть,
Я в юности просил ее в стихах
Позволить вздоху тихо отлететь.
А ныне мне желанней, чем всегда,
Без боли в мрак полночи отойти»

В нашем случае все было намного прозаичнее — маленькое Агентство в маленьком Королевстве Бельгии. Перед тем как отправиться туда, надо было продумать все наши пожелания. Так как ко всем этим вещам я отношусь серьёзно, то сама и разработала схему. Эту схему мне и предстояло изложить агенту. Меня когда-то поразила история третьей жены Эдуарда Лимонова -— певицы и модели. Она в восьмидесятые годы пела в Париже — в ресторане «Балалайка» и «Chez Raspoutine», пела вместе с Алешей Димитриевичем. О смерти она, как видно, думала заранее. Вот она и захотела, чтобы её прах был развеян в четырех городах — Париже, Лос — Анжелесе, Москве и Санкт — Петербурге. Мои пожелания были скромнее — ни о какой Москве я даже и не думала, несмотря на то, что там похоронены мои родители — по врозь — мама с мужем, которому изменила, а папа с обманутой им женой — вероятно, из-за чувства вины. Мы же с мужем захотели быть похоронены вместе.

Помимо истории с бывшей женой Эдуарда Лимонова, была еще одна история -— моей бывшей соседки — там речь шла о ней и её коте. Кота звали Rouki, что означает рыжий. Это был огромный кот, которого соседка просто обожала. Он был долгожителем, однако и его долгожительству пришел конец -— его кремировали, как и мою собаку — колли — индивидуально. По завещанию Мадам, урна с его прахом должна была храниться в Агентстве ритуальных услуг, с которым у неё был заключен контракт. По этому контракту было предусмотрено, что после её собственной смерти, её прах должен был быть смешан с прахом любимого кота, а потом развеян на каком-то кладбище, на зеленой лужайке.

В нашем же случае речь шла не о коте, а о нас с мужем. Вот я и подумала, что прах с урной мог бы оставаться в Агентстве, как это было в случае с соседкой, а когда будет второй, то и смешать оба, а потом выдать близким — кроме дочери у меня никого нет, а у мужа -— сын. Они вместе и могли бы развеять наш прах — частично в Брюсселе — в Парке пятидесятилетия, рядом с Европейской комиссией, а частично в Париже, на любимом нами кладбище — Пер — Лашез. С парком в Брюсселе у меня было связано много воспоминаний — там я выгуливала свою собаку — колли, там я и развеяла его прах — развеяла под японской вишней, так красиво цветущей в апреле. Этого дерева давно уже нет — лишь фотография напоминает о том, что когда-то оно было именно на этом месте — сохранилась фотография, на которой Джой сидит под ним во всей красе.

Да и на кладбище Пер — Лашез, на котором нам с мужем не удалось купить место — также можно было бы нас развеять — на том самом пригорке, поближе к французским поэтам и писателям, там, откуда открывается прекрасный вид на сам город. Можно ли это сделать тайно, не знаю, в Америке, как мне рассказала дочь, сделать это невозможно. Однако кто будет заглядывать к вам в сумку. Я-то хорошо помню, как сама вскрывала урну, а потом брала в руку прах и развеивала. Так и покоится мой любимы рыжий колли под кустами роз, расцветающих летом.

Войдя внутрь Агентства и увидев служащего, я была удивлена его огромным ростом — мысль о его росте не давала мне покоя, а кроме того в помещении был странный запах — вероятно, запах карболки. Муж сказал агенту, что все наши пожелания озвучу именно я. Вот я и попыталась изложить агенту свой план — он не перечил — клиент барин, тем более в таком деликатном вопросе как смерть. Я принялась рассказывать историю с котом и соседкой, подразумевая себя с мужем. Агент, как видно, такого никогда не слышал и смотрел на меня с изумлением, а муж, понимая, что тот в полной растерянности, попытался меня остановить. В итоге он нам объяснил, что прах передается родственникам, а те делают с ним, что хотят. Сказав это, он попросил наши документы и, сняв с них копию, перешел к выбору ритуальных услуг, начав с выбора гроба. Мне все более и более становилось не по себе, а муж, как раз наоборот, начал во все вникать — и в цвет, и фактуру, а главное — в цену.

Тут я вспомнила торжественную церемонию похорон в Париже 
Джони Халидея, я смотрела её по телевидению — именно тогда я увидела вот таких, похожих на агента, высоких, крепких, в черных костюмах мужчин. Они и несли гроб. Понятно же, что усопший может весить под сто килограмм — вот и нужны высокие и спортивные молодые люди. При этой мысли меня затошнило, голова затуманилась, и я сказала, что подожду мужа на улице. Муж вышел из Агентства, и сказал, что обычная церемония, без изысков, на двоих стоит приблизительно 7000 евро. Он был доволен и пообещал агенту внести половину — пока на одного человека, то есть первого, кто умрет из нас двоих.

По дороге домой, я решила заглянуть в магазин биологических продуктов — дверь в дверь с нами. Там работал армянин Алик — он прекрасно говорил по-русски и мы довольно часто беседовали с ним на самые разные темы. Вот я ему и рассказала всю эту историю. Он тотчас же начал меня ругать, сказав, — «Зачем Вам думать о смерти, лучше вообще про неё забудьте». Вернувшись домой и вспомнив всю атмосферу Агентства, я решила вообще ничего не оформлять. Мужу я так и сказала, что за меня платить не надо, пусть за себя одного платит. Он не удивился и даже обрадовался — стоить будет дешевле. Когда же через пару дней он снова отправился в Агентство со своими документами, то сказал, что жена решила вообще не думать о смерти, а копию моих документов попросил уничтожить — тот так и сделал — разорвал и выбросил в мусорное ведро. С тех пор тема моей смерти была отложена на неопределенный срок, я стала жить в вечности.

Подобно тому, как едва уловимый звук от прикосновения чайной ложечки к стакану, напомнил автору знаменитого романа «В сторону Германтов» звук от удара молотка по колёсам поезда в городке его детства, так и взгляд незнакомого мужчины на странице фейсбука напомнил мне другой, поразивший сорок лет тому назад. Столкновение прошлого с настоящим породило странное ощущение — чего-то вечно длящегося.

В январский день 1979 года мне позвонили знакомые и пригласили на банкет в загородный ресторан. Войдя внутрь, мы оказались в небольшой прихожей — гардеробной — сдав свою дубленку и пригладив волосы, я обернулась — на меня смотрели глаза мужчины. Этот взгляд хотя и был направлен на меня, однако было впечатление, что видел он нечто большее, чем я. Нас тотчас же представили друг другу -— он был англичанином и приехал в Москву по делам крупной английской фирмы. По образованию он был инженер — химик. Оказавшись рядом за столом, мы кое-как поддерживали беседу — мне пришлось вспоминать свой английский, а ему французский, который он изучал в школе. Была музыка, были танцы — все, как это было принято в СССР. Он улетал на следующий день, успев спросить номер телефона и дату моего рождения. Ко дню рождения — 18 февраля, я получила от него открытку с тремя тюльпанами и цитатой какого-то китайского мудреца -— «Though i am different from you, we were born involved in one another». Открытку я поставила рядом с книгами, и многие годы эта открытка напоминала мне его улыбку и взгляд, покорившие в тот самый январский день.

Через год он прилетел снова, и снова мы встретились, и опять он должен был улететь на следующий день. Это был уже 1980 год — опять зима, шла война в Афганистане, контакты с заграницей были сложными, а письма часто не доходили. Мы переписывались — писала ему и я, отправляя письма с уведомлением о вручении, а он мне писал из разных стран — то из Алжира, то с Бахрейна, то из Испании, то из Голландии и даже из Брюсселя. Письма были искренними и чистыми — не было в них желания посеять в моей душе какие-либо иллюзии; он не скрывал, что был женат — было у него двое детей, которых он любил. Самое длинное письмо было написано в Брюсселе, как будто он предчувствовал, что именно этот город станет моим вторым домом.

Была и третья зима, и третья встреча, которая оказалась последней — в тот самый зимний вечер, стоя на улице в холоде под яркими лампами вечернего освещения, я испытала странное чувство -— было ощущение, что стояла не я, а нечто невесомое и бестелесное, подобное пламени свечи, трепещущей на ветру. Такого со мной никогда не случалось — ни до, ни после. Как будто яркий свет зажженных фонарей, подобно яркой вспышке, озарил нечто, скрытое от меня самой. Там стояла не я — там стояла сама Любовь. Он подошел ко мне, и я тотчас же вышла из своего «странного» состояния, вернувшись в реальность. Распахнув свои голубые глаза, он смотрел на меня так, как будто и сам не верил, что наша встреча могла состояться вновь…

« Я не твоя, и не в тебе
Пропала та, кто хочет стать
Свечой, зажжённой на луне,
Снежинкой, падшей в моря гладь.
Меня ты любишь, я нашла
В тебе и дух, и красоту,
Но я есть я, кто хочет стать
Пропавшей, словно свет в свету.
О, погрузи в любовь без чувств -
Слепой, глухой там стать хочу,
Сметет пусть ураган любви
Под ветром тонкую свечу. »
С. Тисдейл.

В ту первую и последнюю ночь, которую мы провели вместе, я не сомкнула глаз — состоянии было странным, как будто решалась моя судьба. А рано утром, выглянув в окно с пятого этажа, в свете зажженных фар, я увидела падающий снег и его спину, в том же синем пальто, как будто мужчины, которых я любила, обязаны были иметь пальто синего цвета, как символ разлуки. Потом были лишь письма, но и они в какой - то момент прекратились

Оказавшись в Брюсселе в девяностые годы, я как-то проходила мимо той гостиницы — Brussels-Sheraton Hotel, из которой он мне писал — войдя внутрь, я огляделась — в баре сидели посетители, атмосфера была приглушенной, стояли кресла и уютные диваны, обитые синим бархатом. Я подумала, что вот, возможно, сидя за одним из этих столиков, он мне и писал то самое письмо. Вспомнила и то, как сидя в Москве со знакомой грузинкой, попросила её заглянуть в кофейную гущу. Дочери тогда было лет двенадцать — тринадцать. Заглянув в маленькую чашечку с кофейным осадком, она мне сказала — будьте счастливы, что это было, такие встречи не требуют продолжения, ибо они остаются в вечности. А уже позже, когда я была в Лондоне у своего бывшего ученика, то попросила его узнать что-то о судьбе англичанина. Он, как видно, дозвонился, но дал мне уклончивый ответ — как будто хотел скрыть от меня что-то. По его реплике жене, тоже русской, я поняла, что, возможно, англичанин умер. С тех пор прошло несколько десятилетий и кто бы мог подумать, что фотография абсолютно незнакомого человека напомнит мне о той самой зиме 1980 года.

Я не только вспомнила, но и поняла то самое «странное» состояние, которое испытала сорок лет тому назад. Послушав интервью друзей известного философа, многое для меня открылось. Философ давно уже умер, а друзья рассказывали, что у него была связь с женщиной, но связь особого свойства. Они говорили о ней очень тактично -— они не жили вместе, она не была красавицей — была самой обычной женщиной, к тому же на десять лет старше его. У неё был муж и дети. Она даже, бросив его уехала жить за границу, а он очень страдал. За три дня до собственной смерти он смог поговорить с ней по телефону — позвонив родственнику в Америку, он «случайно» попал на неё — она взяла трубку. И как он позже сказал своим друзьям — договорились о встрече. Через три дня он умер. Встреча состоялась там, где она и возникла. И вот друзья, рассказывая о нем и его личной жизни, обходят молчанием и его любовниц, и жену, и детей, как будто все это было второстепенным — лишь только та женщина, совершенно обычная, олицетворяла его Судьбу.

Как говорил французский поэт Поль Валери -— «Мои чувства приходят ко мне очень издалека»., что означает, что они приходят не от другого человека — чувство это не что иное как отображение собственной способности любить. И как объясняет все тот же философ -— в момент подобного «озарения», человеку показывают то, что априори у него уже есть. Моя любовь во мне самой. Ни заслужить, ни добиться её нельзя — она либо дана вам, либо нет.

Разваливающийся похоронный автобус, образца советских времен, подпрыгивая на ухабах, мчался на полной скорости к Крематорию Никольского кладбища. Это был последний путь моей мамы по улицам города, в котором она родилась и прожила всю свою долгую жизнь. На лавках, по обе стороны гроба, сидели близкие. Напротив меня, потупив взор серых глаз, сидел Саша — тот самый, с которым мама прожила в одной квартире несколько счастливых лет. Я же, слегка дотрагиваясь до голубого цвета тряпицы, обтягивающей гроб, про себя думала — там, внутри, лежит то, что осталось от моей мамы, от её любви, от тех страстей, которые её обуревали.

Приехав в Крематорий, с гроба сняли крышку, и я увидела маму, мало похожую на себя -— лишь уставшие, с узловатыми суставами руки пробудили желание прикоснуться к ним — именно эти руки, когда-то обнимали меня. Вокруг гроба стояли родственники и друзья, а юный Саша смотрел на неё, как будто хотел сказать последние слова благодарности и любви. Именно этот юноша, с ясными серыми глазами, смог примирить в мамином сердце любовь к двум мужчинам — моему папе и своему первому мужу. Он совмещал в себе все то, что ей нравилось — и имя, и любовь к музыке, и робкий взгляд светлых глаз, и заботливое внимание. Возможно, что в моменты бессонницы, она вспоминала ушедшую молодость и ей хотелось вернуть то далекое время, думая, что вот с этим молодым человеком, напоминающим первого мужа, все могло бы сложиться иначе.

И вот гроб начал медленно скользить к вратам, за которыми начиналось царство Аида, туда, где в полыхающем пламени должно было навсегда исчезнуть то, что когда-то было моей мамой. Именно Саша, положив левую руку на закрытый гроб, прощался с ней, внутренне проговаривая те слова, которые когда-то не успел сказать. Я подумала, что, возможно, именно этот молодой человек, совместивший в себе черты обоих мужчин, не давал ей умереть — её хранили силы жизни, того самого Эроса, борющегося с Танатосом. Когда человек чувствует едва уловимое присутствие смерти, самое лучшее — вспомнить о Любви, ибо лишь она может одолеть беспощадного бога Смерти…

Карантинаавгуст 2020 Брюссель