Фрагмент из книги Три товарища гл. Семёнова резня

Интересно устроен человек. Всё в нём разнообразно и привлекательно. Даже время. На ум приходит сравнение человека с ракетой. В каждое мгновение космическая путешественница находится в конкретной точке траектории, которую, учитывая характер движения, можно с известной долей погрешности экстраполировать в будущее.
С другой стороны, мгновение – это бесконечно малая величина. Оно заканчивается в точке своего начала. Да-да, едва начавшись, мгновение уже принадлежит прошлому.
Вытесненное из настоящего времени точно таким же, как оно само, бесконечно малым фрагментом жизни, мгновение устремляется в глухое и необозримое прошлое.
Что ж, как говорится, "ветер в спину", но на пути мгновения, как правило, оказывается наша память. Память – это сеть с бесконечно малой ячейкой, «соразмерной» одному "пикселю" времени.
"Пленённые" мгновения накапливаются в нашей памяти и образуют свои собственные цепочки времени уже прошедшего, но способного перемещать внимание усилием нашей свободной воли.
Таким образом, когда человек включает память, он одновременно проживает в своём сознании по крайней мере два (Цезарь больше) временных течения и два событийных ряда. При этом он должен постоянно делать правильный выбор между настоящим временем и прошлым.
Однако нас интересует другое: если параллельно с реальным движением во времени мы проживаем в памяти осмысленную событийную цепь, то не складываются ли вектора этих двух перемещений в некую общую результирующую величину? Ведь каждое движение (реальное и мнимое) вызывает наш эмоциональный отклик, а значит, участвует в событии!..               

...Семён провалился в глыбь у самого берега. На последних силах выполз из реки и откинулся на пригорок. Прислушался. За гулкими билами сердца он различил потрескивание валежника. Звук как будто удалялся. «Слава те, повернула, знать». Семён прикрыл глаза и скинул умишко вовнутрь. Там, в глубине собственного тела, бывало, прихлопнет он ставенку и млеет, как на перинке. Пущай наверху хоть что.
Семён был мужик молодой и сильный. Мог позволить себе рассупониться ненадолго. Эдак пересидеть, набраться сил, а там и годить неча – всплыл да пошёл дальше.
Минут десять он лежал с открытыми глазами и выглядывал в кронах береговых цокорей холодное ноябрьское небо. Чувствовал прикосновение мокрой, настылой на ветру одежды, но глухая радость о спасении жизни согревала его тело. Одежонка парила сырым тягостным дымком, будто саженая над костром на перепалку.
Семён медленно припоминал случившееся. Шёл себе поверх балки, но оступился и кубарем полетел в овраг. А там, на самом дне, у речки медведица в залёжке пригрелась. Он её-то и поднял. Ежели б ногой не впёрся в корень и рукой не ухватился за цокореву лапу – хана. Ещё чуть, и прям на башку ейную съехал бы.
Семён ухмыльнулся: «Случится ж такое! Оседлать голодного зверя, каковский монтаж!»
На минуту он прервал воспоминания.
– И всё ж почему медведица не пошла по воде, – гадал Семён, – непонятно. Чтой таки её спугнуло, встревожило? Он-то давай прыгать, как заяц, по руслу, благо мелководье. А медведица мечется на берегу да ревёт в голос. Окрест птах подняла, энда с мазы тюремной воща сбрендила!..
Не отправилась медведица по воде. Ушёл Семён. Ушёл, потрох иудин! Не сгрызла тебя мишка, жить оставила! А как жить, не сказала. Ни кола, ни двора, одни статьи прокурорские. Объяву нарисуешь – сей час пригребут погонники. Знамо, валить куда глаза глядят. Ну, да чё ещё?..

Видит Семён, деревня. Вокруг дворов делянки да огороды. Живут, значит. Пошёл он до крайней избы. Перелез оградку и тихонько постучал в окошко. Занавеска в окне мотнулась взад-вперёд. Через минуту лязгнула задвижка, и хозяин приоткрыл дверь.
– Чё надобно?
– Впусти. Вишь, обтрепался чуток, жрать подвело.
– Кто будешь?
Семён скрипнул зубами:
– Чё тут тайнить, беглый я, со Смолянки.
– Со Смолянки? Так, верно, они за тобой чешут?
– Не, не чешут. Сбил я их, путнул. Да кому я нужён! Медведь, и тот жрать не стал, отступился.
– Медведь?
– Ну да, тут недалече. Поднял я медведицу, еле от нея по реке сгрёб, вишь, мокрый.
– Ну заходи.
Хозяин прошёл в дом, и Семён за ним следом.
 
…Меня пробудил говор отца и какого-то мужика, мокрого от макушки до самых пят. С виду мужику было лет тридцать. Его одёжка парила в нашей топленной горнице, как гнилое сенцо поутру в поле. Мне сразу призналось, что дурной он был человек, беглый. С отцом говорил, как правИла, требовательно: «А подай, хозяин, хмель и табак!». Отец ему:
– Ты что ж, парень, раскинулся тут? Я ж тебя как человека под образа впустил!
А тот сел на лавку спиной к молельне, ни креста, ни поклона, и отцу перечит:
– Не гунди, передохну часок и тронусь. Колись, батя, выпить хоца!
А отец ему:
– Кой я тебе батя! Ты вот что, ступай-ка с Богом. Неча мой дом перед Богородицей срамить!
Мужик-то сопит, будто серчает, а сам эдак лыбится щербато:
– Ты что ж меня, отец, на двор из избы гонишь! Нешто не признал, что мне теперя туды ходу нет.
Бугай он здоровый. Чай, раза в полтора покрепче отца будет. Гляжу, отец за вилы:
– Ступай, пришлый человек, подобру говорю. Не место тебе тута.
А тот рванул наперёд отца. Только и услышал я, как батя кликнул: «А-ах, Богородице Дево…» и повалился на лавку спиной. А мужик оглядел горницу, вытер об отца нож, похватал что со стола и в дверь. Я лежу дрожу, кабы не увидел супостат.
Когда ж затихло, слез я с печи, подбежал к отцу, а он уж того, обелел весь, помер то бишь. Прикрыл я ему глаза и до дядьки Валентия пошёл на соседний двор.
Сбежалась деревня. Бабы воют. А мужики похватали топоры – и на огороды.
– Нашли? – не выдержал Степан.
– Не, не нашли. Всю ночь мяли заимку и вкруг. Пару медведей подняли, а его, иуду, не нашли. Канул. Вот такой сказ невесёлый. Егорушка, а налей чайку. Хоть нам, староверным людям, пить чаёк не положено, да привык я на волюшке, Бог простит. В горле ссохлось, вот оно как…