de omnibus dubitandum 126. 22

ЧАСТЬ СТО ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ (1933-1935)

Глава 126.22. САБОТАЖ…

    При въезде в хутор Албаши и в соседние казачьи станицы вблизи наезженной дороги глубоко вкопаны столбы. Осмолили их дегтем и смолою и поперек от столба к столбу прибили трафарет с надписью, сделанной небрежной рукой: «Въезд и выезд. ЗАПРЕЩЕН! Карается сурово – по закону. Здесь – САБОТАЖ!».

    Хутор на осадном положении – ни въехать, ни выехать нельзя – кругом стоят посты, заставы. Новодеревянковская с востока, с запада – станица Копанская. Круглосуточно дежурство нес хуторской особый актив. На конях объездчики полей, жестокие и с видом злобным, коммунисты, комсомольцы и комсод. В косынках красных, с видом бравым, высоко подстриженные волосы – активистки-амазонки, делегатки. На груди у них отличительные знаки и повязки черные на рукавах. Как смерть с косою, возникали нежданно. Оружие заряжено и наготове: курковые ружья, наганы и берданки, за поясом гранаты РГД и к ним особые запалы.

    – За что вы нас? Кто вы такие? – хотели знать хуторские старики, но прежде времени легли в могилы.

    Тщательно готовилась расправа тюрьмой, голодом, убийством. Попробуй выбраться со двора, уехать из родной отцовской хаты, бежать за ту черту, отмеченную столбами, – убьют и ночью бросят в давно готовый длинный ров у хуторского кладбища.

    У власти кто был в крае Азово-Черноморском? Ларин, Евдокимов, Шеболдаев сменяли друг друга. От них в Староминской район шли совершенно секретные циркуляры – лишать казаков жизни. Хуторские власти в своих руках держали кладовые и амбары зерновые и, явно радуясь смерти людей, ключами бряцали.

    Весной 1933 года одни подростки-дети в поле трудились от зари до зари под неусыпным глазом бригадира. Нас, 35 было в звене полеводческой бригады. От голода и непосильного труда мы падали на пахотные глыбы и умирали на работе, возле дома все меньше, меньше оставалось нас. У многих и родных уже нет в живых.

    Бычки полуторагодовалые стоят, в ярмо запряженные, нагнув упрямо шеи, а мы в тряпье и постолах на босу ногу лежим на пахотной земле на соломе – ждем, как Бога, высокое районное начальство.

    Приехали на взмыленных конях в таврической двухрессорной линейке. Сошли пять сударей с сидений, один в один, выхоленные и сытые, в одеждах белых, лебединых, в парусиновых простых полуботинках, артелью «Райкожкоопремонт» сшитых, надраенных порошком зубным под цвет белого льняного пиджака староминского паевого магазина.

    Подходит важный господин – один из них. На вид особый – с рыжей сумкой полевой в руке. Окинув недовольным взглядом поля, рукой взмахнул, закрыл глаза – солнце палило нестерпимо, – крикнул:

    – Как дела, казачкИ, работяги-симулянты?

    Молчим, лежим еле живые.

    – Норму боронования – четыре га – на ноль семьдесят пять сотых. Трудодня не дают, – жалуется бригадир Демьяненко Андрей Петрович.

    Тот работнику политотдела МТС Чернеге:

    – Ну что же, пусть пеняют на себя. Хотели в поле их кормить, чтоб на работе не подохли… Теперь питанье им я отменяю! Зачем таких кормить? Отцы, весь род – враги народа! Их не переделаешь в людей – такая казачья порода!

    Другой к нам подошел. Широк в плечах, высок, в фуражке белой, в очках цветных и в золотой оправе. Я не забыл его, Кимлаева:

    – Почему бычки стоят и сорняком все бороны забиты?

    – Мы не в силах их поднять, – отвечаем, – есть хотим, мы давно не ели хлеба!

    – Запаздывает сев, – он продолжает, – подсолнухов, кукурузы, конопли и клещевины. Придется вам за это отвечать. Это саботаж! Вы кулаки, казачьи мерзавцы!..

    Не стали мы на оскорбления молчать:

    – На наши посмотрите руки, ноги и глаза – они от голода опухли и заплыли. А вы кричите… Мы ходим с бычками у бороны, а дома семьи вымирают. И трудодней в семье полно, а в хлебе правление колхоза отказало… Где правда? Работаем на быках – все равно что на телятах. А лошадей колхозных почти всех не так давно под видом сапа постреляли…

    – Как фамилия твоя, пацан?

    – Не скажу, – брат Поликарп ответил.

    – Мы голодны, траву на поле собираем. Вон ту, стеблистую сурепу. Едим ее. Кружится голова, болят опухшие желудки. Пикалов, фельдшер хуторской, от всех болезней хину предлагает. Но малярии нет у нас. Хлеб нужен.

    Молчат, насупившись. И поговорка русская пришла на ум: голодному не верит сытый. Толстяк-фельдшер дает совет: не жрать жердел зеленых, чтоб голодом мертвить живее. А жить так на земле своей хотелось!

    Чтоб на работе не умереть, мы собирали зерно, не заделанное сеялками в поле, когда отсутствует начальство и злой хуторской актив. На листе железа жарили. А как появится актив – едим зерно сырое.

    В трех километрах хутор. Но идти домой нет мочи. Нас бьет актив. До синяков и крови. Находят везде – в поле, в кустах терновника, в скирдах гнилой соломы, где в забытьи, во сне мы видим хлеб! Активисты голодным, сонным на спине колесной мазью черной пишут: «Кощей», «Скелет», «Симулянт» и «Доходяга».

    Проснется на заре «скелет», стряхнет труху соломы, не знает о черной той отметине. Актив уж тут как тут, пришел смотреть на свое искусство – на доходяг, скелетов, работяг, не выполняющих дневную норму. Берут в кольцо подростков, кричат, свистят, готовы и побить. Смотрят на расписанные спины и лица, пухлые от голода, и все до одного до слез хохочут.

    Не мы – они из кладовых колхозных продукты ежедневно получают. По возрасту годятся нам в отцы, да и детей таких, как мы, имеют. И только говор различает нас, да то безделье, от которого страдают они в такое время посевное! Мы на своей земле живем, подростки-дети из другого клана.

    Не все тогда умерли. Сопротивлялись, как могли, власти. При атаманах мы имели все – и родителей, и семьи, и хозяйство. А теперь отцов забрали в тюрьмы, нет их в живых.

    В домах и во дворах все конфисковали без санкций прокурора и суда. В подвалах, погребах, на чердаках забрали все съестное. Оружие искали.

    Для актива лакомством было казачье сало – рыжее, старое, борщевое. Коров казачьих со дворов свели, увеличив на ферме поголовье. А первый секретарь ВКП(б) района, тот самый, в очках с золотой оправой, что обвинял нас в саботаже и рыл для нас могилу, в скором времени сам в ней оказался как разоблаченный «враг народа».

    Фруктовые сады и вековые декоративные деревья отличали хутор Албаши. Куда бы ни поехал ты, на все четыре стороны видны были дубы и клены, бересты, тополи и пятикупольная церковь с крестами и громоотводом, звонница деревянная с колоколами. Один большой и несколько поменьше.

    Какая красота на видном месте – все берегли казаки и казачки до «саботажа». Но пришла беда в 32-м и в 33-м – суровая зима со снегом, холод, голод.

    Срубили все сады, деревья вековые, разобрали добротные деревянные базы, сараи, обитые досками, амбары, овечьи кошары, кладбищенскую изгородь, кресты, с хат посдирали камыш, все подряд стопили, сожгли. В хатах остовы печей остались, смотреть страшно и обидно было – не стало хутора-красавца.

    Снег выпадал, мороз крепчал. Ямы рыть стали прямо во дворах на два и три штыка лопатой. Без гроба, в простой одежде, не соблюдая этикетов, без слез, рыданий, обычно дети и соседи опускали в них своих родных. Вместо креста – каток, которым когда-то молотили хлеб.

    А гармонисты братья Гармаши – Иван, Василий, Тимофей – натопили на ночь печь, задвижки наглухо закрыли и навсегда ушли из жизни. Двенадцать их было, Гармашей и Гармашат…

    Живой кто был и мог передвигаться, вспоминал про кожи быков, овец и лошадей, лежащие на горищах и в сараях. И хоть поверхность их шашель порябил, голод сварить и съесть заставил. Не стало видно дыма из дымарей, не слышны лай собак и ржанье лошадей, коров мычанье, петушиный крик. Все замерло, застыло.

    Когда снова весна настала, природа оживилась. Удоды во дворах пустых ходили щеголем, резвились. Но в какую хату ни зайди, лежали люди. В разных позах, кто на полу, кто на кровати. В оврагах, в балках, бурьянах и на берегу Албашского лимана. Никто уж не поможет им, рвы на кладбище заполнились, негде хоронить, дожившие ослабли, нету мочи…

ОВСЯННИКОВ Григорий Иванович (1888 г.р.), учитель