Марья Ивановна

Мое детство проходило в далекие послевоенные 50-ые годы. В то время наша семья: папа, мама, бабушка и я, жили на одной из центральных улиц Харькова, в старинном, не очень большом, трехэтажном особняке из красного кирпича.
Глядя на него, было видно, что в его архитектуре столкнулись разные эпохи и стили, в типичных для конца 18, начала 19 веков, эклектичных формах.
Фасад дома выходил на улицу и имел цоколь, с размещенным на нем портиком и фронтоном, придающим зданию солидность и респектабельность;  над ними находились два высоких этажа, с красивыми арочными окнами, богато декорированные наличниками; широкий балкон, на третьем этаже, опирался на резные консоли, поддерживаемые фигурами атланта и кариатиды. И над всем этим великолепием возвышался купол из прозрачного стекла.
Как рассказывали старожилы, этот дом, отмеченный изяществом и хорошим вкусом, еще до революции , подарил на свадьбу своей невесте богатый Харьковский промышленник. Якобы, когда в день их венчания, карета с новобрачными подъехала к дому, невеста ступила на красный пушистый ковер, расстилающийся от самой дороги к парадной двери, и дальше -по белой мраморной лестнице, ведущей на верхние этажи.
С задней стороны этого особняка находился уютный прямоугольный дворик, окаймленный небольшими старыми домиками.
В центре двора, под огромным дубом, насчитывающим, наверное, не одну сотню лет, стоял большой деревянный стол, с двумя лавками по обеим его сторонам.
После революции особняк был забран у хозяев, и уже во время моего детства в нем проживало невообразимое число людей.
Парадный вход был крепко заколочен досками, а все обитатели дома пользовались черным ходом, выходившим во двор.
Внешне особняк оставался по-прежнему красив, но внутри все было перекроино и переделано: зал и большие, прежде, комнаты, разделены перегородками на небольшие «клетушки», в которых обитали многочисленные семьи с кучей детей. В одну из таких квартир поселилась и наша семья, занявшая две крохотные комнатушки.
С утра и до самого позднего вечера, во дворе слышался детский гомон; в основном, это были мальчишки и девчонки лет пяти, шести и постарше, то есть поколение послевоенных детей.
В жаркие летние вечера, за столом,  под дубом, собирались взрослые обитатели нашего дома отдохнуть после трудового дня.
В самом углу двора находился небольшой кирпичный флигель, изначальное назначение которого никто не знал: то ли это была бывшая дворницкая, то ли сторожевое помещение.
На момент этих событий, который я описываю, в нем обитала необычная личность: женщина неопределенных лет, маленькая, худенькая, одетая в любое время года в старый, некогда, шерстяной плащ, подпоясанный широким ремнем; седенькие волосики выбивались из-под какого-то необычного головного убора, то ли тюбетейки, то ли котелка без полей; на ногах – растоптанные мужские башмаки.
Именно такой запомнила я ее, нашу дворничиху, Марью Ивановну, всегда подвыпившую, распространяющую вокруг себя «амбре» самогона с луком, ругающуюся с подростками,  которые вечно дразнили и обзывали ее нехорошими словами.
Но удивительно, в этой женщине было что- то такое, что все обитатели нашего двора обращались к ней всегда по имени-отчеству, а не Машка, Маруська или еще каким то именем, казалось бы, более подходящим  к ее облику.
А также поражало, несмотря на то, что Марья Ивановна была всегда пьяна (в большей или меньшей степени), выполняла она свои обязанности  отлично, и даже самые ранние обитатели нашего дома, идя утром на работу, всегда видели хорошо выметенный и убранный двор, без единой бумажки или окурка на земле. 
Мои родители настрого запрещали нам с подружками даже приближаться к флигелю Марьи Ивановны. Подростки мальчишки, с нашего двора, вечно дразнили дворничиху, и даже, бывало,  бросали камни в окошко ее жилища.
Однажды и мы с подружками подкрались к флигельку и посмотрели в его окно. Ну что интересного можно было увидеть в нем? Помню стол, застеленный какими- то газетами, на нем многочисленные бутылки, и здесь же, без тарелок и вилок, еда…
Вокруг стола, на табуретках, сидело, как мне показалось тогда, много «дядек», а во главе- наша Марья Ивановна, очевидно, привыкшая быть в центре внимания, и покрикившая на своих приятелей.
Помню, как несколько раз наша дворничиха сидела одна за столом, под дубом, хорошо «заквашенная», как всегда, и что-то  бормотала про какого то офицера, Китай, в котором она, якобы, жила, про маленькую любимую девочку, а по ее изможденному лицу катились, как горошины, слезы…
Иногда она подходила к нам, девчонкам, играющим во дворе в куклы, гладила меня по волосам, и быстро, украдкой, чтобы никто не видел, протягивала что-то завернутое в газетную бумагу. Помня запрет моих родителей, я брала «гостинец» Марьи Ивановны, но потом опускала его в урну.
Так прошло несколько лет. И, уже перед самой моей школой, перед первым классом, мой папа получил ордер на новую квартиру, в которую мы должны были вскоре переехать.
И тут случилось ЧП ( чрезвычайное происшествие), потрясшее всех обитателей нашего дома, о котором еще долго вспоминали и говорили они все.
Как-то ночью, часа в два или три, люди были разбужены удушающим газом,  проникавшим через окна в их квартиры. Что-то явно горело, и когда они выскочили во двор, увидели, что флигель, где жила дворничиха, пылал огнем, уже , очевидно, длительное время. Были вызваны пожарная машина и скорая помощь: пожарные сумели быстро потушить огонь, поливая из брандспойтов флигель, буквально утопив его в воде.
А когда вовнутрь проникли медики, они увидели обгоревшее тело, спасти которое было невозможно. Как позже рассуждали наши соседи, очевидно, сильно выпившая дворничиха закурила в постели и заснула, а окурок привел к пожару. Помню, случилось это в воскресенье, и все обитатели нашего двора собрались за столом под дубом, бурно обсуждая это происшествие.
Русский народ всегда отличался милосердием и состраданием, поэтому все очень жалели Марью Ивановну, погибшую такой жуткой смертью; вспоминали, в каком порядке и чистоте она содержала наш двор; некоторые женщины сказали, что много раз дворничиха, сама не отличавшаяся крепким здоровьем, помогала им дотащить, с базара, тяжелые сумки с продуктами. Говорили о бедной женщине только хорошее, ни разу не вспомнив о ее пристрастии к алкоголю.
Несколько мужчин пошли к флигельку, и вынесли оттуда странный предмет: им оказался небольшой старинный коричневый саквояж, содержимое которого они вывалили на стол: три фотографии, несколько  писем, какие-то документы.
Фотографии, явно старинные, картонные, в черно-белом изображении, с оттиснутой внизу фамилией фотографа…
На первом фото, на прекрасный мир смотрела, огромными темными глазами, хрупкая и нежная девушка лет семнадцати. На ней было модное, в то время, «ампирное» светлое платье с высокой под грудью талией, и, благодаря пластическим свойствам тонкой и легкой ткани, из которого оно было сшито, свободно и красиво ниспадало до самого пола.
Черные блестящие локоны у висков,  заплетенные в косички и уложенные на макушке в высокую «корзинку» волосы, белоснежная мраморная кожа, все это создавало образ греческой богини, утонченный и очень изысканный. На ее груди, на тонкой цепочке, висел маленький крестик, который наши дотошные соседки узнали, сказав, что видели его у Марьи Ивановны.
Да, это была именно она, хотя поверить в это было очень трудно.
На второй фотографии, эта же девушка, но в темном,  очевидно, бархатном платье  «амазонки», с небольшим цилиндром и пером на голове; маленькая, почти детская ножка, в сапожке со шпорой, высунувшаяся из-под подола юбки; руки, затянутые в лайковые перчатки, держащие тонкий хлыст, восседала на красивой гривастой белой лошади.
И, наконец, третье фото являло собою уже семью: Марья Ивановна, повзрослевшая, но великолепная в расцвете женской красоты, в темном парчовом платье, расшитом (конечно, вручную) золотыми или серебряными нитями, с огромной шляпой с цветами, на голове, сидела в большом кресле; на руках ее, девочка- ангелочек, лет трех, с копной светлых кудряшек, очевидно, в отца,  и огромными темными глазами своей матери.; сзади стоял высокий красивый офицер Царской армии, в парадном мундире с блестящими эполетами, цветными кантами и петлицами, подчеркивающим его аристократизм и привилегированное положение. Рука его лежала на плече своей жены, и всем своим видом он являл собою такую силу и надежность, словно хотел показать, что всегда будет «стеной» и защитой для своих любимых женщин.
На обратном стороне  фото стояла надпись: Михаил, Мария,  Елизавета и фамилия N…
Все люди, рассматривающие эти фото, были не просто удивлены, а потрясены увиденным: в такой контраст поверить было невозможно.
Несколько раскрытых писем явствовали о том, что Михаил действительно являлся полковником Царской Гвардии; о том, что он прошел через огонь Первой Мировой войны – от ожесточенных сражений 1914 года, почти до самого конца ее; похоронка же свидетельствовала о его гибели летом 1917 года.
Далее были рассмотрены документы. Это была просто фантастика!
Наша Марья Ивановна оказалась , ни много, ни мало, дочерью князя N, род которого, своими корнями, уходил в царское генеалогическое древо.
Действительно, она родилась в Китае, где жила тогда семья князя, а позже, приехав в Россию, воспитывалась в институте благородных девиц, в Петербурге, и там же, по окончанию его, благополучно вышла замуж за представителя, тоже, аристократичного рода.
Здесь вдруг все обитатели нашего дома вспомнили, как в пьяном бреду Марья Ивановна несла, как всем казалось, какую-то чушь, про Китай и жизнь там (например, она рассказывала, что в Китае, в аристократичном роду, новорожденной девочке принято одевать колодки на ступни, не дающие, в дальнейшем им расти); при этом она выставляла свою ногу в растоптанном мужском башмаке и произносила слова на непонятном языке.
Затем несколько документов свидетельствовало о том, что уже после смерти мужа, Марья Ивановна и ее дочь Елизавета заболели тифом, и девочка умерла.
Но как в дальнейшем сложилась судьба несчастной женщины, как она попала на Украину, в Харьков, было неизвестно.
Долго еще люди, сидящие за столом под дубом, говорили, вспоминали, рассуждали о жизни Марьи Ивановны.
Сосед-врач высказал свое предположение о том, что после жутких ударов судьбы, у бедной женщины наступил душевный конфликт, вызванный разобщением сознательного и подсознательного, вследствие тяжелых обстоятельств жизни и длительного подавления сильных чувств.
Соседка верующая, служащая в нашей местной церкви, сказала, что возможно, Господь попустил такие жуткие испытания и смерть, из-за какого-то тяжкого греха в роду несчастной.
Также много говорили о том, что есть люди, которые «ломаются» от тяжелых жизненных ударов, другие же, сильно гнутся, скрипят, терпят, но становятся только выносливее и сильнее от тех же обстоятельств.
Много позже я часто вспоминала Марью Ивановну и думала, что выбери она, тогда,   другой путь, скажем, уйти в монастырь, чтобы передохнуть от конфликта с жизнью, от психического разлада, как делали многие люди (даже богачи) в старину, то все сложилось бы не так трагически.
Но как бы то ни было, что было, то было…И каждый раз, когда я ставлю свечки , в церкви, за своих родных, близких, друзей и прошу у Господа о их помиловании, всегда произношу имя рабы Божьей Марии.