Читая Петера Хандке

«Женщина – левша. Нет желаний - нет счастья. Дон Жуан»

Белая муть холодного молока заполнила свежезаваренный, насыщенный цветом и ароматом чай в тонком круглом стакане, обрамленном серебряным кружевом подстаканника.
В пору моего детства в таких подавали чай проводники в поездах дальнего следования. Постучав, открывали дверь купе, - «Чай, пожалуйста!» - и ставили на стол несколько подстаканников сразу, удерживая их веером за выгнутые, тонкие ручки, выкладывая, одновременно, другой рукой горсть порционных кусочков сахара, по два в продолговатой бумажной упаковке.
Жидкий чай из пузатых высоких бойлеров, установленных у входа в вагон, пах веником и именовался не иначе как «Пыль грузинских дорог». Почему так, мне стало понятно, когда однажды оказалась в тех местах, где собирали чай, и видела чайные плантации, упирающиеся в непокрытую асфальтом дорогу. Клубы иссохшей мелкой пыли, взвиваясь, окутывали каждую проезжающую машину, и медленно оседали на чахлые чайные кусты. А может быть из-за вкуса особого. Народная мудрость, - она такая.
Индийский чай со слоном на этикетке, будучи большой редкостью, выдавался лишь особым категориям граждан - партработникам или писателям, например, в спец-пайках. Обычно с «черного хода» выносили в дырчатых сумках-сетках недоступный остальным советским гражданам дефицит. Из сеток торчали растопыренные, желтоватые, и когтистые куриные лапы.
Книга Петера Хандке, которую я только что прочла, как раз написана в то время – шестидесятые, семидесятые годы прошлого века.
В тишину комнаты ворвался звук трели телефонного сообщения.
«Большое спасибо! Обнимаю!» - написала мне К, и вставила ряд маленьких красных сердечек. К. исследователь культурного наследия Гетеборга. Она подолгу сидит в архивах, выписывая из ветхих фолиантов цифры – количество привезенного торговцами товара в пору возведения города. Сколько чая и кофе привези в таком-то году, сколько и каких картин, произведений искусства. Потом она обобщает всю эту информацию, анализирует, и описывает с таблицами и выводами. Ее книги востребованы прежде всего историками и культурологами. А недавно она обнаружила имя приехавшего лет четыреста назад из Германии художника, который украсил фресками многие потолки местных протестантских соборов. Это открытие обрадовало не только ее саму, но и с благодарностью и восхищением сбыло встречено служительницами – пасторами тех самых церквей. Человек она не молодой, и с трудом передвигается на костылях. Поэтому, когда ей необходимо отправить в издательство рукопись будущей книги, или представить тексты на рецензию знаменитым профессорам, она упаковывает их в большие бумажные конверты, перевязывает их широкой клейкой лентой по краю, и приклеивает марки. А дальше уже моя забота забрать их, и опустить в желтый почтовый ящик на площади у кооперативного магазина.
- Личного почтальона вызывали? – машу я ожидающей у окна К.
Она открывает дверь и смеется. Меж нами неписанный уговор – подшучивать по-хорошему. Меня удивляет стойкость ее духа, умение жить, оказавшись в непростой ситуации после внезапной смерти ее мужа -доброго и замечательно человека, ангела-хранителя. Раньше мы подолгу беседовали у нее дома, с непременным угощением, извлекаемым из запасников, какой-нибудь бутылкой трофейного вина, например, привезенного в пору их совместной с мужем поездки во Францию лет семь назад, или необычных, принесенных кем-то из гостей конфет. 
Но сейчас пандемия. Другая жизнь. Я одеваю резиновые перчатки, и мы с К. стоим на некотором расстоянии друг против друга. Одной рукой она протягивает мне с крылечка пластиковый пакет с конвертами, а другой опирается на костыль.
- Привет! Как дела? Красивая кепочка у тебя сегодня, в цвет пиджака!
- Кашель замучил, говорит К, - но не могу дозвониться в больницу. Наверно они в отпуске.
На ней ярко красный, ставший не по размеру огромным пиджак, и красная же кепка с эмблемой «Русский мир», которую мы подарили ей когда-то давно, когда этот фонд привез коллекцию книг в библиотеку, где я работала. Вместе с книгами передали и рекламные кепки, и майки. Библиотека книги приняла. А майки и кепки засунули подальше в подвале, чтобы сразу же выбросить, не показывая читателям. Но я обнаружила, и забрала весь пакет, и потом мы раздаривали всем знакомым, вроде такой экзотики, сопричастности русской культуре.
- Что написано на кепке? – спрашивает К.
И я перевожу ей на шведский, и объясняю, что это значит.
- А я в библиотеку, книгу сдавать.
- Какую?
- Петера Хандке, прошлогоднего нобелевского лауреата. Ты читала его?
- Да, когда изучала немецкий, входило в обязательную программу. Но это было так давно, что уже ничего не помню.
Я с пол-оборота завожу разговор о книге, но вижу, что она нервно поправляет козырек кепки, поглядывая на часы. Часы у нее умные и модные, многофункциональные, показывают кто звонит, и предупреждают, что подвигаться надо, например.
- Мне как раз из больницы звонят, - извиняющимся тоном объясняет К.
И я разом завершаю не начавшийся разговор.
- Конечно, конечно! Удачи тебе! Пока! Сообщу позже, когда опущу в ящик.
Так и сделала. И вот теперь ее сердечки и обнимашки в сообщении.
Придумал же кто-то эти эмодзи (emoji). Можно свои чувства выразить одним значком – яблочком зеленым, например, или цветочком. Сразу возникает образ свежести и радости. Хотя все относительно. Язык переходит в символы. А значит и мысли формируются иначе.
В те времена, когда писал Петер Хандке таких символов не было, и очень хорошо.
Ведь сейчас, читая его книгу, возникают переданные посредством слова, с такой глубиной и точностью, ощущения людей того времени, их переживания. Мелкие детали воссоздают атмосферу каждодневных забот, погружая в среду обитания.
То здесь, то там виден ребенок, облизывающий тарелку, и скрывающий за этой тарелкой лицо, или слышен запах потных ног, или видна перхоть, или священник входит в дом, поднимая полы своей рясы, и крестит двумя сомкнутыми пальцами всех, находящихся в доме. Кто-то обрезает собаке когти перочинным ножом, чтобы они не стучали так громко по асфальту. А вот молодая женщина, после расставания с мужем, пьет среди ночи на кухне стакан воды. В одном месте меня потрясла фраза, которую, впрочем, я отнесла к неточности перевода, но не могу судить, ибо не читала в оригинале, - сказано: «Он увидел, что она беременна, притом не первый день»
Отчётливо выписан образ мужа – садиста, по натуре, который постоянно избивает женщину, некогда столь любимую. Женился на ней несмотря на то, что она ждала ребенка от другого, и потом всю жизнь бил, и терзал вопросами: «А почему я тебе не нравлюсь?»
Вот он стоит спиной, - невысокий, исхудавший за время болезни туберкулезом, и соскучившийся по дому во время лежания на больничной койке. Рубашка выбилась, и свисает над спущенными под коленками брюками, руки глубоко засунуты в карманы.
То обстоятельство, что в молодости он был солдатом нацистской армии, послужило, как видно, основанием для непризнания творчества Хандке в советской стране в то время, когда написаны были эти новеллы. 
К. уже читала их на занятиях по немецкому языку. А я и понятия не имела ни о чем таком. Хотя тема домашнего насилия преследовала меня. Так жили все вокруг. Бывало, что не только пьяные мужья, но и пьяные женщины избивали своих вполне себе интеллектуальных мужей.
О времена, о нравы!
Но для кого-то это было в порядке вещей, и имело известное объяснение и предысторию. А Петер Хандке нашел способ противостояния злу. Он не просто размышлял, но показывал весь ужас происходящего, описывал, вызывая у людей чувства сострадания и сопереживания, желание перемен. И получил за свои литературные труды нобелевскую премию.
Герои его книг бесконечно одинокие, малообразованные, чаще несчастные люди, не наделенные чувством внутренней опоры, духовным стержнем. Они, однако, по-своему понимают и воспринимают жизнь.
Порой стиль его письма напоминал мне Кафку. Такой же тягостный быт, и безысходность, и созданные сознанием образы.
Дон Жуан – это образец перемещения образа, созданного сознанием. В определенный момент он может быть фантазией влюблённых - страстью, или изменой, или страхом, или смертью. И каждый раз это образ, создаваемый в зависимости от ситуации. Часто женщинами, ибо женщинам более свойственно фантазировать, и мысленно перемещаться в иные миры. Дон Жуан странствует, убегает сам от себя. И не даром он возникает как ассоциация с воспоминанием о бегущем чеовеке, лицо которого покраснело, и он тяжело, и надрывно дышит во время бега.
Но, в общем-то, эта книга представляется набором описания деталей окружающего мира, чувств, эмоций, и прочего, что весьма своеобразно подано автором прекрасным, насыщенным языком, но не захватило меня лично в водоворот, ибо события так и не случилось.
Такое событие произошло, и совсем неожиданно, в книге «Женщина-левша». Причем, заглавие взято из песни, которую героиня слушает лишь однажды.
Нелогичное расставание супругов в первый день возвращения мужа из долгой командировки, после проведенной ими ночи любви, и ужина в отеле. Недоумение: почему это вдруг ?! - заставляет размышлять над происходящим, вникать в описание, и попытаться понять и разобраться.
Вначале появляются герои без имен, - просто молодая женщина, мальчуган, учительница, издатель, муж молодой женщины, отец, актер… А уж потом, когда узнаешь их поближе, возникают имена - Марианна (молодая женщина), Стефан (мальчуган), Бруно, и так далее.
Каждый получает свое имя, и в конце все они объединены общим действом, происходящим в небольшой комнате. Это домашняя вечеринка. Они танцуют парами, и перемещаются, и говорят о чем-то, но все очень одиноки, не вырвались из своей скорлупы, так и продолжают жить в коконе, хотя внешне стремятся к переменам. Молодая женщина в конце концов, оставшись она, обретя желаемое одиночество, начинает различать окружающий мир, и себя в нем, вот она наблюдает свои вытянутые ноги, предметы вокруг себя… Это событие подано захватывающе, так, словно она вдруг увидела, и начала их рисовать. Она нашла путь к переменам. Это обнадеживает.
Но безнадежен путь героев книги «Нет желаний – нет счастья». Сын пишет грустный рассказ о совершившей самоубийство матери, о ее жизни, и о ней самой. Непродолжительная, но очень звонкая молодость женщины, ищущей себя, способной порвать с традициями, уйти из дома, влюбиться в замужнего мужчину, и родить от него ребенка, - разом обрывается неизбежностью и безысходностью возвращения в привычный образ жизни. «У ребенка должен быть отец!» Вот и выходит замуж за нелюбимого, но пообещавшего семью. И эта страшная ошибка делает ее несчастной, и приводит к увечьям себя же, и убийствам нарождённых еще детей, ибо она сама себе выковывает спицами плод, делая аборт за абортом. Но она особенная, она даже перед смертью следит за своим внешним видом, что выгодно отличает ее от выпущенной рубашки ненавистного истязателя - мужа. Она делает маникюр, и покупает новую кофточку. На ней в разные периоды зеленая блузка с манжетами, и коричневые туфли на пуговках, и желтая шляпка. Она цветная, яркая, живая. И это проступает в серости описываемой жизни. Она, все-таки, вынашивает еще детей, которые становятся впоследствии неблизкими, и не понимают ее, в отличии от первенца – от лица которого ведется повествование. В конце концов боль душевная прорывается болью физической, страшными головными болями, так что нет сил говорить, или вставать с постели. И она принимает горсть снотворных таблеток, покончив с жизнью. С этого, собственно, начинается повествование, словно продолжает ее беспросветную историю осиротевший сын. И все это охватывается очень емкой цитатой, вроде бы притянутой из какого-то сериала, и стоящей особняком в повествовании, но определяющей, по-моему, суть всего происходящего в произведениях Петера Хандке:
«Есть, быть может, новые, неожиданные виды отчаянья, которых мы не знаем».