Сад Баумана

                Светлой памяти мамы, Таисии Кирилловны Цукановой


В самом начале 1956 года мама привезла меня в Октябрьский, к деду Косте и бабушке Дусе, а сама улетела в Москву, на какие-то курсы. Впрочем, я не знаю, можно ли тогда было улететь из Амурской области прямо в Москву или надо было неделю добираться по железной дороге. Тогда это как-то не обсуждалось. Примерно за год до этого мы переехали из Токура в Экимчан. Токур был большой прииск в Селемджинском районе, а Экимчан — маленький тихий поселок, но зато это был райцентр, там было все начальство и туда перевели отца. В Токуре он работал в спецчасти, где хранилась обогащенная на тамошней фабрике золотая руда. В Экимчане тоже была спецчасть, но туда уже свозили руду со всех окрестных драг, то есть отца повысили, получается. А маму взяли на работу в райисполком, заведующей отделом культуры. Раньше с культурой она имела дело только в качестве работника статуправления, в тех его подразделениях, где считают количество проведенных мероприятий. Конечно, ей нужно было повышать квалификацию.

Вряд ли отец обрадовался этой перспективе — отпустить молодую жену на целый месяц в столицу. Но мама была хорошим работником, добросовестным, инициативным, начальство к ней благоволило, они-то, думаю, и уговорили отца — председатель райисполкома Демонов и первый секретарь райкома Новомодный. На кадры в наших глухих дальневосточных краях был очевидный голод. Деваться папе было некуда.
Надо было решать, что делать с детьми, то есть с нами. Оставлять на отца было рискованно, нас надо было кормить, что отец не очень умел. Да и вообще, зная его лихой холостяцкий характер,  мама на него не очень рассчитывала. В конце концов она нашла выход. Меня, уже в общем взрослую почти семилетнюю девицу, решено было отвезти к отцовым родителям, а второклассника Валеру и двухлетнего Котьку она оставила на попечение Гали, контролерши в экимчанском клубе. Галя любила маму, ну и нас заодно, чем я, например, бессовестно пользовалась, проникая на все детские и некоторые взрослые киносеансы. Галя и раньше иногда забирала Костю из яслей, когда у мамы было собрание или командировка, и видимо мы с папой как-то заходили к ней за Костей, уж не помню, до или после Октябрьского, потому что в моей памяти сохранилась картинка, на которой они соединились: отец, Котька и маленькая Галина комнатка в бараке рядом с милицией. В комнатке не было ничего примечательного, кроме электрической плитки, на которой Галя варила суп. Это была редкость.
Привезла меня мама до моего дня рождения или уже после, я не помню, но какая-то тень, какое-то облачко, дымок в далеком закоулке памяти связывает это событие скорее с Октябрьским, чем с Экимчаном. Но это было несущественно, день рождения меня заинтересовал довольно поздно, когда я узнала, что 21 января  — дата смерти Ленина. У меня вроде бы праздник, а у всех остальных вроде бы траур. В подробностях я помню только один свой день рождения, когда мне исполнилось четыре года. Мама нарядила меня в новое шелковое платье, купленное, как я теперь понимаю, по блату в магазине токурского продснаба. Оно было бордовое, в мелкий белый горошек, на высокой кокетке с круглым вырезом и застегивалось сзади на какую-то фантастическую прозрачную пуговку в виде граненого шарика, похожего на коричневый леденец. И у меня были гости! Три-четыре соседских ребенка сидели за импровизированным столом в нашей барачной комнатке, а поскольку с мебелью было плоховато, то есть вообще никак, мама усадила меня на чемодан, поставив его на ребро.

Маму того времени я помню не столько чувством, сколько ощущением.  Тонкий силуэт, от которого исходили теплые волны, почти бестелесный фантом с нежным голосом — вот и все, собственно. Позже фантом стал обрастать живой плотью: корона из кос на голове,  штапельное платье с крылышками, нежный запах пудры. Рабочая неделя была длинная, мама приходила вечером и бросалась готовить еду, никаких разговоров и игр, даже чтения книжки на ночь не было. Развлечения мы себе находили сами. Я даже когда-то хвалилась тем, что меня никто в детстве не воспитывал. В том смысле, что не докучали, не наставляли и не наказывали за провинности.

Октябрьский не был для меня чем-то неожиданным. Мы с Валерой там родились, и самое первое, самое глубинное мое воспоминание связано с переездом семьи из Октябрьского в Токур, с одного прииска на другой, зимой 1952 года. Я однажды сказала маме, что помню, как мы ехали по льду застывшей реки, и она мне не поверила: «Как ты можешь помнить, тебе три года было!» Ну как! это же было первое путешествие в жизни. Мы с Валерой и мамой сидели в кабине грузовика, папа был в кузове, дорога, которая шла по руслу, была вся в наледях, машину даже однажды развернуло под прямым углом, слава богу, что не перевернулись. Там всё было необычно. Валера просил пить, папа в конце концов принес ему в горстях воды из полыньи, и Валера, конечно, заболел ангиной, но сейчас трудно сказать, ледяная ли вода была причиной, или у него уже была температура и поэтому он так настойчиво просил пить. «Я себя ругала тогда, — сказала мама, — надо же додуматься дать ребенку ледяной воды!» Ругала она всегда только себя.

Дедов дом я тоже знала, потому что летом или в начале осени пятьдесят третьего родители уезжали в отпуск в Крым и закинули нас с братом к деду с бабушкой. Так что я понимала, где и на кого меня оставляют. Октябрьский тогда был в поре расцвета, прииск работал, золото добывали, но добираться туда было долго и неудобно. В Зею, райцентр, только самолетом; в Свободный, откуда можно было улететь в Экимчан, тоже. Лишь зимой, когда становились реки, сообщение слегка облегчалось. Потом, с истощением запасов руды, Октябрьский стал умирать, как все дальневосточные рудничные поселки. Однако эта точка на карте отмечена в моем паспорте, и хотя последний раз я была на своей родине лет шестьдесят назад, для меня он продолжал существовать. Смешно сказать, недавно мне об этом напомнил служащий французского консульства в Софии. Мы приехали заказать шенгенскую визу, чтобы поехать в Париж, нас пригласила старинная подруга. В отличие от российского в заграничном паспорте точное место рождения не указано, Amur region и всё. Служащий, в котором безошибочно угадывался офицер безопасности, вежливо поинтересовался, где именно в Амурской области я родилась — район, населенный пункт. Мы с Иосифом потом смеялись, что он хотел убедиться, что мы не Мишкин с Чепигой и у нас настоящие, а не фальшивые паспорта. Я ответила и, по привычке поддерживать вежливый разговор, добавила, что прииска вроде бы уже и нет. Он внимательно на меня посмотрел и полез в компьютер. Так, так… Да нет, вот ваш Октябрьский — и опять посмотрел внимательно — население тысяча сорок четыре человека. Я от неожиданности сказала какую-то глупость, вроде того что я очень рада, хотя наверно там одни пенсионеры остались. Он еще раз внимательно посмотрел и больше ничего не спросил. Тысяча человек там, где когда-то кипела жизнь, это, конечно, слезы. Но ведь и Токура уже практически нет, подумала я, и Экимчан не живет, а доживает… Визу нам выдали на месяц, хотя предыдущая, тоже от французов, была на пять лет.
 
Когда мама привезла меня к старикам и оставила на их попечение, я была довольно сумрачным ребенком, но уравновешенным и спокойным. Говорят, что маленькие дети очень скучают по родителям. Я не скучала, не  просилась домой, от мамы мне досталось на всю жизнь стоическое терпение, а от отца — созерцательность и некоторая доля любопытства, заменявшего сильные эмоции. Когда я стала бегло читать — это произошло именно в Октябрьском, — эмоциональная жизнь сосредоточилась в книгах, а до этого внутри себя я жила в какой-то замкнутой сфере, наблюдая оттуда жизнь взрослых, которые были рядом, и совершенно не задумываясь о том, где и что сейчас делает мама: она уехала, но она вернется.
Объектов для изучения было много. Тихий дед Костя вечерами, вернувшись с работы, сидел на корточках у горячей печки, прислонившись к ней спиной. Мы с ним были чем-то похожи, он тоже больше молчал, читал или курил махорку, сворачивая козьи ножки. Ему было под шестьдесят, у него было красивое худое горбоносое лицо, он уже тогда был болен, но жалоб от него никто не слышал. Однажды баба Дуся взяла меня с собой  в аптеку, где ей насыпали полную хозяйственную сумку маленьких пачек аспирина: у деда Кости был не то туберкулез, не то жестокий артрит, заработанный в шахте, а воспаления в то время ничем, кроме аспирина, не лечили. Я понимала только, что у него болят ноги. Тихими были и его родители — мои прабабка и прадед, дед Игнат и бабушка Варя. Мама мне позже говорила, что году в двадцатом Игнат с Варварой, с сыном, который только что женился, с невесткой и младшей дочерью Аришей бежали из своей то ли тульской, то ли тамбовской деревни на Алтай. Это слепое пятно в семейной истории, но поскольку много странного  происходило в стране сто лет назад, мне остались одни догадки, никто ничего не рассказывал. Мама только говорила, да и то со слов бабы Дуси, что Игнат всегда был такой тихий: в алтайском совхозе, где они работали, ездил на водовозке, уже тогда седой и худой, как Кащей, а когда они перед войной перебрались на прииск (деда Костю сманили вербовщики),  Игнат уже не работал. При мне он никуда не ходил, я даже не помню, чтобы он выходил во двор, но понятно, что так не бывает, это причуды памяти.

В нише слева от входной двери стояла широкая деревянная кровать, даже не кровать, а какие-то полати, застеленные тонким матрацем, очень жесткие, но благодаря этому на них было удобно играть. Старики  сидели в своем углу рядышком, прямые, молчаливые, Игнат совсем белый, с седой длинной бородой, баба Варя в ситцевом платочке и всегда в переднике. Когда говорят про староверов, я представляю себе именно эту пару, хотя никакими староверами они не были, я даже не помню, чтобы кто-нибудь из них молился, притом что икона к их углу была, в скудном обрамлении из бумажных цветов. Рядом висел настенный календарь, численник, как его называла баба Дуся, прикрепленный к картонной подложке, ее не меняли, когда кончался старый календарь и начинался новый. На картонке была репродукция: изображены дети, убегающие от грозы. И рядом же на гвоздике, вбитом в стену, висела свежая газета «Правда» — серая, без фотографий. Был февраль 1956 года, в «Правде» печатали стенографические отчеты с двадцатого съезда КПСС. Я тогда читала все подряд, и эта  картинка — слепые газетные полосы с заголовками про съезд — отпечаталась в памяти, благодаря чему я точно знаю, когда все это со мной происходило.

Самым заметным и интересным человеком в доме была баба Дуся, глазастая, быстрая, несмотря на полноту, с сильным низким голосом. Жизнь семьи крутилась вокруг нее. Она всех кормила и обихаживала, на ней была корова и куры в стайке, понятно, что мною занималась тоже она: мыла в цинковом тазике, заплетала косички, а когда у меня заболело горло, лечила жестоким средством: топленым горячим молоком с каким-то вонючим жиром. Вкус был ужасный, тошнотворный, но я быстро выздоровела. Были в маленьком дедовом доме и молодые обитатели, папин младший брат Сергей недавно женился, новобрачные обитали за дощатой перегородкой «залы», главной комнаты, где жили дед и бабушка. Где было мое спальное место, я не помню, но зато помню картинку светлого дня, когда баба Дуся чинит стеганое одеяло, расстелив его на полу, а я скачу по этому одеялу и со всех сил пяткой напарываюсь на иголку. Солнце бьет в окно, бабушка суетится, мажет меня йодом, а мне даже и не больно. Мне нравится эта комната, где на подоконниках герани и какие-то розовые колокольчики, и полно места, чтобы попрыгать.
Виктория, Сергеева жена, была другой породы, нежели Цукановы с их крестьянскими генами. У нее были светлые волосы в завитушках (перманент только входил в моду, но она сохраняла ему верность всю жизнь), и костюм, тоже редкость по тому времени, в нем она ходила на работу в контору прииска. Ей я обязана своим знакомством с местной затейливой топографией. Поселок  располагался у подножья невысокой горушки, обхватывая ее со всех сторон. Наша улица Школьная могла вывести в центр, на противоположную сторону, но это был длинный окружной путь, и все, кто торопился на работу в местные конторы или в шахту, предпочитали ходить через верх. Когда растаял снег, мы с Викторией однажды перевалили эту горку по проложенным тропкам,  подниматься было нормально, а спускаться  — крутовато. Зимой лучше было идти в обход, по пути заглядывая в магазины и прочие общественные места.

С бабой Дусей ближе к весне мы ходили пару раз длинным путем за провизией и в аптеку, а Виктория однажды зимой привела меня в самый-самый центр, где была ее работа, и сводила в кино. Все фильмы того времени были страшные. В Токуре мама в 1954-м водила нас с Валерой на «Тарзана», который с диким воплем прыгал с пальмы на пальму, больше ничего содержательного я там не увидела. «Черевички», тоже черно-белый и чуть ли не немой фильм, были еще страшнее, потому что там Солоха вылетала из трубы, а Вакула мчался в ночи на спине у черта. Единственным светлым пятном была императрица в белом пышном платье. В конце было шествие то ли арапчат, то ли карликов в тюрбанах, которые вынесли кузнецу шитые золотом туфли. Мне кажется, маме эта картина нравилась.  Наверно, она что-то трогала в ее не до конца отцепившейся от украинства душе.

В Экимчане мы жили рядом с клубом, я уже ходила в кино самостоятельно и регулярно, но Галя меня заманивала в основном на мультфильмы, а тут, в центре Октябрьского, я увидела страшную взрослую афишу, на ней к связанному и брошенному в зимней степи парубку подкрадывалась волчья стая. Что-то, судя по всему, из украинской классики. Был разгар зимы, мороз, про волков я наслушалась историй в Экимчане, и мое воображение оцепенело. Картину мы с Викторией посмотрели, все полтора часа я просидела в ожидании страшной сцены и ничего больше не запомнила, даже названия. Потом мы еще ходили на «Тахира и Зухру», тоже какая-то средневековая азиатская жуть, герои были очень красивые, а кончалось все плохо.

Виктория купила мне первые собственно мои книжки, мною выбранные и для меня купленные. До этого, пока дед Костя был в шахте, я пыталась читать его «Петра Первого», но это был неудачный опыт: в том месте, где у деда была закладка, кого-то тащили на виселицу, мне это не очень понравилось, я стала читать сначала, там было интереснее, про Сеньку и Саньку, но дедова закладка сразу же вылетела, как и следовало ожидать. Я потом безуспешно листала толстый том в поисках злополучной виселицы, не нашла и страшно распереживалась. Мне было жалко деда — как же он, бедный, теперь найдет это место? Другая книга, которую я утянула с обеденного стола (сейчас я думаю, что дед Костя мне ее подсунул), была про то, как девочка и мальчик убегают от грозы. Я удивилась, как удачно она совпадает с репродукцией на картонке настенного календаря. Фамилия автора была Платонов. Поздние раскопки показывают, что это могла быть «Июльская гроза», отдельно выпущенная Детиздатом перед войной. Откуда  она взялась и случайно ли соединилась с репродукцией картины Маковского, я гадаю до сих пор.  Тогда воображение мое было потревожено, но по-настоящему эта история заинтриговала меня в середине шестидесятых, когда Платонова  «открыли» и стали издавать заново, а я, оказывается, его читала в детстве.

Мы купили «Сказку о попе и о работнике его Балде», которую я тут же выучила наизусть, еще Пушкина — про мертвую царевну и про царя Салтана, и еще «Сказку про храброго зайца» Мамина-Сибиряка. Заяц  на обложке тонкой книжки был совсем не похож на новогоднего зайку серенького, он был огромный, голенастый и довольно страшный. Такой гротескный зверь, который даже волка не боится. Что это никакой не гротеск, а самый что ни на есть реализм, я поняла недавно. Мы уже жили в Болгарии и отправились гулять по старой дороге в сторону соседнего села. Дорога шла в горку, и вдруг из-за поворота пулей выскочил и помчался мне навстречу, отталкиваясь длинными ногами, как рычагами, худой нескладный зверь, он несся подобно безбашенной ракете, и я уже собиралась отскочить на обочину, чтобы избежать столкновения, но метрах в десяти он резко свернул в сторону и исчез в кустах. Это был тот самый заяц с обложки детской сказки. Муж мне не поверил и стал уверять, что это была собака, но я-то знаю, что он был занят разговором и просто не успел ничего увидеть.

В тот далекий год была прекрасная весна. Может, мне уже сказали, что скоро приедет мама. Может, апрель сам по себе — с ярким солнцем и тающим на дороге снегом — обещал что-то хорошее. Во всяком случае, тот поход в книготорг с Викторией и дядей Сережей и возвращение с новыми книжками под мышкой запомнились как веселое многообещающее приключение.

Сейчас я думаю, что мамы не было ровно столько, чтобы я не успела почувствовать одиночество, и достаточно долго, чтобы моя маленькая душа успела созреть и вылупиться, как цыпленок из яйца, из гомогенного вещества общей жизни. Взгляд научился останавливаться на лицах, люди вокруг обретали имена. Видимое обрастало смыслом. Я помню, как я стала думать.

Есть теория, что обстоятельства не так сильно влияют на формирование личности, все, мол, заложено в генах. В общем-то так оно и есть: всю жизнь отталкиваясь, локтями отпихиваясь и отбрыкиваясь от опыта родителей, с возрастом мы становимся пугающе похожими на них. На это работает все: темперамент, тип здоровья, природный запас энергии и прочие объективные вещи. Непохожими, иными нас делает только то, что мы пережили сами, без них, среди других людей. Там, в чрезвычайных или просто необычных обстоятельствах, рождается то, что один мой знакомый назвал тайной индивидуального существования.

...Мама приехала за мной, когда уже было тепло. И я всю жизнь думала, что эти ее московские курсы длились до самого лета. Когда однажды много-много-много лет спустя мы об этом заговорили, она очень удивилась: «Что ты, какие полгода! Кто бы меня на полгода отпустил!» Ну да, наверно и месяц показался моему отцу вечностью. Но и маме, думаю, тоже. Свои московские каникулы она вспоминала с прояснившимся лицом — в скудном быте середины прошлого века у нее случился узенький просвет индивидуальной свободы.

Уезжали мы из Октябрьского почему-то порознь. Может быть, маме надо было навестить в Зее мою другую бабушку, может быть, ее отпустили в командировку, и надо было лететь дальше в Благовещенск. Ничего этого не помню, помню только ошеломительное приключение, которым закончилась октябрьская эпопея: мама договорилась с летчиками, и я улетела одна на «кукурузнике», где даже не было пассажирских мест, только какие-то металлические бочки, а я сидела на широком брезентовом ремне, закрепленном в проходе кабины пилотов. Наши родители, пережившие войну, были отчаянные и бесстрашные люди. Мама в легком платье, стоящая на бровке пыльного земляного аэродрома, точно такого, как в Экимчане, улыбалась мне ободряюще, разве что чуть напряженнее, чем обычно, и даже не махала мне рукой. Я тоже не боялась, я держалась за подрагивающие металлические створки и во все глаза смотрела в синее-синее небо.

...В девяностые я прилетала в Экимчан каждый год. Наше общее с родителями время подходило к концу, и я это чувствовала: они стали болеть, потом папа умер, и я пыталась наверстать годы, прожитые без них: расспрашивала маму про ее родителей, развлекала своими детскими воспоминаниями. «Где ты жила тогда в Москве?» — спросила я ее. «Не помню, — сказала она, — я почти никуда не ходила, училась, мне нравилось учиться. Но я помню, что рядом с общежитием был сад Баумана, я туда заходила после занятий. Ты знаешь, где этот сад Баумана?» Я честно сказала, что не знаю, и пообещала его найти — если он еще остался в Москве, на что я мало надеялась. Она вспоминала его и потом, когда несколько месяцев жила у нас в Митино до и после злополучной операции. Я, к стыду своему, обещание не выполнила: Москва с ее расстояниями и темпом жизни вынимает из работающего человека все — время, силы, даже чувства. Потом мама умерла. А через пять лет редакция моего журнала переселилась в Аптекарский переулок, в старый дом на углу, который фасадом выходил на Доброслободскую улицу. Обжитой район Москвы, Немецкая слобода во времена Петра Первого. Мне было удобно ездить туда через Бауманскую, оттуда до редакции было семь минут пешком по узким переулкам. Но однажды, когда обрушилась крыша Басманного рынка и все вокруг оцепили, пришлось возвращаться домой от метро Красные Ворота. Это было чуть дальше Бауманской, но по Доброслободской прогуляться было приятно мимо старых московских домов, на которые застройщики еще не положили свой хищный взгляд. Я шла и глазела по сторонам, пока не увидела на противоположной стороне улицы железные ворота со старомодной, примерно пятидесятых годов вывеской: «Сад им. Н.Э.Баумана». Я, кажется, заплакала тогда от неожиданности и от острого чувства вины.
Мама плакала редко, я почти не помню ее слез. Я тоже не слезлива. Но черт возьми, как же поздно случаются в жизни некоторые важные вещи...