Книга первая. Глава 2. Искушение

Итак, мой терпеливый друг, дабы не наскучить совсем своими объяснениями о внутренних переживаниях и свойствах Ремизова, отдам право ему самому сказать о себе. А для этого вернёмся в коляску, где Константин уже заснул, возвращаясь домой. Но пока он не подъехал к дому, я воспользуюсь моментом и вставлю пару слов о его теперешнем состоянии души, ибо именно оно сыграло роль в последующих событиях.

Ремизов взволнован, очень взволнован. Если мой читатель помнит обронённую им словно невзначай фразу «премиленькое дело…» и последующий разговор с Василием, то, наверное, он обратил внимание на состояние Ремизова. Что же всё-таки произошло?

Концерт начинался как обычно. Сидя в гримёрной, ожидая начала, Ремизов вдруг обнаружил у себя на столике письмо, это был небольшой конверт без подписи. Обычно Василий строго следил за тем, чтобы перед концертом ни почитатели, ни завистники ничем не волновали музыканта, все письма и записки он сам вручал ему после концерта. Но это письмо, как оно оказалось на столике?

Ремизов не хотел вскрывать конверта, но начало задерживалось, ожидали высокого гостя. Утомившись ожиданием, он распечатал письмо, в котором было написано: «Милостивый государь. Я совершаю, может быть, большую ошибку, даже роковую, что пишу к вам. Но молчать более я не в силах. Одно утешает меня: вы никогда не узнаете моего имени. Это обстоятельство станет моим утешением и мучением, ибо я влюблена, и влюблена в Вас. Но кто Вы? Человек, бог, или, может быть… Я боюсь Вас и Вашей музыки, её я боюсь более. Я не знаю, кого люблю, вас – музыканта, скрипача или человека? Стоит Вам выйти на сцену, и вся моя душа в тот же миг натягивается, словно струна на Вашей скрипке, вот Вы берёте в руки инструмент – и я словно горю в огне, сердце вырывается из моей груди. Ваш смычок прикасается к струнам, и я вместе со звуками улетаю туда, куда пожелает Ваше сердце. Я вся во власти Ваших рук и Вашего сердца. Это мучает и пугает меня. Кто Вы? Я не могу жить без Вас и Вашей музыки. Уезжая с концерта, я всю ночь живу тем, что вспоминаю его, Вас, и вновь переживаю то, что уже пережила на концерте. Весь следующий день я живу ожиданием… Ваша власть надо мной велика, и она растёт, а я, я погибаю, если только…»

На этом письмо обрывается. Ремизов прочёл его ещё и ещё раз. По почерку можно было судить, что писавший письмо человек был очень взволнован и, по-видимому, несколько раз пытался бросить писать, но всё-таки решился. Письмо очень взволновало Константина своей искренностью и пылкостью чувств, с таким он встретился впервые. Сердце у него забилось, словно он пробежал несколько сот метров, руки задрожали, его охватил восторг и множество, множество разных, самых искренних ответных чувств родилось в его груди.

Он уже видел эту девушку, писавшую ему, видел в своих мечтах, нарисовавших ему её образ, это были светлые и чистые мечты жаждущей любви молодой души.
На сцену он вышел в самом восторженном состоянии, этот восторг и необычайная сила вдохновения излились в музыке. Никогда ещё он не играл так, как сегодня. В музыке он вновь и вновь переживал те чувства, что неожиданно пробудило в нём письмо, там было и ожидание, и волнение, и первая встреча, и первые взгляды, слова и вздохи, робость и страх, смущение и слёзы, радость и трепет, восторг и наслаждение – всё, что испытывает любящее сердце.

Публика была вне себя от его игры.
– Константин Сергеевич, что Вы делаете с публикой? Они ревут, просто исходят слезами! Воистину Вы – бог, наши души в Вашей власти! – услышал Ремизов за спиной, возвращаясь после первого отделения к себе в гримёрную.
Вначале он не обратил внимания на эти слова, но потом, ожидая приглашения на сцену, он вспомнил письмо: «Ваша власть надо мной велика, и она растёт…» – «Власть и музыка… власть».

Второе отделение он начал с этой мыслью. Никогда прежде Ремизов не вглядывался в зал, не пытался увидеть лица людей. Он слушал, слушал сердце зала, слушал музыку, слушал скрипку, слушал себя. Все эти звуки в нём соединялись и текли, текли туда, куда звал их Господь. Ремизов слышал этот зов, сердце музыканта было открыто ко всему.

Ремизов вышел на сцену, взял в руки скрипку. «Вы бог, и наши души в вашей власти». Он увидел лица и глаза. Они словно замерли, ожидая. Вот его рука взметнулась высоко-высоко, глаза, следящие за ним расширились, они просто впивались в его смычок. Полилась музыка. Из глаз потекли слёзы. Они сияли счастьем, радостью, болью, горем, вот они смеются, вот страдают. Ремизов увидел и услышал, как кто-то словно взял его за руку, одёрнул завесу, перешагнул границу, сказав ему: «Музыка и власть, наши души в Вашей власти. Смотри и выбирай».

Сначала он не поверил своим ушам и глазам, но вот прозвучало одно, другое произведение; всматриваясь в публику, замечая, как она реагирует, как бы проверяя свои возможности, силу своего влияния, он вдруг почувствовал такое наслаждение, такой восторг, какой никогда не ощущал. «Да,– сказал он себе,– музыка и власть».

Пять часов шёл концерт. Ремизов отклонился от программы и играл то, что ему хотелось, публика этого и не заметила. Артист испытывал своё влияние на неё, и веря, и не веря в него. Он играл, играл с душами людей, наслаждаясь их слезами, их радостью, что вызывались одним его желанием. Так сладострастник переступил черту, подчинив своим желаниям талант и жизнь музыканта. Об этом своём открытии Ремизов сказал: «премиленькое дело». Садясь в коляску, он уже забыл о письме, оставленном на столике в гримёрной, забыл о первом отделении концерта, где он испытывал необычайное вдохновение, светлый восторг и тихие, чистые мечты об искренней любви. Ремизов устал от пережитых волнений, его усталость, словно заноза, засела глубоко в душе и ныла, ныла, не давая покою. Наутро он решил съездить отдохнуть к тётушке, что жила в глубинке, в небольшом провинциальном городке.

– Да, к тётушке, устал, и что-то вот здесь… Василий, спишь, чёрт, проснись!

– Да, барин.

– Завтра едем, с утра соберись. Много не бери, там, наверное, скука страшная. Да не всё ли равно, поживу, думаю, недельку, больше не выдержу.

– Слушаюсь, батюшка барин. Приехали.

– Ну, дак, вылазь. Что-то у меня ноет и ноет. Надо отдохнуть, устал, устал.