Сумерки

       – Я возвращался в техникум после каникул на поезде, война только недавно закончилась, – начал рассказывать дед Алексей. – Время было неспокойное, и редко удавалось доехать без приключений. Далеко не всегда хватало денег на билет, и я частенько ездил в тамбуре. На станциях, чтобы спастись от контролёров, иногда приходилось перебегать из вагона в вагон по перрону.
       Слушая деда, я забыл о начинавшем гудеть на плите чайнике. Летние сумерки быстро спускались за окном небольшой и уютной деревенской кухни. Мой отпуск, к глубокому сожалению, подходил к концу. Через несколько дней предстояло покинуть просторный и столь милый сердцу дом деда Алексея. Оставить вольную жизнь на природе и вернуться к городской суете. До отъезда ещё были дни, но сердце постепенно наполнялось ожиданием расставания и предчувствием дорожных хлопот и волнений. Нарастала щемящая тревога, и время перед отъездом казалось особенно ценным, а события становились наиболее запоминающимися.
       – И вот подходит ко мне в тамбуре незнакомый мальчик и начинает приставать с какими-то просьбами, – продолжал рассказ дед. – Не помню уж точно, что он просил. То ли денег, то ли закурить, но у меня не было ни того, ни другого. Он был очень настойчив, но я ему даже не грубил. Хотя, конечно, попросил оставить меня в покое. Мальчик ушёл в вагон, но тут же вернулся в сопровождении здоровенного парня. «Ты чего это детей обижаешь?» – грубым голосом спросил детина, доставая из-за голенища большой нож.
       Рассказывая, дед так реалистично воспроизвёл жёсткий голос парня, что я непроизвольно поёжился.
       – Я сразу понял, что они с мальчонкой работали в паре, ну и, конечно, напугался поначалу, но вида не подал, – пояснил дед Алексей. – Эти двое нарочно искали повода, чтобы на меня напуститься. Так они промышляли. Мне тогда исполнилось шестнадцать или семнадцать лет, но я был мал ростом. Наша семья, как и многие тогда, голодала. А тот – намного старше, он уже взрослый. Парень бесцеремонно похлопал меня по карманам и обыскал. Потом забрал вещевой мешок и достал из него узелок с пожитками. В узелке была варёная картошка и кусок лепёшки, которую мать испекла мне в дорогу. «Из деревни, что ли, едешь?» – с недовольным видом спросил детина. Не дожидаясь ответа, он сходу откусил от лепёшки и чуть было не поперхнулся. «Хлеб-то у тебя из чего?» – удивился он. «Ну, из клевера», – говорю.
       Я слушал деда очень внимательно и старался не перебивать, но тут уж не выдержал.
       – Вы, что же, в войну и после войны пекли хлеб из клевера, из травы, одним словом?
       – Да, пекли, – спокойно ответил дед. – Мать собирала головки клевера и сушила в печи, а потом толкла и делала муку. Затем добавляла немного настоящей муки, ржаной, и пекла лепёшки. Временами так и питались, потому что картошки тоже не хватало. Недаром в войну картошку называли «вторым хлебом».
       Я вспомнил, что у деда было четверо младших братьев и сестёр, и надолго замолчал, размышляя.
       – Ты не думай, что после войны мы жили и питались совсем уж плохо, – сказал дед, увидев моё изумление. – Во всяком случае, у нас в семье от голода никто не умер. Ведь было время, когда по деревням развозили блокадных ленинградцев. Вот уж кто действительно натерпелся! В каждый дом брали одну или несколько семей, и мы тоже взяли.
       Я уже слышал об этом от родных, но не задумывался, в каких условиях это происходило, и только покачал головой.
       – Да, кормили их, – просто сказал дед. – Тогда в деревне было, всё же, немного полегче с продуктами, и мы своих всех спасли. Но это было непросто. Ленинградцы, пережившие блокаду, приезжали настолько истощёнными, что их желудки уже не принимали пищу. Сначала приходилось давать еды понемножку, но мы всех выходили. И что интересно, – оживился дед Алексей, – один из спасённых, лет через тридцать с лишним, после приезжал к отцу в деревню. Как он радовался, что тот ещё жив! Они долго разговаривали, а потом сфотографировались. И приезжал он не один, а со взрослым сыном.
       Я уже знал эту историю и видел фото, но сейчас меня больше интересовал случай в поезде. Тем временем дед Алексей снял с плиты закипевший чайник и залил уже приготовленную заварку. По кухне распространился неповторимый аромат молодых побегов чёрной смородины. Обычно мы заваривали так чай на рыбалке, но сегодня ходили в лес за черникой, и на обратно пути я нарвал смородиновых листьев и веточек. На кухне, где мы сидели, уже царил полумрак, а на улице было ещё достаточно светло. За маленьким окном серела обрамлённая травой дорога, виднелись соседние избы, иногда доносились приглушённые крики ребятишек и тявканье собак. Я любил это время суток. Мне нравилось, не зажигая света, «сумерничать», как говорится. Глядя на руки деда, покрытые синими набухшими венами, на смуглое морщинистое лицо, я с грустью думал о том, что годы, всё-таки, берут своё. Но дед Алексей, на удивление, до сих пор очень подвижен и энергичен, и я легко мог представить, каким он был в молодости.
       – И как этот, в поезде, отреагировал, что вы печёте хлеб из клевера? – напомнил я.
       – Он вернул мне вещи и стал как-то поспокойнее, – сказал дед. – Но начал приставать с расспросами. «Зачем в город едешь, что собираешься там делать?» – спрашивал парень. Ведь понимал, что еду не торговать и, конечно, не за покупками. «Еду в техникум, учусь в сельскохозяйственном», – ответил я. «А чего не поступил в «ремеслуху» или в ФЗУ? – удивлялся детина. – Сейчас все туда едут, и выучиться быстрее, и зарплата потом хорошая!»
       Дед Алексей на минуту задумался, глядя невидящим взором в непостижимую даль прошлого…
       – Задел он меня за живое, и я сходу выпалил свою давнюю мечту, – с грустной улыбкой произнёс дед. «Людей хочу накормить. Зерно, хлеб буду выращивать», – ответил я ему. Мой новый знакомый как-то совсем притих, но потом ещё с полчаса, пока ехали до станции, о чём-то расспрашивал. О разном мы тогда говорили, но я уже не помню всего. На прощание парень крепко пожал мне руку, пристально так посмотрел в глаза и сказал: «Запомни, если кто-нибудь на железной дороге будет тебя обижать, не важно, кто, говори, что ты – мой друг. Меня здесь все знают, и я за тебя своё слово всегда скажу». Потом он назвал себя, и я понял, что на железной дороге этот «товарищ», действительно, хорошо известен. Его кличку уже не раз слышал от ребят в техникуме, да и от взрослых тоже. Говорили, что встречаться с ним очень опасно, ему ничего не стоит зарезать человека и сбросить с поезда.
       – Да-а, – удивился я, – ведь настоящий бандит, причём известный, а повёл себя, как вполне нормальный человек.
       – Так ведь всё относительно, – печально усмехнулся дед Алексей. – Но обольщаться тоже не стоит. Конечно, и бандит может проявить благородство и совершить хороший поступок. А, казалось бы, вполне приличный человек делает подлости и оказывается законченным негодяем. Мне приходилось иметь дело и с теми, и с другими. Имей в виду, – повысил голос дед Алексей, – в случае войны, голода или каких-то других бедствий на улицу вылезает столько всякой швали, что удивительно, где они прятались и почему их не было видно раньше.
       Нечасто доводилось видеть деда Алексея взволнованным, и он редко выражал мысли так конкретно. Поэтому я промолчал, хотя и подумал, что мне-то, как раз, повезло, и я живу в спокойное время. Но дед Алексей, как будто, прочитал мои мысли.
       – Пока ещё ни одному поколению не удавалось прожить без войны, голода или каких-то других несчастий, – негромко сказал он, нахмурившись. – Такие вот дела.
       Мы надолго замолчали, думая каждый о своём. На улице стемнело, затихли звуки. Загорелись окна в доме напротив. Неровные прямоугольники света легли на дорогу и слегка осветили нашу кухню. Не хотелось включать лампочку. Казалось, яркий и резкий свет разрушит волшебство неясных силуэтов и теней. Тогда всё будет по-другому, и что-то важное не получит разрешения. Я, неожиданно для себя, с грустью осознал, как непрочен и хрупок наш мир. А ведь он выглядит таким надёжным. И кажется, что он был таким всегда и потом ещё целую вечность будет таким же, становясь с течением времени только лучше.