Пир королей

Я пил мужественно и долго и не хмелел. Во мне бушевали раскаты возмездия. И дух мой как каменный утёс возвышался над бушующим морем. Море билось об его гранитные уступы, лизало кипящим языком и отступало в свои владения.

Я пил долго и мудро. Как воин готовился я к предстоящей схватке. Листы лежали передо мной. Они просили, требовали моих прикосновений. Их девственная белизна была им невыносима.

Я уже видел блеск и роскошь далекого пира… Я ощущал ароматы изысканных блюд и терпкий запах столетнего вина. И вкус его я чувствовал на языке своем... Я видел хрусталь и серебро, китайский фарфор и золоченые кубки. Я видел горы фруктов и дымящиеся кратеры огненного варева... И пищу. Много пищи. Груды, залежи, тектонические образования…
Я видел пирующих. Их набухшие лица, мокрые рты, гортанные движения заглатывания, их лоснящиеся загривки, со слипшимися волосами, их толстые пальцы, унизанные перстнями, их темно зеленые френчи из дорогого сукна.

Но я не слышал звуков. То был пир призраков.

Я пил долго и не пьянел. Всё напряглось во мне от ожидания. Я ждал ЕГО проявления.

Он возникал из воздуха, из наплыва теней, из марева хрустальной люстры, из запаха дымящейся пищи. Его образ проявлялся медленно и неохотно. Он подрагивал в золоте электричества, терялся в роскошном экзотическом пейзаже царственного стола и гас вдруг в том изобилии…

Но я не желал отступать. Спирт горячил меня, распалял воображение. Всё обострилось во мне, напряглось. Я уже слышал неясные звуки… Бессвязный гул голосов, и звон разбитой посуды, и лающий хохот пьяной блондинки… и видел застывший оскал её рта, со смазанной по подбородку помадой…и чуть гнусавящий голос Малинки…

И тут грянул оркестр.
Неожиданно как озарение. Как вспышка магния. Как удар ножа из-за угла.
Всё встрепенулось во мне. Я понял – это начало.

Оркестр играл великолепно сыграно свободно, со скрытым пафосом и лёгкостью. Было видно – собрались виртуозы, асы своего дела.
Они открывали действо.

Свет погас. Пир погрузился во мрак. Лишь музыканты в чёрных фраках, великолепные как дьяволы, разжигали свой сатанинский огонь. Он гудел из провала оркестровой ямы, набирая мощь, вспыхивал яркими сполохами, выбрасывал гигантские скрученные языки в застывший и безмолвный зал, обдавая зрителей жаром, взрывался мириадами искр и бушевал, бушевал, неукротимый и непознанный.

Зал застыл завороженный, загипнотизированный этим безумством музыки, фейерверком страстей. Будто преисподняя раскрыла свой зияющий зев. Там клокотала магма.
Там происходил распад всего сущего. Там грешники бились в агонии, исполняя свой танец Смерти.

Первая часть ошеломила зрителей, обескуражила. Поэтому, когда музыка, так неожиданно ворвавшаяся в зал, угасла, перейдя из огненного мажора в благозвучный минор, зрители продолжали слушать всё так же напряженно…

Музыка текла плавно, тягуче… В ней было много печали, и глубины, и мудрости. Она текла сама по себе, будто звуки уже существовали, были закодированы в структуре эфира, и жили своей отдельной, вечной жизнью, и лишь теперь раскрывали свои тайны…

Музыка умиротворяла, настраивала на созерцательный лад… и покой, еще зыбкий и ненадежный, стал проникать в души…

И тут, из этой гармонии и покоя, стала выбиваться отдельная мелодия. Звук одинокой скрипки, едва заметно, уходил от основной темы. Словно нерасторопный попутчик, сбивался с ритма, прихрамывал и отставал.

Сначала этот уход не был заметен. Просто неосознанно почувствовалось некоторое беспокойство. Что-то стало мешать созерцательному наслаждению. Но это длилось недолго. Скрипка вдруг принялась рыдать во весь голос, нимало не смущаясь и не таясь. И это можно было бы объяснить при общем миноре, если бы не интонация её рыдания. Она СЛИШКОМ  рыдала, как-то вычурно даже как будто насмешливо.

А музыка лилась… Такая же божественная как и прежде. Ни один инструмент, ни на полтакта не сбился с заданной темы. Скрипку словно не замечали.

И это игнорирование, видно, раздосадовало её, потому что рыдания вдруг прекратились и она как бы крадучись, как бы таясь, начинает подступать к солирующему роялю.
Она вьётся вокруг его мелодии, ёрничает, вторит и вдруг издает истошный вопль.
Соло сбивается и скрипка, довольная, легкой птахой перепархивает к виолончели и начинает досаждать ей. Происходят сбои.

Дирижеру всё трудней становится управлять оркестром.

Скрипка же вся в движении. Каким-то бесстыдным, вихляющим манером, снует между звуками, взвизгивает, хохочет и цепляет уже всех подряд.

Первой не выдерживает валторна. Она издает глухой рык и кидается вслед за скрипкой. Она пытается нагнать её и заглушить этот пиликающий, истерический хохот своим глухим воем.
Следом сбивается флейта. Она нагоняет обидчицу и нервно, постоянно сбиваясь, начинает выговаривать ей. А скрипке только того и надо. Не слушая флейту, она накидывается на неё длинной безобразной тирадой.
И тут саксофон с хриплым стоном врывается в их бессвязный дуэт. Он рыпит несусветную тарабарщину, переходя от хрипа на пронзительный визг.

И тут не выдерживают все остальные. Напряжение прорывается, и всеобщая истерия охватывает оркестр. Музыка рушится. Треск и грохот наполняют зал. Слышится хохот труб, визг виолончели, лай тромбона и рык обессилевшего сакса.
Барабан ещё пытается сохранить ритм, вдалбливая громоподобные удары в их смятенные ряды, но тем только усиливает какофонию.

Зрители в восторге. Шквал оваций, гром аплодисментов: «Браво! Брависсимо!!»

Вступление сыграно. Музыканты отваливаются от инструментов и расползаются по углам оркестровой ямы, не в силах держаться на ногах.
Их ещё бьет экстаз, но сил для поклонов нет. Они отработали своё…      

Поднимается занавес и зал затихает, завороженный.
Потоки света нескольких десятков софитов, включённых одновременно, врываются на сцену.
Эффект внезапности, задуманный режиссером, ошеломляет зрителей. Зрелище, невиданное по богатству и размаху обрушивается как вулканический взрыв. Зрители подавлены, угнетены, они чувствуют себя пылью, в столь грандиозном спектакле.
Пространство сцены не поддается измерению. Оно невообразимо.  Два ряда мраморных колонн уходят в перспективу и теряются в бесконечности сцены. С потолка, гигантским искрящимся сталактитом, стекает гигантская люстра.
Под ней вдоль рампы расцветает царственный стол. Он искрится мириадами взрывчиков-бликов золота и хрусталя. Рубиновое вино плавится в тяжелых кубках. В серебряных ведерках, обложенные слитками льда, мерцают бутылки шампанского. Спины осетров горбятся на блюдах. Кроваво-бурые куски мяса, с блестками янтарной чешуи расплавленного жира, шипят на раскаленных противнях. Цветы, вино, фрукты, сотни всевозможных блюд, отвечающих самому изысканному вкусу, томится, искрится, шипит и благоухает.

Ароматы застолья хлынули в зал, повергая зрителей в шок. Наиболее впечатлительные испытывают сильное потрясение. Менее впечатлительные, не отрываясь, смотрят на сцену. Оценив по достоинству стол, они с напряжением всматриваются во второй план. Многие наводят бинокли.

Сцена представляет собой разрезанный пополам шестиугольник. Рампа проходит на линии среза. Грани, расположенные под небольшим углом к зрительному залу, прорезаны двумя, распахнутыми настежь, окнами. Туда и направил свои бинокли пораженный зритель.
И поразиться было чему.
Постановщик оказался новатором и большим оригиналом. А также обнаружил в постановке недюжинный талант и инженерную смекалку. В раскрытых окнах ясно угадывались очертания внешнего мира.
В левом проёме окна бушевал цветущий сад. Кусты жасмина, розы, сирень обступали фонтан. Мягкий шелест воды слышался в тишине и прохладе наступающих сумерек. Золотые фигуры обнаженных дев застыли в  танце. Их отражение плавилось в воде. Над хороводом живым цветком кипели струи воды. Они пенились в сердцевине и, распадаясь на множество брызг-лепестков, стекали по обнаженным фигурам.
В правом проёме виднелся силуэт безмолвного города. Над ним грозным призраком вырастал памятник, освещенный прожекторами. Лишь скрип механизмов, вращающих голову, доносился из мертвого города.

И только теперь я увидел ЕГО. Он стоял спиной к залу у окна, открытого в сад. Вызывающе маленький в помпезной роскоши своего дворца. Коротко стриженый затылок был неподвижен. Дряблая шея, узкая спина, ладно скроенный френч. И если бы не широкие синие брюки с лампасами, да слегка откляченый зад, да ботинки на непомерно высоком каблуке, его вид совсем бы был неприметен…


Отрывок из романа «ВОРЫ или Хроника одного запоя»