Об эпитетах А. Бесперстых

                ЭПИТЕТ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ПРОИЗВЕДЕНИИ

       М. Е. Устинов
1.

       В последние годы часто приходится заниматься предпечатной подготовкой словарей авторской лексики, которые составляет А. П. Бесперстых, и трудно не отметить, что большая часть из них посвящена эпитетам. В связи с этим неизбежно возникает вопрос, чем же обусловлена для лексикографа такая исключительная привлекательность именно этого тропа среди множества прочих.
Казалось бы, это скромный, заурядный и даже простоватый («прилагательное») элемент речи, как письменной, так и устной. Тем более что научные определения назначают ему вроде бы и важную, но все-таки инструментальную, вспомогательную роль, наделяя не слишком поэтичной дефиницией: эпитет – «образное определение <…> Разновидность определения, отличающаяся от обычного экспрессивностью, переносным (тропическим) характером»1.
       Но, признавая «самой необходимой частью речи» глагол2, выдающийся филолог нашего времени В. В. Колесов, в то же время, отдавал должное определениям: «Важным средством выделения сущностной характеристики является прилагательное. Неслучайно же его в составе предложения называют определением: оно определяет признак понятия, заключенного в имени существительном»3.  И даже больше: «Роль определения чрезвычайно важна, ему придавали особое значение. <…> Именно о таком прилагательном академик Алексей Веселовский сказал как-то, что “история эпитета есть история развития человеческой мысли вообще”»4.
И выразительные возможности эпитета в художественных текстах очевидны. Афанасий Фет, создавая свой уникальный шедевр любовной лирики, вполне обошелся без глаголов, препоручив изложение всех возможных в столь интимной ситуации действий эпитетам:
 
Шепот, робкое дыханье.
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
 
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
 
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!.. 5

Однако общая сдержанность оценок роли эпитета неудивительна: отношение к эпитету как подручному средству художественности прослеживается еще с пушкинских времен, когда П. А. Вяземский в отзыве о прозе Жуковского заметил: «Повесть “Марьина Роща” принадлежит к малому числу у нас образцов в романтическо-повествовательном роде. Главное содержание её довольно голо, но подробности прелестны; может быть, есть излишество в описаниях, одним словом, роскошь в украшениях, которая слишком ярко противоречит умеренности в вымысле… Все существительные уже высказаны; нам остается заново оттенить их прилагательными. Прилагательное новое и кстати есть новая оправа старого существительного; она может свидетельствовать об искусстве мастера»6.
Вот так – всего лишь «роскошь в украшениях», подтверждающая умение художника.
Хотя в то же историческое время в силе эпитета не сомневался молодой Герцен, в ранней статье «Гофман» (1834) остроумно заметивший: «…я уверен, что со временем ясно докажут, что прилагательное “ученый” уничтожает существительное “человек”»7.
И нет в мире границ для признания животворности эпитета: «Вот в Люксембургском саду мой взгляд притягивает великолепное подобие платана; я не пытаюсь наблюдать, напротив, я доверчиво жду наития; через мгновенье приходит простое прилагательное, а иногда и целое предложение – это и есть настоящая листва; я обогатил вселенную трепещущей зеленью»8.
Однако ведь и Пушкин живо откликнулся ироничному князю, предупреждая возможные попреки зоилов в адрес своих коллег: «Если всё уже сказано, зачем же вы пишете? чтобы сказать красиво то, что было сказано просто? жалкое занятие! нет, не будем клеветать разума человеческого, неистощимого в соображениях понятий, как язык неистощим в соображении слов. В сем-то смысле счастливая шутка князя Вяземского совершенно справедлива; он, оправдывая излишество эпитетов, делающих столь вялыми русские стихи, сказал очень забавно, что все существительные сказаны и что нам остается заново оттенивать их прилагательными»9.
Конечно, «гений всегда прав». Однако обидно становится за такую вроде бы поспешность в характеристике русских стихов. Жаль, что не дожил он до появления предельно насыщенных эпитетами строк Тютчева, что никак не делает их вялыми. Как, например, в его обращении к «Русской женщине» (которое со временем становится актуальным и по отношению к мужчинам):

И жизнь твоя пройдет незрима,
В краю безлюдном, безымянном,
На незамеченной земле, —
Как исчезает облак дыма
На небе тусклом и туманном,
В осенней беспредельной мгле...

Ни одного существительного не оставлено здесь без эпитета! Разве что наособицу «исчезает облак дыма», но и он воспринимается как «исчезающий». Тем более что размер позволяет применить краткую форму причастия, чтоб сказать по-державински: «Как исчезающ облак дыма».
Поэтам не уступают и прозаики.
Вот хотя бы плохо прочитанный (недочитанный по школьной программе) Тургенев:
«Стояла белая зима с жестокою тишиной безоблачных морозов, плотным, скрипучим снегом, розовым инеем на деревьях, бледно-изумрудным небом, шапками дыма над трубами, клубами пара из мгновенно раскрытых дверей, свежими, словно укушенными лицами людей и хлопотливым бегом продрогших лошадок»10.
А уж бунинское письмо и вовсе достигает осязаемой пастозности Ван-Гога, когда тривиальное определение мановением пера обращается в художественный эпитет: «…и видна была открытая дверь в бильярдную, сверху тёмную, а внизу светлую, где крепко щёлкали шары и ходили с киями на плечах и в одних жилетах безголовые мужчины: головы их терялись в сумраке»11 (чем не «бильярдная в Арле»?). И даже в «проходной» мемориальной записи Бунина, причём сделанной в «окаянные дни», плоть авторского высказывания прирастает (прорастает) эпитетами: «Проходя назад по гостиной, смотрю в окна: ледяная месячная ночь так и сияет на снежном дворе. И тотчас же представляется необозримое светлое поле, блестящая ухабистая дорога, промерзлые розвальни, стукающие по ней, мелко бегущая бокастая лошадёнка, вся обросшая изморозью, с крупными, серыми от изморози ресницами…»12.
На этом задание по натурализации эпитета можно было б счесть выполненным: обозначена ученая точка зрения, приведены впечатляющие цитаты, убедительно демонстрирующие красоты русской прозы и поэзии и мастерство наших великих талантов. Вот, казалось бы, и все, что объясняет «почему эпитет».
Однако…

2.

…остановиться на этом не позволяет всплывшее в памяти и в свое время озадачившее – «странное человеческим мыслем» – высказывание протопопа Аввакума, которое показало, что прилагательное иной раз прилегает столь плотно, что действует существеннее любого существительного.
Оценивая результаты Алексее-Никоновой церковной реформы середины XVII века, в ходе которой были изменены (и зачастую, мягко говоря, неудачно) церковные тексты и обряды, протопоп Аввакум среди прочего высказался оглушительно парадоксально: «Лучше бы им в Символе веры не глаголати Господа, виновнаго имени, а нежели Истиннаго отсекати, в нем же существо Божие содержится»13.
Эти слова протопопа ошеломляют предпочтением прилагательного имени существительному, тем более такому, которое в современном восприятии прямо именует Божество. Да прежде всего возмутительно: как так – не именовать Господа Господом?
Но на том же – и уже развернуто – настаивал протопоп в письмах из острога своим единомышленникам, ссылаясь на авторитет вселенского соборного суждения: «Символ <…> повредил Никон, отступник зломудренный и злоковарный, враг креста Христова, “истиннаго” истребил. И “Духа Святаго Господа истиннаго” не глаголати дерзнул, якоже Македоний волк. <…> И тако же разруши догматы, запечатленныя святых отец, 7 вселенския соборы. А святии отцы на втором вселенском соборе именно “истиннаго” изложили и глаголати нам повелели»14. И далее перечисляет древние письменные источники, подтверждающие его правоту.
Так что остается, по привычке, обратиться к словарям.
 «Слово Господь есть перевод греческаго ;;;;;;»15, а греческое ;;;;;; означает «имеющий власть или право, сильный, могущественнный; повелитель, владыка» и т. п.16. Причем в текстах Священного Писания это слово стоит там, где в еврейском источнике значилось имя Адонаи17 – «др.-евр. господин мой»18, «еврейское имя Бога, означающее “Господь” или “Владыка” и подчёркивающее Его господство и власть»19.
Так же объясняет и современный богослов: «Слово “Господь”20 – на языке того времени – означало абсолютного хозяина и владыку, обожествленного господина. <…> “Бог соделал Господом и Христом Сего Иисуса” (Деян 2:36)21 – это значит, что Бог отдал Ему всю власть над миром и что отныне Он единственный Владыка всей человеческой жизни»22. То есть «Господь» изначально – и по-еврейски, и по-гречески – это не больше (и не меньше), чем «господин». Когда Савл (еще по пути в Дамаск) использует это обращение к остановившему его Христу: «Кто Ты, Господи?» (Деян 9:5), он, таким образом, признает власть, но еще не божественность Исуса, что указывает на обыденность такого обращения, лишенного оттенка сакральности.
И когда апостол Фома, удостоверясь в следах страстей Христовых, спохватывается: «Господь мой и Бог мой» (Ин 20:28), параллелизм обращений подчеркивает иерархическую неравнозначность слов «Господь» (на земле) и «Бог» (на небе), обозначая ту лексическую тонкость, которая со временем истерлась23.
А вот истинный – это сущностное именование Божества, как следует по Дионисию Ареопагиту, на трактат которого ссылается протопоп Аввакум: «И ныне, владыко, благослови, да, воздохнув от сердца, возглаголю Дионисия Ареопагита о божественных именех, что есть богу присносущные имена истинные, еже есть близостные, и что виновные, сиречь похвальные. Сия суть сущие: сый, свет, истинна, живот; только четыре свойственных, а виновных много; сия суть: господь, вседержитель, непостижим, неприступен, трисиянен, триипостасен, царь славы, непостоянен, огнь, дух, бог и прочая по тому разумевай»24.
Слово «виновное» в понятном, в общем-то, остальном тексте может смутить наших современников. В церковном языке, который был для Аввакума родным, слово «винимый» значило «который имеет вину, т. е. начало своему бытию»25. Таким образом, под виной «Житие» имеет в виду причину. (Кстати, на латыни виновник – auctor.)
Рассуждая о божественных именах, Дионисий Ареопагит так определил две категории именований Бога, Который и безымянен, и многоимянен – и не имеет имени, и обладает множеством имен: «Многоименен же Он потому что <…> Его представляют говорящим: “Я есмь сущий” (Исх 3:14), “Жизнь” (Ин 14:6), “Свет” (Ин 8:12), “Бог” (Быт 28:13), “Истина” (Ин 14:6), и в то же время те же самые богомудры воспевают Причину всего, заимствуя имена из всего причиненного Ею…»26. И далее приводит как раз те, «что присущи ему как Причине всего сущего»27 (перечисленные Аввакумом как «виновные»), среди которых назван и «Господь господствующих» (;; ;;;;;; ;;;;;;).
И тут важно, что это не просто имена (прилагательные и не только), но обличения сути, существа именуемого.
В свете этих сопоставлений истинность Св. Духа проявляется как неотъемлемый атрибут Его божественной природы, коренное непреложное свойство, сама онтология Христа. Та безусловная сущность, которая относится и к Его сугубому естеству, и к единству  Трех Лиц Божества.
При этом «истинность» оказывается важнее «господства» (которое причислено к характеристикам «виновным» – преходящим по сути). Господство воспринимается как функция. К тому же этот титул – Господь (ну да, светский титул, без сакрального оттенка) – в самом Символе веры прежде отдан Христу, который при этом назван единственным («Верую… во единаго Господа Исуса Христа»), а уже во второй части исповедания отнесен и к Св. Духу. Но могут ли быть в Троице два Господа?
Таким образом, в этом тексте скромный – неоправданно изъятый при правке XVII века – эпитет обеспечивает неслиянную связь, сущностное единство Лиц нераздельной Троицы, объединяя их в главном свойстве: «Верую… в Бога истинна [Исуса Христа] от Бога истинна [Отца]… и в Духа Святаго, Господа истиннаго…».
Что, впрочем, тоже было ясно не всегда, ибо для утверждения этого факта потребовалось провести встречу духовенства, как говорится, «на высшем уровне», которая вошла в историю как Второй Вселенский собор.
Православный календарь 22 мая / 4 июня отмечает «память свв. отец (числом 150) 2-го Вселенского Собора, собравшихся в Цареграде против лжеучений Аполлинария… и Македония духоборца, не признававшего третьего лица Святой Троицы – Духа Святого – истинным Богом (381 г.)»28.
 «Вторый Вселенскiй Соборъ <…> дополнилъ Нiкейское испов;данiе богословствующими изреченiями о Святомъ Дух;, отринул Македонiа, дерзнувшаго почитать Владыку рабомъ и хотевшаго прес;чь нес;комую единицу…»29.
Причем его отцы не ограничились осуждением идей Македония-духоборца, отрицавшего истинную святость Св. Духа, но решили расширить принятое ранее в Никее (325 г.) исповедание веры. Оно было дополнено второй частью, состоящей из пяти членов (пунктов). Весь Символ, включивший двенадцать членов, именуется Никео-Константинопольским, или Никео-Цареградским30, что указывает на его двухчастную структуру. Вторую часть Символа «Книга, глаголемая катихiзис» (катихизис дониконовой редакции, современный огнепальному протопопу) называет «прилогомъ истиннаго» (т. е. дополнением определения «истинный»), подчеркивая сосредоточенность на добавлении свидетельства об истинности Св. Духа. В этой второй части появились слова, где засвидетельствована божественная истинность Святого Духа: «…в Духа Святаго, Господа истиннаго и животворящаго…».
Это отсеченное впоследствии в результате реформаторского произвола слово дало название завершающей части православного вероисповедания («прилогъ истиннаго»), однако оно отсутствует в отредактированном Никоновыми справщиками варианте.
Некое зияние чувствовал в этом месте Символа веры историк Вселенских соборов А. В. Карташев (правда, обращал внимание на иное упущение), отмечая протест «нашей свободной совести» пред «неназыванием Духа Святого Богом в Никео-Цареградском символе веры, родившемся в компромиссной атмосфере II Вселенского собора…». При этом богослов не рассматривает исповеданного на Руси до раскола текста Символа веры, отчасти восполнявшего этот недостаток, и предлагает свой вариант: «Давно пора всем христианским церквам согласно вставить в 8-й член Символа одно нужное слово – “Бога”: “И в Духа Святого Господа Бога Животворящего” и т. д.», подчеркивая сакральную недостаточность именования «Господь», но избегая старообрядческой «истинности».
Эпитет в таком исключительно важном тексте, как Символ православной веры, оказывается неизмеримо важнее «похвального» именования, которое условно и ситуативно, ибо эпитет выявляет подлинную коренную суть. И последние смыслы (они же – первые, исходные, начальные) раскрываются благодаря эпитету. – Такова сила служебного вроде бы эпитета.
В своей защите точности исконных формулировок св. отцов от самоуправства никонианских справщиков-реформаторов истовый протопоп попутно явственно показал, что значение прилагательного (эпитета) может быть не менее значительно и влиятельно, чем значение существительного.
Похоже, именно это имел в виду В. В. Колесов: «Разработанность области определений в языке, особенно в категории имен прилагательных неслучайна. Это отражение особо важного для русской ментальности содержания понятий».
Таким образом, кроме выдающихся художественно-выразительных свойств, эпитет наделен способностью обеспечить смысловую содержательность речи. И не только обозначая «признак понятия», но и расставляя вехи «истории мысли».

-------------------------------

1. Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966. С. 527. Ср. также: «Эпитет (от греч. ;;;;;;;; – приложение) – в собственном смысле, образная характеристика какого-либо лица, явления или предмета посредством выразительного метафорического прилагательного <…> в котором заключен меткий признак сравнения. Само происхождение слова говорит о том, что Э. как часть речи – это прилагательное, но не определительное, а художественное, образное» (Квятковский А. П. Поэтический словарь. М., 1966. С. 359); «Эпитет (от греч. epiteton – приложение) – слово, определяющее предмет или явление и подчеркивающее к.-л. его свойства, качества или признаки. В то же время признак, выраженный Э., как бы присодиняется к предмету, обогащая его в смысловом или эмоциональном отношении. <…> Свойства Э. проявляются лишь тогда, когда он сочетается с другим словом, обозначающим предмет или явление» (Словарь литературоведческих терминов / ред.-сост. Л. И. Тимофеев и С. В. Тураев. М., 1974. С. 469–470).
2. Колесов В. В. Как слово наше отзовется… СПб., 2011. С. 50.
3.  Там же. С. 105.
4.  Колесов В. В. Русская ментальность в языке и тексте. СПб., 2007. С. 415.
5. Фет А. А. Соч.: в 2 т. М., 1982. Т. 1. С. 150. (Здесь и далее курсив в цитатах мой. – М. У.)
6. Вяземский П. А. Сочинения в прозе В. Жуковского // Полн. собр. соч.: в 12 т. СПб., 1878–1896. Т. 1. С. 264.
7. Герцен А. И. Гофман. – http://gertsen.lit-info.ru/gertsen/public/gofman.htm. Дата обращения: 19.09.2018.
8. Сартр Ж. П. Слова. М., 1966. С. 130.
9. Пушкин А. С. Материалы к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям» // Полн. собр. соч.: в 10 т. 4-е изд. Т. VII. Л., 1978. С. 46.
10. Тургенев И. С. Отцы и дети // Полн. собр соч.: в 12 т. Т. 7. М., 1981. С. 184.
11. Бунин И. А. Петлистые уши // Собр. соч. Т. 4. М., 1988. С. 122.
12. Бунин И. А. Лишь слову жизнь дана… М., 1990. С. 252.
13. Житие протопопа Аввакума / под общ. ред. Н. К. Гудзия. М., 1960. С. 55. Речь идет об изменении восьмого члена православного вероисповедания – Символа веры: «Верую… в Духа Святаго Господа истиннаго и Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки», из которого в процессе скоропалительной и предвзятой правки было исключено определение «истиннаго». (В результате чего, кстати, в молитве Св. Духу «Царю небесный…» вместо прежнего утверждения «Ду;ше истинный» появилось определение принадлежности «Ду;ше истины».)
14. Список 1 писем страдальческих священнопротопопа Аввакума // Памятники старообрядческой письменности. [Вып. 1]. СПб., 2000. С. 323.
15. Дьяченко Г., свящ. Полный церковно-славянский словарь. М., 1899. С. 130.
16. Древнегреческо-русский словарь / сост. И. Х. Дворецкий. М., 1958. Т. I. С. 999.
17. К этому библейскому именованию переводчик «Увещания к мученичеству» Оригена дает пояснение, что оно означает «Господь» и представляет собой субститут – «“Собственное” же имя Божие, так называемое “;;;;; ;;;;;;;;;;;;;;” “Иегова, или Гавая”, равнозначушее с “Вечный”, “Неизменный”, у евреев не позволялось, как и поныне еще не позволяется, и произносить. Поэтому в местах Свящ. Писания, где оно встречается, повсюду ставили они гласные слова “Адонаи” и читали “Адонаи” (напр. Исх. VI, 3). Оттого и Семьдесят толковников слово “Иегова” без дальнейших околичностей повсюду перевели чрез “;;;;;;” как если бы в еврейском тексте стояло “Адонаи”» (Ориген. О молитве и Увещание к мученичеству / пер. и примеч. Н. Корсунского. 2-е изд. СПб., 1897. С. 221).
18. Христианство: энц. словарь: в 3 т. / гл. ред. С. С. Аверинцев. М., 1993. Т. I. С. 41.
19. Майерс Дж. Словарь богословских терминов. Kiev, 1999.
20. Шмеман А., прот. Исторический путь Православия. М., 2007. С. 55.
21. Греч.: «;;; ;;, ;;;;;?».
22. Греч.: «; ;;;;;; ;;; ;;; ; ;;;; ;;;».
23. И в переводах Ветхого Завета неоднократно встречается почти формула «Господь, Бог наш» – т. е. это не синонимы.
Житие… С. 55. Ср. перевод на современный русский: «И ныне, Владыко, благослови, да, воздохнув от сердца, и языком возглаголю Дионисия Ареопагита о Божественных именах, что есть тебе, Богу, присно сущие имена — истинные, или свойственные, и что есть причинные, то есть похвальные. Сии суть истинные.
24. Сущий, Свет, Истина, Жизнь. Свойственных только четыре. А причинных много, они суть сии: Господь, Вседержитель, Непостижимый, Неприступный, Трисиянный, Триипостасный, Царь Славы, Неудержимый огонь, Дух, Бог, и прочая». – URL: Дата обращения: 04.07.2019.
25. Дьяченко Г., свящ. Полный церковно-славянский словарь. М., 1899. С. 77.
26. Дионисий Ареопагит. О божественных именах. 1, 6 // Дионисий Ареопагит. О божественных именах. О мистическом богословии / пер. Г. М. Прохорова. 2-е изд. СПб., 1995. С. 37.
27. Св. Дионисий Ареопагит. Божественные имена. 1, 6 // Мистическое богословие / пер. о. Л. Лутковского. Киев, 1991. С. 20.
28.  Русскiй Православный Календарь с полнымъ М;сяцесловомъ на 2019 г. СПб.: Русский служитель, [2018]. С. 73.
29.  Книга правилъ святыхъ апостолъ, святыхъ соборовъ вселенскихъ и пом;стныхъ и святых отецъ. Изд. Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1992. Алфавитъ. С. 55 (репринт изд. 1893 г.).
30.  Считается, что вторая часть Символа веры появилась именно на этом, Константинопольском соборе (по крайней мере, во времена протопопа в этом были уверены), так что и назван он Никео-Константинопольским, или Никео-Цареградским.