Чужая тетрадь

Бывает так, что приезжаешь отдохнуть, снимаешь домик, заселяешься, а там следы прошлого жильца, едва заметные глазу. Наша хозяйка, Анна Петровна, подслеповата и потому в арендованном доме я то и дело нахожу то пуговицу, то катушку ниток, закатившуюся в угол под кроватью. Вчера об­наружила смятую стопку исписанных листов. Часть из них уже использовали в быту, на оставшихся проступают неясные следы чужой жизни. Никогда не читай чужих писем и дневников, твердили мне, но я всё равно сажусь и начинаю читать.

***
…какой-то морок. Целыми днями хожу отрешённо-потерянно, упиваюсь блаженным ничегонеде­ланием. Достойное занятие для отпускника. В саду дозревают яблоки. Белый налив? Мне нет дела до яблок. Нет дела ни до чего. Днём брожу полусонный, почти бессознательный, дремлю часами у рас­крытого окна на кушетке.
Иногда приходит Нина, круглолицая некрасивая крепко сбитая женщина. Утверждает, что ей два­дцать два. Внешне лет на двадцать больше. Оспины на щеках. «Простая», как принято у нас говорить. Чушь! Люди не механизмы. Каждый по-своему сложен.
У Нины корова, которой она очень гордится. Больше в деревне крупной скотины нет, не выгодно держать. В первый день она постучала мне в окно рано утром. В руках трёхлитровая банка. «Испейте, - говорит, - свеженького, парного. Так просто, без денег. Очень вы мне приглянулись». Так и сказала «приглянулись», «испейте», ласково так, по-домашнему. Накануне меня углядела, когда я только прие­хал. Сумела-таки в темноте разглядеть!
Нина тёплая во всех смыслах. Душевная. Прижмётся боком и ничего уже и не надо. Кажется, лежи рядом, грейся, напитывайся теплом. Только натура такая, человеческая, что простого лежания мало становится. Она уходит, а на душе стыд какой-то образуется. Отчего? Взрослые ведь люди, свобод­ные. Только думается мне, у неё любовь, а я пользуюсь...

***
...Разговорился в поезде с одной женщиной. У неё дочка в монастырь ушла, и так хорошо ей там, так благостно.
«Зачем, - спрашиваю, - ушла? Молоденькая ведь совсем?»
«От злобы людской, от непонимания. Тяжело ей. Душа тонкая. От грубого слова рвётся».
Тоже ушёл бы в монастырь, но у меня обязательства: отец, мать, сестра с братом, работа. Не пой­мут. А может, не так уж мне и надо. Прижмёт — побежишь, ни на кого не оглядываясь. Выбрал альтер­нативу — деревню. Не самую глухую и не навсегда, на пару недель...

***
...снимают соседний домик. Мать, отец, старик и Настенька. Её я первой увидел. Сидит в кресле под яблоней, книжку читает. Шляпка соломенная, а из-под неё кудри до самой талии. Изящная как ку­колка фарфоровая. Тургеневская девушка, редкий типаж сегодня.
«Здравствуйте, - говорит. - Вы из соседнего дома?» И голову изящно так наклоняет, смеётся. Зубы беленькие, ровные. «Приходите на чай вечером. Скучно без новых людей». Понравился, значит. Мне лестно. Молоденькая девушка улыбается...

***
...стоит какая-то, на дом уставилась. Дурочка деревенская?» - спрашивает брат. Приехал посмот­реть, как я. Не спился ли.
«Это Нина, - отвечаю. - Живёт здесь неподалёку».
«Понятно. Чудная, на корову похожа».
«Что ж плохого в корове?»
«Да так...»
Смотрит на тетрадки, книги. Вздыхает.
«Давно уже компьютеры придумали, планшеты, а ты всё пылью бумажной дышишь!»
«Я человек тактильный. Мне ощущать надо, щупать, нюхать, ручкой по бумаге водить. От этого на­полненность жизни наступает».
«Ретроград!»
Не спорю...

***
...крутит ручку радиоприёмника. В ответ шумы, треск и скрежет.
- Отец! Что ты, ей богу! - Настенькина мать выносит на террасу поднос с чаем и чашками. Старик в углу съёживается, бормочет себе под нос. Через минуту забывает и снова тянется к приёмнику.
- Маразм! Ничего не поделаешь, - вздыхает Елена, расставляя чашки. - Все такими будем.
Старик находит наконец волну, монотонно бубнящую о политической ситуации в мире. Кратко: всё плохо. Везде война, забастовки, теракты. Удовлетворённый, старик закрывает глаза. Дремлет...

***
…врывается с горящими глазами. Лысеющий с наметившимся брюшком. Вадим, отец Настеньки. Журналист в местной газетке. С гордостью рассказывает про свою работу.
- Я считал, что газеты исчезли как класс, - удивляюсь я.
- Что вы, что вы! - он машет руками. - Живут и здравствуют!
- И на какую же тему пишете?
- О! Политическая сатира! Фельетоны! Карикатуры! На злобу дня, так сказать! - после каждого сло­ва Вадим вытягивается, сам превращаясь в восклицательный знак.
- У папы замечательные рисунки! - вступает в разговор Настенька. - Смешные. Правда я ничего не понимаю в политике.
Думаю о том, что жанр фельетона и карикатур давным-давно скончался. Но я смотрю в сияющие Настенькины глаза и обещаю ознакомиться с творчеством...

***
...перебирает книги. Не думал, что с ней хорошо не только молчать, но и говорить. Раньше Нина много читала. Сейчас забросила. Библиотека закрыта, магазинов нет. Как и лишних денег.
- Только я всё подряд читала, - оправдывается она. - Классику не очень.
- Про любовь? - усмехаюсь я. Про что же ещё?
- Нет, про любовь скучно. Там везде одно и тоже. Неинтересно.
От неё коровой и не пахнет вовсе. Только мылом, травой свежескошенной, молоком. Добрая, мяг­кая, нежная.
Настенька — яблочная девушка. Тонкий аромат разливается вокруг, манит. Духи наверное. Ин­тересно, что она читает? Одухотворённая, юная фея с трогательным взглядом. Смотрю на Нину. Прав брат. Глаза и в самом деле как у коровы...

***
...тонкая ниточка, связывающая двух человек, - Настенька нежно берёт меня под руку, кокетливо наклонив голову, улыбается.
- Значит любовь — ниточка? - спрашиваю я. Она кивает.
- И бабочки в животе, - выдыхает мечтательно.
Прелестная, красивая, неземная. Прикоснуться страшно. Слишком чистая...

***
...перед зеркалом. Слёзы катятся по круглому лицу. Говорит, лук резала, а сейчас взяла и рукой глаз потёрла.
- Нин, - говорю, - какой глаз?
Молчит. Только вертится перед зеркалом. Потом не выдерживает:
- Она красивая, да?
- Кто?
- Соседка приезжая?
- Прекрасная, - вырывается у меня. Слёзы ручьём текут по изрытым оспой щекам. Нина никак не может успокоиться. Какой же я дурак...

***
...купил в киоске на станции. Местная газетёнка с мизерным тиражом, и тот не раскуплен.
- Почти не берут, - жалуется продавщица.
На последней странице — фельетон, как его называет Вадим, посвящённый, страшно сказать,  взрыву в одной из ближневосточных столиц. Рядом — чёрно-белый рисунок. Минуту смотрю на него, не дыша. Закрываю глаза. Потом смотрю снова. Нет, мне не померещилось. Действительно там...

***
...начинаю смеяться. На меня смотрят как на сумасшедшего. И без того красное лицо Вадима нали­вается кровью. Трещит радиоприёмник, сквозь шум пробиваются слова диктора «сильный взрыв... пя­теро погибших... причины устанавливаются... никогда раньше... будут наказаны...»
- Я там был! Понимаете? Я там был! - кричит Вадим. - Вышел из автобуса, прошёл пару метров, и всё! В клочья! Автобус! Я просто решил прогуляться! Погода хорошая! Ох, сердце! - оседает на стул. Елена приносит ему воды, обмахивает веером.
- Как не стыдно радоваться, - говорит она. - Люди погибли.
Я не радуюсь. Это истерика. Старик бьёт кулаком по приёмнику, тот пронзительно взвизгивает. Звук отрезвляет меня лучше пощечины.
- Читал вашу газетёнку, - говорю я. - Теракт описываете в сатирических тонах. И люди на рисунке в виде попкорна на сковороде. Сейчас не смешно?
- Сравнили! - Вадим тяжело дышит. - Необразованные дикари! Зачем мне их жалеть?
- Это просто юмор, - говорит Елена. - В конце-концов они же не читают этой газеты.
- Да её никто не читает! - взрываюсь я. - А вы пыжитесь от своей мнимой значимости и гнилого чув­ства юмора! Пустой вы человек!
- Не смейте! - вскакивает с кресла Настенька. - Зачем кричите на папу?
Как по-тургеневски мило! Какая речь! Разве кто-то сегодня говорит «не смейте»? Я поднимаю упав­шую с её колен книгу. Она выскальзывает из самодельной обложки, являя на свет обнажённую пару, слившуюся в страстном поцелуе. Мне снова хочется смеяться.
- Это не Тургенев! - кричу я. - Это Салтыков-Щедрин! Наичистейший!
Они не понимают, что я хотел...

***
… забегает в дом.
- Простите! Я зря на вас накричала. Вы расстроились?
Глаза как изумруды. Изумительно.
- Вы мне нравитесь. Так нравитесь, - Настенька прижимает к груди руки. - До бабочек в животе.
Я подхожу ближе, так близко, что слышу стук её сердца.
- Настенька, вы могли бы поехать со мной?
- Куда? В Москву? Конечно могла бы...
- Нет, - прерываю я. - В другое место далеко-далеко, туда, где нет зла, обид и боли, где только мы и жизнь?
- Вы сумасшедший? - её глаза округляются. - Я не могу...
Выдыхает:
- Сектант!
Бежит. Я всё наврал. Никуда я не уеду, как бы не хотел. У меня тоже обязательства. А может, про­сто не так сильно хочу...

***
...послезавтра, - выдыхает в ночь.
- Да, пора домой.
- Жалко, что уезжаете, - Нина трёт переносицу. Смешной жест. Только сейчас заметил, что мы так и не перешли на «ты». Правильно брат говорит, ретроград.
- Ты бы поехала со мной? - я особо выделяю «ты». - В другое место далеко-далеко, туда, где нет зла, обид и боли, где только мы и жизнь?
- Да!
- А в Москву?
- Да, - Нина отвечает с грустью.
- Не хочешь?
- Хочу, просто не привыкла я к большим городам. Ещё Машка. Машку жалко.
- Корову? - смеюсь. - Ладно, тогда оставайся.
Я всё для смеха говорю, а внутри горечь. У неё — корова, у меня — работа. Важно лишь здесь и сейчас. В этом конкретном месте, когда я скучающий отпускник, а она обычная деревенская девушка. Измени хотя бы одну переменную, конструкция придёт в движение и рухнет, разрушая волшебство и спокойствие.
И Настенька с её мнимым образом тургеневской барышни может существовать только здесь. В го­роде она снова вольётся в поток современной, слегка циничной молодёжи. И ей конечно же не нужен стареющий интеллигент в поношенных брюках...

***
… решила, продаю Машку, - Нина почти рыдает. - Хорошей женщине. Она её не убьёт, станет забо­титься.
Молчу.
- Я очень, очень хочу с тобой поехать! - продолжает она.
Прислушиваюсь к внутреннему себе. Хочу ли я, чтобы она поехала? Позже звоню брату.
- Ну, конечно она хочет, - говорит он. - Не дура значит. Есть желание выбраться из своего Мухо­сранска!
- Зря ты так. Она ради меня корову продаёт.
- Ну, если корову... корова — это сильно!
Вспоминаю, как Нина плакала и отвечаю:
- Ты даже не представляешь насколько сильно...

***
- Анна Петровна, - решилась спросить я. - Не припомните, жила у вас такая, Нина? У неё ещё коро­ва была.
- Машка? Да вон в хлеву стоит!
- Какая Машка? Я про Нину спрашиваю.
- Корова ейная, Машка, - втолковывает мне старуха. - Нинка мне её продала да к писателю свому мотанула!
- К какому писателю? - интересуюсь я. - Он у вас дом снимал?
- Ну, может и не писатель. Это мы его так прозвали. Сидел всё книжки читал да в тетрадке чевой-то царапал. Потому и писатель. Тихий, не дебоширил. Нинка за ним хвостом ходила.
- Так она с ним уехала?
- Куды там! - замахала руками Анна Петровна. - Он один. А она осталась, ходит, ерунду всякую ло­почет. Мол, было у меня десять дней счастья, и я их всю жисть помнить буду. Во как! Потом он письмо ей прислал, она и мотанула. Дура! Думала замуж позовёт. А я думаю, он её служанкой себе выписал.
- Вы точно знаете, что служанкой? - от этой новости мне стало как-то грустно.
- Все говорят. Да и кому она нужна! Она ж толстая, рябая и того немного... - старуха покрутила пальцем у виска, - с придурью.
Значит обыкновенные слухи. Мало ли что разносят по деревне завистливые бабы.
- И всё-таки, я думаю, что каждый в этой жизни кому-то да нужен, - сказала я. - Просто необходимо
 время, чтобы отыскать своего человека.
Анна Петровна пристально уставилась на меня. В её взгляде ясно читалось, что я такая же как Нина, с лёгкой придурью. Но произнести это вслух она конечно же не могла. Только вздохнула и по­шла прочь.