Глава 10 Междометие

     ; И что? Кроме того, что вы очень меня недолюбливаете, миссис Коломбо, и того, что у вас рекламный контракт с популярным мясником Пресловутовым – я ни шиша не понял. К чему был весь этот балаган?

     ; А я понял, что сантехник всё-таки нажрался из-за того, что у него нет девочки.

     ; А я понял, что не с тем специалистом с которым надо, вы, уважаемая, принимаете душ.

     ;А я понял, что вы, глубокоуважаемая, очерняете читателей «Truth», пропагандируете блуд и наркоту и не верите в Бога.

     ; И в выздоровление Круза! За что ты так ненавидишь Санта-Барбару, Кэрол?

     ; А я думаю, что Рэмбо думал про то, что же будет с Родиной и с нами.

     ; А я думаю, что унылый тинэйджер мастурбировал на полотна Леонардо и Рафаэля, а не на воронежский плакат.

     ; А я думаю, что он мастурбировал на миссис Коломбо.

     ; А я думаю, что на скелет Сони Мармеладофф.

     ; А я – на миссис Коломбо.

     ; А я – на сметану.

     ; Я думаю, скелет Сони нужно искать в Сибири.

     ; А я думаю, что убийца – это либо таинственный Джозеф Кобзон, либо внушительная тарань.

     ; А я думаю, что таинственная тарань – это недоеденный пенис, а оглушительный Джозеф Кобзон – это либо енот, либо пресс-папье.

     ; А я думаю, что ягодицы миссис Коломбо эффектней её ушей!

     ; А по-моему, Джозеф Кобзон – это Пью.

     ; А по-моему, Джозеф Кобзон – это я.

     ; А по-моему, Джозеф Кобзон – это бесхвостый непьющий малый.

     ; А по-моему, Джозеф Кобзон таки нажрался, потому что у него нет девочки.

     ; А по-моему, вы все дегенераты. Видать, ваши головы нуждаются в хорошем трубочисте, раз в них может взбрести эдакий вздор. Это у Пью не было девочки? Вы забыли, что он – сантехник? К тому же у него стальные мышцы, золотое сердце, бронзовый загар и деревянная нога! Я уже молчу про его железного коня и серебряный портсигар с переливающимся портретом раздевающегося до кости Саддама! Да у Пью многоквинтильонная бригада девочек! Что же касается несовершеннолетнего рукоблудника, то он, если уж хотите знать, уподобился тогда одному мифогреческому персонажу, влюбившемуся в самого себя: предметом постыдной подростковой страсти была не я или чей бы то ни было скелет, не шедевры старинных мастеров, а собственное зеркальное отражение. Так что оставьте при себе все ваши досужие, высосанные из пальца домыслы, и не надо примешивать сюда сметану! И не надо возводить на меня напраслину! Я не верю в блуд и пропагандирую Бога!

     И я ли не люблю Санта-Барбару! Да я рвала свою эффектную жопу за Санта-Барбару! Я и тьмы, и тьмы, и тьмы таких же простых и молодых ребят отрывали свои изящные ягодицы от удобных кожаных кресел и шли надирать задницы всем ненавидящим Санта-Барбару засранцам. Мы укакивались от страха, мы жрали фекалии людоедов, мы спали в их и своих экскрементах, но снились нам только мамы и Санта-Барбара! Мы всё время слышали за своими пердаками пуки наших родных и близких, тёплый бздёж наших каминов, и поэтому, рискуя собственными задницами, мы прикрывали попы товарищей. На наших вонючих глазах сжирали с говном наших зловонных побратимов, но мы ни на секунду не расслабляли булки, помня, что за нашими протухшими сраками – Санта-Барбара!
Мы чувствовали её жопами и это было сильнее смрадной смерти…

     И вот мы дали просраться всем засранцам, подтёрли их чёрные, зловоннные и зловещие дыры шершавой, колючей Правдой, наступили на их всё обсирающие, говнякающие глотки нашими семимильными говнодавами, забили их вонючие сральники могучими кучами отборных санта-барбарских котяхов, в общем – жидким стулом замокрили всех мухосранских мудаков в их мудосранских клоаках.
И вот мы возвращаемся, все в черкашах и с кошачьей парашей в душах, – а какие-то толстозадые жопошники вставляют нам в аналы сраные веники, смешивают нас с дристаньями и честят дерьмовыми говнюками. Не дают нам спокойно подефекализировать, минируют наши говённые камины, а потом ещё и спрашивают: «За что ты так не любишь Санта-Барбару?» Да я до усрачки люблю Санта-Барбару!

     ; Ну будет, будет вам, Кэролайн. Вот, возьмите, пожалуйста, носовой платок.

     ; На носовичке инициалы «J. B.» Что они значат, мисс Поппинс?
     ; Не имею ни малейшего представления, миссис КК. Платок достался мне в наследство от первой учительницы троюродной бабки – сожжёной в Салеме графини Фэт.

     ; Графиня-бабка или графиня-учительница? А впрочем, не важно, всё это совершенно не важно. Спасибо. Возьмите. Итак, вы, дегенераты, только что прослушали «Срач Ерёмы Свято-Варварского», вольный перевод стихотворения современного англо-тунгусского поэта Рэйвена Рэйвенсона в исполнении переводчицы. Далее в нашей программе – «Думы» Джона Рэмбо. Читает заслуженный деятель искусств Кэролайн Уэйст.

     … Не о Родине и не о нас думал Рэмбо, чтобы вы знали, а думал Рэмбо о тараньке. «Не о пенисе, а о тарани», ; вынуждена уточнить я. «Тарань есть тарань есть тарань есть», ; прочла я в мыслях ветерана. Он думал об аппетитной тарани и потных девочках, о Вирджинии Вулф и чуть-чуть о картезианском радикальном сомнении и дуализме квантового и квантового дуализмов. Думал о том, что снится Крузу. Думал, что Крузу снится тарань. Думал, что Круз проснётся в Вирджинии Вулф. Думал, что Джозеф Кобзон – это не Вирджиния Вулф, не Агата Кристи, не Родина-мать, не бесхвостый сантехник и не пьяный скелет ежонка-часочиста, не волна и не частица – а стрёмный сказочный персонаж, чьи останки тлеют в долгом чёрном ящике уже не той памяти одной видавшей виды уборщицы. У меня с Джоном, видите-ли, телепатическая, сверхплатоническая связь. Я знаю, что он хорошо знает, что я прекрасно знаю, что у Пресловутова всегда только самые свежие свиные головы и самые отборные бычьи яйца.
 
     ; Я хочу видеть этого человека!

     ; К сожалению, это исключено. Никто никогда не видел его, но всем известно, что у Пресловутова лучшая зеркальная печёнка, самые живые языки, самые аппетитные, дешёвые, чистые и патриотические сердца. Самые гуманные бойни и самые хвостатые инженеры на всём Западном побережье!

     ; Ах, ты, пидораска! Хорош пудрить нам мозги, ты, маразматичная ****ина. Немедленно колись, обдолбанная шкура, или одна только утончённая Дубинка, войдя в тебя сзади, способна заставить тебя говорить без тунгусского акцента?

     ; Ты о чём, Опра?

     ; Ой, тока не прикидывайся дурашкой, тупая овца! Всё об том же, ёб твою мать, об Этом! Так что харэ ****оболить, старая ведьма, кончай чесать свою мохнатку – будешь чухать её перед своими ёбарями, а предо мной выкладывай по порядку всё, как есть. (немного помолчав) ****а ****ая!

     ; Как, ты не читала мою автобиографию? Такую книжку в такой обложке… цитрусового цвета… Там же карим по жёлтому написано: «Само Бесчеловечество… бешеные иномиряне… абсолютно дохлые дикообразы» и всё такое.

     ; Да, я прочла то ли 6, то ли 9 экземпляров этого чтива цвета праха первой учительницы! Прочла, сидя на своём платиновом толчке! И прочла, между прочим, такое: «Если ты, ****овитая маразматичка, сейчас же не начнёшь говорить по-человечески, а не по-дикообразьи, я вырву твой бессильный гнилой язык и спрячу его в твоём персональном небытии, сделаю тебе полную эпиляцию тела, поджарю твои заёбанные глючными голосами сексапильные уши на сковородке N, скормлю их тебе, скормлю своим дочерям твои груди, а своему ворону – твои ягодицы, потом проделаю в твоей дремучей черепной коробке дырку, кину оттуда шланг в твою к тому времени уже беззубую бездну, оттрахаю мармеладным пенисом твою сестру у тебя на глазах, обобью твоей кожей стульчак своего Эдема и отправлю всё, что от тебя останется, в командировку в цирк, где ты могла бы когда-то услышать зловещее урчание карликового желудка». Конец цитаты.               

     ; Да-да, я как раз вспомнила это место.
     ; И?
     ; Вы знаете, что такое Абсолютное Небытие, Опра?
     ; К счастью, нет, Кэрол.
     ; Я тоже. Но я подумываю (иногда сама, иногда подслушивая Рэмбо), что Абсолютное Небытие – это когда тебя нет даже в качестве того, чего не может быть. Когда ты – уже даже не что-то из области фантастики, когда ты не можешь быть даже чудом, когда никто и в самых глубинных подвалах своего сознания не может сказать о тебе даже того, что тебя нет. И быть не может. Такое возможно только в другом, созданном из абсолютно другого теста (не теста) и по другим рецептам (которые для нас не рецепты и даже не абракадабра, а просто ничто), в совершенно странном и чужом, кривом, безобразном, злом мире. И я в нём, кажется, побывала…

     ;Вау!

     ; И там я вмиг потеряла всё то, что не успела потерять раньше: потеряла не только место, но и время, потеряла слух, осязание, дыхание, воздух, движение, жизнь, невидимую даже в рэмбовский микротелескоп вероятность жизни… Потеряла не только саму себя, растерялась не только до малейшей своей возможности, но и до колоссальнейшей своей невозможности. Я как будто достигла наконец, леди и джентльмены, Абсолютного Небытия!

     ; Ну-ну.
     ; Оно не заставляло вибрировать ни одну мембрану, ни в трубке, ни в ухе. Оно не влетало в уши, не застревало в мозгах. Оно не шло по проводам и не несло в себе никакого «мэсседжа». Оно не стреляло и не рубило, не мычало и не выло, но Оно было! И Оно было несомненней того, что я сидела тогда с телефонной трубкой у левого уха, несомненней даже карандаша марки N, который я вертела тогда в правой руке, несомненней любого щипка, которым вы могли бы меня наградить, если бы вам удалось заметить, что со мной что-то не так, несомненней любого вашего и моего сомнения. Оно несомненно было и Оно несомненно было ; Ничем.

     ; Бинго!

     ; Проститутка!

     ; Что ж, остаётся лишь пожелать вам доброй ночи, милые леди. Позвольте только заметить напоследок, что «услышанное» мною тогда – это был не звук чего-то, а само это Что-то! И я не слышала Это – я была Этим…

     ; I believe, I can fly!

     ; Пых-пых.

     ; Ненавижу.

     ; Миссис Коломбо, вы, кажется, что-то обронили»


     Так (или примерно так) размышляла и грезила миссис Коломбо, трясясь, как уже было замечено, в личной карете звукорежиссёра Вудграуза. Бодрым и жутко фальшивящим вокалом владельца экипажа исполнялся нетленный хит Барбары Стрейзанд. Пыхтенье же раздавалось изо рта также вызвавшегося присоединиться к нашей депутации молокососа-курильщика, что числился личным гримёром славного Пью, а по совместительству – его лучшим другом. Наконец, последняя (а также предпоследняя) реплика была зачитана холодным, сдержанным голосом начинающей актрисы мисс Хайд, протягивающей миссис Коломбо какую-то бумажку размером с банковский чек.

     Приподняв в знак лёгкого удивления козырнейшую из бровей актриса взяла эту бумажку, взглянула на неё и увидела вереницу крошечных буковок и римских цифр, выписанных безумно неразборчивым почерком и к тому же – на незнакомом миссис Коломбо языке. С минуту она изучала загадочный текст и вдруг издала пронзительный вопль в своём сердце, лицо её побледнело, а верхние конечности затряслись.

     «Что такое?» ; спросите Вы.

     «Она узнала, ; отвечу я, ; кому принадлежал этот ужасный почерк и ей стало не по себе».

     ; Вам нездоровится, миссис Коломбо? ; хладнокровно-вежливо осведомилась мисс Хайд.

     ; Что? Ах, нет. ; спохватилась Кэрол, поспешно пряча бумажку в нагрудный карман то ли уборщичьего, то ли сценаристского комбинезона. ; Так, лёгкая мигрень.

     ; Могу предложить вам таблетку.

     ; Ах, нет, спасибо. У меня свои. ; ответила миссис Коломбо и приступила к изучению своего психоделического маникюра. А чуть погодя, как бы невзначай, не отрывая глаз от когтей, добавила:

     ; Кстати, мисс Хайд, вы случайно не знаете, к чему снится Фрейд?

     ; Что за Фрейд? ; прозвучал холодный и сдержанный ответ.

     ; Нет, неважно, моя дорогая, ; многозначительно вздохнула миссис Коломбо и бессмысленно уставилась в окно. ; Это всё совершенно неважно…

     Если ты ещё не догадался, высокоинтеллектуальный читатель: почерк, который с таким ужасом узнала миссис Коломбо, принадлежал – и в этом не могло быть ни малейших сомнений – выдающемуся австрийскому сомнологу и романисту Зигмунду Фрейду, либо - кому-нибудь ещё...