Прасковья

Жили в деревне под Кологривом муж и жена – Сергей и Прасковья Смирновы. Были у них две юные дочери. Вот и третий ребёнок родился – Ванечка. Мать на позднего сыночка налюбоваться не могла! Но отец ему не рад был – дочерям пора приданое собирать, а тут лишний рот в семье. А стал малыш подрастать – вылитый папа. Как не полюбить своё отражение?

Однажды пошла Прасковья корову доить, а Сергей у избы корзину плел из лозы. Погода в мае стояла чудная, сирень благоухала, птицы пели на все голоса. Ванюша рядом с отцом играл – малыш только ходить научился. Забрался по ступенькам на высокое крыльцо, да не устоял – упал с него. И головой ударился о бочку с водой, что под водостоком стояла. Даже вскрикнуть не успел…

Оглянулся отец, а сына не видно. Позвал – не отзывается. Тут из сарая выходит Прасковья с ведром молока. Подходит к дому, глядь – а у бочки Ванечка лежит, не шелохнётся. Весь лоб в крови... Ноги подкосились у женщины, ведро из рук выпало, окатив молоком ноги. Схватила она сыночка, трясёт, целует, просит глазки открыть. Да всё без толку…

– Убил… Душегуб! За что? – вскричала Прасковья и повалилась в слезах на землю, обнимая холодеющего младенца.
– Я? Что ты говоришь! Господи! – Сергей бросился к жене, но та лишь оттолкнула его.
– Это ты! Ты не хотел его! – рыдала Прасковья, крепче прижимая к себе сыночка.
– Неправда! Он, видать, с крыльца упал… Я виноват. Не уследил. Но я не убивал! – вскричал Сергей, неистово опрокинул злосчастную бочку так, что вся вода по двору разлилась, и, зарыдав, прижал к себе жену с Ванечкой.

Долго плакала Прасковья. Как ни корил себя Сергей, как ни просил прощения, что не уследил, – не могла она простить его.

А через месяц другое горе ворвалось в их жизнь – война. Мужчины из деревни отправились на фронт, оставив тяжёлые крестьянские труды на своих жён, матерей, детей. Проводила своего супружника и Прасковья. Тягостные чувства терзали её. И рада бы не видеть того, кого она винила в смерти малыша. И страшно за родного мужа. Как он там – в чужой стороне, в грязных окопах, под вражескими пулями?

Прошёл месяц, другой, третий... А от Сергея ни весточки. Только вдруг стал каждую ночь жене сниться. Всё время босой. Молчит и лишь дрожит от холода. Хоть бы словечко во сне сказал. Хоть бы письмо написал. Неведение истерзало Прасковью.

Осень на дворе стояла долгая, хмурая. Наконец, снег выпал, всё побелело, и на душе чуть веселее стало. Утром сели мать с дочерями за стол, кашу едят, через окно первым снегом любуются. Вдруг открывается дверь, входит незнакомый старичок. Весь в лохмотьях, дрожит и ничего не говорит. Только босые красные ноги потирает друг о друга – согреть пытается. Хозяйка тут же вскочила, достала валенки с печки:
– Вот, дедушка, возьми валенки мужа моего. Новые совсем.

Старичок заулыбался, благодарно поклонился и надел валенки. Потопал ногами – в самую пору.

– Дедушка, садись за стол, – Прасковья достала тарелку для старца. Обернулась, а его и нет. Спрашивает у девочек, где он. А они плечами пожимают – не заметили, как ушёл. Выбежала женщина в сени за старцем, на дверь глянула, а та изнутри заперта. Вышла на крыльцо, а снег во дворе лежит непримятый – ни единого следа. Сегодня ещё ни мать, ни дочки из дому не выходили. Как старец в дом попал? Куда делся? Чудеса!

Дивилась Прасковья – к добру ли, к худу ли такое видение? Да только в ту же ночь приснилось ей, будто Сергей стоит перед ней в тех валенках, а на руках Ванечку держит. Улыбнулся на прощание и ушёл вдаль. И с тех пор супружник перестал ей сниться каждую ночь.

Через пару месяцев вернулся с фронта товарищ её мужа Савельич. В одной деревне до войны жили, в одном отряде и служили. Остался он с одной ногой, на второй – деревянный протез. Прихрамывая, зашёл в гости к Прасковье. Она ему на стол угощение собрала, стакан настоя налила. Он выпил, прокашлялся и рассказывает:

– Бой под Тулой шёл. Ох, жарко пришлось. Лежу – нога изувечена, плоть с нее взрывной волной сдуло, кровь хлещет. Грудь пробита, жжёт её, словно горящих углей в нее насыпали. Кругом гарь глаза выедает, орудия гремят, пули свистят, земля дрожит от взрывов – не вздохнуть. Наш окоп – вот, в нескольких метрах от меня. А мне с места не сдвинуться. Всё, думаю, конец пришёл. Я-то ладно. А как моя Любава одна с шестью ребятами? Тут Серёга подполз, обхватил меня и тащит к окопу. Там меня товарищи подхватили. Ему бы самому спрыгнуть скорее! Да замешкался... Тут пуля его и нашла. Царствие ему Небесное…

Савельич горько вздохнул, залпом опрокинут полстакана настоя и шумно занюхал краюхой хлеба. Прасковья слушала, как завороженная, не сводя с него глаз. Он продолжал:

– А один солдатик с него сапоги снял. Сапожонки у паренька плохонькие были. А у твоего мужика – добротные. Не успел еще износить-то. Вот мальчишка и снял с него сапоги. Сам видел, когда уж в бинтах на плащ-палатке лежал. Кому сказал бы – расстреляли бы парнишку за мародёрство. А я смолчал. Живому сапоги нужнее. Потом меня в госпиталь отвезли, грудь подлатали, а ногу не спасли... Если б не нога, я бы сейчас этих гадов фашистских!.. – Савельич вдруг побагровел от удушья и, согнувшись, стал громко кашлять. Когда отпустило, он продолжил: – Эх… Давай, Прасковья, помянем мужа твоего. Если б не он, не сидеть бы мне здесь с тобой. Если что надо, всегда обращайся. Век я перед ним в долгу.

Прасковья слушала этот рассказ, натруженными руками утирая слёзы на её уставшем лице. За 20 лет они с Сергеем построили дом, нажили двоих детей, справное хозяйство. И теперь он на чужбине в сырой земле… А ей даже похоронки не пришло.

Вскоре Прасковье пришлось расстаться и с дочерями – их отправили работать. Катя (ей было 14 лет) выучилась в Костромском фабрично-заводском училище на ткачиху и стала работать на фабрике. Сытой бывала лишь раз в месяц, когда получала зарплату. Покупала хлеб и ела, ела... Казалось, нет ничего вкуснее. В остальное время еды не хватало, постоянно хотелось есть. Работали у станков сменами в день и в ночь. Работницам выдавали тканевые тапочки, но они быстро изнашивались, поэтому круглый год ходили босиком по бетонному полу. Носили тяжёлые ящики с пряжей, которые не раз выскальзывали из рук и с грохотом падали на босые ноги.

Елену, которой уже исполнилось 18 лет, забрали на заготовку леса. Вместе с другими девушками она всю зиму работала по пояс в снегу – валили деревья. С весны до осени – по пояс в воде. Лес тогда по реке справляли: с верховьев отправляли, бревна по воде плыли в низовья, где их вылавливали. Домой на денек раз в месяц приедет, поест досыта, в бане намоется. Мать в печи одежду прогреет, просушит – и снова лес валить.

Душа болела у Прасковьи за дочерей – как они там полуголодные, измотанные? Да и ей несладко приходилось – в колхозе норму повысили, а рук не хватало. Но кто за свое дерется, тому сила двойная дается! Выстояли. Закончилась война.

Радость пришла в дом Смирновых – вернулись домой дочери. А вскоре посватался к Прасковье сосед Андрей Захаров – крепкий, заводной гармонист. Решила она с дочерями посоветоваться, выходить ли замуж. Катя, не задумываясь, заявила:
– У меня только один отец – Сергей Гаврилович. Герой! А пойдёшь за другого мужика – я тебе больше не дочь.

Сосед Прасковье очень нравился. Ведь мало кто с войны пришёл, а среди вернувшихся – кто без руки, кто без ноги, кто со щекой простреленной. Но хоть и покалеченные, да помощники. А у неё – ни мужа, ни сына. А Андрей – здоровый, рослый, видный! Терзалось сердце у Прасковьи, слезы душили. Но дочь роднее, пришлось отказать. Вскоре он женился на другой солдатке…

Через несколько лет дочери Прасковьи вышли замуж. Елена уехала в Кострому, а Екатерину муж увёз в Беларусь. Раз в год в отпуск к матери приедут, погостят – и домой к мужьям и детям.

А Прасковья, горемычная, всё одна в деревне. Работы было много и в колхозе, и дома. Сама пахала, сажала, ходила за скотиной, заготавливала ей сена на зиму. Стирала в корыте деревянном, полоскала на реке, зимой – в ледяной проруби. Сделает сметану, творог, загрузит в 2 большие сумки и идёт пешком в Кологрив 7 км. Продаст и обратно пешком... И так одна до старости. Чтобы приготовить, надо печь топить. Печи дрова нужны – сама их колола, укладывала. Печь всё время крошится, ремонтировать надо. Крыша то тут, то там течёт. То забор завалится, то дровяник покосится. Всё сама латала. К Савельичу по пустякам не побежишь – только когда уж сама не справлялась. А потом и он умер – сказалось ранение в грудь.

Была молода – были рядом дети, муж. А теперь и сил с каждым годом всё меньше, и помочь некому. Горько было Прасковье смотреть в окно, когда у соседей праздник, гости. Андрей, когда-то к ней сватавшийся, на гармошке играет, песни поёт. А она всё одна... Корила и себя, и дочь, что не пошла тогда за него. Сейчас бы не в соседнем, а в ее доме праздник был. Но что уж теперь – близок локоток, да не укусишь. А больше никто не сватался.

Однажды попросила Прасковья парня Сашку дрова ей наколоть и уложить – сама уж не в силах была. Он дровишки поколол и кое-как скидал в поленницу. Она ему заплатила, накормила. На другой день он пришёл, пошатываясь, говорит:
– Дай ещё выпить за работу, – она налила ему, снова накормила. Он и на третий день явился...

Прасковья рассердилась:
– Не так много работал, сколько платы требуешь, окаянный! Как тебе не совестно каждый день пьяным ходить.

Парень злобно толкнул старушку в поленницу. Все дрова, что там были, на неё обрушились. Еле вылезла она из-под поленьев, оглянулась, а Сашки и след простыл. С трудом, держась за стены, вошла в дом. Несколько дней лежала на кровати... Так и не смогла больше подняться.

Соседка нашла её, послала дочерям телеграммы. Но приехала на похороны только Елена. А Екатерина, велевшая матери замуж не выходить, приехать не смогла – путь из Белоруссии не близкий. Что ж, Бог ей судья.

__________________________


Рассказ опубликован в газете «Северная правда» 29 апреля 2020 г.

На фотографиях – Смирнов Сергей Гаврилович (1903 – 1941 гг.) и Смирнова Парасковья Григорьевна (1903 – 1975 гг.).