Мотылек

                «…правители, способные безоговорочно               
                пожертвовать  самым близким и дорогим ради
                своего народа,  вправе требовать фанатичной и               
                безграничной преданности»
                (Фрэнк Герберт, «Дюна»)



Сначала была темнота. И то, что произошло потом, стало бы понятно даже самому рьяному атеисту, не говоря уже обо мне, нейтрально или даже несколько прохладно относящемуся к такому понятию, как религия. Вне времени и вне пространства, абсолютно голый, я стоял посреди громадного подобия амфитеатра, напоминающего планетарий, перед двенадцатью силуэтами в длинных черных балдахинах, ниспадающих до самых пят и закрывающих их лица. Я их не видел, я просто наверняка знал и чувствовал, что их непременно двенадцать, и что они строго и пристально взирают на меня. Без интереса. Без эмоций. Без жалости. Нагота физическая лишь сильнее обостряла осознание стыда, которое тревожными приступами   препарировало и безжалостно обнажало все самое сокровенное из моего духовного естества. Экранированное сознание вихрем проносит всю мою жизнь, лишь на мгновение дольше задерживаясь на отдельных кадрах определенных событий - …кража импортной жевательной резинки у понравившейся девочки в детском саду…разбитое из рогатки стекло в соседнем подъезде…кража мелочи в школьной раздевалке…просмотр порнографических карточек…донос на товарища под одобрительные кивки членов совета дружины…еще кляуза, но уже осознанная и с поощрения «особиста» моей войсковой части, где я проходил срочную службу…вымогательство взятки…зависть…предательство…
И вдруг, я вижу тени моих друзей, и просто тех, кого когда-то знал. Лица близких и родных мне людей, ушедших до меня:…Серегу, утонувшего в деревенском пруду…деда, умершего перед самым моим призывом в армию…классную руководительницу, оставившую о себе самые трогательные воспоминания…одноклассницу и первую отличницу Лену…вот еще одно знакомое лицо, а как его звали, не помню, то ли «Смэн», то ли «Белый», помню его по дискотеке, он, кажется, умер от передозировки «ширки». И еще лица, лица, лица…
А сейчас, я вижу еще людей…совершенно других людей…живых людей…пока еще живых. Миловидная секретарь-референт влиятельного банкира, не подозревающая, что менее, чем через час погибнет, так и не придя в сознание от тяжелой травмы во время дорожно-транспортного происшествия, но пока с азартом уверенного в себе аматера, затевающую очередную интригу против руководителя одного из департаментов, которая обойдется последнему обширным кровоизлиянием в мозг… Самого банкира, летящего в меблированном салоне личного Боинга в Тель-Авив. В лучшую клинику, специализирующуюся на онкологических болезнях. Неспешно потягивающего легкое мартини и ленивым росчерком золотого паркера визирующего судьбоносные документы. Тщетно летящего. К  предопределенному, но пока еще неизвестному для него результату.
А вот еще люди…много людей…стоящих в церкви и лихорадочно передающих впереди стоящим свечи и записки о здравии с мятыми купюрами, с беспокойными мыслями о предстоящем и неминуемом. Степень беспокойства определяется возрастом просящего. И все они одинаковы. Основа их беспокойства – страх. И именно сейчас я уже знаю, на чем основан этот самый страх – в том состоянии неопределенности, в котором я пребываю сейчас. В состоянии обнаженности мыслей и поступков.  Сгорающего от стыда. И больше ничего. Жалкий хронометраж закончен. Тишина. Бесстрастные балдахины в ожидании смотрят, но уже не на меня. И вдруг - вспышка света. Яркого и переливчатого. Ласково окутывающего меня волнами своей радуги. Это же…мама! Я помню это тепло и запах молока из далекого и забытого детства. Вот она проводит рукой по моим волосам, и я опять слышу ее колыбельную. «Ветер-ветерочек», ласково называет она меня, нежно убаюкивая…
 
И, опять темнота, свет исчез. Появляется тоскливое чувство неизбежности. Надежда сменяется страхом, липким и сковывающим своим ледяным холодом. И снова, как в детских неосознанных страхах, я услышал зловещий крик ворона – предвестника смерти, восседающего на покосившемся от времени старом могильном кресте. «Ма-ма!» - захлебываюсь я в немом крике и плачу навзрыд. Но мама больше не возвращается.
Балдахины опять безучастно всматриваются в меня. Решение принято. Окончательное и бесповоротное. Справедливое.   
И вспышка яркого света ослепила меня.

-2-

- Ну, что за безобразие! Выключите свет! Что за неуважение?! – сонные гримасы хмурятся в крайнем раздражении ответной реакции на беспардонный поступок ночного пассажира, вошедшего в купе. Вот он – четвертый! Именно о нем и шутили, некогда в благодушном настроении,  пассажиры скорого поезда «Киев-Москва». Накрыв совместную трапезу и разливая, как и полагается, за знакомство, попутчики балагурили:
- Алкоголь в малых дозах, - взял на себя роль тамады шустрый мужичок из Житомира, - безвреден в любом количестве! Посему – за Вас, мадам!
И довольный своей шуткой, по-гусарски, грациозно отведя в сторону локоть и одновременно вытянув мизинец, осушил очередной пластиковый стаканчик коньяка «Шустов».
«Мадам» - разбитная девица лет 30, невероятно низким голосом вторила в унисон:
- Вы, мужчина, меня смущаете….все так неожиданно, быстро и откровенно…- томно прикрыв глаза и не менее уверенно опрокинув в себя содержимое «бокала».
- А мы тихо, по-душевному! – игриво отчеканил кавалер, - Кстати, помните оду «Про осень»? Понял, чем же именно хороша осень. Да ненавязчивостью своей хороша. Спокойствием, так сказать. Вот к примеру лето. Ну что лето? Каааак гаркнет разгоряченным подгулявшим молодцем: "Пива! Да похолодней! Ааааххх, хорошоооо!". А зима? Эта разоряется гуляющим купчиной, раскрасневшимся с морозу: "Водки! Греться будем!". Про весну - так вааще молчу. Вся она шумная эта весна: "А в восьмой нумер - шампанского!". А осень подойдет так тихо, на цыпочках, положит руку-лист на плечо........ да и шепнет эдак вкрадчиво - "По коньячку?"
 
Дама истерично смеется, а мужичек победоносно зарделся от  чувства собственного достоинства - он явно чувствовал себя героем дня.

По вагону ходили буфетчики, предлагая широкий ассортимент коммерческого ларька или «комка», как его называли по-старинке. От их зычных голосов, агрессивно перекрикивающих друг друга и рекламирующих «..пи-и-и-во, а-а-а-решки, бутерброды», было временами не по себе, что даже всецело увлеченные застольным общением, мои соседи по купе периодически вздрагивали. Иной торговый люд из общества глухонемых, с завидным оптимизмом роботов, вываливал на обозрение пассажиров журналы, брелки, календари…. Проводники, ничуть не стесняясь пассажиров, кляли, на чем свет, за грязное белье какую-то Нинку из пятого вагона. Одним словом – атмосфера поездки была самой обычной. «Кавалер» решительно не обращал на происходящее никакого внимания – его рука уже уверенно покоилась на круглой коленке новой знакомой. Я глупо улыбался. Никогда не знал, как правильно вести себя в подобных компаниях. Недостаток воспитания? В такие минуты всегда чувствовал, что делаю что-то не так, что-то постыдное, хотя и не имел ничего общего с поведением собеседников.
- Очень надеюсь, что больше в купе никого не подсадят…- мечтательно потягивалась дама, отчего мужичок, или, как он себя величал, Василий, суетливо сетовал:
- Да, да…народу сегодня…как кильки в банке! – и с надеждой спросил у меня, - А Вы, молодой человек, когда выходите?
Мой ответ не принес явного оптимизма в намеченный сценарий его увеселительной поездки, в который уже удачно вписывался легкий адюльтер. Мы все ехали до конечного пункта следования. В Москву.

И вот, раздражение усиливается шуршанием кульков, нагромождением сумок и запахом пота.
- Ну, что такое? Куда прешь?! Повылазило, что ли?! – Василий раздраженно засопел.
На что «четвертый», только молча хрустнул здоровенными кулачищами, протянул:
- Спи, добрый человек…не наживай на ночь кошмаров.

- 3 -

Утром все выходили на Киевском вокзале столицы Российской Федерации.
«Гусар» Василий стыдливо прятал глаза за излишней серьезностью и торопливостью. Помимо временных обитателей вокзала в виде «гостей и жителей столицы», суетливо носящимися со своими тюками и прочей поклажей, это было настоящее пристанище блатных и нищих, а вокруг сновали, завершая декорацию своим неизменным присутствием, извечные цыгане. Сонные сотрудники милиции, зевая, начинали обход своей территории, неспешно подходя к «коренным жителям» вокзала и зазевавшимся от непривычно шумной столичной суеты приезжим «гостям столицы», за дневной данью…
- Дай погадаю, все правду скажу! – увязалась за «четвертым» шустрая цыганка, с прищуренным взглядом блестящих, лукавых маслинок-глаз.
Реакция ночного пассажира была неожиданной даже для цыганки. Он пристально посмотрел на нее и вдруг спросил:
- Муж так и не образумился? По-прежнему пьет?! А ты, почему терпишь?
Цыганка опешила и немного подумав, неуверенно спросила:
- А что мне делать?
- Прежде всего – не шляться по вокзалам!
- А детей моих кто будет кормить? Ты?! – цыганка зло сощурилась, явно начала приходить в себя.
-  Но ведь раньше- то кормила! И детей, и родителей…я и без руки твоей все про тебя вижу – и друг был, говорил: «Не уходи!», и враг был, говорил «Давай бизнес начнем!», и ум был, твердил «Не слушай!», а ты…зачем связалась с тем, о чем теперь жалеешь?!
Цыганка побледнела, молвила:
- Кто ты, гаджо? Всю правду говоришь…все так и было!
- Иди к детям! А через неделю – приедет друг и сам предложит помощь. Будешь жить в достатке.
И не оборачиваясь, пошел, не глядя на нее, а через несколько шагов, крикнул:
- А мужа лечи! Иначе пропадет…  посадят.

Честно говоря, я слегка опешил от такой беседы и, увидя, что этот пассажир забыл один из своих кульков, крикнул ему:
- Извините! Вы тут забыли…
Он вернулся, молча взял свою поклажу, посмотрел на меня внимательно и коротко сказал:
- На закланье пойдешь, сынок….

         - 4 -

Ее звали Лия. Я не мог понять, как родители могли назвать ее именно таким именем. Она была полной противоположностью их – тихая, светлая, задумчивая… Ее глаза, смотрели на меня очень пристально, не по-детски мудро, словно разделяющие, сквозь призму лупы, белое от иных неприятных ей цветов. Я бы не удивился, если бы увидел в ее волосах божью коровку или цветок ландыша. Она была…Лией.
Тогда как ее мать была упивающе  поглощена своей ролью – ролью светской львицы. Это выражалось в неподдельном и искреннем высокомерии, желчности и желании быть первой в демонстрации перед другими своей значимости, обилием обладания модных брендов астрономической стоимости.
Другим был ее отец. Он знал настоящую стоимость этой «астрономичности». Он был одним из хозяев жизни. Холодный, расчетливый, жестокий. Он всегда помнил, какой ценой заплатил за этот статус «Бога». И ненавидел две вещи – тех, кто каким-либо образом напоминал ему о прошлом, и красный цвет – нехорошие воспоминания агрессии «диких 90-х».
Я же пребывал в статусе «неприятного принятого решения». По одной лишь причине. Что меня рекомендовал его близкий друг и партнер, который своим звонком не просто напоминал ему о «красном цвете» и «прошлом», но и никогда не позволял ему забывать об этом. Потому что «дикие 90-е» давно трансформировались в «предельно ясные 2000 – е» и они – были одними из «двигателей» данной эволюции.

Этот друг и партнер был моим одноклассником и соседом в еще далеком, маленьком шахтерском поселке в Украине. Александром Гавриловичем Клепаевым. Или – «Шило», как его называли во дворе, а затем и в колонии строгого режима, откуда он уже никогда не вернулся в этот, забытый Богом, шахтерский поселок. И лишь однажды, месяц назад он невольно окунулся в детство, когда приехал из Москвы на похороны своей матери. Тогда мы и встретились. Он был неотразим и элегантен в своем головокружительно богатом лоске на моем фоне турецкого ширпотреба среднестатистического представителя «биомассы», влачившей жалкое существование от политических решений наших избранных «вершителей судеб».
Он искренне был рад мне. И, несмотря на годы и положение, он помнил, он всегда помнил те взаимоотношения двух худосочных подростков, когда начинается становление и формирование мировоззрения, отношения к людям, жизни, к себе самому… Он не забыл, как я помогал ему в школе, давая списывать домашние задания и деля с ним под партой купленную на последние копейки котлету в тесте. Два мальчугана с похожей судьбой тысяч подростков. Я – воспитанный одной матерью, и он – получавший настоящее образование на улице, когда его отец бил в пьяном угаре, не менее пьяную мать. Обычный провинциальный шахтерский поселок. Каких было и есть сотни по стране. И он это помнил. Всегда. Помнил, где родился. Где вырос. И откуда его забрали в колонию. Он помнил все, как другие, по запрету их родителей, чурались даже смотреть в его сторону, боясь его наглых цыганских глаз. Он никогда и не забывал этого, особенно там – где детство окончилось сразу же, как за машиной, привезшей его в колонию для несовершеннолетних, захлопнулись высокие стальные ворота. Увидев меня, он сразу же вспомнил детство.

Мне было неловко и стыдно, когда он сел на старый, выцветший диван. Но «Шило» нисколько это не конфузило. Его вообще, уже давно переставало что-либо удивлять. Будь то шикарные виллы на побережье Адриатики, фойе «Метрополя» или «шконки» на зонах, коих он сменил немало за свою жизнь.         
Небрежно бросил пальто от «Versace» и нисколько не беспокоясь о своем шикарном костюме из тонкой английской шерсти, он сел возле окна, закурил сигарету. На мое несмелое предложение пообедать благодарно улыбнулся. Дешевые пельмени ел с аппетитом, аккуратно вытирая хлебом дно тарелки. Он умел ценить каждое мгновение жизни. И прекрасно разбирался в людях.
Выслушав мою историю о победе на областной олимпиаде, об учебе в Англии, о жизни в английской семье по программе обмена студентами, а затем и о будничной жизни школьного учителя английского языка, он улыбнулся:

- Да, побросала тебя, Колян, житуха-то… Как и меня в свое время. И ты не смотри на мой «клифт» шикарный, было время, и я рад был горбухе черного….
И задумчиво выпустив дым, глядя пристально на меня, добавил:
- Фарт, он как шлюха – хвостом виляет… Будет и по тебе дело – честное, по твоему профилю!
И ровно через месяц мне позвонили. Из Москвы. От Александра Гавриловича. «Шило» помнил обо мне. Маленькой дочери его бизнес-партнера нужен был гувернер – учитель английского языка. Рекомендации, приготовленные заранее и подписанные директором английского колледжа, были не нужны. Слово «Шило» стоило большего, чем какие-либо рекомендации.
И вот теперь я стоял и смотрел на Лию. А точнее – в ее изучающие глаза. Выбор сквозь призму ее детской лупы был завершен. Она улыбнулась.

- 5 –

 - Вы должны запомнить, Николай, распорядок дня и правила поведения в этом доме, - чеканила ее мать, указывая пальцем куда-то вверх,  - любое нарушение чревато для Вашей дальнейшей карьеры! Испытательный срок – 3 месяца. Прием пищи – вместе с обслугой дома. Гостей – не приводить.
 И последнее – Ваша одежда. Она не вполне уместно выглядит в стенах этого дома. Сегодня с Вас снимут мерку для униформы – костюма с галстуком.
Я стоял и молчал. Я никогда не видел сразу столько великолепия, невероятно богатой обстановки, пожалуй, что только в фильмах – когда показывали дворцы королевских династий… Это великолепие занимало площадь в несколько десятков гектар тенистых парков с кронами вековых деревьев, многочисленных аллей с безумными и прекрасными композициями из фантастических цветов, которые своим бесконечным множеством, фейерверком красок и ароматов окутывали каждый уголок парка, а перед входом в дом стояли средневековые скульптуры; вокруг было много фонтанов, в глубине парка был пруд с  плакучими ивам и кувшинками. Здесь дождливая свежесть каждого камня этого старинного дворца шептала о тянущейся вечности, все было пропитано тонкими нотками благородства, помпезного величия и изысканности, которое сквозь века проносилось романтичными волнами сквозь пленительные розы садов и улыбчивые подобострастные лица обслуживающего персонала в униформе, где вышколенная прислуга, дворецкие, охранники – были неизменным атрибутом этих головокружительных сказочных декораций. Я же – пребывал в растерянности, боясь стать не там, где положено.

- Как бы ты хотела меня называть? Николай Алексеевич, или просто – Николай? – и все-таки я волновался.
- Мне все равно. Только, чтобы Вы сами чувствовали себя комфортно. Для меня главное другое – не ведите себя со мной как с маленьким ребенком. И у меня к Вам сразу вопрос – Вы любите цветы?
- Ну… - несмело начал я, - конечно.
- А хотите, я Вам покажу мой цветочек? Только – чур, это секрет!
И ловко подпрыгивая, она потянула меня за руку в глубину ухоженного сада, где среди лопухов, можжевельников, цветущих кустов и дикого винограда, пробивался зеленый росток …


С самого утра было пасмурно, туман окутал своей белесой пеленой ближайшие дома, деревья, и казалось, что в ватной дымке впали в спячку и все люди.
- А почему бывает грустно? – вдруг спросила Лия.
Вопрос застал меня врасплох. И я удивился, действительно – почему? Наверное, потому, что на смену радости всегда приходит печаль и во всем должен быть строгий баланс? Или это так принято всегда говорить, не зная объяснения?
- Знаешь,  - я вдруг неожиданно вспомнил эту историю, - одном городе был мост черного цвета, с которого совершалось большое количество самоубийств. И тогда городские власти решили изменить цвет моста и перекрасили его в голубой. Число самоубийств значительно сократилось. Власти, убедившись в положительном эффекте, перекрасили его в розовый цвет, и, как говорят очевидцы, самоубийства там прекратились вообще. Мост переименовали в «Мост влюбленных».
Лия задумчиво смотрела в окно и, обхватив колени, тихо попросила:
- Расскажи мне сказку про принцессу и принца…пожалуйста.
Я, грустно улыбнувшись, посмотрел в окно, где царство тумана уже распространилось и на веранду, витую плющом, убаюкивая в своей колыбельной дымке…
- Жила-была принцесса. Обычная девушка. Которая дружила с мальчиком – принцем. Она так думала, что он и есть ее принц. А однажды, она ему сказала, что…больше не может так жить, что ей хочется иметь и норковую шубу, и бриллианты, и вообще – она еще молода, красива и многое может достичь. И принцесса уехала. В другой город. С другим.
- А почему она так сделала, ведь принцесса не должна так поступать? – ее глаза пристально смотрели вдаль, словно пытаясь разглядеть сквозь туман истинный сюжет этой сказки, увидев в нем и силуэт этой странной принцессы, и несчастного принца.
- Потому…потому, что принц был бедный, да, собственно, настоящий «лимита», жил на зарплату и перебивался подработками за счет дополнительных часов уроков в другой школе. В общем, на принца никак не был похож. И королевства у него своего не было. А из наследства и богатств лишь старый аквариум с пятью рыбками.
- Она… - я почувствовал возмущение в ее голосе, - она была не настоящей принцессой! И все было понарошку, неправдой, тот мальчик просто дружил не с той.  Она – не принцесса!
- А какой должна быть настоящая принцесса? – и я пожалел, что спросил.
- Принцесса… - задумчивость сменилась улыбкой, - А разве это так мало, сидеть вдвоем и смотреть на рыбок? И мечтать? А хочешь – она вдруг посмотрела на меня, - ты подождешь, когда я вырасту и я стану твоей принцессой? У меня и наследство есть – мне папа сережки подарил на день рождения, а мама бумажные денежки и еще - кучу игрушек! Разве нужно еще что-то? А цветок к тому времени уже вырастет!

- 6 -

- Лия очень странный ребенок. Она уже долго наблюдается у детского психолога и ее, не совсем адекватное поведение, как Вы и сами уже заметили, требует повышенного внимания, как со стороны ее родителей, так и со стороны ее наставников, - весь вид этой светской львицы выражал снисходительное одолжение в разъяснении положения дел, происходящих в этом доме, - и я прошу Вас, Николай, делать акцент на привитии ценностей, которые так необходимы в том кругу, где ей предстоит вращаться. Наивная романтическая демагогия, в которую «заносит» Лию - всего лишь плод ее неразвитого детского воображения. А здесь бывают гости, и они желают с ней говорить.
- Но… - несмело начал я.
- Не стоит, Николай, - она властно подняла подбородок,  - я понимаю, что Вам очень трудно это делать, так как Вы лично очень далеки от того окружения, где привыкла быть Лия. Поэтому ограничьтесь только занятиями английским. Я хочу, чтобы к поездке на учебу, в Лондон, у нее было устойчивое произношение и беглое владение языком, а также полные представления о традициях той страны, в которой ей предстоит жить.
- И еще, - уже повернувшись ко мне спиной, она высокомерно бросила – мне не нравятся те беседы, которые Вы с ней ведете, а точнее поддержание идей и образа мыслей ее неокрепшей психики. Мне уже доложили об их содержании. Я полагаю, что рекомендательные письма нашего дома Вам понадобятся в Вашей дальнейшей карьере...
Я стоял неподвижно, скованный под суровым взглядом всадников, глядящих на меня с полотен старинных фламандских мастеров, антикварных витых канделябров из бронзы, выбранных и разумно украшенных в соответствии со стилем обстановки классической гостиной с резной мебелью и дорогими коврами, держащих меня под прицелом своей пристальной торжественности.
Каждая вещь в этом доме безмолвно взирала на меня в молчаливом осуждении и подозрительности.
Я боялся разговора с ее отцом, но он приезжал очень редко и, в окружении своей многочисленной охраны, молча шествовал в дом. Не замечая никого и не здороваясь ни с кем. Он всегда был хмур. Из-за сосредоточенного лица, его лоб прорезали глубокие морщины. Только однажды я увидел, как внезапно озарилось его лицо – когда навстречу ему бежала Лия…
Я боялся его. И старался беспрекословно выполнять все распоряжения его жены.

- 7 –

- Сегодня я бы хотел, чтобы наш урок… - привычно начал я, когда увидел очень серьезное лицо Лии, - что-то случилось?
Она опустила голову, и, не поднимая глаз, тихо спросила:
- У меня есть дело. Можно мы не будем сегодня проводить урок?
- Дело… - я был в недоумении, не зная как поступить, - но твоя мама….
- Моя мама запретила бы мне это, если узнала. Ты умеешь хранить секреты? Я уже отдала почти все свои бумажные денежки охраннику, чтобы выпускал меня на…улицу. Там, в кустах сирени есть…гнездо! Ты представляешь?! Я приношу каждый день свежие булочки и водичку для птенцов и их мамы. Они скоро вырастут и полетят! И когда они взлетят, то обязательно будет радуга. Я знаю! А если пролететь под радугой, то все изменится, всем будет хорошо, всем будет радостно! И мама будет улыбаться, а папа будет качать меня на коленях, и рассказывать каким он был маленьким. Побежали,  Принц!

Мы смеялись, и я не видел, как в это время ее мать потемнела лицом, склонив небрежно вбок голову к рядом стоящей на носках низкорослой горничной Светланы, которая что-то важное рассказывала ей. Шлейф ее шелкового халата взмыл в воздухе как грозная плеть в момент занесения удара…  Через минуту она стояла в моей комнате и, вытянув изящно руку, с умилением полюбовавшись на великолепный перстень из массивных васильково-синих сапфиров чистой воды, без сожаления сняв его с пальца, положила в карман моего пиджака…
 
- 8 -

- Я знаю, Колян, - положил мне на плечо свою руку «Шило»,  - знаю, что не мог ты «закрысить». Я знаю тебя. И я знаю ее. И это не она, а ее…«статус».
Есть правила, и они живут, как требует этот статус. И все вокруг необходимые по статусу вещи: фешенебельная вилла на Французской Ривьере, пентхаус на крыше небоскреба в центре Москвы; яхта, напоминающая боевой крейсер; коллекция старинных раритетных автомобилей, предметы искусства, драгоценные камни, и продукты питания… - все должно этому соответствовать и поведение тоже. Да ты и без меня все знаешь. Единственное, что я могу для тебя сделать – будешь работать у меня.
У меня ведь тоже два пацана подрастают, а пока, будешь помогать юристам, вести документацию, контракты...заграница и прочее…

- 9 -

Сегодня был мой последний день. Я еще не видел Лию, но знал, что прощание будет нелегким - на сердце с самого утра грузом лежал  камень. Расчет со мной был аккуратно произведен дворецким, а прощальные речи хозяев не предусматривались «протоколом расставания с челядью». Я просто хотел еще раз посмотреть в ее светлые глаза. Убедиться, что она не поверила ни единому слову. Что еще раз, напоследок, назовет меня…Принцем.
Прождав еще минут сорок, я вышел со своей немудреной поклажей во двор.
Прислуга не обращала на меня никакого внимания. Охранник у двери, не поднимая глаз, молча открыл ворота. Он нервно оглядывался по сторонам.
«Она – на улице!» - мелькнула у меня мысль. Она отдала свою последнюю денежную купюру, чтобы выйти за территорию особняка.
- Где Лия? – спросил я, глядя ему в глаза.
- Мне не разрешено разговаривать с тобой, только выпустить. – его глаза недобро прищурились.
Но я уже знал, что она – на улице. И знал, где ее искать. Пройдя до конца улицы, я сразу увидел…ее. Она весело смеялась, опустившись на корточки. Увидев меня, закричала:
- Иди сюда, Принц! Они уже начинают летать! Еще вчера такие несмышленые были, а сегодня – посмотри! Уже пытаются взлететь! Я хочу подарить тебе одного – он взлетит и будет радуга! И никто никогда не будет никого обижать! Ну, куда же ты! – и побежала за самым прытким из птенцов...который несмело взмахивал еще слабыми крыльями, кренясь книзу, но неизменно стремился только вперед…не замечая, что впереди, чернея извилистой змеей, лежал оборвавшийся высоковольтный кабель, упавший с опоры одинокого столба… И Лия, радостно смеясь, вдогонку прыгнула за ним…
Мое сердце бешено вылетало из груди, земля уходила из-под ног, и я, бросив сумку, стремительно помчался к ней, отчаянно ей что то крича… Гул в ушах, от пульсирующей крови, заглушал мой крик.
Секундами позже, я, сцепив руками стальной провод, из последних сил оттаскивал его от обмякшего неподвижного тельца…
И потом была темнота.

- 10 -

Несмотря на начало апреля, в этот день было нестерпимо жарко – солнце палило нещадно. Два мужичка, с испитыми красными лицами, вытирали пот, привычно опершись на лопаты. Они ждали. Терпеливо и буднично. Как обычно. Когда будет команда опускать гроб. Необычно маленький по размеру.
Ее мать нельзя было узнать – в миг постаревшую, ее держали под руки. Из-под черного платка выбилась поблекшая пепельная прядь ее естественного цвета волос. Слез больше не было.
А на улице во всю буянила весна. Жизнь струилась в своем живом и радостном предвкушении, щебет птиц наполнял все вокруг своим звонким переливом, набухшие почки сирени нещадно распускались, пробуждаясь ото сна в своем нетерпении, а среди некоторых могил уже зеленела трава.
По отстраненным лицам присутствующих пробежал легкий ветерок, великодушно принося временное облегчение от сиюминутной прохлады. Резко запахло свежестью и беспокойством – где-то вдали громыхала тяжелая туча, медленно ползла, неся с собой тьму…


Одиночные капли сначала несмело ударили по лобовому стеклу автомобиля, а затем внезапно обрушился и сам дождь - отвесный, прямой, упавшим водной пеленой ливнем мгновенно вымыл подмосковное Рублево-Успенское шоссе, ручьями ринулся вдоль дороги, все шире и шире разливаясь по обочине. Дверь автомобиля была открыта, и, сквозь внезапно опустившуюся темноту вечера, вдали была еле видна сгорбленная фигура бредущего по шоссе уже немолодого мужчины. Мгновенно обмокший дорогой костюм плотно облегал усталый силуэт. На яркий свет мчавшихся мимо автомобилей он не реагировал. И лишь пара бездомных собак, опустив хвосты, понуро плелась поодаль от него. Глаза мужчины не выражали ничего. Бесцветные и пустые. Смотрящие в никуда. Глаза одинокой собаки.
 
- 11 -

Вспышка яркого света ослепила меня.
- Ну, теперь точно будешь жить до ста лет, только ожог сильный! – сказал силуэт в белом халате, облегченно вздохнув.
Я сразу вспомнил все. Крика не получилось. Яркий свет безжалостно бил в глаза, заставляя напрягаться от боли, пробуждая к неизбежной реальности. Сначала где-то в груди, а затем и все тело начало содрогаться от беззвучного рыдания. Жить не хотелось. Просто больше не было смысла. Я все так же лежал на земле, безразлично смотря ввысь, словно пытаясь вглядеться в беззаботные облака, которые проносились весело и скоротечно, напоминая чем-то жизнь того несчастного мотылька, которому срока было отпущено до рассвета, но и это уже было вечностью, чтобы сгореть в едином порыве обретая свою мечту, летя в обреченном предчувствии на пламя свечи своей безграничной любви и милосердия ко всему живому. Так мало было прожито и так много дано этому маленькому человечку.
Я знал, что это – наказание. Мне. Радовало только то, что когда-нибудь придет и мой черед идти навстречу свету…
Эпилог
Молодой врач, аппетитно жуя бутерброд, заботливо приготовленный его женой, буднично дописывал историю болезни одного из своих пациентов: «…больной 37 лет, находится в стационаре 9 месяцев, был госпитализирован в крайне возбужденном состоянии, сопровождающимся бредовыми идеями и галлюцинациями. В настоящее время состояние здоровья оценивается как стабильное без изменений – аутизм, эмоциональная ригидность, снижение уровня активности, замкнутость, обрывы мыслей, расстройства восприятия, нарушение внимания, ярко выраженная дискордантность мышления. Все свободное время проводит в самобичеваниях и раздумьях о смысле жизни и смерти, несколько раз в день, совершая своеобразный ритуал, приносящий ему  временное облегчение – определенное количество восхвалений несуществующего собеседника. Диагноз остается без изменений: - ….».
Врач задумчиво посмотрел в окно, вздохнув, смахнул со стола крошки и продолжил писать дальше:  «….шизофрения непрерывнотекущая по причине наследственных факторов. Дальнейший прогноз лечения неблагоприятен.».