Довлатов - журналист поневоле

24 августа исполнилось тридцать лет, как российский писатель Сергей Довлатов ушел из жизни. Он умер в возрасте 48 лет от острой сердечной недостаточности, в Нью-Йорке, куда эмигрировал в конце семидесятых.
Имя Довлатова популярно. Особенно в последние годы. Ставят фильмы. Много пишут. Друзья и почитатели вспоминают о нем с уважением и любовью, сожалеют о безвременном уходе. Их большинство. Недоброжелателей и недругов гораздо меньше. Среди них самые ярые -  собратья по перу -  М.Веллер и Д. Быков.
Сергей Довлатов родился в 1941 в Уфе, куда эвакуировали его семью в начале войны.
 C 1945 года Довлатовы живут в Ленинграде. Писатель считает себя ленинградцем.

Современная литература постмодернизма наполнена бурлеском, гротеском и прочими литературными формами. Сегодняшний массовый писатель в изобилии создает эпическое фэнтези. Читать его интересно. Если оно не очень длинное. Но и короткое и длинное фэнтези быстро забывается. Может быть, потому что не имеет житейских мотиваций, а может, потому, что борьба героев с силами зла слишком затягивается, а финал заранее известен.

Довлатов к нарушению традиций и новаторству не стремился. Он – реалист. Его герои и ситуации - из жизни. А пищу для первой повести дала служба в охранных частях в Мордовии.

В своем авторском вступлении к «Зоне» написал: "Всякое сходство между героями книги и живыми людьми является злонамеренным. А всякий художественный домысел – непредвиденным и случайным".

Чтобы передать сходство так точно и «злонамеренно», надо не просто пережить самому, но глубоко проникнуться. А чтобы домысел стал фантастическим вымыслом, вобравшем реальный мир, переплетенный с игрой воображения – надо быть писателем.
Ценящим роль слова, умеющим заставить его работать на образ. Просто и органично. Без жеманного графоманства.Как слово сеанс в эпизоде из повести «Зона».

При рытье траншеи домушник Енин обнаружил маленькое стеклышко- осколок разбитой чашки, на котором сохранился только фрагмент рисунка: девочка в синем платьице. У зэка это вызвало слезы. Он протер стекло рукавом, долго всматривался и произнес одно слово: сеанс.
- Сеанс ! … подтвердили окружившие его зэки.

Наступившая тишина подчеркнула значимость события. Это короткое слово передавало любое чувственно-эстетическое ощущение. Положительные лагерные эмоции: будь это женщина в зоне или кусочек рыбы в баланде.
  Мир зоны был ужасен, но как иной другой социум, заставлял и улыбаться, и грустить, переживать особые чувства в среде, где характеры и ситуации парадоксальны, а привычная истина рушится на глазах и становится курьезной.

Так, зэк Хамраев, отправляясь на мокрое дело, говорил: "С Богом!" А лагерный охранник, который не испугался медведя, встретившись с ним на один, мог выйти из равновесия при одном лишь окрике начальника.
 
В литературу Довлатов вошел в 60-е, вернувшись в Ленинград после службы.
И окунулся в эпоху оттепели с ее романтическим эмоциональным порывом поэтов-шестидесятников. Оттепель была близка Довлатову. Но лишь по времени. Его мироощущение было другим. К тому же писал он исключительно прозу. Его не печатали.
Печатали то, что для автора значения не имело, но можно было легко продать. Как статью «Интервью» о рабочем классе, опубликованную в журнале «Юность».
Это было началом компромиссов. Они продолжились в Таллине, где он стал работать в «Русской газете» Журналистика для писателя Довлатова – сплошной компромисс, работа, которая обеспечивала простое биологическое существование.


Сам автор заметил, что он всегда к опоздавшему поезду. Что в быту, когда он покупал вещь в кредит под высокие проценты, а на другой день ее уценивали, что появление на литературном поприще с повестью «Зона», когда лагерная тема во главе с Солженицыным уже затронула умы современников.

Довлатов – типичный герой-интеллигент советской эпохи межвременья. Пьющий, разочарованный, растерянный.

Межвременье –  грань тонкая. Состояние, когда одна цивилизация фактически завершается и угасает, другая, смешавшись с новыми радужными надеждами романтиков и дерзкими идеями реформаторов и революционеров, -  лишь брезжит. Ни носителем реформаторских идей, ни активным общественным деятелем Довлатов не был. БАМ не прославлял, советской режим злостной хуле не предавал. Он видел лабиринт абсурда в той жизни, которой жил сам. Поиски выхода из него привели к берегам Америки.
 
Те, кто уповает на спасение Довлатова от железного занавеса, прежде всего приводят 12 книг, изданных в Америке. И в Америке он писал то, что в Союзе: люди, характеры, система.

Обрел ли он вожделенную свободу творчества за океаном? Свободу творчества он не терял. И на родине творил то, что было пережито сердцем. И по вдохновенью. А то, что вписывалось в принцип партийности и не выходило из рамок идеологии – продавал, как статью о передовиках производства.

 Как и в стране Советов, ему пришлось обивать пороги издательств. Три года он пытался издать, по его же определению, «лагерную книжку», но безуспешно. В Союзе это не печатали, потому что понимали. В Штатах не печатали, потому что не понимали. К тому же с появлением «Одного дня из жизни Ивана Денисовича» сенсация  уже была создана.

 В интервью Рою Стиллману на банальный до пошлости вопрос, чем его Америка поразила, Довлатов ответил:

-Тем, что она существует.

 Ведь оказалось, что Бродвей – реальность. Небоскреб Утюг – реальность. И река Миссисипи - тоже.
 Американская реальность – обывательское счастье парикмахерши Лоры и Фимы, верхом блаженства которых стало приобретение домика в китайско-латиноамериканском квартале, предприятие Лелика и Маратика, которое закрылось, не успев открыться и работа в «Русской газете», где практически не платили.

В Манхеттене, в баре «У Джонни» писатель встретил лежащего под столом пьяного негра-босяка, одетого в красную рубашку, точь-в –точь такую же, какую он видел на Евтушенко. И он вдруг почувствовал вечную жизненную «мишуру» и «серпантин», который «тысячу лет остается серпантином.
 
 Сделав новый виток по закону спирали, на родных берегах возродится советский нэп, появятся новые буржуа.  Мечты одних легко воплотятся с помощью виртуозного приема приватизации, а те, кто был кем-то, - станут ничем.

После публикации первого рассказа в «Ньюйоркере» и получения солидного гонорара Довлатов поблагодарил литературного агента Чарли, и сомневаясь, что вряд ли тот на нем хорошо заработает, назвал его американцем-идеалистом. И услышал:

- Не спеши благодарить. Сначала достигни уровня, при котором я начну обманывать тебя.

 Жизненный серпантин продолжает свое неустанное  движение по спирали…


В эмиграции Довлатов перечитывал Чехова. Его прозу и драматургию. В своих записных книжках он писал, что похожим хочется быть только на Чехова, восхищаясь при этом юмором Гоголя, нравственными поисками Достоевского, благоговея перед умом Толстого и изяществом Пушкина.

Как и его любимый писатель Антон Чехов, Довлатов отказывался от открытого морализаторства и представлял абсурдность бытия через иронию.

Его прошлое осталось на родине, телячий оптимизм в виде веры в светлое будущее ему просто не был свойственен, а настоящего он так и не обрел.

Колоритный, щедрый, беззлобный, непредсказуемый человек, совершенно лишенный показных амбиций. Писатель, далекий от идейности большой литературы.

Труд журналиста для него был подневольным. Желание писать - всепоглощающим. Не статьи об эстонской доярке и интервью с рабочим для журнала «Юность», а прозу для всех.

 И он действительно стал писателем для народа.