de omnibus dubitandum 118. 614

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.614. СУЩЕСТВО, СКОРЕЕ БОЛЬНОЕ И ЖАЛКОЕ…

    После полуночи к Войтинскому позвонил полковник Барановский, родственник Керенского, занимавший ответственный пост в штабе фронта. Он просил его спешно приехать к нему на квартиру. Просьба была необычайная, и Войтинский сразу догадался, что застанет у полковника председателя правительства. Действительно, там был Керенский, в состоянии полного отчаяния и изнеможения. При нем были Черемисов, Барановский и его неотлучные "адъютантики".

    На вопрос Войтинского о причинах позднего вызова и мотивах отмены приказа об отправке в Петроград эшелонов III конного корпуса Керенский ответил, что он ни давать, ни отменять приказ не может, что на фронте распоряжается лишь ген. Черемисов, которому он передал верховное командование. Черемисов устало поправил его:
   - Пока вы мне верховного командования еще не передавали. Я остановил эшелон по вашему приказанию.
   
    Четверть часа спустя Керенский отменил приказ об остановке эшелонов, и написал новый о незамедлительном их продвижении к Петрограду, написал приказ всем должностным лицам оставаться на своих постах и заявил о своей готовности лично участвовать в экспедиции для освобождения Петрограда.
   
    Меня, - напишет потом Петр Николаевич Краснов, - провели в кабинет Главнокомандующего.

    Минуть десять я ожидал, стоя перед громадной картой, на которой цветными полосами было показано, как катился назад наш фронт этим летом. Сдали Ригу… Отошли к Вендену… Сдали Эзель… К весне — кто знает — может быть, немцы уже будут в Петрограде?

    Дверь медленно отворилась, и в кабинет вошел Черемисов (см. фото). Лицо у него было серое от утомления. Глаза смотрели тускло и избегали глядеть на меня. Он зевал не то первою зевотою, не то искусственною, чтобы показать мне, насколько все то, о чем я говорю ему, пустяки.

    — Временное правительство в опасности, — говорил я, — а мы присягали Временному правительству, и наш долг…

    Черемисов посмотрел на меня.

    — Временного правительства нет, — устало, но настойчиво, как будто убеждая меня, сказал он.

    — Как — нет? — воскликнул я.

    Черемисов молчал. Наконец тихо и устало сказал:

    — Я вам приказываю выгружать ваши эшелоны и оставаться в Острове. Этого вам достаточно. Все равно вы ничего не можете сделать.

    — Дайте мне письменный приказ, — сказал я.

    Черемисов с сожалением посмотрел на меня, пожал плечами и, подавая мне руку, сказал:

    — Я вам искренно советую оставаться в Острове и ничего не делать. Поверьте, так будет лучше.

    И он пошел опять туда — в «совет».

    Я вышел на улицу. У автомобиля меня ожидал Попов. Я рассказал ему результат свидания.

    — Знаете, — сказал Попов, — это дело политическое. Пойдемте к комиссару. Войтинский* все это время был порядочным человеком.

*) ВОЙТИНСКИЙ Владимир Савельевич (выкр.)(1885, Петербург — 1960, Вашингтон) — российский революционер и экономист. Яркий представитель угнетенного народа...
Родился 12 ноября 1885 года в принявшей христианство еврейской семье — Савелия Осиповича и Вильгельмины Лазаревны Войтинских. Внук издателя и редактора еженедельника «Русский еврей», педагога Лазаря Яковлевича Бермана (1830—1893) — основателя первых еврейских училищ в Митаве и Санкт-Петербурге; племянник палестинофила В.Л. Бермана.
В 1904 году окончил 5-ю петербургскую гимназию с золотой медалью и поступил на юридический факультет Петербургского университета. В университете посещал кружок политической экономии, которым руководил приват-доцент В.В. Святловский. Курс университета не окончил, всецело уйдя в революционную деятельность.
Будучи гимназистом, в 1903/04 учебном году написал работу «Рынок и цены. Теория потребления рынка и рыночных цен», рукопись которой послал М.И. Туган-Барановскому и, получив положительный отзыв, в 1906 году опубликовал её в расширенном варианте с предисловием Туган-Барановского. В книге, написанной с позиций сторонника теории предельной полезности, Войтинский осуществил первую в мировой экономической литературе попытку моделировать пространственную дифференциацию рынка.
Член РСДРП с осени 1905 года. Большевик. В 1906—1907 годах — член Петербургского комитета РСДРП, организатор и председатель Петербургского Совета безработных (весна 1906 — октябрь 1907).
После разгрома Совета безработных находился на нелегальном положении, затем в Куоккале (тогда Финляндия), где в ноябре 1907 года заканчил фундаментальное исследование по истории Совета безработных (опубликовано лишь в 1969 в США, часть IX главы «Общественные работы в Петербурге» опубликована в 1908 в журнале «Образование»). Отказался от предложения Ленина эмигрировать и стать в эмиграции членом редакции «Пролетария».
С 1908 года занимался революционной работой в Екатеринославе, где в том же году был арестован и приговорён к 4 годам каторжных работ. В 1910 году из Екатеринославской тюрьмы переведён в Александровский централ в Сибири. С 1912 на поселении сначала в селе Илкино, затем в Иркутске. Познакомился в Иркутске с учительницей Эммой Шахдан, брак с которой официально зарегистрировал в Петрограде в 1917 году. В 1914—1916 годах участвовал в литературных проектах «сибирских циммервальдистов» во главе с И. Церетели. Церетели оказал большое влияние на эволюцию Войтинского от большевизма к меньшевизму.
Автор множества статей в нелегальной и легальной печати с 1905 года, нескольких книг, а в 1910—1914 годах ряда повестей из истории революционного движения в ведущих петербургских прогрессивных и партийных («Образование», «Наша заря») журналах.
Участвовал в качестве секретаря на совместном совещании большевиков и меньшевиков 5 апреля 1917 года, на котором Ленин огласил свои Апрельские тезисы, выразил своё несогласия с ленинской линией и вскоре примкнул к меньшевикам. Был членом ВЦИК и входил в редакцию «Известий ЦИК». Член неформального кружка лидеров правых эсеров и правых меньшевиков (т.н. «Звёздная палата»). С лета 1917 комиссар Северного фронта. Помог командующему III конным корпусом П.Н. Краснову встретиться с А.Ф. Керенским во время похода на Петроград. Арестован, привезён в Петроград, сперва в Смольный, затем отправлен в заключение в Петропавловскую крепость.
В январе 1918 года был освобождён. Из-за угрозы немедленного нового ареста сразу переходит на нелегальное положение. Тайно перебрался в Грузию; добрался до Тифлиса в день празднования там годовщины Февральской революции. Редактировал русскоязычный орган ЦК грузинских социал-демократов газету «Борьба». В последующие годы представлял Грузинскую Демократическую республику в международных организациях на переговорах за рубежом (Франция, Италия).
В результате оккупации большевиками Грузии оказался политэмигрантом: Италия, Франция, с начала 20-х Германия, с мая 1933 года Швейцария (и недолгое время Франция), с 1935 года — в США.
Вместе с К. Каутским вёл активную борьбу по разоблачению организованного большевиками суда над ЦК Партии социалистов-революционеров (автор книжки «Двенадцать смертников»). Издает двухтомник воспоминаний (1922, 1923) о событиях 1905 и 1906—1916 годов, затем нашумевшую работу о Соединенных Штатах Европы, переведенную на многие языки. Всеобщую известность приобретает после выхода семитомного труда «Welt in Zahlen» («Мир в цифрах»). Активно печатается в русской эмигрантской и европейской социалистической прессе.
В 1929—1933 годах руководитель экономического отдела Объединения немецких профсоюзов, вёл в нём исследовательскую работу. В 1931 году вместе с Тарновым и Бааде разработал получивший название по начальным буквам фамилий авторов «WTB-план» борьбы с кризисом путём активного вмешательства государства, что не было осуществлено из-за негативной позиции руководства СДПГ.

    Его долг нам подать совет. Да без комиссара мы и части не повернем. Вон уже 9–й полк волнуется оттого, что сидит сутки в вагонах.

    Я согласился, и мы поехали в комиссариат.

    Войтинского, который и жил в комиссариате, не было там. По словам дежурного «товарища», он ушел куда-то на заседание, но должен скоро вернуться.

    Мы сели в комнате «товарища» и ждали. Уныло тикали стенные часы, и медленно ползла осенняя ночь. Било три, било половину четвертого. Наконец около четырех часов Войтинский приехал.

    Войтинский был немало удивлен увидев ген. Краснова с его начальником штаба - они ждали его, чтобы узнать о положении и, главным образом, получить разъяснение по поводу смутившего их приказа об остановке эшелонов.

    Комиссар Северного фронта обрадовался, увидавши нас. Все лицо его, некрасивое, усталое, просияло.

    — Вы как нельзя более кстати, — сказал Войтинский и начал расспрашивать про обстановку, про настроение частей.

    — Что говорил вам Черемисов? — быстро спрашивал он.

    — А вы как думаете?.. Прямо Бог послал вас сюда именно сегодня… Мне нужно с вами поговорить наедине. Пойдемте ко мне.

    Мы пошли по пустым комнатам комиссариата. Кое–где тускло горели лампы. Наконец в какой-то дальней комнате он остановился, тщательно запер двери и, подойдя ко мне вплотную, таинственно шепотом сказал:

    — Вы знаете… Он здесь!

    Я не понял, о ком он говорит, и спросил:

    — Кто — он?

    — Керенский!.. Никто не знает… Он тайно только что приехал из Петрограда… Вырвался на автомобиле… Идет осада Зимнего дворца… Но он спасет… Теперь, когда он с войсками, он спасет… Пойдемте к нему… Или лучше я скажу вам его адрес… Нам неудобно идти вместе… Идите… Идите к нему. Сейчас…

    Он сообщил им, что по линии разослан уже новый приказ о продолжении движения к Петрограду. Краснов выразил свою радость по поводу такого оборота дела.

    На этом они расстались - ген. Краснов отправился к Керенскому, а Войтинский, разбудив дежурного юзиста**, принялся снова за переговоры по прямому проводу с армиями Северного фронта.
   
**) Юзист - телеграфист, работавший на так называемом аппарате Юза (буквенный телеграфный аппарат, созданный изобретателем Д.Э. Юзом в 1855 г.)

* * *

    Месяц лукавым таинственным светом заливал улицы старого Пскова. Романическим средневековьем веяло от крутых стен и узких проулков. Мы шли с Поповым пешком, чтобы не привлекать внимания автомобилем. Шли как заговорщики… Да по существу, мы и были заговорщиками — двумя мушкетерами средневекового романа!

    Ночь была в той части, когда, утомленная, она готова уже уступить утру и, когда сон обывателя становится особенно крепким, а грезы фантастическими. И временами, когда я глядел на закрытые ставни, на плотно опущенные занавески, на окна, подернутые капельками росы и сверкающие отражениями высокой луны, мне казалось, что и я сплю, и этот город, и то, что было, и то, что есть, не более как кошмарный сон.

    Я шел к Керенскому. К тому Керенскому, который…

    Я никогда, ни одной минуты не был поклонником Керенского. Я никогда его не видал, очень мало читал его речи, но все мне было в нем противно до гадливого отвращения.

    Противна была его самоуверенность и то, что он за все брался и все умел.

    Когда он был министром юстиции — я молчал. Но когда Керенский стал военным и морским министром, все возмутилось во мне.

    Как, думал я, во время войны управлять военным делом берется человек, ничего в нем не понимающий! Военное искусство одно из самых трудных искусств, потому что оно, помимо знаний, требует особого воспитания ума и воли. Если во всяком искусстве дилетантизм нежелателен, то в военном искусстве он недопустим.

    Керенский полководец!.. Петр Румянцев, Суворов, Кутузов, Ермолов, Скобелев…. и Керенский.

    Он разрушил армию, надругался над военною наукою, и за то я презирал и ненавидел его.

    А вот иду же я к нему этою лунною волшебною ночью, когда явь кажется грезами, иду, как к Верховному Главнокомандующему, предлагать свою жизнь и жизни вверенных мне людей в его полное распоряжение?

    Да, иду. Потому что не к Керенскому иду я, а к Родине, к великой России, от которой отречься я не могу. И если Россия с Керенским, я пойду с ним. Его буду ненавидеть и проклинать, но служить и умирать пойду за Россию. Она его избрала, она пошла за ним, она не сумела найти вождя способнее, пойду помогать ему, если он за Россию…

    Вот о чем грезили, о чем переговаривались мы с С.П. Поповым, пока искали квартиру полковника Барановского, у которого был Керенский.

    Искали долго. Спросить не у кого. Город спит, никого на улицах. Наконец, скорее по догадке, усмотревши в одном доме два освещенных окна во втором этаже, завернули в него и нашли много неспящих людей, суету, суматоху, бестолочь, воспаленные глаза, бледные лица, квартиру, перевернутую кверху дном и самого Керенского.

* * *

    — Генерал, где ваш корпус? Он идет сюда? Он здесь уже близко? Я надеялся встретить его под Лугой.

    Лицо со следами тяжелых бессонных ночей. Бледное, нездоровое, с больною кожей и опухшими красными глазами. Бритые усы и бритая борода, как у актера. Голова слишком большая по туловищу. Френч, галифе, сапоги с гетрами — все это делало его похожим на штатского, вырядившегося на воскресную прогулку верхом. Смотрит проницательно, прямо в глаза, будто ищет ответа в глубине души, а не в словах; фразы короткие, повелительные. Не сомневается в том, что сказано, то и исполнено. Но чувствуется какой-то нервный надрыв, ненормальность.

    Несмотря на повелительность тона и умышленную резкость манер, несмотря на это «генерал», которое сыплется в конце каждого вопроса, — ничего величественного. Скорее — больное и жалкое. Как-то, на одном любительском спектакле, я слышал, как довольно талантливо молодой человек читал стихотворение Апухтина «Сумасшедший».

    Вот такая же повелительность была и в словах этого плотного, среднего роста человека, чуть рыжеватого, одетого в защитное, бегающего по гостиной между столиком с допитыми чашками кофе, угловатыми диванчиками и пуфами и, вдруг останавливающегося против меня и дающего приказание или говорящего фразу, и казалось, что все это закончится безумным смехом, плачем, истерикой и дикими криками: «Все васильки, красные, синие в поле!..».