Оставайтесь живыми

                Глава первая      
В этот день по-настоящему чувствовался приход весны. Деревья окутались лиственным нарядом, и на городских газонах зеленела молодая трава. В синеве воздушного океана плыли ватные белесые облака, в промежутки которых просачивались солнечные лучи, кидая свой свет на застывшие в ожидании начала парада стройные шеренги. Блестели штыки, примкнутые к карабинам линейных.   
     Генерал, командующий военным парадом, стоя в открытом легковом автомобиле, объезжал выстроившаяся на площади колонны, поздравляя  участников с очередной годовщиной Великой Победы. В ответ гремело мощное, на одном дыхании выброшенное в майский воздух многоголосное - ура-а-а!
     Этот разрывающий повисшую над площадью торжественную тишину громкий протяжный возглас неожиданно возвратил в тот незабываемый день сорок третьего, когда впервые поднялся в атаку.
     Защемило сердце, стало  трудно дышать. Я уже не видел перед собой ни парадных расчетов, ни генерала, принимающего парад частей ленинградского гарнизона.
     Память возвратила в далекое прошлое. Перед глазами всплыла картина  раннего утра. Тогда, сидя в траншее и задрав голову, я смотрел на небо, по которому с невероятной, как мне казалось, скоростью проносились серые облака. Стремительно, одни за другими, они бежали надо мной в крошечном пространстве вышины, исчезая в воздушной безбрежности.  Сфокусировать на каком-либо из них взгляд было невозможно, как и  остановить летящие мгновения и попытаться повторить все сначала. 
      Впрочем, облака двигались, как и прежде, как всегда, просто ожидание сигнала на подъем в атаку из земляного укрытия, в котором находился наш взвод, казалось настоль быстролетящим, как и вся до этого прожитая жизнь. Кусочек неба с пролетающими по нему облаками, являлся тогда окном в безмятежный былой мир, нарушившийся налетевшим смертельным смерчем.   
     В то незабываемое июньское утро сорок первого я проводил летние каникулы в городе и впереди был выпускной класс, за которым открывался жизненный простор: поступай, куда душа желает! Моя желала в кораблестроительный институт, я хотел проектировать и строить морские суда, но, увы – этому не суждено было сбыться. Господи, сколько лет уже прошло! Мне уже перевалило за восемьдесят, а помню все, как будто это произошла только вчера.
     Тогда мать с отцом, сестренка одногодка Лера и вышедшие из своих комнатушек соседи – дядя Гриша, тетя Даша, приковылявший вслед за ними по коридору со стуком протеза о дощатый пол, инвалид Семёныч, в гнетущем безмолвии слушали радиоприемник, висевшей на кухне в коммуналке.
     В квартире, состоявшей из шести комнат, в трех смежных проживала наша семья, отдельно в своих комнатах, соседи.
     Тете Даше недавно перевалило за пятьдесят, жила одна, трудилась на кондитерской фабрике имени Крупской, откуда зачастую приносила и угощала всех конфетами «Старт» с тягучей сладкой начинкой. Муж давно умер, а сын по распределению после института уехал в Сибирь, где разведывал природные богатства далекого края в геологической партии. Приезжал разве что в отпуск, один раз в год, привозя гостинцы в виде кедровых шишек с орехами, мед и  разные образцы камней из горных пород.   
     Соседа с протезом одной ноги, в виде деревянной колотушки, Семён Семёновича,  все  называли просто по отчеству. Ногу потерял  на стройке – придавило рухнувшей плитой. Было ему, как и тети Даши, за пятьдесят, и  также коротал свой век в одиночестве. Супруга несколько лет назад скончалась от сердечного заболевания, а детей бог не дал. Получал мизерную зарплату, трудясь при бане в небольшом ларьке, в котором продавались березовые веники для любителей попариться, мочалки, да всевозможные мыльные принадлежности. На пропитание хватало, но до получки зачастую не дотягивал по причине финансовой истощенности. Семёныч имел одну пагубную привычку: он пил, правда, не запивался. И когда в кармане ничего не оставалось, как говорится, одна лишь дырка от бублика, то тогда он занимал, обычно, у матери и с получки всегда исправно отдавал. Но проходила неделя, пролетала другая, и он снова вежливо осведомлялся:
      - Не найдется ли сколько-нибудь в долг до зарплаты?
     Эта просьба стала уже привычным делом, и каждый раз, рассчитывая на месяц  семейный бюджет, мать отдельно откладывала в небольшую стопочку деньги для Семёныча.      
     В понедельник, когда баня не работала, в отличие от других учреждений, у него выдавался выходной. Время проводил с поллитровкой и в беседе с тетей Дашей, хлопотавшей на кухне. Разговоры между ними велись обо всем – от погоды до цен на рынке, не обходились стороной и международные дела. Два года назад отгремели бои на реке Халкин-Гол с японцами, в прошлом году закончилась финская кампания. Под Германией лежали  Польша, Дания, Норвегия. Весной этого года немецкие войска вошли в Югославию. Фашизм черным крылом накрывал Европу, и его тень  отражалась на наших западных границах. 
     Все понимали и чувствовали, что не за горами столкновение нашей армии с немецкими войсками. С лета прошлого года страна перешла работать на восьмичасовой рабочий день, выходной в субботу отменили, оставалось только воскресенье. За прогулы и нарушения трудовой дисциплины ввели  уголовную ответственность, впрочем, как и за опоздание на работу более получаса. Увольнения и переход на другие предприятия без разрешения директора были под запретом.   
     Во всю работали организации Осоавиахима – добровольного общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству. Гражданское население, особенно молодежь, получали в них основы военного дела – учились стрелять, прыгать с парашютом, водить автомобили и мотоциклы, возводить инженерные сооружения, действовать при применении противником газового оружия. Ширилось движение  за звание «Ворошиловский стрелок»  по имени тогдашнего наркома обороны.       
     - Я вот, тоже раньше метко умел поражать мишень, в девятку и десятку попадал, -  гордо вставлял Семёныч, когда речь заходила о возможном военном противостоянии.
     - Ладно уж, стрелок, - снисходительно отзывалась тетя Даша, косясь взглядом на заметно убывавшее содержимое в бутылке, -  давай допивай и на боковую, а то смотрю – нацеливаешься еще на одну.
     - Куда уж мне! - с горечью вздыхал Семёныч, - здоровье уже не то. Когда-то литр мог засадить, и ни в одном глазу! - И опрокинув стопку-другую под выставленную соседкой на стол незамысловатую закуску в виде соленых огурчиков и квашеной капусты, обычно шел спать. Выбирался на кухню только под вечер и, напившись крепкого заваренного чая, покурив с отцом или дядей Гришей на лестничной площадке, снова ковылял обратно в свою двенадцатиметровку, как называл комнату по ее квадратным размерам.   
    Тетя Даша его жалела и всячески подкармливала, причем, делала это охотно и ненавязчиво. Готовя еду, предлагала Семёнычу попробовать, так сказать, отведать, при этом интересовалась: не пересолила ли, достаточно того или иного продукта. Всякий раз, опустошив тарелку, он одобрительно высказывался о качестве приготовления, с благодарностью смотря на тетю Дашу, которая довольная похвалой предлагала еще порцию.    
     Мужчины, собираясь на кухне или дымя папиросами за стенами коммуналки, больше рассуждали о политике и о том, что страна поднимает промышленность, увеличивает производство танков, орудий и самолетов, в которых нуждаются наши войска. Эта тема не сходила с языка и все отчетливо сознавали, что принимаемые партией и правительством меры по ужесточению требований вынужденные и что мы готовимся к защите наших рубежей, к которым неумолимо, даже не подкрадывается, а открыто подкатывается коричневая чума.
     Ясно понимая, что в дверь стучится война, все-таки надеялись, что она минует наш общий дом и расширение производства оборонного значения, усиливающаяся мощь Красной Армии остудит горячие головы. И это чувство огоньком надежды теплилось в душе многих. 
    Как-то мать велела мне позвать отца, который в это время курил, к столу – идти ужинать. Выйдя на лестничную площадку, где стояли мужчины  из нашей коммуналки, я невольно явился свидетелем одного запомнившегося разговора.             
     - Вот мне скажи, - попыхивая папиросой, донимался Семёныч до отца, занимавшего должность начальника проектной мастерской в строительном институте, - ты архитектор – человек образованный, знающий. Почему нацисты победили в Германии и в Италии пришли к власти?! Подмяли под себя чуть ли не половину европейского континента?!  Разве нет там рабочего класса, и почему он молчит?! Где наше единство – пролетарии всех стран соединяйтесь! А-а?! - пытливо уставился и тут же добавил: - А Коминтерн?!
Где он?! Фактически существует, а голоса не слышно.
     - Ты же газеты читаешь, - отец досадливо передернул плечами.
     - Правду всегда пролистываю, - признался Семёныч, - гонения на деятелей коммунистического интернационала имеются, что есть  – то есть, но ведь объединяющая рука Москвы должна быть?! 
     - Репрессии в Германии, Польше, да и в других странах  выбили его ядро, - сказал отец, - а нам сейчас самим удержаться бы. Гитлер и Муссолини только силы боятся, а посему все у нас брошено на укрепление обороноспособности.   
    - Согласен, - кивнул Семёныч, - но все-таки, почему  рабочие, как самый передовой класс, там не выступают?!
     - Тут дело в идеологии, - отец посмотрел на него: - Ярый национализм, превосходство арийской нации над другими – вот чем забили мозги, в том числе и передовому классу. А те, кто понимает сущность нацизма, уже гниют в лагерях или вынуждены скрываться.   
     - Лагеря и у нас, - вдруг мрачно вставил дядя Гриша и глубоко затянулся. 
     - Конечно! - резко повернулся к нему Семёныч. - Сколько подрывных элементов органы выявляют, а ведь двадцать четвертый годик идет  советской власти, а все никак не можем искоренить контрреволюционную червоточину. Если бы ни она, то давно оружия, какое требуется, наклепали и мощь нашу подняли! 
     - Не все, кто сидят враги -  хмуро метнул на него взгляд дядя Гриша и, с силой затушив окурок в жестяной консервной банке из-под консервов, стоявшей на подоконнике в оконном проеме, направился в квартиру.      
           Дядя Гриша поселился недавно, в конце прошлого года. До него жилую площадь занимала Жанна Олеговна, работавшая в костюмерной театра оперы и балета имени Кирова, что на Театральной площади. Театр  носил имя известного революционера и партийного руководителя города, но между собой почему-то называли его Мариинским. Отец  как-то на заданный по этому поводу недоуменный вопрос пояснил, что оно было раньше дано в честь супруги императора Александра Второго и горожане, привыкнув к нему, называют театр по его прежнему названию. 
     Жанна Олеговна иногда дарила по праздникам гостевые билеты на проходившие в театре  постановки. Она вышла замуж за какого-то артиста и переехала к нему, так комната перешла к новому хозяину.
     Дяде Грише было тридцать, далеко не почтенный возраст, но тогда для меня сосед казался довольно взрослым мужчиной. Работал он на заводе, жены не было, о родственниках ничего не рассказывал. Раньше служил в Красной Армии и воевал в финскую кампанию. Об этом узнали, когда в марте этого года явился на кухню в пиджаке с прикрепленной на груди медалью «За Отвагу». Сказал, что идет встречаться с боевыми товарищами. На лицевой стороне награды были изображены летящие самолеты и внизу танк.
      Где они теперь, эти краснозвездные эскадрильи и танки?! Где наш сокрушительный отпор?! Почему Буденный и Ворошилов не ведут наши доблестные войска в решительное наступление и не обратят врага вспять?!  Воевать малой кровью и громить противника на его же территории – тогда господствовала такая военная теория и многие в нее верили. И когда разнеслась страшная весть, ждали быстрейшего решительного контрнаступления нашей прославленной армии.
     Но шли дни, и поступающие печальные известия говорили совсем об ином – войска пятились, сдавая с боями города и села, неся ощутимые потери, как вещал по радио бесстрастным голосом диктор, в живой силе и технике. И теплившаяся вера в сокрушительный удар по наступающему противнику и перенос военных действий на его территорию постепенно пропадала. Её заменяла реальность происходящего, 
     После сообщения о вероломном нападении фашистской Германии, о котором в своем выступлении по радио объявил народный комиссар иностранных дел Молотов, закончив словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами» мать, прижав к себе сестренку, тихо всхлипнула и вытерла  рукой выступившие слезы. Соседка тетя Даша тяжело вздохнула:
     - Война!    
     Это первое, произнесенное только что после услышанного сообщения, слово разорвало устоявшуюся до этого жизнь и всё стало восприниматься по-другому.
      Дядя Гриша, хмуро сведя брови, молчаливо закурил папиросу. До этого на кухне никто из мужчин не курил. Дымить они выходили на лестничную площадку нашей пятиэтажки. В этот раз никто ему не сделал замечание, никто ничего не сказал. Семёныч посмотрел на отца:
     - Слыхал, что сказал нарком? Враг будет разбит. Победа будет за нами.  Эх, если бы не нога – записался бы в Красную Армию!
     Отец отрешенно молчал, глядя в окно, и на вопрос Семёныча не отреагировал. Дядя Гриша, пару раз затянувшись, обвел всех взглядом и, затушив папиросу о блюдце, выдохнул:    
      - Мать её!   
     И почему-то сгорбившись, медленно пошел в  свою комнату. Через час он куда-то ушел. Оказалось в военкомат. Об этом узнали на следующий день,  когда  с чемоданом в руках пришел на кухню прощаться.
     - Ухожу, - сказал он, - вот ключ от квартиры, -  и передал его матери. -  Возьми! Отдашь, если вернусь. 
     - Куда?! - непроизвольно вырвалось у нее. 
     - На фронт, - угрюмо посмотрел на нее дядя Гриша, - записался добровольцем. - Протянул руку к молчаливо смотревшему на него отцу: - Будем живы – не помрем! - И тут же, повернувшись к тете Даше,  поинтересовался: - А где Семёныч? Сегодня же понедельник.
     - В магазин за чекушкой навострился, - еле шевеля губами, промолвила она, - скоро приковыляет. Может, подождешь?! 
     - Не могу, время, - пальцем постучал по наручным часам: - пора! Передавайте ему привет! - И поочередно поклонился, сначала тете Даше,  потом матери: - Так что не поминайте лихом!
    И ушел, тихо закрыв за собой дверь. Больше его не видели. Похоронка пришла уже через месяц. Где его родные – никто не знал. Так что оплакивать его по родственному было некому.
      В тот день, когда почтальон принес скорбное извещение, мы всей семьей и соседями, тетей Дашей и Семёнычем, собрались на кухне, помянули дядю Гришу – первого погибшего из нашей  коммуналки.   
               


















               



               
               
               


                ДЯДЯ ГРИША

     - Распетов? - поднял на меня красные от недосыпания глаза старшина, оторвавшись от записей в своей тетрадке, в которой значился список находившихся на сборном пункте. - Григорий Иванович? - тут же, опустив взгляд, уточнил он и снова посмотрел на меня: - Какой рост?   
     - Сто семьдесят шесть был, - ответил я, добавив: - когда последний раз в заводском медпункте измеряли. 
     - Понятно, - кивнул он и скосил взгляд в сторону: - Форма твоего размера во второй стопке на лавке. Можешь переодеваться. Как фамилия? - вопросительным взглядом устало уже смотрел на стоявшего за мной и подошедшего к столу, за которым сидел сам, следующего добровольца.    
     После прибытия в военкомат меня, как и других, добровольно записавшихся в армию, на полуторке повезли куда-то за город.  Оказалось в недостроенный пионерский лагерь. Об этом свидетельствовали поставленные вдоль гравийных дорожек, ведущих к зданиям, гипсовые фигуры, изображавшие то мальчугана с повязанным галстуком и горном, то подростка, мечтательно задравшего голову в небо и державшего в руках модель самолета, то знакомую для всех горожан фигуру девушки с веслом. 
      Последняя была растиражирована так, что стала обязательным атрибутом городских садов и парков, не говоря о пляжных местах. Проходя по их аллеям и замечая эту скульптуру, я всегда невольно удивлялся: чем же она так отличается, что ее везде выставляют? И тут же, моментально забывал,  переключаясь мысленно на другое.
     Сейчас же, снова увидев её, подумал, что она, может, как и другие фигуры, является определенным выражением нашего времени и в чем-то даже его символом. За собой философских рассуждений ранее не замечал, а тут вроде как что-то зашевелилось в мозгах, когда увидел эту статую с веслом. Куда она собралась грести? Не знаю, но что я пригреб снова в военное русло,  от которого успел отплыть по демобилизации после финской, то это уж точно.    
     Жилые корпуса в деревянных длинных барачного типа строениях, куда нас поместили, были почти готовы. Крыша и стены присутствовали, правда, к внутренней отделке помещений еще не приступали. Неоштукатуренная их поверхность, неокрашенные дверные пролеты и окна напоминали, что пионерский лагерь прибывал еще в незавершенной стадии строительства.   
     В просторных комнатах стояли железные кровати с матрасами и подушками. На некоторых из них лежали или сидели мужчины, как и мы, доставленные сюда, в этот строящейся пионерский лагерь, временно превращенный в сборный мобилизационный пункт. Каждый день его помещения заполнялись прибывающими, которые распределялись в формируемые взвода и роты. 
    Я попал в роту, которой командовал младший лейтенант, о чем свидетельствовали нарукавные шевроны на его форме в виде одного красного треугольника с золотой полоской и одним ромбиком на петлицах. 
    - Младший лейтенант Хлебнов, - представился он на первом построении перед завтраком, - ваш непосредственный начальник. Здесь вы будите проходить ускоренный курс начальной военной подготовки, как говориться, изучите ее азы. - Окинув строй строгим взглядом, немного помолчав, добавил: - Знаю, что многие уже побывали в армейских рядах, но есть и такие, кто прибыл сюда, не имея  нужных навыков. А посему первые должны помогать вторым, а те, учиться у первых. И еще, прошу запомнить, поблажек никому не будет, тяжело в ученье – легко в бою!      
     -  Это еще Суворов говорил, - кто-то громко произнес с правого фланга.
     - Правильно! - повернул голову в ту сторону ротный. - Мы должны учиться воевать по-суворовски! А разговорчики в строю – отставить!  На первый раз прощаю, в последующем строго взыщу. Дисциплина – мать победы! А мы обязаны победить, и победим! - уверенно продекламировал он.      
     Я изучающие смотрел на него: совсем молодой, на вид годков, может так,  двадцать два, двадцать три – не больше. Видимо, недавний выпускник  училища. Форма новенькая, еще не обтерлась, да и держится перед подчиненными напряженно, придавая себе начальствующий вид. Ничего – обвыкнется. А вот на передовой все иначе: командиры не хорохорятся, там все зависят друг от друга и это понимают умом и чувствуют сердцем. По большому счету судьба там одна на всех, что не скажешь о везенье – тут уж каждому свое. После боя остался в живых – считай удача, не покалечило при обстреле, не ранило в бою – повезло. Хотя, с ротным согласиться можно: не обученным, не приспособленным к боевой обстановке удача светит гораздо меньше, да и везеньем они не отличаются.         
     Между тем младший лейтенант продолжал:
     - Обращаю внимание на неукоснительное соблюдение установленного распорядка. Для написания писем домой время отведено перед отбоем. Увольнений не предвидеться. Ваше нахождение подчинено одной цели и задачи – научиться воевать! Это должны хорошо уяснить. А теперь – разойдись! - скомандовал он. - Приготовиться для следования в столовую!   
      Пребывание на сборном пункте разнообразием не отличалось: утром - построение и перекличка, завтрак, состоявший из каши и чая с хлебом, затем с перерывом на обед занятия. Изучали материальную часть винтовки, пулемета, на детской площадке метали деревянные болванки, наподобие гранат, тренировались одевать противогазы.
     В общем, дни одинаково походили один на другой, только сообщения по радио звучали все мрачнее, и от них тяжелее  становилось на душе. Немецкая волна наступления катилась сметающим и давящим все на своем пути валом, остановить  который никак не удавалось: не хватало то ли сил, то ли средств, а то, может, того и другого вместе.
     Вечерами, перед отбоем шли постоянные разговоры и все об одном – о скорейшем направлении на фронт, о немцах, о нашей армии и почему мы все-таки отступаем.   
     Соседом по койке у меня оказался мужчина средних лет. Невысокого роста, с заметной залысиной и начинающим выдаваться брюшком из-под ремня на гимнастерке, он выглядел довольно мешковато. Знакомясь, представился Василием Романовичем Лукиным. Потому, как носил военную форму, можно было сделать однозначный вывод, что ранее он ее не надевал.   
     - Видать не приходилось служить? - спросил я, когда он, стянув с себя гимнастерку, повесил её на дужку кровати.   
     - Да, знаете ли, не пришлось, - растерянно посмотрел он на меня,  -  а что?
     - На кровать форму не вешают, может свалиться на пол, а складывают конвертиком на табуретке, чтобы не мялась, - я взял его гимнастерку и показал, как это делается: расстелил ее, завел рукава и затем свернул  пополам, - вот так.
     - Здорово у вас получается, - отметил он, - сразу видно, что в строю побывали. Воевали?!   
     - На Карельском перешейке. 
     - Значит, боевой опыт имеется, не то, что у меня. Но ничего, наберусь – не  боги же горшки обжигают, - сказал, как бы придавая себе в том внутреннюю   уверенность, и тут же поинтересовался: - А кем?    
     - Вторым номером пулеметного расчета.
     - И награды есть?
     - Медаль.
     - А что не носите? Ведь заслужили!
     - Когда стреляют приходиться к земле прижиматься, да нередко ползком по ней, или  еще как передвигаться в бою: то бегом, то в какие укрытия втискиваться – она запросто оторвется, потерять можно, а так – у меня всегда с собой, - похлопал я по нагрудному карману гимнастерки, в котором лежала, завернутая в носовой платок медаль.   
     - Ну сейчас же мы не в бою, - горячо возразил он, - вполне можно носить, притом, как-никак, на вас по-другому смотреть будут.
     - Это как же? 
     - Ровняться станут, ведь здесь не так много из тех, кто уже был в переделках. Так что очень советую – наденьте!    
     Ранним утром нас подняли по тревоге и пешим строем по гравийной дороге куда-то повели. Мы прошли километров пять и вышли на опушку леса, где виднелись покрашенные в зеленый цвет фанерные щиты.      
     - Мишени, - со знающим видом высказался Лукин. - Только из чего по ним пулять? Оружия нам так и не выдали.   
     -  А это что? - я вытянул руку, показывая в сторону виднеющихся невдалеке нескольких ящиков, рядом с которыми стояли два красноармейца и наш ротный.   
     - Какие-то ящики. 
     - В них перевозят винтовки, - это я знал по их фигурации – длинные и невысокие, с двумя ручками по бокам, чтобы удобнее было браться при переносе или погрузке.    
     Солдаты открыли их и достали оттуда винтовки. 
     - Трехлинейки, - приглядевшись, сказал я, - системы Мосина.  Из них и будем упражняться. 
     Нас разделили по командам и учебным местам. Одна команда стреляла, вторая лежа отрывала выданными саперными лопатками одиночные окопы, третья занималась обучением передвижения по-пластунски. Отработав задание, команды менялись, переходя на новые учебные места. Со всем, что  требовалось, я справлялся быстро, как-никак сказывалась подготовка, и даже удостоился похвалы младшего лейтенанта. 
     - Молодец, Распетов! - обернувшись, он довольно взглянул на меня, отмечая мелом дырки от пуль в фанерном щите, когда мы осматривали мишень. - И окоп отрыл, оборудовав по всем правилам. Служил? - второй раз мне здесь пришлось услышать этот вопрос.   
     - Служил, - кивнул я. 
     - Заметно, - отозвался он, - а вот ваш товарищ, - бросил взгляд в сторону стоящего рядом Лукина, который стрелял в соседнюю мишень, - явно не справляется. Вы бы над ним шефство, что ли, взяли, трудновато ему приходится.
     Я посмотрел на Лукина. С усталым видом и размазанными по лицу черными полосами от земли, выступившими на лбу капельками пота, он тяжело дышал, сжимая в руках трехлинейку, из которой только что выпустил три пули в белый свет.  Я подошел к нему.
     - Зря только патроны израсходовал, - с глубокой одышкой и явным сожалением произнес он, - стрелок, видать, из меня никакой. 
    Я только молча покачал головой. Что ему сказать?! 
    После отбоя сосед не засыпал, лежал с открытыми глазами, устремив их в потолок. Мне тоже не спалось. В голову лезли  разбуженные сегодняшними стрельбами воспоминания, возвращая в прошедшую фронтовую пору. С горечью думал о Маше. Перед глазами стояла она – веселая, белокурая, с маленькой милой на щеке родинкой.
     Тогда как увидел её, так сразу и запал, сердце ушло куда-то в пятки и перехватило дыхание. Не мог сказать и двух слов, неотрывно глядя на нее.
     Появилась она у нас на позиции перед самым наступлением, прорывом линии Маннергейма, сильно укрепленного оборонительного района финнов.  Приехала с полевой кухней. Заменила отправленного в медсанбат повара, подхватившего воспаление легких. Отчетливо помню тот морозный  февральский день, когда в расположение нашей роты полуторка притащила полевую кухню. Возле нее в белом полушубке с черпаком в руках стояла она, разливая выстроившимся в очередь солдатам теплый суп.      
     - Что стоишь, будто кол проглотил? -  улыбаясь, помнится, повернулась   ко мне, когда я с котелком в руках, застыл перед ней, невольно пропуская вперед себя других бойцов.    
     - Да вот, любуюсь, - выдавил из себя и покраснел, что никогда со мной не случалось.
     Это не укрылось от нее, и она рассмеялась:   
     - Природой что ли? 
     - Вами, - снова произнес я и потупил взгляд, ожидая отпора или, даже может быть, ехидной насмешки.
     Но она ничего не ответила, только молча взяла у меня котелок и, наполнив его из кухонного бака, также, не говоря ни слова, протянула обратно.
     Потом мы познакомились, встречались урывками. Эти встречи несли душевное тепло, и оттаивало успевшее закоченеть сердце от вида крови, убитых, покалеченных войною и обмороженных в стужу сослуживцев. Я   мысленно молился, чтобы с ней ничего не случилось. Но судьба распорядилась по-иному: чего боялся, то и произошло, что гнал от себя в мыслях, то и случилось.... 
      - Григорий Иванович, вы не спите? - вывел меня из воспоминаний голос соседа.
     Я повернул голову.
     - Нет, пытаюсь, но сон не идет.
     - Я тоже не могу заснуть, - тяжело вздохнул он и печально произнес: - Убьют меня.   
     - Перестаньте так думать! - я рывком приподнялся и, свесив ноги, уселся на кровати. - С чего такие мысли?!
     - Вы же сами прекрасно видите, что я не воин. Винтовку держал первый раз и стрелял по-настоящему лишь сегодня и, как знаете, неудачно.  Да что говорить?! Не приспособлен я к военному поприщу, поэтому и погибну. Хоть одного немца с собой утащить бы!   
     - Фронтовая судьба не предсказуема, -  отозвался я, - но о плохом не вздумайте даже помышлять! Мысли, бывает, реализуются, а вот если еще этой себе забивать голову, то всякое ощущение опасности пропадет и поневоле случится то, о чем сказали. Инстинкт самосохранения живет в каждом, и он также важен, как и умение стрелять. А вы желаете его загасить мыслью о смерти. С таким настроем не навоюешь – точно скажу! Вполне тогда появится вероятность нарваться на что-либо из разряда больших неприятностей.
     - Думай - не думай, а чувствую, - снова с грустью и дрожью в голосе промолвил Лукин. Мне даже послышались в его интонации слезливые нотки. – Сюда, знаете ли,  попросился не просто так. Я обыкновенный бухгалтер и стрелял раньше разве что в тире. По состоянию здоровья в армию не брали.   
     - А что у вас? Еще не поздно заявить. 
     - Голубчик, разве для того сам пришел, чтобы потом отступное прошение подавать, ссылаясь на больное сердечко. Увольте!
     - Во всяком случае, надо беречься, а война..., на ней всякое бывает.
     - Конечно, бывает, - он согласно кивнул и медленно поднявшись, сел на кровать напротив меня. -  Никому не хотел говорить, но вам все-таки скажу.
     Я с настороженностью и любопытством посмотрел на него.               
     - Сюда записался благодаря случаю, так сказать от безысходности положения, - начал Лукин. - Дело, видите ли в том, что мне пришлось уйти из дома, - перехватив мой недоуменный взгляд и предвидя последующие вопросы, пояснил: - С женой мы жили душа в душу более пяти лет, а тут такое! В общем, она привела в дом мужчину и заявила,  что со мной порывает всяческие отношения.   
     - Хахаля что ли?!
     - Клялась, что встретила единственного и любит безмерно, но дело не только в этом.   
     - А в чем еще?
     - Видите ли, мы живем в одной комнате, и он поселился там же. Как быть? 
Смотреть на них у меня не было сил. Оставался пару раз ночевать в конторе, но коллеги стали смотреть подозрительно, да и начальство, если бы там поселился,  явно не одобрило бы. Куда деться?
     - Слушай, ты мужик или что?! - я уже, не спрашивая разрешения,  перешел с ним на «ты», правда, только со своей стороны. - Выгнал бы его к чертовой матери или даже обоих!
     - Не мог. Я свою Вареньку люблю и желаю ей счастья. Куда она пойдет? К нему?! Так своего жилья у того не имеется, проживал в общежитии. А Варенька в общагу не пойдет – она просто там не сможет! А мне с ними как?! Ну, вы сами хорошо понимаете.
     - А снять комнату этот ухажер не в силах? 
     - Не по карману. Предлагал взаймы, но он наотрез. Вот я и искал, где  самому можно приютиться, хотя бы на время, но как-то не очень везло с поиском, да и вел его, к слову сказать, вяло.   
     - А ты пробовал с ним поговорить по-мужски?! А-а?!   
     - Зачем?! И чтобы это исправило? Я с Варенькой разговаривал. Плакала она, меня жалела, говорила, что любит его и свою дальнейшую жизнь без него не представляет. - Лукин грустно вздохнул: -  А может, она и правда счастье свое повстречала? А тут я под ногами болтаюсь, мешаю им. Вот и решил сюда.   
     - Ну, бухгалтер, ты даешь! - вырвалось у меня, и он обиженно замолчал.
     Насупившись, Лукин сидел на краешке кровати, опустив взгляд. Ну не хочет дальше говорить – и не надо, ишь, глазенки то спрятал, глядишь – не  нарком еще расплачется. Слюнтяй! Я на его месте убиваться бы так не стал, начистил бы физиономию хахалю – как пить дать! А ее, наверное, за порог выставил, хотя, впрочем, не знаю – как поступил бы, но вертеть хвостом ей не позволил – это уж точно!  Вдруг меня осенило:         
     - Так ты решил на фронт податься, чтобы жилье им оставить? 
     - Так вышло. Что оставалось делать? Уволиться нельзя, а тут объявили о нападении. Пошел в военкомат, там вначале категорически не хотели брать, но благо военком вошел в положение, когда ему, как на духу,  все рассказал. Закрыл глаза на записи о здоровье и по заявлению направил сюда, - закончил сосед и выжидающе посмотрел на меня: - Осуждаете, что не по велению сердца пошел воевать?!   
     - Вот именно сердца! Да оно, видимо, у тебя не на месте, а вернее – башка!   
     - Ну, как рассуждать, - протянул Лукин и, задумчиво посмотрев на меня, произнес: - Хорошо, что детей у нас нет, а то сиротам жить не сладко.   
     - Опять старая песня? -  его высказывание взбесило меня. - Как оказался здесь – уже твоя прошлая история, хотя и вызывающее сострадание. Честно скажу, не понимаю – как из-за бабы можно самим бабой стать, но ладно, это дело твое, так сказать, сугубо личное. Но раз здесь, то мыслить надо как врага опрокинуть. Зажать в кулак свои душевные переживания и бить его, да так, чтобы по уши в землю! И нюни распускать перестань! Раз записался, и дали тебе оружие, так  рази им противника!  Вот что тебе скажу!       
    - Эй, вы! Можно тише?! Если хотите выяснять отношения, то дуйте на улицу, - послышался недовольный голос одного из мобилизованных. - Не мешайте спать!   
     - Вот что, пойдем, покурим, - вполголоса, старясь не шуметь, предложил я Лукину. 
     - Вы забыли, я не  курю, - шепотом ответил он, - не имею привычки. 
     - А я, пожалуй, выйду, - сказал я и, натянув форменные штаны, направился на выход из помещения.
     Пару раз затянувшись, бросил взгляд в сторону главной аллеи. Что это?! По ней, из распахнутых настежь ворот, въезжала со светящимися  фарами колонна грузовиков. Может за нами? Затушив окурок, поспешил в здание. Предчувствие не обмануло: там уже прозвучала команда на построение, и все пришло в движение. 
     - Опять на занятия? Как вы думаете? - встретил меня вопросом, напяливая на себя гимнастерку, Лукин. В его взгляде сквозила настороженность и в тоже время замечалась глубокая печаль, отчего появилась последняя – я уже знал.         
     - Кажется, пришел им конец, - застегивая ремень и выправляя образовавшиеся под ним складки на гимнастерке, - проговорил я.  - За нами пришел транспорт, только сейчас видел грузовики на улице. Наверняка повезут.   
     -  Куда? 
     Этот нелепый, непроизвольно вырвавшейся из его уст вопрос заставил меня пристально посмотреть на него.   
     - На фронт, куда же еще!
     В эту ночь спать не удалось. Не прошло и получаса, как мы тряслись в кузове полуторки. Колонна грузовиков доставила нас на какую-то станцию, где уже стоял эшелон, состоящей из теплушек, в которые нам велели перебраться.  Не успел я обосноваться на нижних сколоченных из досок в два яруса  нарах, как снаружи вагона раздался голос:
     -   Где тут Распетов?
     В открытый проем вагона  заглянул наш ротный.    
     - Здесь он, - Лукин рукой показал на меня.
     Я подошел к краю теплушки.         
    - Назначаетесь старшим, - младший лейтенант перевел на меня взгляд. - На остановках не выходить, лишь только по нужде. Скоро доставят пайки, раздадите! Ясно?!         
          - Так точно!
     - Смотри, Распетов, чтоб порядок был! - ротный, снизу вверх, посмотрел на меня и, больше ничего не говоря, направился к следующему вагону.   
      Вскоре в сопровождении бойца, державшего большую картонную коробку, появился старшина.       
     - Там консервы и сухари, - сказал он, - а вот вода, -  повернулся к двум солдатам, только что притащившим к вагону тридцатилитровую флягу, в которой обычно доставляли  из колхозных ферм молоко. - Питание на сутки. По возможности за кипятком кого-либо пришлешь, в пятый вагон, но только чуть погодя, если еще будем стоять. Уяснил?! 
     - Понятно! Только еды что-то не густо.
     - Что есть, то и выдаю, - огрызнулся старшина, - не в санаторий едем!
     - Ладно, не горячись! Так, к словцу пришлось, понимаю же! Лучше скажи – в каком направлении повезут? 
     - Куда-то на запад, - смягчившись, пожал он плечами, - о том не объявили,  секрет. И то, правильно: эшелон то – воинский, всякое по пути может произойти. - А ты не забудь насчет кипятка, - напомнил старшина и отошел от вагона. 
     Но за кипятком отправить никого из тридцати двух, находившихся в нашей теплушке бойцов, я не успел. Состав тронулся. Промелькнули огни  оставшейся позади станции, и теплушка погрузилась в темень. Я зажег керосиновый фонарь, прикрепленный на прибитой к полу и потолку доске  посредине вагона, и у открытой двери закурил. Ко мне подошел Лукин.    
     - А вас заметили, вот, старшим определили, - сказал он, - видимо, будите  вместо взводного.   
     Нашим взводом все эти дни командовал сержант, но по заданию командования сборного пункта он куда-то уехал и мы больше его не видели.    
     Я затянулся и ничего не ответил. Что по этому поводу зря трепаться?  Назначили – так назначили, а что старшинство в армии несет за собой груз  особой ответственности – я знал это не понаслышке. Это тебе не начальником в конторе штаны протирать. Тут отвечаешь головой.  Ну не растолковывать же все это сейчас?! Мужик и так, видно было, здорово переживает. Места себе не находит. Нервничает.  И то понятно – никогда не носившей пилотку впервые едет на войну, а тут еще драма на личном фронте.    
     - А сколько, думаете, нас в поезде? Если в каждом вагоне в среднем по тридцать, а вагонов около пятнадцати, между прочим, один из них, видимо, под склад предназначен – когда садились, заметил, что у него часовой стоял, охранял, то никак не меньше четырехсот человек получается. Как, по-вашему? - Лукин  вопросительно смотрел на меня.   
     - Арифметикой занялся, как бухгалтер спрашиваешь? - я с ухмылкой прищурился. Но Лукин этого не заметил.
     - Просто интересно. В военном отношении, количественно, это будет целый полк?
     - Батальон.
     - Вот значит как, батальон, - протянул он и снова устремил на меня грустный взгляд.
     Вот ведь как – едет на войну и мучается, гложет, видимо, мысль, с которой недавно поделился со мной, не дает покоя.  И разговор, наверняка,  завел, чтобы отвлечься от своего внутреннего беспокойства.      
     Я пристально взглянул на него.
     - Что душу зря бередить?  Изводишь себя, а твоей бывшей все равно где ты сейчас, она о тебе даже и не вспоминает. А что вспоминать? Бросил ее, ушел – ну и ушел, скатертью дорога. 
     - Я на фронт ушел, - тихо возразил Лукин.
      - Вернее сбежал! - Я специально бросил эти слова: нечего жалость к себе вызывать! - Она знает, что добровольцем записался?
       Лукин молча мотнул головой.
     - Нет?! Ну, брат, извини! О чем тогда речь?! Постой! А может, у тебя нездоровая фантазия разыгралась? К примеру, мыслишь, что, мол, получит она извещение, в котором черным по белому будет написано, что пал смертью храбрых, и только тогда поймет каким геройским человеком был, и на кого тебя променяла, кого лишилась. Заплачет горючими слезами, стыдно ей станет, что с тобой так поступила, печаль нахлынет, да поздно. Небось, тешишься такой мыслью, а-а?
      - Зачем вы так говорите? Я же с вами своим горем поделился, можно сказать, душу открыл.
      - Знаешь, может, и к лучшему, что так произошло, а то жил бы с ней, ничего не подозревая, а она рога наставляла.      
     - Да уж, - тяжело вздохнул Лукин, - больно об этом думать.   
     - Старайся меньше в себе копаться. А настоящее горе, я так скажу, это когда ты остаешься один на один сам с собою и никто не в силах тебе помочь. Когда безвозвратно теряешь родных, а еще видишь несправедливость и не в состоянии вернуть близких, даже если они и живы. И по сердцу от этого, как ножом, и руки опускаются, и свет не мил - хоть  в петлю лезь! Но подумаешь, поразмыслишь – а зачем тогда мать родила? Чтобы мучился? Нет, не для этого она жизнь дала, и понимаешь, что жить надо, как бы трудно не было, вот так то! А ты расклеился, амурным чувствам волю дал, с таким настроем много не навоюешь!   
     Лукин хотел что-то возразить, но только безнадежно махнул рукой и уставился в ночную темень, разрываемую падающими из освещенных  проемов теплушек  на насыпь и бегущими вместе с ними блеклыми пятнами отсветов. 
     - У вас кто остался? - не поворачиваясь ко мне, вдруг спросил он.
     Я затянулся и, выдохнув струю табачного дыма, выбросил в темноту папиросу.
     - Брат.
     - А родители?
     - Нет их, мы с малолетства в интернате. Отец и мать сгорели в избе. Нас соседи вытащили, а их не успели.
     - Извините!
     - Да что там! - я снова полез за папиросой. Его вопрос всколыхнул мысли  о брате, и я почему-то произнес то, о чем никогда не рассказывал: - Он старше меня на два года, после интерната в пехотное училище подался, а я на завод. 
     - Сейчас, наверняка, на фронте. Весточку не присылал? - осведомился  Лукин.
     - Он в другой стороне, где лес валят. С тридцать седьмого известий нет, - сухо ответил я и закурил. -  За что взяли так и не понятно: кто-то, видимо, из-за умысла донос накатал. Припаяли пятьдесят восьмую, обвинили в подрывной деятельности. Какой?! Пытался дознаться, да что толку? Самого пару раз допрашивали. Все допытались – с  кем он поддерживал отношения, и какие разговоры вел. Да оттуда я знаю?! Виделись не часто. Он все в части, ясное дело – служба. Сейчас жив ли?! Наверное, жив, а так бы сообщили. И не женат я, - предвидя следующий вопрос, взглянул я на Лукина: - Это, наверняка,  хотел  узнать?
      Не знаю почему, но с ним я держался запросто, он же, видимо из-за моего опыта службы, обращался ко мне почтительно.      
     - Да, - сконфуженно произнес он, - но если вам неудобно на эту тему говорить….
     - Не был никогда женат, - я глубоко затянулся, - а вот девушка была.   
     - Была?! - удивленно и, как мне показалось, в тоже время испуганно выдохнул он. - Что значит была?!    
     - Погибла, на финской.  Кукушка сразила. 
     - Кто-кто?! - Лукин непонимающе уставился на меня. - Какая кукушка?!
     - Мы так финских снайперов называли. Затаятся на деревьях, спрячутся в кронах – выявить почти невозможно. Бывало сутками, маскируясь, сидели.  А Маша тогда нам обед на позицию везла. Вот ее кукушка и подкараулила.   
     - Ее звали Маша?
    -  Да, после войны хотели пожениться, а вот как вышло. 
     - Простите, - извиняющимся тоном произнес Лукин, - разбередил ваши чувства. Но почему попросились на фронт? Вопрос покажется неуместным, но что-то не вяжется: ваш брат сидит, можно сказать, вы обижены властью, а тут изъявили желание.   
     - Это верно, в лагере срок мотает, но не враг народа, как посчитали. Ошибка вышла. За него и за себя воевать буду. Авось зачтется, и его выпустят. И обиженным себя не считаю! Пострадавшим по чьему-то навету на родного человека – да, но не обиженным! 
     - Вот как?!
     - Именно! Нам не за что на советскую власть обиду таить, она, можно сказать, нас вырастила и на ноги поставила, отца и мать заменила. А что злопыхатели у брата нашлись, то это не она, а людская зависть. Говорил мне,  что ждет повышения и на ту должность вроде как несколько человек   рассматриваются. Вот и рассмотрели: кто-то по служебной лестнице вверх, а кто в ватнике на лесоповал. 
     - Вы об этом в органах сказали?
     - Конечно, первым делом. Но это всего лишь моя догадка – следователь даже слушать не стал. А тебе вот что скажу – не могут родные братья так разница: один быть контрой, а второй добровольцем сражаться. Поди, ныне не гражданская! Кровь у нас одна и на одной закваске выросли. Поэтому на фронт и собрался. Притом, держать оружие в руках умею, кому как не таким останавливать фашистскую мразь?!   
     Я затушил папиросу и выбросил окурок.  Посмотрел на Лукина. Зачем все  это ему высказал? Поймет ли?! Да уж ладно, поговорили и баста!      
     - Пора на боковую. День выдался не из легких.
     - Сегодня уже двадцать девятое, - сказал он, - седьмой день войны.- Как думаете, она надолго?
     - Эх, знать бы! Но по всему затянется, вон – как немцы прут.   
     - Наша армия, наверное, готовится к масштабному контрнаступлению и стягиваются силы – я так размышляю, - задумчиво сказал Лукин, - поэтому  нас и везут на пополнение. 
     Я лишь покачал головой.
     - Регулярным частям подкрепление придают из резерва.
     - Так куда нас?! 
     - Не знаю, но ведаю точно, окопы ждут. Всё – пойдем ложиться, а то скоро рассветать начнет. 
    Меня кто-то тормошил за плечо, и я проснулся. Резкий яркий свет ударил в глаза,  и пришлось невольно зажмуриться.      
     - Старшой, вставай! Старшина кличет, - услышал я голос и вновь разомкнул веки. Надо мной наклонился Ермолаев, боец из нашего взвода. Лет ему под тридцать, почти мне ровесник, общительный, о таких обычно говорят – душа компании. Вчера, после погрузки в вагон, травил байки из своей, как выразился, полной приключений биографии. Рассказывал так живо и красочно, что все находящиеся в теплушке покатывались от хохота.   
    - Ну, ты и горазд заливать, - помнится, ввернул я между приступами дружного ржания, когда он закончил очередную историю. - Тебе только в цирке выступать.   
     - Так я же  оттуда, из цирка! - в ответ он растянулся веселой улыбкой. 
     - Клоун что ли?
     - Зачем? Рабочий сцены. А на артиста выучусь после, когда немцам под зад дадим.
     Ермолаев, заметив, что разбудил меня, повторил:
     - Вестовой прибегал, сообщил, что старшина вас зовет.      
     - Мы что, стоим?      
     - Минут десять как.
     - А где?
     - Какой-то полустанок.
     - Все на месте?
     - Вроде да, никто не отлучался, разве что возле вагона разминаются. А что? 
     Не ответив, я поднялся и спрыгнул из теплушки на землю. Напротив нашего эшелона, из которого шумно высыпали бойцы, на соседних путях стоял плацкартный поезд. Но обычной суеты около него не происходило. Я пригляделся. В окнах почти не было видно лиц пассажиров. Вдоль поезда шла медсестра в белом халате, с подножки одного из вагонов спустилась женщина в форме лейтенанта медицинской службы и направилась к единственному одноэтажному кирпичному зданию, не считая двух небольших деревянных строений без окон, видневшихся недалеко от железнодорожного полотна.   
     - Посторонись! - услышал рядом негромкий окрик и обернулся. 
      Мимо меня двое солдат проносили носилки, на которых под простыней проглядывались  очертания лежавшего.   
     - Закурить найдется? - кинул на меня взгляд пожилой с прокопченными усами санитар, на его рукаве виднелась белая повязка с красным крестом. 
     - Имеется, - я потянулся к нагрудному карману гимнастерки, куда ночью положил пачку папирос.   
     Санитары опустили носилки на землю.
     - Откуда? - спросил я, доставая папиросы.   
     - Из-под Минска. Вторые сутки едем. Вот, почти на каждой станции выносим, - взяв протянутую мной папиросу, прикуривая, ответил он и посмотрел на носилки: - Танкист, ногу оторвало. Отмучился бедолага.
     Второй санитар, на вид гораздо моложе, также угостившись папиросой, поднял на меня глаза:
     - Курево закончилось, а без  табака больно уж тяжко. Можно разжиться еще парочкой?
     Я протянул ему пачку.
     - Бери всю, у меня еще есть.
     - Благодарю, - кивнул санитар и повернулся к пожилому: - Ну взяли, что ли? 
     Санитары, подняв носилки, медленно пошли в сторону деревянных домов. 
     У меня будто комок застрял в горле.  Не отрываясь, смотрел им вслед, и только когда они завернули за строение, огляделся.
     Возле нашего эшелона шум притих. Солдаты, кто угрюмо, задумчиво, а кто с напряженным застывшим взглядом, взирали на санитарный поезд, который для них явился  немым страшным отголоском войны.
      Они ощущали, что она вплотную приблизилась к ним и была в этом поезде, жила в каждом из тех, кто раненым, искалеченным, страдая от физической боли, находясь в сознании, а то и в беспамятстве лежал в этих вагонах. Война уже коснулась их, и не голосом диктора, озвучившего по несколько раз в сутки сводки Совинформбюро, а зримо предстала перед глазами в этом  санитарном составе, увозившим первых принявших на себя удар оттуда, куда шел их эшелон. Что ожидает, какая судьба уготовлена?  Каждый думал о своем, но незримой нитью их всех объединяла неизвестность, лежавшая впереди. 
     Я направился к пятому вагону, о котором мне ранее говорил старшина.
     - Присылай двух  бойцов за термосами, - заметив меня, выглянул он из теплушки. - Сварили макароны и чай готов. Смотри что соорудили, - с гордостью показал  на стоящую внутри вагона походную кухню, колеса которой были закреплены деревянными брусками, а труба выходила в отверстие, проделанное в крыше.   
     Здорово! - одобрительно кивнул я и почему-то покосился на стоявший напротив поезд. 
     Старшина перехватил мой взгляд.
     - Те, кто там, в переделке уже побывали, - мрачно констатировал он, - и тут же добавил: - и нам придется вдоволь нахлебаться.   
     - От судьбы не убежишь, -  откликнулся я. 
     - И то, правда, - грустно вздохнул старшина. - Война никого не щадит. Ладно, давай быстрей направляй сюда за едой, а то никто не знает – сколько еще простоим. Паровоз ушел заправляться водой и надо поторапливаться.    
     Я повернулся, и уже было сделал несколько шагов, как вдогонку он громко кинул:   
     - Мы же выдюжим, не так ли, Распетов?! 
     Я обернулся:
     - А что?! Выдюжим! - и, не спеша, направился к своему  вагону.
     Не прошло и полчаса как, издав долгий гудок, паровоз тронул состав.  Остался позади полустанок со стоящим на нем санитарным поездом, и мы снова ехали в покачивающейся под монотонный стук колес теплушке. Мелькали рощи, пробегали поля, но работающих на них колхозников я не замечал, как и не наблюдал никакого оживления в деревнях, мимо которых проезжал наш эшелон. Они казались заброшенными, будто из них ушла жизнь. Не видно было ни на улицах, ни возле старых, давно построенных и  покосившихся изб жителей.
     На дорогах, пролегающих вдоль железнодорожного пути, все чаще и чаще стали показываться грузовые машины с сидящими в основном в их кузовах женщинами и детьми, тащились лошадиные повозки с домашним скарбом, за которыми на привязи, опустив низко головы, брели коровы.      
     - Беженцы, - промолвил кто-то из солдат, смотря на одну из таких  удручающих картин.
     После встреченного поезда с ранеными уже не травили анекдоты и не рассказывали байки, не слышался веселый смех, а увиденное еще более омрачало  тягостно задумчивое настроение, царившее в вагоне. 
     - Видать, война докатилась уже сюда, - узнал я голос Ермолаева. -  Только почему движение в одну сторону? Понятно, что население уходит подальше от фронта, а где наши части, идущие к нему? - Старшой, может, пояснишь?! -   уже ко мне был обращен, заданный им при всех вопрос.      
     Что тут пояснять?! Я и сам не знал, что сказать. Пожав плечами, посмотрел в его сторону:
     - А сам-то как думаешь?
     - Может, эшелонами  решено отправлять, как-никак быстрее, а не пылить по дорогам.... 
     - Вот, - подхватил я, - верно, по железке части перебрасывают, а ты спрашиваешь!
     - Смотрите! Смотрите! Самолеты! - вдруг громко крикнул  один из бойцов и, подняв руку, вытянул ее вверх.         
     В начинающем темнеть небе, низко, под кромками облаков, виднелась группа самолетов. Словно игрушечные и почему-то серого цвета, они летели параллельно нашему составу.
     - Наши! - радостно промолвил кто-то из солдат, сгрудившихся у проема теплушки.
     Задрав голову, все смотрели на небо. В отсвете скатывающегося к горизонту солнечного диска, приглядевшись, я заметил на фюзеляже  одного из них черное перекрестие.       
     - Немецкие бомбардировщики, - сухо сказал я и зло сплюнул.   
     - Сейчас на нас пойдут! Бомбить будут! - сзади послышался чей-то испуганный возглас.   
     Я обернулся. Взоры бойцов были устремлены в сторону летящих самолетов. Не найдя взглядом кто это выкрикнул, я спокойно произнес:    
      -  Уже отбомбились, возвращаются, на аэродром идут.    
      - А где наши истребители?! - тотчас кто-то спросил. 
      Но вопрос повис в воздухе. Никто не ответил, да и я промолчал.  Где они, сталинские соколы?! Может, дали свой бой далеко отсюда? И это самолеты противника, уцелевшие после него?! 
     - Двенадцать, - в напряженной тишине  послышался голос Лукина.
     Тревожно и отрывисто прогудел паровоз. Убыстрив бег, он предпринял попытку уйти подальше от самолетов с паукообразными крестами. Какое-то время они еще шли параллельным курсом, но потом, сверкнув в лучах заходящего солнца крыльями, скрылись из виду.         
     Бойцы стали расходиться по своим местам. В дверной проем теплушки заглядывала вечерняя темень.      
     - Как у себя дома хозяйничают, - угрюмо произнес Ермолаев. - Жахнуть бы по ним из зениток. Да где они?! Сколько едем, но что-то их позиций не видел. Беженцев видел, самолеты со свастикой тоже, а наших зенитчиков нет, или они так засекречены?      
     -  Прикрывают важные объекты, - отозвался в ответ Дещеня, солдат,  ранее работавший на обувной фабрике. Об этом он поведал еще на сборном пункте, когда нам выдавали ботинки. 
      - Подошва прохудилась. Видать, в сыром месте на складах лежали, -  тщательно рассматривая их, помнится, тогда отозвался он. 
      - Сапожник что ли? - осведомился я, накручивая обмотки – тряпичную  ленту длинною под два метра и шириной около десяти сантиметров вокруг ног, поверх ботинок.         
     - Ну да, - кивнул он, - у нас в роду все мужики по этой части. Дед  с отцом сапожных дел мастера, на Украине они, а я здесь на местной фабрике, почитай, пятый год.    
     - Значит, будет у нас кому ботинки латать.
     - Было б чем, а тут подбивать требуется, плохо хранили, - держа в руках выданный ботинок, он укоризненно покачал головой. - А с обмоткой вы лихо справились, - подметил, смотря на меня. - Небось, приходилось? 
     - В них четыре года проходил.
     - Воевали?
     - На финской, после демобилизовался.
     - Ну, тогда вам не в первой, - с уважением взглянул на меня. - А я только на сборах девять месяцев пробыл, и то в береговых морских частях,  мы там укрепления возводили. 
     - А чего ж тогда, в пехоту подался?      
     - Не смог ждать пока повестку вручат – ведь бомбили Киев, а там вся моя родня. Пошел в военкомат добровольцем, а там – куда набирали, туда и записался. 
     Сейчас, смотря на Ермолаева,  Дещеня невозмутимо пояснял:
     - Орудия возле каждого дома не поставишь, а вот мосты, заводы, расположения войск, они защищают.         
     - А железную дорогу, станции? - не унимался Ермолаев. - Сколько едем, ни одной зенитки на стации или возле нее. Это как?! А самолеты наши, ты их видел?!
     - Так разве из вагона все разглядишь?
     - Конечно, но о чем знаем уже достаточно для умозаключения. До войны как нашу армию превозносили?! Границы на прочном замке, а если потребуется, то есть и быстроходные танки, даже в кино их показывали, а еще массу эскадрилий, а где они?! Немцы вот летают.   
     - Наверняка, наши ястребки задают им жару! - вдруг, раскипятившись,  горячо возразил Дещеня.
     - Ага, как же! А почему тогда допустили на твой Киев?! И здесь фашисты  преспокойно небо утюжат.   
     - Напали внезапно, - уже тише задумчиво промолвил Дещеня.
     - Согласен, но только одной внезапностью все не объяснить. Гансы, вон,  сколько верст уже отмотали, а мы пока что пятимся.
     - Ермолаев! - не выдержал я. - Что за разговоры?! На войне всякое случается: не только наступают, бывает и отходят. Манером это называется или перегруппировкой. Главное – веру в своем сердце держать, что одолеем врага, злость на него копить и выплеснуть ее на него в бою. Понятно?!      
     - Я что?! Я разобраться хочу – почему мы даем возможность фрицам    нашу землю топтать.  По цирку знаю, хищник на арене тогда опасен, когда к нему спиной поворачиваешься, надо все время его в поле зрения держать. А мы проглядели прыжок на себя, хотя и знали, что в любой момент фашисты готовы напасть, что и произошло, да и сейчас одним местом к нему обернулись. 
     - Мы готовились, - вставил Дещеня, - но пакт о ненападении ведь  подписали, не ожидали.
     - Если дело со зверем имеешь, выпада от него всегда ожидать следует, - мрачно заметил Ермолаев, - а когда он вкус крови почувствует, то уже поздно. А фрицы кровушку уже пустили, умоемся мы ею.   
     - Странный какой-то ты: сам вызвался воевать и тут же сомнения высказываешь, - посмотрел я на него. 
     - Что тут непонятного?! С труппой наездился, повидал всякого – как люди живут и о чем говорят. Как-то давали представление, на котором были вывезенные дети испанских антифашистов. Родители у многих погибли. Видели бы вы этих ребятишек! В первом ряду мальчик с одной рукой, вторую оторвало при бомбежке. Маленькая девочка, прижимавшая к груди куклу – единственное, что у нее осталось. За что их так?! В чем они виноваты?! И такая ненависть во мне поднялась к фашистам - не люди они, хуже зверей!      
     - Поэтому и на фронт собрался?      
     - И поэтому тоже, - хмуро бросил он, - не желаю, чтобы у нас такое  повторилось. Хочу, чтобы в глазах детишек радость светилась, а не застывал страх, и с неба не бомбы сыпались, а огни праздничных фейерверков рассыпались.   
     Я удивленно взглянул на него: смотри-ка, на вид  шабутной, а так, видать, мужик что надо, правильный!      
     - Ну что, старшой, пора заканчивать лясы точить – это хочешь сказать, так что ли? - сощурив глаз, он пристально смотрел на меня.   
     - Правильно, утро вечера мудренее. Едем уже вторые сутки и надо выспаться – еще неизвестно что будет завтра. 
     Наш состав остановился ранним утром на каком-то перегоне. Кругом лежало поле, по которому стелилась легкая туманная дымка. Вблизи не было заметно никаких строений.
      «К вагонам! Строиться!» - прозвучала команда, передаваемая солдатскими голосами от теплушки к теплушке. Мы построились в несколько шеренг возле железнодорожной насыпи на грунтовой дороге.  Она  вела в поле, терялась в скрывающей его дымчатой пелене.   
     - Машин за нами не прислали, - недовольно пробурчал стоявший  рядом Лукин.   
     - Наверное, еще подъедут, - тут же предположил Дещеня.   
     - Сердце подсказывает, что пешедралом придется, - отозвался  Ермолаев.
      В это время перед строем вышел подполковник, командир нашего батальона. Глянув на нас, громко произнес: 
    - Товарищи красноармейцы! Впереди немцы разбомбили мост. Поэтому до места назначения будем выдвигаться пешим порядком. 
     - Ну вот, я говорил! - вздохнул Ермолаев и тут же под строгим взглядом обернувшегося на его слова ротного замолчал.
      - Сейчас вам выдадут оружие, но его недостаточно и каждому не хватит, - продолжил подполковник,  - остальное в районе расположения, куда придем. Получать оружие будете у седьмого вагона поротно, - руку вытянул в сторону состава. - А теперь разойдись! - сняв фуражку, тыльной стороной ладони вытер лоб. 
     - Распетов, ко мне! - позвал меня ротный. Я подошел к нему.   
     - До прихода на место назначения будете за взводного, - сказал он. -  Сейчас рота пойдет за оружием, перепишите - кому и что вручат в вашем взводе. При движении следите, чтобы не отставали. - И пристально посмотрев на меня, закончил: - На вас очень надеюсь.
      Хлебнов старался держаться уверенно, но в его взгляде сквозила какая-то растерянность. Я подумал, что предстоящий марш в прифронтовой полосе является для него, в сущности, первым боевым заданием. Конечно, не таким как вступление в огневое противоборство с противником, когда требовалось атаковать или держать оборону, но все-таки настоящим, не из разряда учебных, которые приходилось выполнять ему  раньше.         
     - Справлюсь, товарищ младший лейтенант, не беспокойтесь! - твердо заверил его и, найдя взглядом седьмой вагон, у которого уже выстроилась цепочка солдат из комендантского взвода, поинтересовался: - Какое оружие там – автоматы или винтовки?   
     - Трехлинейки, в первую очередь выдадут тем, кого назначат в охранение, а что останется – в роты.
     -  Нас, случаем, не в охранение?
     - Нет, решено послать из первой роты, - Хлебнов посмотрел по сторонам: -  Вон, она уже пошла к вагону, скоро и нам.    
      Из нашего взвода мне и еще четверым вручили винтовки и к ним по десять патронов. Другим раздали гранаты, по две штуки на бойца. 
     - И с этим воевать?! - изумленно уставился на сержанта, выдававшего оружие, Лукин, держа в руках врученные ему гранаты.       
     - Остальное добудешь в бою, - невозмутимо бросил тот и добавил: - или возьмешь у убитого.
     - Как у убитого?! - ошарашено переспросил он и оглянулся на меня, как бы за разъяснением или поддержкой, а может за тем и другим вместе.   
     - Комбат объявил же, что по приходу вооружат как полагается или не  слышал, медведь на ухо наступил? - толкнул его в бок Ермолаев, попавший в число обладателей винтовок.    
     - Слышал, - угрюмо посмотрел на него Лукин и, отойдя в сторону,  начал засовывать гранаты себе под ремень. 
     - Не стоит так, - я подошел к нему, -  будут мешать.      
     - А куда их? Ведь подсумок не выдали, - с явным огорчением промолвил он и добавил: - впрочем, как и винтовку, не то, что вам. 
     - Положи их лучше в вещмешок, если понадобятся -  достанешь!  А насчет оружия, то мы в маршевом батальоне, как придем, то думаю, распределят по подразделениям и его выдадут, -  я поправил ремень винтовки, которая висела на плече. - А сейчас раздали, что везли с собой.
      - Вроде как из запаса?
     - Похоже на то, ведь поезд дальше не пойдет – не оставлять же в нем! Вот и выдали, кроме того, на марше охранение полагается – его вооружить понадобилось, ну и так, на всякий случай вручили. Всякое может произойти – вдруг немецкие парашютисты встретятся.   
     Лукин при последних словах непроизвольно поднял голову к верху. Рассветало. Диск солнца еще не выкатился из своего ночного укрытия, но его лучи уже алыми полосами освещали небесный горизонт, тем самым извещая о наступившем пробуждении. Неподалеку в поле защебетала какая-то птаха, подул свежий ветерок. Я зябко поежился.
     - Прохладно.
     - Ясный день будет, погода летная, - отозвался Лукин. Видимо, вспомнил о вчерашних самолетах. 
     - Ты бы посвободнее перемотал, - я глянул на его туго замотанные обмотки, - а то при ходьбе ноги затекут.       
      Лукин низко опустил голову.   
     - Вы думаете?
     - Знаю! Так что пока не выступили, приступай. Да и не забудь убрать их, - напомнил я, кивнув на гранаты.   
     Через полчаса мы были уже в пути. Наш взвод находился посредине     растянувшейся колонны. В утреннем воздухе висела тишина, нарушаемая лишь топотом солдатских ботинок и бряцанием котелков, подвязанных к  вещмешкам. Поле  осталось позади, и дорога уже вела через березовую рощу. Рядом, чуть склонившись, шел Лукин. Я вспомнил о его больном сердце и  поинтересовался:      
     - Ну как, не тяжело? 
     - Нормально, - не поворачиваясь, отозвался он.
     - Если станет невмоготу – не молчи, скажи сразу, - предупредил я.    
     - Вы же не доктор, - покосился Лукин и хотел что-то добавить, как вдруг    резко прозвучало: «Воздух!».    
     Моментально походный строй рассыпался и все бросились в рощу. Я кинулся вправо от дороги и прижался спиной к стволу березы. Натужено урча моторами, низко пролетели шесть немецких бомбардировщиков. Недалеко от меня раздался выстрел. Это, подняв винтовку, метил в самолеты Ермолаев.  Зачем?! Только патроны изводит, разве попадешь?!      
     - Отставить огонь! - крикнул я, повернувшись в его сторону. 
   С разных сторон захлопали одиночные выстрелы.   
     - Без команды не стрелять! - уже неслось приказание по роще,  повторяемое командирами рот и взводов.   
      Я подбежал к Ермолаеву:       
     - Что за самодеятельность?! Без команды нельзя!
     - Так я ж по ним, - оправдываясь, промолвил он, опустив винтовку. 
     -  Э-э,  - безнадежно махнул я рукой, - что толку зря пулять?! Воздушную цель можно лишь массированным ружейным огнем отогнать или поразить.
     - А почему никто не скомандовал? 
     - Глупее вопроса не мог задать? - раздражено бросил я, и в этот момент вдалеке бухнуло, затем раздались еще несколько, как громовые раскаты, взрывов.      
     - Наверное, наш эшелон бомбят, - подошел к нам Лукин. Бледное лицо и широко раскрытые глаза выдавали только что пережитое им чувство страха,   которое только что ощутил всеми нервами и клеточками своего тела.    
     - Если не ушел, то вполне может быть, - отозвался я и, обращаясь уже к Ермолаеву, глянул на его трехлинейку: - А ты пуканьем из неё, - мог запросто нас демаскировать и тогда эти гостинцы прилетели бы сюда, уяснил?!   
     - Вроде да, - мрачно буркнул Ермолаев и, закинув винтовку на плечо,  направился к дороге, на которую из рощи медленно выходили прятавшиеся в   ней солдаты.       
    - Пошли, Василий Романович, - впервые за эти дни я так назвал Лукина.  Мне захотелось его как-то приободрить, но не найдя нужных слов, обратился  по имени и отчеству. - Немцы уже улетели.    
     - Они нас заметили, как вы думаете? - еще не отойдя от пережитого, он  испуганно смотрел на меня.   
     - У них своя задача, им не до нас, - успокоил его, но в душе, по правде сказать, в этом глубоко сомневался. Вполне могло быть, что передвижение колонны засекли с воздуха, но об этом не обмолвился. Зачем еще больше пугать человека?!       
     Мы вышли на дорогу, на которой уже строились колонна. «Становись! Шагом марш!» прозвучала команда, и наш батальон продолжил движение.
     Шли уже часа два без привала. Хотелось пить, заманчиво булькала во фляжке, прикрепленной к ремню, вода, но её следовало беречь, а посему приходилось терпеть. Она еще потребуется – это знал по прежней службе: еще неизвестно когда можно будет пополнить фляжку.  А вот Лукин свою успел уже опорожнить, выдул всю воду. Пот выступал у него на лбу и  крупными каплями стекал по щекам. Он то и дело вытирал ладошкой лицо и глубоко дышал. Трудно даются ему эти километры. Я отстегнул от ремня фляжку и протянул ему:      
     -  Пару глотков, не больше!   
    Он взял её и, ничего не говоря, жадно, так что на шее лихорадочно заходил  кадык,  присосался к горлышку.   
     - Э-э, оторвись же! - я рывком отнял от него фляжку. - Так не напьешься,  а  жажда все равно  не пройдет. Сказал же – немного!   
     Он виновато взглянул на меня:
     -  Благодарствую, но невмоготу. 
     - Надо же – какое слово ввернул, даже повеяло чем- то дореволюционным. Я поинтересовался:   
     - Ты случаем не из дворян будешь?
     - Нет, отец трудился на мануфактурной фабрике, а что? 
     - Да так, больно чудно выразился. Теперь полегчало?
     - Чуток лучше, -  измученно  произнес он и вопросительно поднял глаза: -  Когда сможем отдохнуть?   
      - Видать скоро, - сказал идущий в одном ряду и слышавший наш разговор Дещеня, -  да не дурно бы подкрепиться, а то кишки уже протокол пишут.   
     - Голодным легче идти, - отозвался я.      
     - Кому как, а у меня живот к спине прирос. Сейчас бы сальца с хлебушком, - он мечтательно закатил глаза и для убедительности от воображаемого удовольствия причмокнул. 
     - Ну да, какой хохол без сала, - отозвался я. 
     - А то, как же! - он попытался отшутиться, но на лице выразилась лишь вымученная улыбка. 
     - Кухня осталась в поезде, - промолвил Лукин, - может её разбомбили?    
     - Типун тебе на язык, - не злобно ввернул Дещеня, - без жратвы не оставят, всяко привезут.    
     - Конечно, не на себе же кухню тащить, - согласился я, - транспортом доставят.               
     Дорога уже тянулась по пестреющему желтовато-белыми цветами ромашек широко раскинувшемуся лугу и уводила в виднеющийся невдалеке хвойный лес, к которому  подтягивалась головная часть нашей колонны.         
     Идущие впереди  замедлили шаги и остановились. Неужели привал?!  Я невольно огляделся, подыскивая взглядом удобное место для коротко передыха.
     - Немцы! Танки!- вдруг раздались испуганные возгласы.
    Ерунда какая-то! У страха глаза велики и, наверняка, кто-то после недавнего пролета самолетов, перепутав, принял наши танки за немецкие. Я отошел на обочину и пристально вгляделся вперед. От увиденного ойкнуло сердце и по спине пробежали холодные мурашки. Точно, фрицы! Но откуда они здесь?! Нежели прорвали фронт?!
     По дороге из леса выкатывались один за другим в маскировочной серо-зеленой окраске с коробчатыми башнями танки и, занимая боевой порядок, веерообразно расходились на лугу, двигаясь в нашу сторону. 
     - К бою! -  прозвучала запоздалая команда ротного: - Вторая рота направо!
     Я повернулся к нашему взводу:
     - За мной! - и низко пригибаясь, побежал по лугу. Метров через сто рухнул в траву, выставив вперед винтовку, огляделся. Правее меня находился Лукин. Слева, чуть позади, неотрывно устремив взор на приближающиеся танки, лежал Ермолаев. Словно почувствовав, что на него смотрю, бросил на меня взгляд:       
     - Ползут гады!
     По лугу в  направлении залегшего батальона, было не до счета, шло порядка двух десятков танков. Пальбой из стрелкового оружия их не остановишь – нужна артиллерия или хотя бы противотанковые ружья, но ни того ни другого у нас не было, даже винтовки не на всех, да и патронов, не говоря о гранатах, кот наплакал. Даже саперных лопаток не было, чтобы окопаться. Но никуда тут не денешься: вот они танки – впереди, с наведенными на нас стволами пушек, а кругом открытое луговое безбрежье, до ближайшего перелеска далеко, да и что толку?! От них не скроешься – придется как-то обороняться, но как?!         
     - Почему не стреляют?! - донесся приглушенный  голос Ермолаева.
      И словно вторя его словам, из ствола пушки одного из танков полыхнуло яркое пламя, сопровождавшееся громким звуком порохового выхлопа,    следом открыли огонь другие. Рядом оглушительно рвануло и я, прикрыв голову руками, уткнулся лицом в траву. На меня посыпались комья вывороченной взрывом земли, противно просвистев в воздухе, пронеслись осколки. Повезло, не задело. Я посмотрел в сторону Лукина: как он?   
     Лукин лежал неподвижно, почему-то на боку, вытянув неестественно в сторону руку. Ранен?!    
     - Жив?! - прокричал ему в грохоте раздающихся взрывов, фонтанами выраставших уже в отдалении от места, где мы находились.    
     Он не отвечал, оставаясь в прежней позе. Я пополз к нему, волоча за собой винтовку. Подобравшись, тронул за плечо и в это время заметил, что из его виска струилась тонкой ниточкой кровь. Лукин был мертв.       
     Передо мной, противно прожужжав, вспахали землю пули. Вытянув винтовку, чуть приподнял голову. Прямо на меня накатывался танк, сбоку от него, метров в тридцати, шел второй. В шуме от разрывов и реве моторов я уловил редкие хлопки  винтовочных выстрелов: то стреляли наши бойцы, но их огонь не причинял никакого вреда шедшим по лугу танкам. Из стрелкового оружия следует бить по их самым уязвимым местам – смотровым щелям в корпусе, через которые ведется наблюдение, но попробуй – попади! Разве что только снайперу под силу.
     Эх, была – ни была, надо попытаться, вдруг повезет! Я, передернул затвор, стал прицеливаться, выискивая ахиллесову пяту идущего на меня танка. Выстрел, тут же второй, третий – пули, выбивая искры, звонко зацокали по его броне. Разве ими его шкуру проймешь?! Они для него, что для слона горошины.      
       Танк неумолимо приближался. Он был так близко, что виднелись траки гусениц, которые подминали и наматывали на себя траву. Вот-вот и он всей  массой навалится, раздавит и, как ни в чем не бывало, поползет дальше, оставляя на лугу свой вдавленный рубчатый след.   
     Я невольно сжался, плотнее прижавшись к земле рядом с Лукиным. Может, пройдет мимо, и немцы примут меня за убитого?!
     - Распетов, у тебя гранаты есть?! - раздалось позади, и я быстро обернулся. Но что это?! По лугу небольшими группами в паническом страхе бежали безоружные солдаты. Зачем?! Разве так спасешься?! Среди них различил знакомую фигуру. Это был Хлебнов. Эх, ротный, ротный! Не выдержала, значит, душонка, хиленькой оказалась! Я до боли прикусил губу. Бегущих настигали пулеметные очереди, и они падали, больше не поднимаясь, по ним выплескивали огонь из своих пушек танки – и они исчезали во всполохах взрывов. Вот и фигура младшего лейтенанта пропала из виду.
     - Ты что оглох?! - ко мне полз Ермолаев. Он был уже в нескольких метрах, как длинная очередь, выпущенная из танка, прошлась между нами, заставив его замереть. - Ну, как?! - снова подал он голос, и вновь раздались выстрелы из крупнокалиберного пулемета: видимо его движение заметили и били прицельно.   
     Гранат у меня не было, но тут вспомнил, что две штуки получал Лукин.
     - Сейчас будут! - крикнул я, кинув взгляд на Ермолаева. Он не реагировал. 
Лежал лицом вниз, раскинув широко руки. 
     Ухватив мертвое, но еще теплое тело Лукина, я с силой придавил к земле и, не сводя глаз с наползающего танка, судорожно начал развязывать находившейся за его плечами вещмешок, пытаясь отыскать в нем гранаты, но достать не сумел. Лязгая гусеницами, танк громадиной возвысился надо мной. Ощутив воздушную волну, идущую от горячего дыхания его двигателя, я зажмурил глаза и, не успев откатиться, припал к земле, рядом с безжизненно лежавшим Лукиным. Неужели это всё, конец?!
     Обдав клубами сизого выхлопного дыма с едким специфическим запахом отработанного топлива, танк с жутким скрежетом прогрохотал мимо. Я открыл глаза. Танк медленно удалялся, его корма, с закрепленным на ней металлическим тросом, представляла хорошую цель для метания.
     Развязав вещмешок Лукина, нащупал в нем гранаты и, вынув одну, повернулся в сторону второго танка. Он шел левее и уже перевалил за ту незримую черту, за которой гранатой уже не достать.
     Я перевел взгляд на первый уходивший танк и выдернул чеку, приподнялся. На, гад, получай! – с размаху бросил ему вслед и тотчас ничком припал к земле, сцепив на голове руки.
     Громыхнуло так, что заложило уши. Оглушенный взрывом, поднял взгляд. Танк не двигался, из его моторного отсека тянулся черный шлейф дыма. Башня медленно поворачивалась, выискивая объект, куда можно послать весь еще сохраняющийся и готовый вырваться наружу в её чреве огонь. Чудовища было подбито, но не уничтожено. Я приподнялся, потянулся рукой в вещмешок, намереваясь достать вторую гранату, но внезапно почувствовал жгучую боль, будто пронзили острой спицей…. 
     С трудом разомкнул отяжелевшие, словно налитые свинцом, веки. Из  дымчатой пелены выплывали неясные очертания, и вот четко проявился муравей. С большой коричневой головой и шевелящимися усами он прямо перед глазами карабкался по стеблю травинки. Почему здесь муравей?! Где я?! И тут ослепительной молнией сверкнуло в мозгу: я лежу, по мне стреляли из танка. Где он?!
     Попробовал посмотреть в его сторону, но голова не поднималась, ноги и руки не слушались, их просто не чувствовал, как и не ощущал никакой боли. Странно, ведь я же ранен! В груди что-то булькнуло, и я не смог вздохнуть. Муравей, проделав свой путь, добрался до конца стебля. Неужели и мне конец?! Да, всё….   



                Глава вторая               
               
               
               
       Война подкатывалась все ближе и ближе, в середине июля мы уже во всю ощутили обжигающее сердце и леденящее кровь ее смертоносное  дыхание. На окнах домов появились наклеенные перекрестием бумажные ленты. При попадании бомб они, конечно, не спасали, но при содрогании зданий от рядом звучащих взрывов как-то защищали стекла, да и меньше разлеталось мелких осколков, если они сыпались.
      На ранее сверкающие позолотой в солнечном свете шпиль Адмиралтейства, купола Петропавловки натянули маскировочные сети и брезентовые полотнища. Многочисленные памятники и скульптуры обшили досками, вкруговую  обложили мешками с песком.
     Впрочем, кроме трех, которые так ничем и не закрытые простояли все время: памятник Суворову у Троицкого моста через Неву и две фигуры полководцев Кутузова и Барклая де Толли напротив Казанского собора, фасадом обращенного к Невскому проспекту. Со своих постаментов они мужественно взирали на город, как бы  показывая, что находятся вместе с его защитниками, и молчаливо призывая их к стойкости. Не знаю почему, но именно такое чувство возникало у меня, когда я проходил мимо них.   
     Город приобрел суровый и строгий вид, а небо с висящими в нем аэростатами заграждений окрасилось в мрачный серый цвет, оставаясь в моей памяти того времени  грозным и хмурым.   
     Если в начале месяца периодически налетала немецкая авиация, то теперь ежедневно, а то и не раз, протяжно завывали сирены воздушной тревоги,  громко ревели заводские гудки, извещая о появлении вражеских самолетов.   
      С позиций, расположенных в скверах и садах, на набережных городских рек бухали зенитки, трещали очередями пулеметы, установленные на крышах, а ночью при очередном налете шарили по темному небу лучи прожекторов, выискивая появившуюся в нем цель.   
     Чтобы защитить здания от зажигательных бомб и пожаров жители очистили чердаки. Я с сестрой вместе с жильцами нашего подъезда тоже выносил с чердака мусор.
     Что только там не валялось! Поломанные  стулья, диваны, какое-то тряпье, корзины с пустыми бутылками, старые подшивки газет, но главное – мы обнаружили вполне пригодный граммофон с пластинкой.  Я принес его в нашу комнату, протер от толстого слоя пыли и завел.
      Вращаясь, шипела пластинка, и из рупора неслась песня «Три танкиста».  Я ее знал, она была из кинофильма «Трактористы», который мы ходили смотреть с мальчишками из нашего класса в прошлом году. Один из его персонажей  часто приговаривал: «Забодай тебя комар». И это выражение вызывало у нас смех и улыбку. Теперь нам было не до улыбок, мы в молчаливой задумчивости слушали эту песню про трех танкистов, трех веселых друзей – экипажа машины броневой, а при словах:   
                Мчались танки, ветер поднимая 
                Наступала грозная броня.
                И летели наземь самураи
                Под напором стали и огня 
     у матери выступили слезы и, достав платок, она приложила его к глазам.   
     - Мама, что с тобой?! - испуганно встрепенулась Лера.
     Я тревожно посмотрел на  мать.
     - Подумала о вашем отце, - отняв платок, она печально взглянула на нас: - Где сейчас?!  Как он?! 
     Отца в начале месяца вместе с другими сотрудниками института, которых не призвали в армию, отправили рыть окопы и противотанковые рвы куда-то под Лугу. Почерневший, исхудавший, с черными провалами под глазами он появился только в конце июля. Руки в мозолях, взгляд мрачный. О чем он говорил с матерью – не знаю, но вскоре ушел на работу, где пропадал все время, появляясь дома лишь урывками. Со слов матери я понял, что он занимается проектированием инженерных укреплений, которые возводились на подступах к городу.
     Я с сестрой и вместе с другими жильцами поочередно дежурили на крыше: мы помогали гасить зажигалки, которые сбрасывались с немецких самолетов и иногда подали на наш дом. Мать вначале этому сопротивлялась, не пуская нас:
     - Опасно! Да и не детское это дело – под бомбежками бегать! - Но, видя, что уговаривать и запрещать бесполезно, сдалась, махнув только рукой:  - Вы уж аккуратней, осторожней – ведь высота!
     И каждый раз переживала, когда мы шли на крышу. Я и сестра дежурили обычно днем и в вечернее время, а с наступлением темноты взрослые отправляли нас спать.   
     Налеты осуществлялись с немецкой точностью и периодичностью: до обеда и после полудня, реже ночью. Бомбили тоже по установленному порядку: вначале сбрасывались фугасные бомбы, потом сыпались зажигательные. Менее полминуты они вертелись, виляя искрящимися хвостами, чтобы потом разорваться, выплеснув пламя своего огненного заряда. За это время надо было успеть схватить их специальными длинными клещами и сбросить вниз или потушить в ящиках с песком, стоящих на крыше.
     Когда мы не дежурили или ночью, при объявлении воздушной тревоги, мы спускались в бомбоубежище, благо оно находилось в подвале нашего дома. И сразу как смолкали за его стенами отголоски взрывов, я и сестра бегом по лестнице устремлялись на крышу, где возможно могли находиться сброшенные зажигалки.
      В большинстве случаев их не было, но мы всегда там видели Семёныча, который никогда не спускался в бомбоубежище, более того – он все время проводил на крыше, появляясь в коммуналке разве что перекусить, да немного отдохнуть в своей комнате. Впрочем, порой спал на чердаке, соорудив там лежанку.
     В середине месяца неожиданно закрыли баню, где он торговал в ларьке,  и сделали там склад какого-то военного имущества. Почему именно в бане – я  не мог взять в толк: разве  люди во время войны перестали мыться?! Сам себе задавал этот вопрос и не мог на него ответить, но факт, как говориться, был налицо. Кстати, мы тоже ходили по пятницам или субботним дням в эту баню, а теперь мать нагревала воду, и приходилось поочередно мыться в тазике одной из комнат нашей квартиры, и это было, конечно, далеко не то, что в настоящей бане, а так – умывание. 
     В общем, Семёнычу пришлось расстаться с работой и он негласно, по своему убеждению, взял на себя обязанность быть постоянным дежурным по крыше, защищая наш дом от зажигалок.
     Тетя Даша всякий раз за это его ругала и недовольно бурчала: 
     - Больной, одноногий – а туда же, на крышу! Виданное ли дело?! Как с одной ногой управишься?! Не успеешь отбежать! А если  вдруг что?! 
     - Не причитай, - обрывал ее Семёныч и тут же весело отшучивался: - я на одной танцую лучше, чем некоторые на двух! - И для пущей убедительности постукивал об пол своей деревянной култышкой.
     - Ладно, танцор, - смягчалась тетя Даша, - садись за стол, небось, у себя наверху по горячему соскучился.
     - Да уж, там ветра гуляют, - соглашался Семёныч и с какой-то затаенной грустью, не сводя глаз, смотрел на нее. 
     После того, как он простился со своим ларьком, случилось невероятное – Семёныч перестал пить. Вроде бы и времени свободного прибавилось уйма, делать по большому счету стало нечего – сиди себе на кухне, да заливай горечь от потери работы, но этого не произошло, свершилось чудо – никто больше не видел его со стаканом в руке. Завязал он с зеленым змием, видимо, крепко, основательно, и тетя Даша к этому решению отнеслась крайне одобрительно. По прошествии двух недель как он не работал и провел все эти дни в полной трезвости, заинтересовалась причиной столь резкой перемены. Причем, сделала это чисто с женской хитринкой, как бы невзначай предложив:      
     - Вот, собралась в магазин, может, тебе что взять? Могу и бутылочку прихватить.   
     На что он  отрицательно покрутил головой: 
     -  Спасибо!  Но употреблять теперь не положено – на посту я. 
     - На каком таком посту?! - от удивления она широко округлила глаза и недоуменно уставилась на Семёныча: -  Ты о чем?!    
     - На крыше мой пост, прибываю на нем постоянно и отлучаюсь по крайней необходимости, так что по этому делу никак нельзя.      
     - Кто тебя туда назначил?!
     - Никто, сам определил. Ну, куда я такой?! Посуди сама – для фронта не подходящий, работы лишился, а тут, как-никак, пользу принесу - сторожить дом буду от бомбежек.    
     - Смотри-ка, что выдумал! - пораженная ответом, всплеснула руками тетя Даша. – Выходит, будто часовой, так что ли?! 
     - Вроде того, - улыбнулся Семёныч, - вверх-вниз по лестнице всякий раз трудновато, так что местечко для себя там оборудовал.
     Так, из его уст, она узнала о принятом им решении. И о нем в тот же вечер на кухне изумленно и в тоже время задумчиво поведала нам.   
      - Наверное, он правильно поступает, - помолчав, сказала мать и добавила: - бомбят же!    
     - Ой! Чувствую сердцем, что добром эти вылазки на крышу не закончатся, - с грустью произнесла тетя Даша. - Инвалид же, какой из него верхолаз?!
      - Война ведь же! - печально промолвила мать.
      - Война, - согласившись, тяжело вздохнула тетя Даша.   
      Больше по этому поводу в нашей коммуналке разговор не заходил,  только тетя Даша не переставала напоминать Семёнычу об осторожности и осмотрительности при нахождении на своем добровольном посту. 
      Семёныч прописался на крыше, став ее не официальным хозяином, и каждый раз, забираясь на нее через чердачный лаз, мы встречались с ним.
       Так он и остался в моей памяти: сидящим возле выхода из чердака и  чадящим папироску с  устремленным вдаль взглядом поверх ленинградских крыш.      
     Семёныча не стало в середине августа: предчувствие тетю Дашу не подвело – он погиб, сорвавшись с крыши. Как это произошло – никто не знает.
       В тот пасмурной день небо заволокло сплошной серой пеленой,  моросил мелкий дождь, и немецкие самолеты не летали. Бомбежки не ожидали, разве лишь артиллерийского обстрела, которым все чаще, по мере подхода врага, подвергался город. Непогода позволяла Семёнычу спокойно пребывать дома. Что он делал тогда на крыше?! Я неоднократно задавал себе этот вопрос, но, увы, на него ответа так и не находил.   
     Случилось это днем. Я возвращался от знакомых, к которым за огурцами, привезенными с огорода, находящегося где-то под Парголово, отправила меня мать. Войдя во двор, увидел санитарную машину, возле нее толпились жители нашего дома, среди них стояла тетя Даша. Плечи ее содрогались и она, уткнувшись лицом в ладони, тихо всхлипывала.      
     - Что такое?! - подскочил к ней, чувствуя, что произошло что-то не хорошее.
     - Семёныч разбился, - глотая слезы, отняв от лица ладони, промолвила она.
     - Как?! Здорово?! -  я застыл будто вкопанный.
     - Насмерть, - сквозь слезы вымолвила она и, шатаясь, будто под порывами налетевшего ветра, медленно побрела к подъезду.               
     Семёныча помянули на кухне. Тетя Даша перед всеми поставила рюмки с водкой, а мне и сестренке налила по половине. Я никогда не пробовал спиртного, но тут выпил, а Лера чуть пригубила. Родители на это ничего не сказали, только мать тяжело вздохнула, а отец, опустошив залпом рюмку, потянулся за папиросами и пошел на лестничную площадку, где когда-то дымил вместе с дядей Гришей и Семёнычем.
     Из курильщиков, впрочем, как из мужчин нашей коммуналки, он теперь остался один. Я ушел в комнату и прилег на кровать – не выносимо тягостно было сидеть на кухне и слушать причитания тети Даши, которая, то и дело всхлипывала, вспоминая  Семёныча. 
       Почему так все несправедливо? Почему гибнут и умирают хорошие люди?! Почему мы не можем отбросить немцев?! Вопросы роем кружились в голове, и я не заметно уснул.




                СЕМЁНЫЧ

     Ну вот, и прикрыли мою лавку. Куда податься?! Война, черт ее подрал! Баню решили превратить в склад какого-то армейского имущества. Куда теперь?!
     В печальной задумчивости я сидел в ларьке среди коробок с мочалками, ящиками с мылом и развешанных по стенам веников – все предстояло сдать директору, который оставался на прежнем месте, но уже в качестве интенданта. Его уже призвали и он, облаченный в гимнастерку, ходил по помещениям с блокнотом в руках, намечая места под будущее сооружение стеллажей.   
     - Семён Семёнович, не засиживайся! - вывел меня из раздумий, заглянув в дверь, директор. - Все сдай по описи, отчитайся!
     - Что тут отчитываться?! Все на виду, - я обреченно повел взглядом по сторонам. - Куда нести?    
     - В подвал. 
     - Веники там отсыреют, не годны будут.
     - И то, правда, - согласно кивнул он. – Мыло пролежит, а они точно испортятся. - А давай-ка их в подсобку котельной.   
     - Нет, слишком жарко, листья засохнут, одни ветки останутся. Разве что только для метелок подойдут. Надо чтоб  сухость, но небольшая.   
     - Ну, куда мне их, посуди сам?! Не к противогазам же! А знаешь что?! Забирай-ка их себе, все равно здесь уже не сгодятся  - махнул он рукой. 
     - А как же отчет?
     - Мыло и мочалки с губками внесем в список, а их не запишем.
     - Точно, можно унести?! - чуть прищурившись, с сомнением я посмотрел на директора. Такого от него не ожидал. Всегда на вид строгий, но вежливый, он старался не упускать ни одной мелочи, а тут....   
     - Забирай, забирай, - мысленно утвердившись в только что озвученном  решении, проговорил он и вздохнул с сожалением: - Не до них сейчас, а что им портиться?! Может, когда станешь париться, то вспомнишь о нашей бане.   
    - Спасибо, - недоуменно пожал я плечами.
    - Мочалки  и мыло спускай вниз, а расчет после обеда, - добавил он и   пошел дальше, помечая что-то в блокноте.    
     Ближе к вечеру я уже шел домой весь обвешанный вениками. Перевязанные веревкой, которую перекинул через плечо, они большими лиственными горбами возвышались за спиной и свешивались на груди. Одной рукой я прижимал к боку большую охапку, а второй опирался на деревянную палку, которая служила мне опорой при ходьбе. Со стороны могло показаться, что движется какой-то зеленый холм, и я нисколько не удивлялся, когда прохожие с любопытством, а то и удивлением, кидали на меня свои взгляды. 
    Открыв мне дверь, в изумление пришла и Дарья Степановна. К ней я обращался попросту – Степановна, хотя другие обитатели нашей коммуналки по имени и отчеству, кроме соседских ребятишек, которые звали ее тетей Дашей. 
     - Семёныч, ты что – квартиру с баней перепутал?!
     - Ага, париться в комнате надумал, - ехидно бросил я, протискиваясь боком в дверной проем с лестничной площадки, так как по объему веников, которые нес, прямо пройти не мог.
     - Ты в своем уме?! - попятившись, всплеснула она руками и тотчас, будто озаренная догадкой, потребовала: -  А ну-ка,  дыхни! 
      - Да будет тебе! - обида молнией вдруг кольнула сердце и, повернувшись в ее сторону, что есть силы, выдохнул: - Трезв я, как стеклышко!    
     - Вроде и правда, трезв, - ошарашено отозвалась она, пропуская меня с  вениками мимо себя.   
     Войдя в комнату, сбросил их на пол. На душе пусто, в голове ни одной мысли. С полки шкафа достал запасенную четвертушку, водрузил ее на стол и оприходовал, закусив куском черствой горбушки. Затем, не раздеваясь, завалился на постель.
     Проснулся, в голове трещит. Посмотрел на часы – утро. Хорошо бы опохмелиться, но в загашнике пусто:  двести пятьдесят грамм, что держал на случай, раздавил еще вчера. Взяв чайник, поковылял с ним на кухню. Там уже хозяйничала Степановна.
      - Ты зачем вчера столько веников притащил? - с нескрываемым любопытством она смотрела на меня. В ее взгляде жил вопрос, который, по-видимому, не оставлял ее и на него никак не могла найти ответ и от этого здорово мучалась.      
     - Секрет, - буркнул я, мне не хотелось говорить.
     -  Небось, баню обворовал?! - с сарказмом предположила она.   
     - Выдумываешь всякое! -  я поставил на плиту чайник. 
     - Ну, так все-таки зачем?! В ум не возьму – торговать ими собираешься  что ли?! Хотя и так в бане продаешь, - допытывалась она.
     По радио начали передавать сводку Совинформбюро.
     - Давай послушаем, - смягчился я, - потом расскажу.
     Диктор монотонно без всяких эмоций вещал: «В течение дня шли ожесточенные бои на Псковском, Полоцко-Невельском, Смоленском и Новоград-Волынском направлениях», - и стал перечислять населенные пункты, которые оставили наши войска под натиском и ударами превосходящих сил противника.
      Сколько могут превосходить?! Сколько у них сил?! И сколько нам надо сил держаться?! 
     «На остальных участках фронта чего-либо существенного не произошло», - в заключении завершил он, и я выключил радиоприемник. 
     Мрачные думы, вызванные услышанным сообщением, переполняли меня, не укладываясь в голове. Что это значит – ничего существенного не произошло?! А что бьемся, орошая кровью землю-матушку, а где-то и марш-драп производим?! Разве это не существенно?! Или следует считать существенным только то, когда оставляем города с десятками и сотнями тысяч населением и враг теснит целые армии?! До каких пор можно отходить?!   
     - На фронте тяжело, -  сказал вслух, - немцы наседают. 
     - Тяжело, - грустно согласилась Степановна, - да и у нас не сладко. На днях к соседям по второму этажу родственники переехали. Дом у них разбомбило, где-то на Лиговке. Теперь на пятнадцати метрах, в однокомнатной две семьи ютятся, восемь душ.   
     - Благо, что живы остались.
     - И я про то, - кивнула она и пристально посмотрела на меня: - Так что насчет твоей заготовки?
     - О вениках что ли?
     - Вот-вот, о чем же!  Видимо где-то раздобыл, к себе в баню потащишь? 
     - Нет больше бани, - огорченно вздохнул я. 
     - Как нет?! Повредили при  обстреле или бомба попала?! Так вроде уже два дня по нашему району не били. 
     - Закрыли её. 
     - Как закрыли?! - изумлено округлила глаза. - Очумели наверху, что ли?! А где  мыться?!
      - В соседнюю пойдем.   
     - Так это, поди, за несколько кварталов! Притом, ведь какая очередь будет!  А почему закрыли? 
     -  Под военный склад.
     - Вот, значит, что, - растерянно протянула Степановна и тут же спохватилась: - Погоди, а ты же как?!   
     - Уволился, а веники директор разрешил взять, не валяться же им. 
     - Куда их?!
     - Не знаю, там березовые и дубовые – пускай  пока в комнате,  к запаху листвы я привык, а потом посмотрю  куда деть.
     Чайник на плите протяжно и громко засвистел, извещая о своей готовности. На его носике была насадка – свисток, который при поступлении пара начинал подавать сигнал.   
     - Скипел, -  я снял его с плиты.
     - А сам-то, что теперь делать собираешься? 
     - Честно – не ведаю. Вот что, Степановна, давай-ка чайку отведаем, потолкуем, а то в желудке ни крошки, да и муторно что-то.   
     - Вчера, небось, притронулся?
     - Не удержался, признаюсь. 
     - И когда успел?! Вечером вроде никуда не выходил.
     - Из запаса. Пришел, на душе кошки скребут: куда я с одной ногой?!    Работы лишился, в армию дорога закрыта. Одним словом, калека, не нужный материал. От горькой безысходности стакан опрокинул. Утром лишь глаза протер, мысль посетила – жить-то, не смотря ни на что, следует, но как?! 
     - Правильная мысль. Я гренки приготовила, будешь? 
     - С удовольствием.
     - Может, попытаться куда устроиться?!  Сторожем или дворником? 
     - Вряд ли, в мирное время с трудом взяли, а сейчас война – сколько уже учреждений не работают, да и кому инвалид нужен?! 
     - Не отчаивайся, куда-нибудь пристроишься. Подвигайся к столу, я сейчас гренки принесу.   
     Когда за разговором с ней я незаметно опорожнил тарелку с  поджаренными на сковородке кусочками хлеба, раздался звук сирены, извещавший об авиационном налете на город.   
     - Надо спускаться в бомбоубежище, - засуетилась  Степановна.   
     - Ты иди, а я, пожалуй, останусь, - сказал я.
     - Что так?!
     - Пока спущусь, фашист уже улетит, быстрей на крышу заберусь. А что?! Туда и поковыляю. Если бомбить будет, то своей клюкой, - кинул взгляд на палку, прислоненную к стене возле плиты, - зажигалку сковырну вниз, и то дело.
     - Придумал тоже! - она уже было хотела возмутиться, но осеклась, заметив мою непреклонную решимость, и что я не сдвинулся с места.  - Ты серьезно?!
     - Конечно, а ты иди, не беспокойся, иди! - поторопил я ее и встал, намереваясь выйти с ней на лестничную площадку, затем одному через чердак подняться на крышу.   
     - Так ты все-таки идешь?!- в ее взгляде застыл вопрос.   
     - Да, только ты вниз, а я наверх.         
     Сирена воздушной тревоги не умолкала: протяжно завывая, она предупреждала и одновременно призывала прятаться от грозящей с неба опасности. Этот звук пробудил что-то скрытое внутри, при этом страха я не чувствовал, и это что-то толкало и влекло меня наверх, на крышу, побуждая к действию. Может, это лишь мимолетный порыв или пришло ощущение чего-то непонятного, но явно нужного мне?!    
     - Хорошо, будь что будет, полезем на чердак вместе, - вдруг произнесла Степановна.
     В ее голосе я уловил отрешенность и подавленность. Этого еще не хватало, чтобы ради меня, превозмогая боязнь, лезла на крышу! Еще когда с бомбежками начались первые дежурства, она сказала, что с детства ужасно страшится высоты, и  я это хорошо запомнил.   
     Ей было то ли десять, то ли чуть больше – точно не помнит, но зато отчетливо врезалось в память, как ее снимал с колокольни деревенской церкви отец, с той поры так и осталось жуткое чувство боязни.
    Тогда с соседскими детьми около церкви она запускала в небо самодельные воздушные змеи. Склеенные крахмалом из листочков бумаги, прикрепленных на тонкий деревянный каркас, они, подхваченные невидимыми воздушными потоками, зигзагами поднимались вверх и парили на высоте птичьего полета. Вдруг ее змей понесло по направлению к церкви. Потянув за нитку, которая была привязана к нему, она попыталась изменить движение и отвести от возвышающихся стен здания, но вдруг нитка оборвалась. Рывком взмыв ввысь, змей зацепился за выступ колокольной башни и повис, болтаясь под ним.   
     Чтобы освободить его из плена она полезла  вместе с соседским мальчишкой  по скрипучей лестнице на колокольню. Добравшись до башни и выглянув из окна, попробовала дотянуться до висевшего змея, но достать не удалось. Тогда встала на подоконник и, держась за стену, протянула руку, пытаясь кончиками пальцев ухватить его край, но тут непроизвольно опустила взгляд. В глазах закружилась земля вместе со сгрудившимися на ней соседскими детьми, которые, задрав головы, наблюдали за ними. Перехватило дыхание и, громко вскрикнув от охватившего ее испуга, она сорвалась вниз.
   Повезло – упала на крышу небольшой пристройки, которую отделяло от карниза окна метра два. Крепко уцепившись за черепицу и  разомкнув веки, боялась не только пошевелиться, но и посмотреть вниз – так ее сковал страх. Лежала, не шевелясь, пока не появился пришедший на помощь отец. Что она залезла на башню и не может спуститься – сообщил ему, запыхавшись в беге, соседский мальчишка.  Отец снял ее с колокольни и на руках отнес домой. Всю дорогу, прижимаясь к нему, она тихонько всхлипывала от обуявшего страха высоты, и это чувство уже навсегда поселилось в ее душе.
     Нахмурившись, я недовольно покосился на нее. 
     - Подвигов не надо, твоя высотобоязнь хорошо известна, так что, не рассуждая, быстренько в убежище!
     - А как же ты?!
     - Я же сказал – ничего со мной не случиться! Давай поворачивайся! - и  легонько подтолкнул ее к двери. 
     Мы вышли на лестничную площадку. Степановна, не оборачиваясь, стала спускаться, а я, придерживаясь за перила и опираясь на палку, начал подниматься по ступенькам.       
     Выйдя на крышу, увидел стоявших рядом с нашим дворником, Дроздовым, соседских ребят по коммуналке – Сашку и Леру. Вот ведь как – раньше он бы их в шею с крыши гнал, а теперь все изменилось: вместе готовы немецкие зажигалки гасить. Не детское дело по крышам лазать, но ничего не попишешь – война!
     - К нам на подмогу?! - услышав за спиной стук, произведенный моей деревянной ногой о железную кровлю, обернулся Дроздов.
     Почему-то все во дворе называли его по фамилии, именно так – Дроздов. Может, потому что он сам зачастую обращался к жильцам полуофициально, а то и нудно выговаривая: мол, гражданка, когда мусор выносите, смотрите, чтобы из ведра не сыпалось, а то по дороге сорите.
     С ним мы иногда соображали на двоих в его дворницкой. Стукнуло ему недавно пять десятков, семей не обзавелся и жил один в маленькой комнатушке на первом этаже, где умещались кровать, стол со шкафом, да пара табуреток. В дворники пошел из-за комнаты, которую выделили как служебную жилплощадь. Приехал из-под Тихвина, где ранее трудился в колхозе. Сказывал, что не сложились отношения с руководством, которое обвинило его из-за недогляда в порчи картофеля: мол, часть приготовленного семенного за зиму  сгнило. По этому поводу даже дело возбудили, и грозил ему срок, но благо органы разобрались, и расследование повернулось уже против директора: обличили того в преступной халатности, а вскоре укатали в места не столь отдаленные.
     В общем, пришлось ему менять место жительства: в деревне было уже не пройти, ни проехать – некоторые руки не подавали, да и просто косые взгляды стали донимать. У большинства односельчан сложилось прочное мнение, что свалил он вину с себя на начальство, а посему стали относиться к нему  весьма прохладно. А разве с таким отношением в деревне, где каждая собака тебя знает, проживешь?! Поди, не город, где годами можно жить и не знать, кто находится рядом с тобой на одной улице.
     Обратился он в районный комитет партии, и там помогли – вошли в положение. Похлопотали перед кем надо и, как бы трудно не было покинуть сельскую местность – на то требовалось специальное разрешение, он  перебрался в город.
     Подозревал я сильно, что его органы на службу к себе подвязали, еще когда показания по картофельному делу давал, поэтому и помогли через районный партком сюда приехать. Да и работенку подобрали такую, чтоб все мы были, как на виду, и обо всем, что делалось в нашем доме и квартале знать, кому это следовало. Но своими мыслями об этом я ни с кем не делился, понимая, чем это пахнет и может мне грозить. Так что, даже выпивая с ним, меру соблюдал, и язык не распускал. Впрочем, по себе он мужик не плохой, только, правда, порой на него нападает, и становится таким занудным, что аж скулы от его вредности сводит.   
      - С зажигалками собрался бороться? - не услышав ответа, вновь спросил Дроздов. 
     - А то! - отозвался я, - лишняя пара рук, как посмотрю, не помешает.
     - Смотрите, Семёныч, к нам на помощь поднялся, - он взглянул на ребят, когда я вплотную подошел к ним.
     В районе Адмиралтейского завода стреляли зенитки, и было видно, как черными точками кружились в небе вражеские самолеты и вокруг них белыми пучками расцветали разрывы артиллерийских снарядов.
     - До нас не долетят, - деловито сказал Санька.
     Я посмотрел на него: в надетых на руки брезентовых рукавицах  мальчишка держал клещи, которыми захватывались зажигательные бомбы.
     - Пожалуй, - согласился я и перевел взгляд на инструмент: - умеешь управляться?
     - Уже приходилось, -  с чувством достоинства промолвил он.
     - На прошлой неделе, когда фашисты вечером стали бомбить, Сашка первым увидел бомбу, схватил ее и затушил в ящике с песком, -  затараторила Лера, с гордостью смотря на брата.
     - Вот, значит, как, -  протянул я, - а почему дома не рассказывал?
     - Мать и так боится сюда пускать, а расскажешь – еще больше бояться будет, - рассудительно проговорил он и тут же добавил: -  Я и Лерка часто дежурим.
     - Да, они у меня настоящие помощники, - кивнул дворник. - А вообще-то дежурят жильцы по утвержденному списку, а они, - посмотрел поочередно на ребят, - на крыше прямо прописались.
     Гулкие выстрелы зениток смолкли, фашистских самолетов уже не было видно.
     - Отогнали бесов, - промолвил с облегчением Дроздов.
     - Фашист прилетает по расписанию, - сказал Санька. - Сегодня раньше обычного, а так, как правило, около десяти, а потом к вечеру вторая волна, и еще ночью, но не всегда.
     - Ладно, ребята, сейчас обошлось, - я окинул взглядом его и Леру, - идите домой, мамку успокойте. А мы попыхтим, - полез в карман за папиросами и перевел взгляд на Дроздова: - Будешь?
     - Не откажусь, - проговорил он, - если угостишь.
     - Держи, - я достал пачку и протянул ему.
     В это время раздался звук сирены, извещающей об отмене воздушной тревоги.  Ребята пошли к выходу на чердак. Лера обернулся:
     - Вы скоро? Может, чайник поставить?
     - Спасибо, уже попил, Степановна гренками потчевала, вкусные, а вы попросите ее – угостит.
     Когда они ушли, Дроздов, прикурив, глядя на  меня, прищурился: 
     - Вчера, слыхал, одного ночью поймали – из ракетницы пулял, показывая немцам, куда бомбы скидывать?
     Я не удивился: знал, что в городе появились диверсанты и шпионы – об этом напоминали расклеенные листовки с названиями: «Товарищ, будь бдителен!» и только покачал головой.
     - Твари повылезали, давить их надо!    
     - Посторонних увидишь – так сразу скажи, - промолвил он, и я подумал, что, видимо, там, где состоит в списках, ему предписали строго следить за проживающими и если что – сигнализировать. А что?! С этим вполне солидарен:  подлецов разных и тех, кто наводил самолеты, следовало сразу к стенке. Затянувшись, он мрачно изрек: - Кто бы подумал, что фриц до Ленинграда дойдет, что дальше?
     - Дальше не пройдет, - сухо, но с уверенностью ответил я, - не дадут. - У меня действительно была внутренняя убежденность, что город наши бойцы  не отдадут, и за него будут биться. В мыслях даже представить не мог, что фашисты могли бы спокойно разгуливать по Невскому, Летнему саду и быть в Петропавловке. - Нам главное самим в это веру не потерять. 
     Дроздов тяжело вздохнул:
     - Когда объявляют тревогу, то не знаю – куда и бежать: с одной стороны –
надо в убежище, за обеспечение которого водой и керосином для ламп отвечаю, с другой – на крышу, как требует управдом. Не разорваться! Мечусь туда – сюда, хорошо, что жильцы выходят, да и ребятишки приходят. Хотя, это ли их занятие?!
     - Ради жизни выходят, теперь это и их забота. Война, вон, как все перевернула.
     - А ты что не на работе? На отдыхе что ли?!
     - Ныне теперь постоянно выходной, - выдохнув струйку табачного дыма, отозвался я.
     - Не понял, - недоуменно уставился на меня Дроздов. - Что так?!
     - Вместо бани склад сделали, пришлось уйти. Теперь, только на крышу и лазать. А знаешь, - я поднял на него глаза, - говоришь, тебе не разорваться?!
    - Ну да, я же один, нужно в бомбоубежище порядок поддерживать, да и тут наверху, когда налет, быть – так что приходиться крутиться.
    - Теперь я буду здесь, вроде как пост образую. А что?! Работы лишился, а так, гляди, пригожусь. Как-никак пользу принесу, не дам фашистским зажигалкам дом жечь, да и тебе станет легче.  Как на это смотришь?!
     - Я то что, дежурь на здоровье, мне легче, - отозвался он и тут же, метнув взгляд на мою култышку, сомнительно покачал головой: - Вот только как управляться здесь будешь?! На зажигалку  реагировать быстро требуется, а ты?! Пока до нее доковыляешь, она и бабахнет!   
     - Не бабахнет – успею! Притом, я не один – люди помогут, сам говорил, что на дежурство выходят. 
     - Выходят, - кивнул Дроздов.
     - Вот, а я буду вроде как бессменный дежурный. А чтоб не спускаться лишний раз, то на чердаке местечко себе оборудую, где в непогоду укрыться можно. В общем, я так решил.   
     - Ну, если решил, то решил, - промолвил Дроздов и, курнув, затушил папиросу, первоначально поплевав на нее. Окурок бросил в ящик с песком. -  Пойду, проведаю, что там в убежище.    
     - Иди, а я пока побуду здесь, территорию обойду, посмотрю, что и как.
     С этого разговора прошло дней десять, может, чуть больше, я перетащил из комнаты на чердак матрас, во дворе нашел ящик из-под тары и его  приспособил вроде стола, на котором стояла у меня банка с водой и кое-какой едой, приносимой из дома.
     Почти все время я проводил на крыше и к этому привыкли уже жильцы, приходившие поочередно сюда дежурить. Вот только Степановна, узнав о моем здешнем пребывании, всякий раз, когда отправлялся наверх, недовольно вздыхала и причитала: мол,  куда мне по крышам бегать, да с бомбами бороться! В ее глазах я видел беспокойство и это, скрываемое за словами об осмотрительности, волнение, честно признаться, приятно затрагивало душу.
     Сегодня я проснулся довольно поздно. Вчера после полудня серая пелена плотно затянула небо и уже ближе к вечеру, когда первые капли дождя застучали по кровле, спустился с чердака. Попив на кухне чайку со Степановной, направился в комнату. Спалось на редкость крепко, наверное,    внутренней настрой из-за не летной погоды сбросил тревогу ожидания налета немецкой авиации.   
     Встав, глянул в окно – моросило, видимо, мелкий дождь зарядил надолго. Отлично, гады не прилетят! Перевел взгляд на будильник, стоящий на столе. Ба-а! Уже десятый час! Ну, и горазд я дрыхнуть!
     Пошел на кухню, Степановны там не оказалось. Вспомнил, что вчера она обмолвилась, что с утра пойдет на фабрику, на которой трудилась в первую смену. Подошел к радиоприемнику, висевшему на стене. По времени должна передаваться сводка Совинформбюро. Как там на фронте?! Крутанул ручку громкости, но радио молчало. Что за чертовщина?! Снял приемник, повертел в руках. Вроде все на месте, корпус целехонек. Может, что с проводом? Я знал, что он проходит по крыше. Вдруг, там поврежден?! Надо бы посмотреть и с этой мыслью направился к выходу из квартиры. 
     Выйдя на крышу, глазами стал выискивать провод. Тонкий кабель нитью тянулся вдоль карниза. Один его конец лежал на поверхности кровли, второй свисал с кромки железного листа. Видимо, оборвало порывом ветра. Надо бы соединить – тогда радио заработает.
     Подойдя к разрыву, я медленно опустился на колени. Достал из кармана перочинный ножик, который всегда держал при себе и, зачистив проволоку на обоих концах провода, скрутил ее, устранив обрыв. С помощью палки начал подниматься, невольно устремив взгляд вниз, во двор. Там никого не было, только виднелись две бочки для сбора мусора, которые с высоты казались совсем маленькими, словно игрушечные.  Опираясь всей тяжестью тела на палку, вдруг поскользнулся и потерял равновесие. Я падаю! О, Боже...!

               
               


                Глава третья

     Этот осенний месяц сорок первого запомнился мне навсегда,  отложившись в памяти тяжелыми воспоминаниями. И сейчас каждый раз видя, как девчонки в нарядных белых фартуках и мальчишки в белоснежных рубашках идут в школу, а мамы ведут за руку первоклашек с большими букетами цветов, вспоминаю тот день. 
     Занятия тогда были отменены, но я и Лера, как обычно до войны пошли в школу. Мы понимали, что учиться не будем, но нами двигала  подсознательная убежденность, что там все-таки соберется наш класс.   
     Предчувствие не подвело: за партами сидели одноклассники, правда, меньше половины по списку: некоторые с родителями эвакуировались, кто-то болел, а кто просто не явился – ведь находиться на улицах было опасно, можно было угодить под бомбежку или артиллерийский обстрел.    
     Мы тихо беседовали, делясь впечатлениями о днях летних каникул,  ставших для нас временем взросления. Война коснулась всех, не оставила в стороне ни одну семью, в каждой кто-нибудь ушел воевать. Среди нас находились и те, кто  уже получил похоронки – так называли приходящие письменные известия о гибели родных.
      «Пал смертью храбрых» - эта фраза, звучавшая во всех таких сообщениях, ранила прямо в сердце, оставляя глубокий неизгладимый годами и отдающей ноющей болью след.   
     Хорошо помню, как в молчаливой задумчивости сидел Васька Чубатых, который накануне получил похоронку на отца, и у матери на руках остались еще две малолетние сестренки. Как он, глядя на нас, сказал, как отрезал, что пойдет работать на завод – ведь надо помогать семье, а кроме него в семье некому. 
      Запечатлелось в памяти как с красными, воспаленными от слез глазами смотрела на нас Маша Крылова, потерявшая бабушку под развалинами дома при бомбежке.
     Война никого не щадила. Не взирая на возраст, выхватывала из жизни  мужчин – военных и гражданских, стариков, женщин и детей, здоровых и больных, обрекая оставшихся на немыслимые физические испытания и душевные  мучения. Но чем чаще бомбы  и снаряды разрывались на улицах нашего города, тем больше закипала кровь ярой ненавистью к фашистам, и тверже становился наш дух.
     Мы, еще не совершеннолетние, но уже и не подростки, в меру повзрослевшие, помогали всем, чем могли: дежурили на крышах домов и в бомбоубежищах, ухаживали в госпиталях за ранеными и больными, разбирали завалы, стояли у станков в цехах заводов взамен  ушедших на фронт. Каждый из нас желал быстрее приблизить тот момент, когда сможет взять в руки винтовку, обучиться на летчика или танкиста – и будет бить врага, мстя за родных и близких, за друзей, за свою страну. Когда пойдет в бой за Родину, за Сталина!      
     Неожиданно в класс вошла преподаватель математики, Мария Федоровна. Обведя нас долгим и грустным взглядом, произнесла:
     - Ребята, занятий не будет. Соберемся здесь после войны, - и в полголоса, как бы про себя, но услышали все, тихо добавила: - если сможем. Я так желаю, чтобы вы все выжили.       
     Из нашего класса, кто тогда пришел первого сентября в школу, война отпустила только меня. В сорок втором при артналете погиб Вася Чубатых – снаряд разорвался на территории Кировского завода, где он работал помощником токаря, не пережила блокаду Маша Крылова, скончалась от истощения в осажденном городе и сама  Мария Федоровна.
     Блокада – это слово вползло в нашу жизнь, уже разделенную нападением фашистов на две части – прошлую мирную и  военной поры, и мы ощутили его мучительную тяжесть, когда стали  простаивать в длинных очередях с продовольственными карточками в руках за отовариванием хлебом.   
     Вначале сентября на фронт ушел отец. Воевал он на Ленинградском фронте, о чем  сообщил в первом же своем послании. Затем, весточки стали приходить все реже, и мы понимали, что ему, наверное, не до писем. 
    Немцы 8 сентября, как стало известно из сводки Совинформбюро, замкнули кольцо вокруг города, сообщение оставалось только по воде и воздуху.  А через две недели враг разбомбил Бадаевские продовольственные склады, и. с крыши дома далеко был виден стоявший черный  столб дыма. Склады горели несколько дней, и после этого пожарища костлявая рука голода взяла город за горло. 
     Не стало той суеты, которая царила ранее на проспектах и улицах, не гудели машины и не звенели трамваи, медленно передвигались прохожие, которые шли отовариваться по карточкам или за водой к колонкам, а то и к  спускам в каменном обличии рек.
     Но, не смотря на закрытие многих учреждений, дымили заводы, работали радио и почта. Из городских громкоговорителей, установленных на улицах, и радиоприемников в домах горожан неслись щелчки метронома – медленные, как удары сердца, извещавшие, что город живет, и быстрые, учащенные, при артобстрелах и налетах немецкой авиации, означающие охватившее его, и всех нас, тревожное беспокойство. 
     Все, что было у нас в семье из съестного, закончилось к октябрю, Мать как могла, тянула, экономила продукты, но настал момент, когда дома стало пусто, и вся  надежда теперь была только на продовольственные карточки, по которым хлеб выдавался по установленным нормам. Вначале иждивенцам и детям причиталось по 200 грамм хлеба в день, потом норма снизилась до 125 грамм.
     Тот блокадный хлеб был выпечен  из муки с примесями овса и солода, а иногда и шелухи, но каким желанным и вкусным он тогда нам казался!             
    Рядом с нами каждый день витала голодная смерть. Бомбежки, которых стало  заметно реже, были не так страшны, как, впрочем, и артиллерийские обстрелы – к ним уже как-то привыкли, и порой даже не спускались в бомбоубежище, когда объявлялась тревога, особенно ночью. У людей не было сил подняться и идти, да и темень на лестницах, улицах и дворах  затрудняла движение. Многие из горожан предпочитали ночной налет немцев или их орудийный обстрел пережидать в квартире. Страшнее была голодная смерть, и никто не знал когда наступит его черед, и она призовет в свою черную мрачную бездонность. 
     Мы тоже в ночное время не спускались в убежище. Днем, когда звучала сирена воздушной тревоги, с трудом передвигая ноги, я и Лера все-таки поднимались на крышу. Единственное что мы могли – это дежурить, спасая наш дом от зажигалок, да ходить за хлебом. 
     Во второй декаде октября наступили холода. Электричество перестало поступать в дом, как и отопление. В комнате, куда мы все перебрались и спали, не раздеваясь под грудами одеял, чадила печка, не нагревая помещение.
     Дворник Дроздов помог мне найти железную бочку, и я соорудил из нее что-то вроде буржуйки, приспособив кусок водосточной трубы для отвода дыма, которую просунул в форточку. Вода в кастрюле или чайнике на ней нагревалась долго, и пока печка горела, можно было сидеть, протянув руки к идущему от нее теплу. Когда закипала вода, мы варили чай из березовых листьев – на то пригодились веники Семёныча, а из дубовых мама варила отвар.
      Она говорила, что он помогает от цинги и укрепляет десны. Отвар был противно горький, но пить было гораздо лучше, чем ощущать пустой желудок. От ремонта квартиры, затеянного отцом с матерью еще весной, осталось у нас в кладовой немного столярного клея и олифы. На олифе мама жарила кусочки хлеба с клеем и листьями домашних цветов, которые мы быстро съели. 
     В конце месяца мама устроилась работать санитаркой в госпиталь. Утром  уходила на дежурства, а иногда оставалась там на сутки. Тогда мы с Лерой приходили к ней, и она выносила манерку – небольшую кастрюлю для переноса жидкой еды. Втроем мы черпали из нее похлебку, которая представляла собой воду с разведенной ржаной мукой, тонким слоем жира и мелкими кусочками картофеля. Её давали раненым, полагалась она и персоналу  госпиталя.   
      С середины октября от отца перестали приходить письма. Всякий раз с замиранием сердца я и сестренка смотрели на почтальона, когда он проходил с большой матерчатой сумкой мимо нас по двору или встречали его на лестничном переходе. Мы ждали весточки от него и боялись другого известия, которых, как знали, становилось все больше и больше.
     Мать почти каждый день говорила об отце, ждала и надеялась, верила в чудо. Однажды я увидел ее выходившей из ворот церковного садика. Она никогда в церковь не посещала, да и отец был не верующим. В это раз она была в церкви, молилась за него. Что об этом знаю, я ей не сказал, ничего не говорил и сестренке. Зачем?!
     Но только мольба к Всевышнему не помогла.  Перед самыми ноябрьскими праздниками получили печальное известие. Вечером мы собрались в комнате. На столе стояла фотография отца, возле нее в кружке тускло мерцало пламя свечного огарка. Не отрывая взгляд от снимка, молчаливо плакала мать – сил на рыдания не было, и только слезы медленно сползали по ее осунувшемуся от недоедания и накатившегося горя лицу.
     Закутавшись в одеяло, низко опустив голову, мышкой забилась в углу на стуле сестренка. Тихо вздыхала тетя Даша, которая уже несколько дней не выходила на работу. Недоедание и простуда уложили ее в постель. Мы  получали хлеб по ее карточке и приносили ей. Узнав о гибели отца, она поднялась на ноги и, превозмогая немощь, пришла к нам. Отведя взгляд от фотографии, мама посмотрела на меня и Леру:
     - Теперь вы обязаны жить за него. 
     Тетя Даша тяжело вздохнула:
     - Жить надо.
      На праздники нам выдали по 25 грамм красного вина и дополнительно по 50 грамм хлеба на карточку – ими и помянули отца. Комок прикатил к горлу, и я поклялся себе отомстить за него, за дядю Гришу, за Семёныча, за всех! Сжимал кулаки, но что ими мог сделать?! Меня пока на войну не брали, возраст не подошел. 





                ОТЕЦ

     - Вас, Василий  Сергеевич, попрошу взглянуть сюда, - повернулся в мою сторону командир полка. Я стоял вместе с командирами рот у стола, на котором была развернута карта местности. Только что от него мы получили боевую задачу. Моя саперная рота должна была установить минные заграждения перед линией обороны первого батальона, оборудовать командный пункт полка и подготовить на стыке с соседней частью  пару дзотов – долговременных земляных огневых сооружений. Я посмотрел на место, на которое указывал комполка.
      - Местность открытая, танкоопасная: броневая техника противника легко здесь может пройти, - сказал он и пристально посмотрел на меня: - Обеспечить прикрытие артиллерией не могу, на других участках не хватает. Вы понимаете?!          
     Я пожал плечами. Что тут не ясно?!
     - Так точно, понимаю!
     - Как предполагаете действовать?
     - Первый взвод отошлю готовить дзоты, второй определю на строительство командного пункта, а сам с третьим взводом приступлю к установке мин на этом направлении. Противопехотных наберу, да вот только
противотанковых мин недостаточно, поэтому полностью перекрыть участок не смогу.
     - Ты, Егоршин, не умничай! Прекрасно знаю, что их кот наплакал, а что прикажешь, делать?! Фашист напролом прёт – чем остановить?! Пушки сорокапятки, да и тех на пальцах посчитать, в ротах меньше половины личного состава осталось. А воевать надо! Воевать с головой! Что сам конкретно можешь предложить?!   
     - Противотанковые установлю выборочно. На уклонах, около оврагов не буду, только где видимая проходимость для машин, а против пехоты посею сплошь.      
     - Хорошо! - согласившись с моим решением, кивнул комполка и перешел к озвучиванию организации тылового обеспечения.
     Стрелковая дивизия, в которую входил наш полк, прикрывала западное направление от города – Лемболовские высоты, располагавшиеся в пятидесяти семи километрах от Ленинграда. Полк занимал оборону в лесистой пересеченной местности с открытыми луговыми промежутками вдоль извилистой небольшой речушки под названием Вьюн. В стратегическом плане высоты занимали особое место в оборонительной линии фронта: если фрицы их займут, то  для них открывался оперативный простор для дальнейшего наступления, а посему во что бы то ни стало требовалось этот рубеж удерживать.   
     Командиром взвода, назначенного мною на постановку минных заграждений, являлся лейтенант Сошников, не молодой, лет сорока, мужчина, мобилизованный  еще в июле. По гражданской специальности плотник, ранее возглавлял бригаду по строительству домов. Родом, как и я,  из Ленинграда. За четыре месяца войны успел повидать многое, участвовал в возведении укрепрайона на участке Петергоф-Гатчина: строил доты, бронеточки, устанавливал железобетонные надолбы и протягивал ряды колючей проволоки, минировал местность. Недавно его перебросили сюда, на Карельский перешеек, определив в роту, которой я командовал.
     На него, как на самого опытного из взводных, я очень надеялся, но, учитывая важность выполнения предстоящей задачи, подумал, что все-таки на постановку минных полей выйду также и сам. Об этом сказал ему, когда вечером, после организации работ по строительству командного пункта, прибыл в его взвод.          
     - Ты, Геннадий Фомич, готов к завтрашней постановке? - я присел на лавку в блиндаже, напротив срубленного из березовых и ошкуренных жердей стола, за которым при свете керосиновой лампы сидел Сошников.      
     - Была бы погода подходящая, а так готов, - отозвался он. - Сегодня доставили партию противотанковых мин, пятьдесят штук. Боец, который привез, сказал, что это последние, на полковом складе больше нет.   
     - Что ж, будем ставить исходя из того, что имеем, да рельефа местности, - я прямо посмотрел на него: - К вечеру надо управиться.
     - Личного состава у меня, раз-два и обчелся: со мной семнадцать душ!  А тут, как понимаю, на двух участках одновременно придется.
     - Правильно понимаешь, - я согласно кивнул, - поэтому к тебе, как видишь, и пришел. 
     - Понятно, - отозвался он. - С одной группой буду сам, в другую отряжу старшину, мужик он башковитый, дело знает.
     - Нелегко будет, - сказал я, - земля мерзлая.
     - Местами долбить придется, - он задумчиво взглянул на меня: - Да и маскировать трудновато.
     - Насчет маскировки сообразим, - уверенно произнес я. У меня уже появилась задумка как лучше это сделать. Идя к нему во взвод, который располагался в опорном пункте одной из рот первого батальона,  я заметил  возвышающиеся не убранные стога сена. Их было несколько, и стояли они на лугу, по кромке которого протянулись окопы оборонительной позиции.   
      Предстоящее место постановки мин я хорошо изучил по карте и,  направляясь в подразделение к Сошникову, внимательно присматривался к окружающему ландшафту. Справа, вдоль луга тянулась лесная дорога, за которой росли сосны. Слева лежала болотистая местность, за ней виднелась возвышенность, поросшая молодым березняком. Самым танкоопасным направлением являлись дорога и луг, начинающийся от густого кустарника, скрывавшего от глаз пологий берег реки, за которой сплошной стеной стоял  лес.   
     - Если точнее? - он вопросительно поднял на меня глаза.    
    - Ты стога видел?  - спросил я.
    - Какие стога? - он недоуменно пожал плечами.
    - На лугу перед линией обороны.
    - А-а, это те, - протянул Сошников. Ну, видел, а что?
    - А вот что, - я расстегнул полевую сумку и, достав из нее карту, расстелил на столе. - Смотри, вот позиции батальона, где мы находимся, - пальцем показал на карте. - Смешанное заграждение из противопехотных и противотанковых мин устанавливаем на дороге и на лугу. Поскольку противотанковых у нас не густо, то их растягиваем.
     - На дороге надобно более плотно.
     - Да, туда, пожалуй, выделим половину, - я пристально взглянул на Сошникова. - А вот подходы к болоту минируем  противопехотными, ну, само собой разумеется, лес справа от дороги ими же. Так?!
      Так, - утвердительно ответил он. - Но причем здесь стога?
     - А вот причем – места постановки мин на лугу прикроем ими. Создадим картину: якобы скошенная трава лежит, не убранная.  Мины забросаем землей и стога разметаем.
     - Теперь разумею! - он рукой потянулся в карман и, достав пачку «Северной Пальмиры», протянул мне. - Вчера разжился, обменял на махорку. Будешь?   
     Я взял пачку и повертел в руках. Папиросы были производства ленинградской фабрики  имени Урицкого, часть оборудования которой, как знал, успели вывезти в конце лета куда-то на Урал. Вдруг неожиданно для самого себя произнес:
     - У меня в Питере семья осталась. Как она там?! 
     - У меня тоже, жена и мать. Увидеть бы их, - он печально вздохнул: - На сердце кошки скребут, как подумаю, что голодают, а помочь ничем не могу. За все время от них всего одно письмо получил, датированное августом, а пришло месяц спустя.
     - С почтой перебои, не до нее сейчас. Я вот часто пишу, но, наверное, не доходят, от жены и детишек  пару весточек лишь дождался.   
     - Детей то сколько?
     - Двое, одногодки - сын и дочь. Писали, что помогают зажигалки тушить. 
     - У меня мать больная, вытянет ли?! Ни еды, ни лекарств – как живут?!      
      Сошников закурил, за ним и я. Выпустив струйку дыма, не глядя на меня,  грустно промолвил:    
     - Порой думы одолевают – придется ли свидеться?! И так становится муторно, что хоть плачь, а слез нет. Видимо душа уже вся выплакалась, только злость осталась и ненависть.
     - Ты, Фомич, надежду не теряй, надо жить вместе с ней, с верой, с мыслью, что все обойдется.      
    - Ладно, не успокаивай. У самого, поди, сердце разрывается.
    Я глубоко затянулся. В его словах жила правда: было не выносимо мучительно думать о том положении, в котором оказалась семья.  Чувствовать свою полную беспомощность, невозможность облегчить их существование в находящемся в кольце городе, где смерть, то ли от бомбежки, то ли от холода и истощения, подкарауливала на каждом шагу. Здесь, на передовой, она тоже таилась рядом, могла застигнуть в любой момент от пули или разрыва снаряда, но на то и фронт – и это было объяснимо. И с этим здесь все невольно свыклись, хотя каждый  подспудно надеялся, уповая на судьбу, что вражья рука до него не дотянется, но там?! За что им выпали такие мучительные испытания?!      
     - Привет саперы! - в блиндаж шумно вошел  майор Чижов, командир батальона, занимавшего оборону на этом участке. С ним я был хорошо знаком, буквально неделю назад мои бойцы восстанавливали порушенный обстрелом мост через одну небольшую речушку, а взвод, выделенный из его батальона, тогда охранял  переправу.  -  Над чем призадумались?!   
     - Да вот, обсуждаем, - придавив окурок в жестяной банке, стоявшей на столе и служившей пепельницей, повернулся в его сторону Сошников. Следом за ним затушил папиросу и я.
     - Не насчет ли прикрытия? - заметив раскрытую карту, поинтересовался майор. 
     - Как раз насчет этого -  здороваясь, протянул ему руку.   
    - Привет, капитан! - я ощутил его крепкое рукопожатие. - Что тут у вас?! - он присел возле Сошникова и устремил взгляд на карту.   
    - Минами перекроем луг и дорогу, - сказал я, - но учти – противотанковых мало.    
     - Вы мне схему постановки с привязкой по ориентирам нарисуйте, - попросил он, - я свои расчеты противотанковых ружей, исходя из нее,   расставлю.   
     - Сделаем, - заверил Сошников.
     - Ну, вот и отлично, - удовлетворенно кивнул майор, - главное успеть, а то не ровен час, сюда фрицы сунутся. Сегодня утром засекли немецкую разведку,  рыскала на том берегу, - взглянул на раскрытую карту, - аккурат напротив дороги. Видимо брод нащупывали, во время заметили – спугнули. Так что вся надежда теперь на вас.       
     - Не подведем, - проговорил Сошников, - с семи утра начнем.   
     - Тогда по сто грамм? - предложил Чижов, вынимая фляжку из надетого на поясной ремень матерчатого чехла.      
     - Можно, - я стал складывать карту, чтобы затем засунуть ее в полевую сумку.   
     - Только понемногу, - произнес Сошников, - нельзя чтобы пальцы дрожали.
    - Понятное дело, - согласился Чижов, - вы как хирурги: ошибиться нельзя –  жизнь человека в руках.
     - Только у них чужая, а у нас своя, - отозвался Сошников. - Обидно из-за своей оплошности или дурости Богу душу отдать.
     Встав, он отошел куда-то вглубь блиндажа. Вскоре вернулся с тремя кружками и банкой тушенки. Водрузив только что принесенное на стол и посмотрев на майора, кивнул на фляжку. 
     - Водка?
     - Спирт, чистейший – медсестра отлила.
     - Без воды не обойтись, - и вновь отошел, но уже к закрытому плащ- палаткой выходу из блиндажа, возле которого на ящике из-под снарядов стояло ведро с водой, рядом на гвозде висел ковшик. Зачерпнув им из ведра, подошел к столу. Поставив на него на половину наполненный ковшик, уселся на прежнее место. Я тем временем ножом вскрыл жестяную банку.   
    - Наливай, но чуть-чуть, - посмотрел я на майора. 
    - Да тут всего нечего, нам по пятьдесят грамм, что слону дробина, -  продекламировал Чижов и тут же покосился на меня: - Может, все-таки  разбавить? 
     - Давай так запивать, - твердо сказал Сошников.
     После того как комбат по два раза плеснул в кружки, мы их разобрали. Я и Сошников, не сговариваясь, разом взглянули на него, ожидая, что он что-нибудь произнесет: пить без тоста было не по-нашему.
     - За взаимодействие! - провозгласил майор и залпом осушил кружку. Лицо его скривилось, он выдохнул и тут же, взяв ковшик, отпил из него большим глотком. Поднял на меня взгляд: - Давай, капитан, за нас!
    Я выпил и поддев острием ножа из банки  кусочек застывшего в жиру мяса, закусил. За мной последовал Сошников. Опорожнив кружку и запив водой из ковшика, мотнул головой и взглянул на Чижова. 
     - Пробирает, будь здоров, верно говоришь – не разбавленный. 
     - То-то и оно, - утвердительно и, как мне показалось, даже с какой-то гордостью произнес майор, и тут же разлил по второй. - Ну, братцы, чтоб косая не прибрала, обманулась, и дожили мы с вами до разгрома фашистской сволочи!    
     Чокнулись. Выпили, захотелось покурить. Махорка, что выдавали, у меня закончилась и, зная, что у лейтенанта остались папиросы, я обратился к нему:   
     - Геннадий Фомич, угостишь?
     - О чем речь?! Конечно!      
     Сошников достал пачку и протянул мне. Майор с любопытством взглянул на папиросы.
     - «Северная Пальмира», а я раньше «Фестивальные» курил. Можно?   
     - Держи, - я протянул ему раскрытую пачку.
     Закурили. Сизая дымчатая полоса повисла под бревенчатым накатом блиндажа. Подняв на нее глаза, Чижов покачал головой:   
     - Вот ведь как, спокойно на свежем воздухе не покуришь – приходиться в укрытии или еще, пригибаясь, в окопе, опасаясь снайпера или засветить позицию, по которой фриц артиллерией может вдарить.   
     - Береженного Бог бережет, - вставил Сошников. 
     -  Майор, - я озабоченно посмотрел на комбата, - когда завтра мои бойцы на луг выйдут, ты уж прикрой. А то им туго придется, если действительно появится у фрицев такой стрелок или наводчик объявится.         
     - Не тревожься, - посмотрел в мою сторону комбат, - охранение усилю, вдобавок секрет в прибрежных кустах посажу. Для этого отделение выделю, только бойцов, после того как свои гостинцы расставите, назад по проходу проведите.         
     - Ясное дело, - кивнул я, - проведем!
     В блиндаж зашел красноармеец. Увидев комбата, часто дыша, видимо, только что бежал, вытянулся и, глядя на него, громко произнес:
     - На проводе «Клен», вас требует. 
     Это был позывной командира полка. Я понял, что боец из связистов и побежал искать комбата, чтобы сообщить тому о полученном вызове. Чижов изменился в лице, которое моментально приобрело суровый вид. Глаза сузились и, буравя  солдата  колким прямым взглядом, бросил:
     - Что еще передал?!
     - Велел немедленно вас найти.
     - Что еще?!
     -  Все, больше ничего.
     - Так и сказал – найти?!
     - Так точно, приказал срочно разыскать. 
     - Хорошо, свободен, я  сейчас приду!
     Боец, повернувшись, не говоря ни слова, быстро вышел. Чижов нехотя  поднялся с места и разочарованно посмотрел на стол:   
     -  Видать допить не судьба – начальство вызывает, а вы давайте еще по одной, за меня! Тару потом вернете. 
     Я протянул ему фляжку. 
    - Извини, но больше не будем. С утра работать надо.
    - Ладно, вот завтра и прикончим ее, - согласился он, убирая фляжку в чехол.   
     Утренняя густая дымка низко стелилась над лугом, скрывая очертания береговых зарослей. В траншее, по которой шел, выйдя из блиндажа, стояли семеро саперов. В отдалении, укутавшись в плащ-накидку, замер  на посту часовой, пристально вглядываясь в затянутый туманом луг. На бровке лежали ТМ-35 – плоские, в квадратной металлической оболочке противотанковые мины, приготовленные к установке. Отдельно виднелись выложенные рядком деревянные коробки противопехотных мин.   
     - Здравствуйте! - поздоровался я с  бойцами.
     - Здравия желаю! -  за всех из стоявшей группы произнес сержант, самый старший по званию.
     - Вижу, уже готовы, - я кинул взгляд в сторону лежащих на земле мин, - и тут же поинтересовался: - Где лейтенант Сошников? Он же должен быть здесь!   
     - Лейтенант с пехотой там! - сержант вытянул руку вперед, в  направлении полосы тумана, затянувшего прибрежные кусты, где по вчерашним словам комбата, тот намеревался выставить секрет, и  зябко поежился: - Прохладно! 
      Я ничего не ответил и посмотрел на свои наручные часы. Пора было уже начинать, но где Сошников? Зачем он туда пошел? С нарастающим беспокойством еще раз взглянул на луг и тут увидел, как по нему из  дымчатой пелены появилась фигура человека, медленно движущегося к траншее. Внимательно пригляделся: в накинутой плащ-накидке к нам приближался Сошников.      
     - Что там забыл?! - с недовольством взглянул на него, когда он  спрыгнул в траншею и, напоминая ему о времени, пальцем постучал по наручным часам: - Тикает!      
     Как ни в чем не бывало, он пожал плечами:
     - Чижов красноармейцев выделил, так я с ними пошел, вешки расставлял, обозначая проход, по которому придется им возвращаться. 
     - Бойцов распределил? - поинтересовался я, мысленно прикидывая как лучше расставить саперов, ясно сознавая, что сил для минирования у нас маловато.   
     - По две пары на каждую сторону. Сам пойду направо, а сержант возьмет себе левую половину.  Мои ребята задачу знают, сейчас  приступим.
     - На дорогу послал?
     -  Старшина остальных из взвода туда увел.    
     - Ладно, - уже мягче промолвил я. - Командуй!
     - Становись! - глянув на саперов, распорядился Сошников, и солдаты в траншее построились в одну шеренгу, лицом в сторону луга. 
     - Вот что, - подойдя к ним и пристально обведя каждого взглядом, промолвил он, - придется  землю поковырять, напоминаю – ставим  вразброс, на удалении двадцати пяти шагов, помечаем ориентиры. Начинаем от прохода – на месте покажу, я его обозначил ветками. Вопросы?! - Солдаты молчали. - Вопросов нет, - констатировал Сошников. - Тогда берите  сюрпризы фашистской гниде, и будем работать, вперед! - Посмотрел на сержанта: - Идешь первым! - И снова мимолетно останавливаясь взглядом на каждом из саперов, в полголоса, произнес: - Ну, братцы, не подведите, с Богом! 
     Бойцы, помогая друг другу, по сделанным небольшим выступам в стенке траншеи стали подниматься на бруствер. Беря в каждую руку по одной из лежавших на нем мин, уходили в сторону стоявшего над лугом тумана, чтобы под его завесой начать свою нелегкую и опасную работу.
     Когда последний сапер удалился вслед за остальными, и Сошников выбрался из траншеи, мне показалось, что между нами что-то не досказано, пропущено нечто очень важное и нужное, и это касалось выполнения той боевой задачи, которую он называл просто военной работой.    
     - Геннадий Фомич! - я окликнул его.
     Сошников обернулся. Он уже настроился на эту работу и мысленно был со своими саперами. Мое внезапное обращение невольно отвлекало, мешало ему сосредоточиться, и это уловил по недоуменному взгляду, с которым он посмотрел на меня.      
     - Геннадий Фомич! - повторил я и тихо, чуть смущенно попросил: - Ты уж сам аккуратней!      
     - Капитан, все будет нормально! - он повернулся и медленно пошел по лугу.
     Я смотрел ему вслед, и только после того как он исчез в дымчатой пелене,    направился в расположение второй роты, к месту, где старшина с бойцами из его взвода минировали дорогу.   
     Каково было мое удивление, когда из окопа возле нее, стряхивая с рукавов гимнастерки крошки прилипшей глины, выбрался майор Чижов.      
     - Комбат, не ожидал тебя здесь встретить! - я подошел к нему.
     - Вон, твои колдуют, - кивнул он в сторону лесной дороги, на которой трудились саперы, - а я проверяю  позиции противотанковых расчетов.
     - Вместо ротного?
     - Тот левый фланг укрепляет, а я сюда. Своими глазами глянуть решил. Вот и глянул – у этого она  выбрана удачно, а соседний пришлось перебросить, обзор оттуда никудышный, теперь по-новому окапываются.
     Я перевел взгляд в сторону, куда показывал майор. Двое солдат рыли окоп, невдалеке еще трое тащили ствол поваленной сосны. Заметив, что я заинтересованно смотрю на них, он пояснил:
     - Пулеметную точку оборудуют.
     - Решил, что немцы именно здесь пойдут? 
     - Ну да, наверняка, ударят сюда.
     - Еще и через луг, - напомнил я. - Спасибо, что красноармейцев подослал туда для прикрытия. Мои там уже работу начали, - вспомнил слова Сошникова.
     - Хорошо, - майор поднял голову к верху, глянув на серое, без облаков небо, - скоро окончательно рассветет и немец, как пить, прилетит. - Опустил взгляд и прямо посмотрел на меня: - Вначале с разведкой, потом, если нас засечет, с воздуха жахнет, а то и артиллерией. Вчера, когда комполка на провод вызывал, предупредил, что силы скапливаются на нашем участке. Языка взяли, тот рассказал. Вот, спозаранку и поднял бойцов. По всему в наступление танками пойдут, тогда точно – не минуют дорогу, впрочем, как и луг. Ты оттуда?    
     - Да, только что.
     - Надобно успеть, а то фриц проснется и начнется катавасия, - сказал он и выжидающе взглянул на меня: - Как твои?! Смогут уложиться в два-три часа?!
     - Там вряд ли – местность обширная, а здесь – сейчас скажу, - я увидел, что к нам направляется старшина из отряженной команды саперов. 
     - Как продвигаетесь? - поинтересовался, когда он подошел к нам.
     Старшина сразу мне ничего не ответил: видимо, хотел спросить разрешения старшего по званию, чтобы обратиться по-уставному, но когда майор махнул рукой – не до субординации, повернулся ко мне:
     - Через час, максимум полтора, завершим. 
     - Ну вот, слышал? - я посмотрел на Чижова. Тот удовлетворенно кивнул.   
     - После завершения минирования направитесь в первую роту, - я перевел взгляд на старшину.          
     -  Ясно, - ответил он, - разрешите идти?!   
     - Подожди, - остановил его майор и вскинул на меня глаза: - Ты вот что, капитан, пару саперов оставь тут, а то, когда фриц полезет, может, придется еще где-нибудь минами закрываться.    
     - Хорошо, - согласился я и вопросительно взглянул на старшину: - Вы    слышали?!
     - Так точно! Двоих выделю, а что касается мин, то у них не более шести противопехотных в резерве будет.   
     - Ладно, хоть так! - услышав,  проговорил Чижов.
     Старшина отошел к бойцам, которые продолжали устанавливать свои гостинцы противнику, бережно маскируя и присыпая их землей. Некоторые мины прятали вглубь колеи, а для пущей верности, сверху прокатывали шины, рубчатый отпечаток которых обманчиво должен был свидетельствовать, что здесь недавно проезжали автомобили.   
     Я заметил, что майор угрюмо смотрит на поворот дороги, который уводил ее вглубь позиции, занимаемой батальоном.         
     - О чем мысли? - спросил я, выводя его из молчаливой задумчивости.
     - Да вот, впереди обороны вроде препятствие учинили, а еже ли фриц все-таки прорвется, тогда что?!
     - Надо чтобы не прошел, стоять прочно.
     - Это, конечно, так, и мы зубами за каждый клочок держаться будем, но все-таки?! Ведь всякое может произойти: вдруг временный отход, а дорога позади открыта, и езжай, кати тогда, как по проспекту! А если нам задержать его надо, какой маневр учинить?!
     - Значит, следует ее позади где-то перекрыть.
     - Вот и я про то, - удрученно вздохнул он, - но чем? Мины, как полагаю, все уже израсходованы, кроме тех, что у двоих бойцов в запасе, и они на крайней случай!  Вот если завал из деревьев?   
     - А что?! Завалить несколько сосен, а в ветвях растяжки гранат поставить.   
      - Дело говоришь! Подсобишь?! У тебя все равно, - он мельком взглянул на наручные часы, - скоро бойцы освободятся. 
     - Так их хотел перебросить на помощь Сошникову, - попытался возразить я, понимая, что тому еще предстоит длительная работа. Но Чижов так умоляюще выразительно смотрел, что я не смог отказать: - Ладно, уговорил!    
     - Ну вот, и отлично! - обрадовано отозвался майор. - Действуй! А я пойду, обойду позиции – следует самому все оглядеть, как говориться, понюхать и пощупать.
     Чижов направился вдоль переднего края обороны батальона, а я пошел к саперам, которыми руководил старшина.
     Не прошло и полутора часов, как постановка минных заграждений была завершена и бойцы по моей команде приступили к устройству завала. Для этого выбрали по две с разных сторон поворота ближайшие к обочине сосны и, привязав к их стволам толовые шашки, вставили в них капсюли-детонаторы с прикрепленными отрезками бикфордовых шнуров. Когда все было готово, подожгли их. Через минуту прозвучали взрывы и с расщепленными  основаниями стволов огромные деревья шумно рухнули поперек дороги.         
     - Точно по расчету, - одобрительно посмотрел я на старшину: - ювелирное исполнение! 
     - Теперь фрицам фейерверк приготовим, - кивнул он в ответ и, подозвав к себе одного из саперов, распорядился: - Растяжки ставьте!
     Солдаты стали прикреплять, маскируя в ветвях поваленных сосен, снятые с предохранителей  РГД-33 – ручные противопехотные гранаты осколочного действия. Установив, столпились невдалеке от завала на перекур. Отойдя от чадящей махорку группы бойцов, ко мне подошел старшина.
      - Товарищ капитан, готово! Сейчас в расположение первой роты?
      - Да, вместе со мной пойдете. 
      Когда мы появились в траншее, откуда я уходил ранним утром, то солнечный диск уже выкатился из-за горизонта и висел над вершинами дальнего леса. Туман спал, четко виднелись прибрежные кусты на той стороне луга, который весь просматривался как на ладони. На нем находилась команда саперов, ставившая мины. Вернее, часть её, так как  несколько бойцов во главе с сержантом складировали в вырытой нише траншеи пустые ящики из-под мин.   
     - Уже управились?  - спросил я его, - а то вам подмогу привел.
     -  Слева в четыре ряда все поставили, -  ответил сержант, -  осталось немного справа, да проход закрыть. Этим сейчас лейтенант занимается.       
     Я взглянул в направлении луга, посредине которого находился Сошников со своими саперами, и подумал, что большую часть свой работы он уже выполнил. Но что это?! В отдалении, с берега, поросшего зарослями кустарника, раздались одиночные выстрелы и застрекотали автоматные очереди. Среди них различалось характерное харканье немецкого шмайссера.
      Прислонившись к краю земляного укрытия, бойцы вскинули винтовки. Возле меня припал к прорези прицела старшина. По ходу сообщения из расположенной рядом землянки выбежали солдаты первой роты для занятия обороны. Я быстро достал бинокль и, наведя его на луг, вгляделся. Из прибрежных кустов, низко пригибаясь, выбежали трое красноармейцев.   
     - Охранение немцы выбили, - оторвав взгляд от прицела, повернулся ко мне старшина.   
     - Там секрет был, - не опуская бинокль, отозвался я, внимательно выискивая противника.      
     - Ну, куда же они?! Там мины! - донесся встревоженный возглас сержанта.
     Я перевел бинокль на бежавших солдат. По ним вели огонь из кустов, но сами стрелявшие оттуда не появлялись, только частые вспышки выстрелов указывали на их присутствие. С нашей стороны захлопали  ответные винтовочные выстрелы.
     - Осторожней! Своих не заденьте! - приказным тоном я крикнул бойцам, переживая за саперов на лугу и солдат, которые, петляя, бежали прямо на минное поле, а не в сторону оставленного в нем прохода, возле которого сейчас залег лейтенант с подчиненными. Вот один из бежавших, взмахнув руками, упал в траву.
     - Так всех перещелкают, а то и на минах, - мрачно произнес старшина и выстрелил в направлении ощетинившихся огнем кустов.
     Вдруг с земли поднялся во весь рост Сошников и замахал руками, пытаясь привлечь взор бежавших на себя и на проход, рядом с которым стоял.   
     - Сошников, ложись! - не выдержав, громко прокричал я, будто он мог услышать, но мой голос повис в грохоте звучащих выстрелов. 
    В бинокль я хорошо видел, как у его ног пули фонтанчиками взрыли землю, но, не обращая на это внимание, он продолжал махать высоко поднятыми вверх руками, представляя собой живую мишень.
     В какой то миг  я заметил, что один из бежавших солдат, будто налетев на невидимое препятствие, повалился навзничь, тут же второй, изменив направление, видимо увидел лейтенанта, устремился к нему. Но тут Сошников согнулся и медленно стал опускаться на землю, с которой недавно поднялся. Упав,  остался лежать неподвижно.   
     - Эх, Сошников, Сошников! - тихо с ударившей в сердце печальной болью проговорил я, опуская бинокль. 
      «Вжиг-вжиг» – пропели совсем близко пули, отчего холодок пробежал по спине и я невольно пригнулся.   
     - Товарищ капитан, оденьте!  - протянул мне каску старшина.
          И в этот момент перед глазами полыхнуло багрово-ярким пламенем....   




                Глава четвертая

               
     Морозы в ноябре ударили рано и стояли долго, вплоть до конца декабря,  превращая в ледяной панцирь, окунувшийся в серовато-белую пелену город. Ночью на небе висел яркий диск луны, на падающей от него световой дорожке на снегу выступали черные силуэты застывших домов, в которых еще теплилась жизнь.
     Согревались мы, не снимая верхней одежды, возле печурки, переместив почти впритык к ней кровать, на которой я спал вместе с Лерой. Под ворохом одежды, прижавшись друг другу, рядом с еле горевшей и чадящей дымом буржуйкой проходили казавшиеся томительно длинными ночные часы.
     Я просыпался,  подбрасывал дрова в печку и ложился в постель, забываясь в коротком сне, чтобы через какое-то время снова встать и повторить все сначала.
     Сооруженной буржуйкой мы дорожили – от нее шло, хоть какое-никакое, а тепло, на ней кипятили воду, готовили похлебку и сушили отсыревшую одежду. Она служила для нас очагом поддержания жизни в блокадном, но гордом и не сдающемся врагу городе.   
     Дрова я находил в подвалах, в разрушенных домах отыскивал доски и разные обломки деревянных конструкций. Но появившейся снежный покров уже не позволял мне проводить поиски по развалинам, да и истощение организма заметно ослабило силы. Для обогрева с разрешения тети Даши мы разломали шкаф, стоявшей в ее комнате. Но его хватило не надолго, тогда в ход пошло все, что могло гореть, и мы почти всю мебель в комнате Семёныча пустили на дрова.
      Тетю Дашу, которая из-за не оставлявшей ее болезни и истощения, почти не передвигалась, переселили к себе, отведя ей диван в нашей комнате, пододвинув, как и кровать, но с другой стороны, ближе к печке.   
     Немцы из дальнобойных орудий обстреливали город каждый день, а вот бомбежек стало меньше. Неужели у них уменьшилось количество самолетов или их куда-то перебросили? Может, под Москву?
      Из сводок Совинформбюро мы знали, что над столицей нависла опасность, и фашисты стянули к ней войска в намереваясь во что бы то ни стало взять. Но этого у них не получалось – Москва стояла, а военный парад на Красной площади 7 ноября, в 24 годовщину  Октябрьской революции, показал несокрушимый дух ее защитников.
     Мы с замиранием сердца слушали по радио речь Сталина, произнесенную им с трибуны мавзолея, а его слова «ещё немного месяцев, ещё полгода, может быть годик – и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений» придавали веру, что к нам, находящимся в блокаде,   обязательно придут на помощь.
     Луч надежды не оставлял сердца жителей Ленинграда, но многих, обессиленных мучительным голоданием, покидала сама жизнь.
    К середине декабря на протоптанных тропинках по занесенным снегом улицах, которые никто не чистил, появились медленно бредущие люди, с трудом тащившие за собой санки. На них лежали замотанные в простыни трупы их родных и близких, скончавшихся от истощения. Сил и возможности похоронить, как полагается, и отдать последнюю человеческую дань, у изнеможенных голодом людей просто не было.
     Трупы свозили к площадям или к ближайшим проспектам, где складывали рядами.  Затем за ними приезжала грузовая машина и увозила на кладбище, обычно на Серафимовское или на Пискаревку, где их закапывали в одну братскую могилу. Так проходили похороны в осажденном и измученном голодом нашем городе. 
     В конце месяца тете Даши стало совсем плохо, она не поднималась с дивана и молчаливо лежала, устремив взгляд в потолок. Что мы могли сделать?! Чем помочь?!  Я и Лера, а когда приходила мать, все вместе приподнимали её и кормили кусочками хлеба, полученными по карточке, или жидким супом, который приносила в манерке из госпиталя мама. 
     - Тебе следует вставать, - внушала она тете Даши. - Движение – вот что спасает и заставляет организм сопротивляться, не дает атрофироваться органам. - Её голос звучал тихо и в тоже время страдальчески: она отчетливо видела, как угасает на глазах наша соседка, и пыталась её всячески ободрить.   
     В один из дней начала декабря я принес отоваренные по карточкам порции хлеба. Пришлось за ним простоять более восьми часов в очереди. Ушел утром, а пришел, когда время близилось к вечеру.   
     Тогда хлеб не успели подвезти и люди толпились у входа в пункт выдачи, который располагался в бывшем до наступления блокады магазине. Внезапно разнесся протяжный звук сирены, означавший начало артиллерийского налета, и следом забухали оглушительные раскаты взрывов, которые  звучали совсем рядом, на соседней улице.
     Все, кто стоял вместе со мной, перебрались через колею накатанного снега на противоположную сторону и прижались к каменной стене здания. Мы уже знали, что при обстреле она менее опасна, и об этом гласила большая надпись, выполненная красной краской на стене дома.   
     Обстрел продолжался недолго и минут через десять прекратился. Люди снова безмолвно перешли через улицу и выстроились в длинную цепочку, начинающуюся от дверей магазина.
     Вдруг по очереди пронесся слух: «За поворотом машину с хлебом разнесло!». Не сговариваясь, почти все устремились за угол, на соседнюю улицу, дома на которой подверглись разрывам снарядов. Устремились – наверное, не то слово, вернее сказать – поковыляли друг за другом по узкой протоптанной в заснеженном тротуаре тропинке, а кто и посреди улицы по наезженной колее. Я тоже пошел вместе со всеми.
     Когда завернул за угол, то увидел стоявшую полуторку, с затянутым брезентом кузовом. Возле открытой дверкой кабины выделялись лежавшие на снегу две фигуры: мужчина в черном ватнике и второй в военной телогрейке. 
     - Водителя и сопровождавшего убило, - без всякой эмоции   констатировала рядом со мной оказавшаяся женщина. 
     - Хлеб! -  вдруг изумленно выдохнул подошедший к нам какой-то мужчина с затянутым узлом шарфом поверх пальто и тотчас, тяжело перебирая ногами, согнувшись, зашагал к машине.      
     Я посмотрел в ту сторону, куда он направился. Позади грузовика, чуть сбоку, на снегу виднелись два выпавших из кузова серых с черными полосками мешка, из которых высыпались несколько кирпичиков хлеба. Мужчина схватил одну буханку, сунул за пазуху пальто, от второй отломал большой кусок  и, запихивая в рот, начав жадно жевать.      
     Окружившие машину люди, увидев это, кинулись к мешкам, вокруг которых сразу началось столпотворение. Толкаясь, падая и вновь поднимаясь, словно в миг обезумевшие, мужчины и женщины выхватывали из мешков драгоценный продукт.
     И тут раздались выстрелы.
     - Назад! Пристрелю! - грозно крикнул откуда-то появившийся милиционер в шинели, потрясая поднятым вверх пистолетом.    
        Толпа отпрянула от мешков. 
     - На место вернуть! - сурово приказным тоном произнес он, заметив, что некоторые прижали к груди буханки. 
     Никто не шевельнулся: так и стояли, прижимая к себе хлеб, умоляющими взглядами молчаливо смотря на милиционера.
     - Граждане! Верните, пожалуйста, - уже смягчившись, промолвил он, но никто на его слова не реагировал. Люди замерли словно заколдованные, не желая расставаться, пусть и таким образом заполученным, но жизненно необходимым продуктом. Тогда, приговаривая: - Граждане, милые мои, так нельзя, - и подходя к каждому из стоявших с хлебом, он начал отбирать у них буханки.
     Люди молчаливо отдавали, при этом, кто-то опускал вниз глаза, а кто  тоскливо, жалобным взглядом наблюдал за исчезновением хлеба из своих рук.
      Когда милиционер подошел к мужчине с шарфом, то тот попытался бежать, скрыться, но сил явно не хватило и он, рванувшись в сторону и сделав несколько шагов, беспомощно повалился на снег, оказавшись возле пораженного осколками от прогремевшего недавно взрыва водителя и человека в темном ватнике, сопровождавшего груз жизни.   
     В это время подошел комендантский патруль – офицер и двое красноармейцев с винтовками. Солдаты подняли под руки мужчину и усадили прямо на снегу.
     Милиционер, заметив выпирающую у того из-под пальто буханку, вынул её и отнес в мешок. Красноармейцы забросили мешки с собранным хлебом в кузов грузовика и встали по бокам для его охраны. Милиционер повернулся к безмолвно застывшей толпе.
     - Товарищи! Я все понимаю, но хлеб везли для раздачи, туда и будет доставлен.
     Офицер, осипшим голосом, видимо, болело горло,  прокашлявшись в кулак, хрипло произнес:   
     -  Разворовывание хлеба наказывается по закону военного времени, - и,  не по-доброму покосившись на сидевшего неподвижно мужчину, добавил: - а этого будут судить.    
     Люди постепенно стали расходиться, направляясь обратно к магазину. Вскоре толпа рассосалась. Я пошел снова стоять в очереди. Пришлось ждать долго, и только ближе  к полудню подошла машина. По мешкам, которые с нее сгружали, я догадался, что это был хлеб именно с грузовика, накрытого  взрывом. Видимо, хлеб с него перегрузили.   
     Дома, на пороге квартиры меня встретила сестренка, она была чем-то подавлена.
     - Что так долго?! Был обстрел, и я боялась, что тебя больше не увижу, -  тихо промолвила она. - Хотела уже идти навстречу, вдруг, что с тобой?! 
     - Ничего не  случилось, - ответил я, - пришлось подождать, карточки отоварил – наши и тети Дашины, как она?!
     - Нет её, умерла, - печально вздохнула Лера. - На диване лежит, надобно отвезти.
     Я понял, что она имела в виду: отвезти – значит, завернув в простынь,  вынести из комнаты. Затем, положа на санки, оттащить туда, куда обычно свозили мертвых из нашего квартала – в сквер, на соседнюю улицу.         
     В комнате мы расстелили на полу простынь и когда переносили на нее  тело тети Даши, то из её ладони выпал маленький, со спичечный коробок,  кусочек черствого хлеба. Она его держала в кулаке, хранила на крайний случай. Этот случай для нее уже настал, но почему она не съела?! Может быть, этот  кусочек, превратившейся в сухарик, продлил бы ей жизнь?! Кто знает?!
     Я бережно, стараясь меньше оставлять крошек, разделил ножом  этот кусочек на две половинки и мы его съели. Потом, обмотанное простыней и перевязанное веревкой тело, на детских санках вдвоем отвезли к скверу, у ограды которого лежали уже несколько умерших от голода. Так мы проводили в последний путь нашу тетю Дашу.
     В середине месяца несколько дней подряд мама домой не приходила: был наплыв раненных и обмороженных солдат, доставленных с передовой, и всему персоналу приходилось сутками пребывать в госпитале. В эти дни у меня и у Леры, почти одновременно, появилась какая-то жуткая апатия, даже чувство голода притупилось. Желудок не подсасывало, как обычно, и вообще есть не хотелось, только постоянно клонило ко сну.
     Я и Лера неподвижно лежали на кровати, укрывшись под самый подбородок одеялами, и только поднимающийся пар от нашего дыхания свидетельствовал, что мы еще живые. Печка не горела – просто не было ни сил, ни желания ее разжигать и поддерживать огонь. На ее железной поверхности стояла кастрюля, и вода в ней уже затянулась толстой кромкой льда.
     Добывать воду было не так легко, каждый выход за ней на реку Фонтанку был неимоверно труден. Обычно я шел к одетой в гранит этой городской речки и осторожно спускался по скользкой каменной лестнице к проруби, пробитой во льду возле самого окончания спуска. Зачерпнув ведро, и чтобы не свалиться, переставлял его на обледенелых ступеньках, неотступно на четвереньках ползя вверх за ним. И уже поднявшись на набережную, вставал на ноги и медленно брел домой. Вода из ведра постоянно выплескивалась, и почти каждый раз до нашей квартиры я доносил лишь не больше половины. 
     В тот раз вода у нас была, только замерзшая. Мы лежали, устремив взгляд в потолок, как когда-то тетя Даша. Мыслей никаких и в глазах туман.  Постепенно веки слиплись, и я провалился в состояние полудремоты – вроде бы спал, и в тоже время нет. Сколько так пролежал – не помню. Но вот сквозь полусон разобрал, как вроде бы с кем-то разговаривает мать, а может, мне это только послышалось? «Зачем так громко?», - хотел спросить, но снова повело в сон, и больше ничего уже не слышал.
     Проснулся оттого, что по лицу кто-то водил теплой тряпкой. Разомкнул глаза. Передо мной было мамино лицо. Она поочередно обтирала мокрым и теплым полотенцем то меня, то Леру, при этом громко приговаривая:
     - Не спать! Только не спать и все будет хорошо! 
     Потом она заварила чай из березовых листьев последнего веника, оставшегося в комнате Семёныча. Заставив выпить, стала кормить нас,  подцепляя маленькой ложечкой похлебку, принесенную в манерке из госпиталя. При этом тихо вздыхала:
     - Я пришла, а вы чуть живые. Лежите рядышком, еле дышите. В комнате сумрачно, не топлено. Разломала стул, затопила печку и согрела воду. Это у вас степень дистрофии. 
     Какая – не уточнила, но и так было ясно, что мы все здесь, в сцепленном голодном кольце, в той или иной степени доходяги. Лера  посмотрела на мать:
     - Скоро Новый год, в прошлый мы пили лимонад и ели торт. Помнишь? -  она повернулась ко мне.
     Конечно, как можно было забыть?! Тот торт принес домой папа, купил его на Невском. Торт был бисквитный, со сладкой черемуховой начинкой и покрыт шоколадом. Вспомнив о нем, я невольно сглотнул слюну, мысленно представив прошлогоднее угощение.   
     - А еще были пироги, - мечтательно протянула Лера, - ты, мама, их напекла – с капустой и картошкой.  Сейчас бы их сюда!
     - Вот что, старайся глотать помаленьку, а не сразу, - проворчала мать, протягивая ей ко рту ложечку. - А насчет Нового года, то у меня есть одна новость, - она обвела нас загадочным взглядом. - Сказать?!       
     - Норму повысят?! - спросила Лера.
    - Дополнительно что-нибудь выдадут, - предположил я, - в ноябрьские ведь дали чуть-чуть вина и увеличили пайку. 
     - Новый год мы будем встречать в госпитале, там будет концерт, - объявила мать, - я договорилась и вам разрешили прийти. 
     За неделю до его наступления повысили норму отпуска хлеба и уже отоваривали не по 125 грамм, а по 200 грамм на человека. И это для нас был праздник, впрочем, как и для всех ленинградцев. Можно было пить кипяток с кусочками хлебушка два раза в сутки – утром и вечером, а не раз в день, как раньше.   
      А вот сам этот Новый год в госпитале мне запомнился навсегда. Мама привела нас в длинный коридор на втором этаже, где разместились на лавочках и табуретах ходячие раненые и больные. Я и Лера примостились на выставленных стульях возле импровизированной сцены: в конце коридора находилось небольшое возвышение, и на нем стояла ёлка, разукрашенная игрушками. Они были вырезаны из бумаги, но зато венчал её настоящий стеклянный шпиль с красной звездой. На стене возле ёлки висел склеенный из нескольких ватманских листов плакат, на котором большими буквами виднелась надпись: «С Новым 1942 годом! Смерть фашистским захватчикам!»
     Усадив нас на стулья, мама сказала:
     - Сидите тут, а я пойду, надо по работе, после концерта за вами вернусь, - и куда-то ушла.
     К ёлке вышел одетый в концертный смокинг ведущий,  видимо, один из артистов ленинградских театров.               
     - Товарищи красноармейцы! Через некоторое время наступит Новый год, и я выражу желание всех нас, всех жителей славного Ленинграда и его защитников – чтобы он стал годом, когда мы откинем фашистскую мразь от стен города и погоним с нашей земли!  Сегодня всем тяжело и трудно, но мы выстоим! И в этом сомнений нет! Наше дело правое и враг будет разбит! Так говорит наша коммунистическая партия и Верховный главнокомандующий товарищ Иосиф Виссарионович Сталин!   
     Раненые зааплодировали, а кто мог, встал с места. Потом, когда все уселись, ведущий  объявил:
     - Баян. Вальс. На сопках Маньчжурии.
     Вышел человек в помятом пиджаке с баяном на груди. Присел на принесенный одним из раненых стул и заиграл. Музыка разнеслась по коридору. Сосредоточенные лица, находящихся на излечении бойцов, свидетельствовали о том, что они вспоминают прошлую довоенную жизнь, когда эта мелодия звучала на танцевальных площадках в парках, и мысленно перенеслись в свои дома и семьи.
     Внезапно мелодия оборвалась и баянист, покачнувшись, начал сползать со стула на пол. Упасть ему не позволила вовремя подоспевшая медсестра и один из раненых, сидевших в первом ряду. Подхватив баяниста, они увели его в ближайшую палату. 
     Выступление прервалось, но через какое-то время вновь появился ведущий. Разведя руками, как бы оправдываясь, он проговорил: 
     - Извините! У нашего товарища приключился голодный обморок. Концерт  продолжается.
    Затем вышла худая маленькая женщина с большим белым бантом на шее.  Она читала стихи про войну и любовь, про то, как  матери и жены ждут своих сыновей и мужей с фронта, а те сражаются и мечтают возвратиться с победой обратно в свои дома. Читала тихо, но ее голос хорошо был слышен в задних рядах коридорного зала. Поэтические строки трогали сердце и западали в душу, и я заметил, что сидевший рядом с нами раненый рукой даже смахнул с глаз невольно набежавшие слезы.
     Потом на скрипке играла артистка, а в заключении вышел снова баянист, который не доиграл в начале концерта вальс. В этот раз он его исполнил весь и раненые, встав со своих мест, громко хлопали в ладони. Они аплодировали ему не только за исполнение, но и за то, что нашел в себе силы перебороть то состояние, в котором оказался и смог выйти играть перед ними.   
     После концерта пришла мама и повела нас по лестнице на первый этаж, где зашли в какую-то комнату. В ней за столом, на котором возвышался  чайник и вокруг него виднелись расставленные кружки, сидели женщины в белых халатах – это были медицинские сестры. Одна из них мне и Лере  вручила подарки – каждому по прянику. Пряники были черствые, как камень, и мы мочили их в кружках с кипятком, которые нам дали, а потом просто сосали. Более вкусного угощения я больше никогда не пробовал.
     Там же, в госпитале, мама сказала, что имеется возможность нам выехать из осажденного города, как семье командира Красной армии, который погиб, защищая Ленинград. Ей об этом сказал политрук госпиталя и еще он добавил, что будет хлопотать насчет получения разрешения нам на выезд, а для этого еще предстоит собрать кое-какие документы. 
     Мы уже знали, что по льду Ладожского озера проложена автомобильная  трасса, по которой доставляли боеприпасы и продукты защитникам города и его жителям, а обратно вывозили людей на Большую землю. Она проходила в двух десятках километрах от берега, захваченного немцами. Противник бомбил с воздуха эту ледовую дорогу, но разбить её не удавалось. Трассу надежно защищали наши истребители и зенитчики, не давая фашистским летчикам прицельно сбрасывать свой смертельный груз.
     А те бомбы, которые все-таки попадали на трассу, большого вреда не приносили: они с большой высоты пробивали корку льда и взрывались уже под ним, оставляя на поверхности крошку ледяного месива в образовавшихся полыньях, и эти места бойцы помечали, обозначая длинными вешками. Тянувшиеся по ледовой переправе полуторки медленно объезжали их и продолжали дальше свой путь, везя в своих кузовах спасение от голода, и в обратном направлении измученных жителей.      
     Дорога тонкой ниточкой связывала город с Большой землей, но та часть продуктов, которая по ней доставлялась, ни в какой мере не могла обеспечить город, и в нем продолжали голодной смертью умирать люди.      
     Однажды я откопал в снегу палку и понес ее домой, намереваясь,  разломав, сжечь в печке. Поднимаясь по лестнице, во тьме заметил два светящихся зеленых огонька. Что это?! Крыса?! Их в городе с началом блокады не видел, может куда делись или их всех переловили?! Не знаю, но два огонька смотрели на меня, и это было явью. Подойдя ближе, наотмашь ударил  палкой, старясь попасть по ним. Раздалось жалобное мяуканье и, присмотревшись, я понял, что это кошка. Она не убежала, видимо до того истощала, что не хватало на это сил. Я поднял ее и еще живую, облезлую, с дикими глазами принес домой. Эту кошку мы съели.   
     Я и сестренка с нетерпение ожидали дня выезда, но проходили дни, недели, а известий о его дате никаких не поступало. Каждый раз, когда мать приходила из госпиталя, мы задавали ей вопрос об эвакуации, но она ничего не могла пояснить, только качала головой и говорила, что этим делом пока еще занимаются.
     Так прошел месяц, мы уже почти отчаялись и об этом больше не говорили, но все-таки с надеждой, которая еще теплилась, смотрели на нее, ожидая ответа на наш безмолвный вопрос. Видя это, она уверенно заявляла:   
     - Надо ждать и терпеть. Вывозят каждый день, дойдет очередь и до нас. Раз политрук  обещал, то так и будет! 
     Наконец, в конце февраля, мама пришла из госпиталя как никогда рано, около полудня. 
     - Сегодня вечером выезд, - сказала она. Посмотрев на меня, распорядилась: - Ты и Лера собирайтесь, берите с собой самое необходимое и теплое белье, а я пойду сдавать карточки и за справкой. 
     - Тебя отпустили из госпиталя? - подняла на нее взгляд сестра.  - Ты едешь с нами?!
     - Конечно, - удивленно ответила мать. - Почему так спрашиваешь?
     - Просто ты сказала, что я и Володя должны собираться. А ты как?! Твои вещи?!
     - Мои в основном уже собраны, - она кивнула в сторону двери. Возле нее, в углу комнаты, стоял  чемодан, с которым мы раньше спускались при объявлении воздушной тревоги или артиллерийского обстрела в бомбоубежище. В нем были документы и кое-какое белье.   
     - Там твоих вещей мало, - не отставала от нее Лера.
     - Что надо я заверну в узел, - сказала мама и добавила: - постарайтесь все сделать быстро, к моему приходу, нам еще необходимо добраться до вокзала.
     Когда она вернулась, вещи мы уже собрали. Получилось три чемодана и два портфеля, с которыми я и Лера до войны ходили в школу.   
     - И как мы все это унесем? - покосилась на приготовленную нами  поклажу мать. - Что в них?! - уточнила, уставившись на наши портфели.
     - Белье, кукла, ну и всякое такое, - отозвалась Лера.
     - Вот что, портфели оставляем, берем чемоданы и помогите мне собрать узел, - безапелляционно проговорила она. - Пора скоро выходить.
     Уложив в узел из простыни мамину кофту, шерстяной платок, несколько  платьев, одно из которых было Лерино, и мою куртку, мы не сговариваясь, уселись на кровать.   
     - Вернемся ли сюда?! - помолчав, вдруг сказала мама, и я заметил, как страдальчески сморщилось ее лицо.
     - Обязательно! - прижалась в ней Лера. - После войны, обязательно приедем!
     - Эх! - тяжко вздохнула мама. - Когда она кончится?! Ну, посидели – пора и на выход!
     На лестничной площадке, заперев входную дверь, мать недоуменно посмотрела на ключ, который держала в руках:   
     - Зачем он теперь?! Разве что взять на память?!
     - Мы же вернемся! - заметив ее колебание, твердо произнесла Лера. В ее голосе сквозила такая уверенность, что мать безоговорочно положила ключ в карман своего пальто, и мы стали спускаться по лестнице.
     До Финляндского вокзала добрались с трудом. Шли пешком. Я тащил на груди и на спине перевязанные веревкой два чемодана. Узел был у Леры, и   еще один чемодан у мамы. На мост через Неву нас не хотели пропускать охранявшие на него вход солдаты. Один из них, усатый, в  полушубке и валенках потребовал, чтобы мы открыли чемоданы и развязали узел, показали, что в них находится.
     - Может в них какое взрывное устройство, - предположил он. - А тут мост, стратегический объект.
     - Может не стоит? - устало присев на чемодан, умоляюще взглянула на него мать. - Документы у нас в порядке, идем на вокзал. 
     - Положено осматривать, вдруг что?! Уезжаете?!
     - Если получиться, - грустно вздохнула мама.
     - Это твои? - он пристально посмотрел на меня и Леру.   
     - Дети.
     - Мужик на фронте?
     - Погиб, - снова вздохнула мама и опустила вниз голову, не в силах больше отвечать на задаваемые вопросы.   
     - Ладно, - смягчившись, произнес солдат, - проходите!       
     На вокзале нас поместили в один из вагонов состава, стоявшего у платформы. При посадке проверяющий в военной форме и женщина в железнодорожной шинели, видимо проводница, по очереди придирчиво вглядывались в протянутые мамой им документы.
     У меня даже мелькнула мысль: а вдруг что-то не так в них и нас не возьмут?! Но все записи оказались верными и мы вскоре уже сидели в холодном вагоне, в котором было несколько десятков человек. Вагон не освещался, только при выходе в тамбур на стене висела керосиновая лампа, тускло отбрасывающая свет от горевшего язычка пламени на узкий проход.
     Я сидел рядом с мамой у окна, через замерзшие стекла которого ничего не было видно, но за ним оставался  наш город. Когда вновь увижу его?! 
     Вагон качнуло – к составу подсоединился паровоз. Я посмотрел на Леру и мать.
     - Скоро поедем.
     С этими словами вагон снова качнуло и поезд, в котором мы находились,  медленно тронулся. Мама обняла нас руками и, еле шевеля губами, начала шептать:
      - Господи, помилуй и сделай так, чтобы выжили! Чтобы доехали, и ни пуля, ни снаряд – ничто не коснулась нас! Господи, не дай помереть деткам моим! Если надо тебе, Господи, возьми меня, но сохрани их!   
     Это была далеко не молитва, скорее мольба о помощи, обращенная внутрь  себя, но произносимая вслух. Мы с сестрой задумчиво молчали, вагон мерно покачивался, и по его стенке в такт движения плясало бледное пятно, отражаясь от света керосиновой лампы. Как мы доедем?! Где будем?! И что ожидает нас всех впереди?!    
     Ехали мы долго - состав почему-то часто останавливался. Приехали мы к берегу Ладожского озера далеко за полночь. Возле вагона, с которого только что сошли, толпились приехавшие люди: никто из них не знал куда идти. Кругом было темно, и только лучи от карманных фонариков обозначали, что рядом кто-то проходит. К нашему вагону подошли трое военных.
     - Все могут идти? - спросил один из них. 
    Чей-то голос из толпы сухо обронил:
     - Вроде да.
     - Тогда за нами, - распорядился военный. Мы с вещами в руках, гуськом, двинулись вслед за ними по протоптанной в снегу тропинке,  направляясь к стоящим в темноте машинам, свет от фар которых указывал на то, что там находится колонна.               
     Разместили нас – меня, Леру и маму, вместе с другими отъезжающими в автобусе, в окнах которого полностью отсутствовали стекла. Было жутко холодно, и меня пронизывала дрожь.         
     - Укутайтесь, - сказала мама и вытащила из узла шерстяной платок, укрыв им сестру, а мне протянула куртку. Потом вынула из кармана пальто два маленьких кусочка замерзшего хлеба: - Подкрепитесь!   
     - Откуда?!- я удивленно поднял на нее глаза.
     - Сберегла на дорогу. 
     - А себе?! - спросила Лера.
     - У меня тоже есть, - мама показала еще один кусочек. Убедившись, что всем достается поровну, я и сестренка быстро сунули полученные  кусочки хлеба себе за щеки.   
     В автобус зашел военный в шинели и, поочередно осветив лучом фонарика в нем сидевших, громко произнес:   
     - Попрошу предъявить документы! 
     Мне показалось, что проверка длиться бесконечно долго. Вначале я смотрел на военного, потом, закрыл глаза и чувственно, мелко глотая слюну, сосал хлеб. Потом снова открыл веки – военный все еще находился в автобусе. Наконец, он вышел и мы поехали.  Ехали медленно, в окно дул ветер, и тут пригодился вновь узел, которым мы прикрыли открытый проем окна.  Прислонившись к узлу, я задремал. Открыл глаза, когда остановились и кто-то, светя фонариком, вошел в автобус.    
     - Все живы?! - поинтересовался вошедший у водителя и, не получив  однозначный ответ, повернувшись в нашу сторону, произнес: - Ничего, товарищи, уже полпути позади!   
     «Только половину дороги проехали! - мысленно пронеслось в голове. - Когда же приедем?!»
     - Мама, уже скоро? - я услышал, как пролепетала дрожащим голосом, прислонившись к маминому плечу, Лера.      
    - Батюшки, да у тебя жар! Вон как колотит! - испуганно промолвила мать, потрогав ладонью лоб сестренки. - Саша, - тотчас повернулась она ко мне, - доставай из узла мою кофту и набрось на Леру. Она заболела.   
     - У вас больная? - услышав разговор, подошел к нам вошедший мужчина в стеганом ватнике военного образца, и потому было не различить кто он – солдат или офицер.   
     - Да, дочка, видимо простудилась, - ответила мать и тяжело вздохнула: - Приехать бы быстрее, а там уж разберемся!   
     - Возьмите! - мужчина протянул фляжку, которую достал из кармана штанов. - В ней еще осталось немного, разотрите! 
     - Спасибо! - беря фляжку, посмотрела на него мать.
     - Поправляйся, дочка! - он глянул на притихшую Леру и, повернувшись, вышел из автобуса.
     - Саша, помогай! - мать сдернула платок, в который была укутана Лера, и быстро начала расстегивать верхние пуговицы ее пальто. Автобус тронулся с места, и мы поехали. - Плесни! - сказала мне мать, дав фляжку и выставив вперед ладони рук. 
     Я вылил струйку спирта ей на ладошки и сразу почувствовал его запах.  Пальто у сестренки было расстегнуто и, засунув руки под кофту, мать начала растирать ей грудь.         
     - Теперь придержи за плечи, - закончив, обратилась ко мне мама. Я обнял сестренку и притянул к себе. Она вся пылала. Задрав кофту и с ней нижнее белье, мать вылила остатки спирта ей на спину и начала растирать. Потом  я помог одеть ее и укутать в шерстяной платок. - Ну вот, будет лучше, - с надеждой промолвила мама и прижала Леру к себе.      
     Приехали мы уже под утро. Колонна, состоящая из полуторок с сидевшими в них под укрытием брезентовых полотнищ людьми, и три автобуса, в одном из которых ехали мы, остановилась на берегу возле нескольких деревянных бараков. В отдалении от дороги я заметил сложенные из кусков льда и заметенные снегом укрытия, из которых торчали стволы зенитных пушек.         
     - Выходите! - в автобус вошла женщина в телогрейке. - Кто не может – оставайтесь, за вами придут и помогут, - проговорила она, устремив взгляд на выжидающе смотревших на нее людей.    
    - Саша, ты бери чемоданы, а я узел, и выйду с Лерой, - сказала мне мать и тут же обернулась к сестре: - Ты сможешь идти?!         
    - Попробую, - тихо промолвила Лера, - только трудно дышать.   
    Взвалив на грудь и спину перевязанные чемоданы, один держа за ручку и  волоча по снегу, я побрел к одному из бараков, куда направились мама и Лера. Идти было трудно, ноги утопали в снегу, и я сделал  передышку. Остановившись, снял чемоданы с плеч и огляделся. Большинство  людей, доставленных нашей колонной, уже ушли в бараки, с грузовиков бойцы помогали сойти тем, кто не мог самостоятельно идти и, придерживая, вели в деревянные строения, а еще снимали из кузовов и складывали рядом с машинами окоченевшие трупы тех, кто так и не доехал, для кого этот путь оказался последним....
     Нагрузившись снова чемоданами,  я медленно пошел к бараку. 
     В натопленном помещении по бокам стен стояли скамейки, а посредине длинные, сколоченные из досок, два стола, на которых стояли тарелки с жидким супом и нарезанными кусками хлеба. Возле них сновали женщины в гимнастерках, раздававшие примостившимся на скамейках и вывезенным из блокадного города людям еду.
      И тут я увидел маму и Леру. Мама держала в руках кружку и пыталась напоить из нее сестру.    
     - Совсем расклеилась, - огорченно вздохнула мать, когда я измученный  тяжестью своей ноши, возле них сбросил чемоданы и присел на один из них.       
     В это время к нам подошла одна из женщин, разносивших тарелки с супом. 
     - Ей плохо?! - посмотрела на Леру. 
     - Простудилась, - ответила мать. - Есть ли здесь врач?
     - Подождите немного, - женщина вручила мне тарелку с куском хлеба, ложку и отошла от нас.
     Я зачерпнул суп, он был жидкий и теплый, и главное в нем плавали два больших куска картофеля, которые первым делом, даже не разжевывая, проглотил одним махом. В животе забурчало и меня вдруг затошнило, но я сдержался. Стал глубоко дышать, стараясь ртом вдохнуть как можно больше воздуха.    
     - Ешь, не торопясь, - осуждающе посмотрела на меня мать. И я медленно начал отхлебывать, стараясь зачерпнуть ложкой маленькие порции.   
      Вскоре женщина вернулась с работником из медицинского персонала, о чем ясно свидетельствовал ее белый халат.
     - Ну что у нас? - женщина в халате наклонилась над Лерой и, раздвинув кончиками пальцев веки, внимательно вгляделась в глаза. Затем, взяв за руку, пощупала пульс. - Понятно, - заключила она и  взглянула на мать:  - Необходим постельный режим и лечение. Сейчас поместим ее в медпункт, пусть пару дней полежит, а потом видно будет.      
     Леру положили в медпункт – отдельный деревянный домик, состоявший из нескольких комнат, в одной из них стояли четыре кровати, на трех уже лежали больные. Поместив Леру на свободную постель, женщина, как выяснилось впоследствии доктор, разрешила матери сидеть с ней.
     - Так будет гораздо лучше, - сказала она, - организм настолько ослаб, что требуется за вашей дочкой постоянный уход. И еще, - строго посмотрела на меня с мамой, -  много есть – запрещаю категорически! И вам, и ей! - кивнула на лежавшую сестренку. - Не больше 3-х раз в день и помаленьку, желудок должен привыкать к пище, иначе – смерть!
    В бараке я видел вывеску, на которой было написано: «Ешь понемногу, не сразу! Набитый желудок страшнее бомб!». Наблюдал, как некоторые  вывезенные из блокадного города нашей колонной, жадно глотали суп и жевали хлеб и, съев все, снова подходили к столу за новой порцией. Женщины, обслужившие «перевалку» - так они между собой называли этот пункт, не давали им больше еды.
     - Миленькие, родимые – умрете! - говорили они и отодвигали подальше от голодных и умоляющи смотревших на них людей тарелки. Им было жалко их, вырвавшихся из когтей блокады, но что могли поделать?! Дать поесть сытно - кровавый понос и смерть!  Желудок столько пищи не переварит. А как было мучительно смотреть голодным людям на пищу: вот она – рядом, а попробовать нельзя. Жутко!   
     Леру продержали в медпункте не два дня, как вначале предполагала врач, с которой мы уже познакомились, звали ее Марина Константиновна, а целую неделю. По правилам Лере здесь должны были оказать только первую медицинскую помощь, а затем перевезти в больницу, а нас – меня и маму, отправить дальше – в эвакуацию. Для блокадников для этого специально подавали эшелон, который приходил два раза в неделю по проложенной недалеко отсюда железной дороге. Но, как сказала Марина Константиновна, до больницы было далеко, а в медсанбат Леру бы не взяли, притом, получилось бы разъединение семьи. Мы бы уехали, а Лера осталась – ищи тогда ее по белу свету! И так – сколько семей разбила и  разбросала война!          
     Мы уже пропустили два состава, последний раз я с мамой остался здесь только благодаря хлопотам Марины Константиновны: она уговорила начальника пункта, где мы временно находились, задержать нашу отправку. Но долго так продолжаться не могло: нам предстояло ехать дальше, ехать всей семьей.    
     Лере стало лучше. Она уже вставала с кровати, и даже на ее лице заметил улыбку, когда, войдя в медпункт, чуть не упал, поскользнувшись на входе. 
     - Ты как медведь, - сказала она.   
     - Почти, - согласился я и тут же, с порога, объявил: - после обеда грузимся.   
     - Что значит - грузимся? - она недоуменно смотрела на меня.
     - Это означает, что вы сегодня продолжаете свое путешествие дальше, - выходя из соседней комнаты, проговорила Марина Константиновна, слышавшая наш разговор. - Я вас, Лерочка, отпускаю. Конечно, организму еще далеко до нормы и вы еще не полностью поправились, хорошо бы еще недельку подлечиться, но сами понимаете, больше держать не могу, не имею права.
     Я помог Лере собраться, и мы пошли в соседний барак, где проживали с мамой. В бараке стояли сколоченные нары, на которых мы спали, как и другие вывезенные из города люди, ожидая отправки по железной дороге. 
     Прощаясь с нами, Марина Константиновна призналась маме, что Лера напоминает ей дочку, которая осталась в Ленинграде:   
    - Как увидела ее, так сразу сердце и защемило, вспомнила свою Надюшку: возраст почти такой же, глаза такие же – круглые, веселые, любознательные,  и решила про себя – обязательно выхожу!
     - Она с кем в городе? - тихо спросила мать. 
    - Ничего не знаю, известий никаких, - на глазах Марины Константиновны появились слезы. - Меня призвали в конце августа, Наденька осталась тогда с бабушкой. Живы ли?! Каждый раз вглядываюсь в лица вывезенных оттуда  –  вдруг, увижу ее?! А то и среди мертвых ищу – ведь констатировать смерть приходиться.... 
      На память и в знак благодарности, расчувствовавшись так, что даже всплакнула, мама вручила Марине Константиновне шерстяной платок, которым укрывала Леру в автобусе.          
     - Ради бога примите! Пусть вас согревает и напоминает тепло наших сердец!   
     Подали машины, мы забрались в кузов полуторки, и колонна грузовиков поехала по накатанной в снежном покрове колее. Ехали недолго – до  железнодорожного полотна, на котором стоял состав из вагонов-теплушек, оказалось всего несколько километров.
     Посадка в вагоны на станции Кобона, название узнал от одного из бойцов, который помог нам залезть в вагон, проходила организованно и быстро – опасались налета немецкой авиации.
     - Товарищи, не суетитесь, садитесь! - то и дело подгоняли нас железнодорожники и военные, прикрывающие зенитными установками эту станцию.
     В вагоне вначале было прохладно, но после того, как он набился людьми, стало даже душно. Вскоре поезд тронулся с места и, набирая скорость, повез нас в неизвестность наступающей новой полосы жизни, но куда и какой?!   
     Не прошло и нескольких суток, как наши томительные ожидания развеялись - состав прибыл в небольшой сибирский город  Красноярск.   
     Первое что поразило – валил большими хлопьями снег. По привокзальной площади двигались грузовики и конные упряжки. От лошадей клубами валил пар, на санях сидели, укутанные в тулупы возчики. Снег мне показался здесь даже намного крупнее, ярче и воздушней, чем у нас. Впрочем, это впечатление, наверное, навеяно контрастностью перехода от того положения, в котором мы пребывали до этого в блокадном городе. Там  сирены тревог холодили сердца, и снег казался не белым и пушистым, а жестким, с каким-то сероватым оттенком. Тут все выглядело иначе – и снег, и воздух, и размеренно текущая жизнь, сам ритм которой, как убедился со временем, задавался удаленностью от фронта и могучей величавостью самой природы, отражающейся в степенности характера сибиряков.    
     Мне вдруг подумалось, что в этом городе можем встретить сына тети Даши – ведь она говорила, что он где-то в Сибири, и я, повернувшись к матери, спросил: 
     -  А сын тети Даши не в Красноярске?   
      Мама только пожала плечами: 
      - Не знаю, Сибирь то большая. 
      - Может, увидим, - предположил я.
      - Все может быть, - согласилась мама.
     Но этому не суждено было сбыться: его мы не встретили, не пересеклись, видимо, пути или он трудился в другом месте, а может уже воевал?    
     Нас по предписанию местного исполкома разместили в одной комнате одноэтажного бревенчатого дома, который стоял недалеко от вокзала, рядом с большой рекой, Енисеем, разделявшей город на две части. В этом доме  проживала семья ушедшего на фронт владельца – жена и дочка восьми  лет.   
       Хозяйка, которую звали Клавдия Семеновна, встретила настороженно, даже с какой-то неприязнью. Как же – чужие люди, притом, приезжие и голодные, что от них можно ожидать?! Настороженно сверля то меня, то сестру, а то и маму глазами, показывая комнату, в которой нам предстояло жить, хмуро осведомилась: 
     - Как думаете питаться? 
     - Что-нибудь придумаем, - мама повернулась к ней, - главное есть уже крыша, да и руки не отсохли.   
     - Ну-ну, - покачала она головой и, больше ничего не сказав, удалилась.
     В комнате имелась кровать, на которой, как мы решили, будет спать вместе мамой Лера, а я на матрасе. Еще был круглый стол и две табуретки. В углу стоял комод, куда переложили из чемоданов захваченные с собой вещи.
     Когда все разложили, надел пальто, я вышел из комнаты, намереваясь ознакомиться с окружающей местностью. В тесном коридорчике столкнулся с дочкой хозяйки, державшей на руках в рыжевато-коричневой окраске кошку.         
     - Как тебя зовут? - с любопытством девочка взглянула на меня.    
     - Саша.
      - А я Вика, - представилась она, - а это Василиса, мы с ней дружим, - глазами показала на кошку, и тут же спросила: - Правда, что вы из Ленинграда?    
     - Правда, - ответил я, - а что?
     - Ничего, - пожала она плечами и снова задала вопрос: - Правда, что там не было еды?
     - Правда, - коротко сказал я. Эта девчонка своими вопросами начала уже докучать, и я желал быстрее закончить разговор. 
     - Никакой-никакой? И поэтому кушали даже людей?
     - Насчет людей ничего не могу сказать, а вот  кошку съели.
     - Свою?!
     - Нет, чужую.
     - Как?!
     - Я ее поймал и мы съели.
     Девочка в ужасе округлила глаза, отпрянула к стене и плотнее прижала к себе свою любимицу, будто я хотел ее отобрать и съесть. Усмехнувшись, я  прошел мимо напуганной трусихи во двор.
     Вечером на ужин нас пригласила хозяйка дома.
    - Надобно поближе познакомиться, - сухо сказала она, - да и с дороги вы, с утра во рту, поди, ничего не держали.   
     Мама приняла приглашение – разве можно отказываться от еды? Да и человек зовет – не прилично игнорировать.
     В общем, мы вместе с ней пришли в комнату Клавдии Семеновны. За накрытым столом уже восседала Вика и, отщипывая от буханки хлеба кусочки, бросала их себе под ноги, рядом с которыми на полу примостилась Василиса. Кошка обнюхивала хлебные кусочки, но к ним не притрагивалась,  ожидая более вкусное, что может еще достаться.   
     На столе стояла кастрюля  с только что отваренной картошкой, от которой шел душистый пар, и рядом большая миска квашеной капусты.          
     - Присаживайтесь! - предложила Клавдия Семеновна. - Прошу – вот всё, что Бог послал! 
     Мы расселись за столом. От картошки разносился такой аппетитный аромат, что я и Лера невольно глотали слюнки, смотря зачарованными глазами на давно забытые блюда.    
     - Не стесняйтесь, накладывайте! - взглянув на нас, сказала хозяйка и тут же добавила: - Не до разносолов, хотя вы и от такого, небось, в Питере  отвыкли.
     - Да, - кивнула мама, - употребляли, что попадалось, и каждой крошкой хлебушка дорожили, - с укором посмотрела на девочку, которая, отломив кусок хлеба с коркой, бросила его кошке.   
     Перехватив ее взгляд,  Клавдия Семеновна зыкнула на дочку:
     - Вика, перестань крошить! Видишь – Василиса морду воротит!
     Тут же в ответ, обидчиво насупившись и сложив в трубочку губы, девочка прохныкала, вытянув в мою сторону руку: 
     - Я его боюсь, он Василису съест! 
     - Господи, что за чушь?! - возмущенно промолвила хозяйка. - Можешь вести себя пристойно?!   
     - Он кошку съел, сам сказал, - вновь пропыхтела Вика и, сжав губы, сердито уставилась на меня.   
     - Молодой человек, что вы такого ей наговорили? - обернулась ко мне Клавдия Семеновна.
     Я недоуменно пожал плечами:    
     - Ничего такого.
     Девочка, схватив ложку, начала ударять ей по столу.
     - Он кошку съел, съел!
     - Вы так ей сказали?!  - хозяйка не по-доброму смотрела на меня.
     - Ну да, - отозвался я,  - она спросила, пришлось ответить. 
     - Прежде надо думать, о чем говорите, - нравоучительно произнесла она, - тем более с ребенком. Не маленький же!   
     - Саша сказал как было на самом деле,- вступилась за меня Лера и перевела взгляд на девочку: - А ябедничать плохо!
     - Вика, - мама спокойно обратилась к девочке, - никто твою Василису не тронет, а если позволишь, то Саша с тобой и с ней потом поиграет. Ведь так же? - она грустным и в тоже время понимающим взглядом посмотрела на меня.   
     - Нет, я буду играть с ней! - девочка показала на Леру. 
     - Хорошо, но только когда поедим, - согласилась сестренка. 
     - Давайте есть, а то остынет, - проговорила Клавдия Семеновна и стала раскладывать на тарелки из кастрюли картошку. -  У нас все  свое, с огорода, - поясняла она, - посадили морковь, но взошла неудачно, мелкая, да и мало.  Зато картофель есть, не много, но нам с Викой хватит, проживем.  Весной вам следует присмотреть участок, - посоветовала она, взглянув на мать, - без него не протянуть.
     - Не плохо бы, - согласилась мама.
     - Где намереваетесь устроиться? У нас много мужиков отправили на фронт, да и заводы, которые эвакуированные, запускают, так что свободных мест уйма. 
     - Завтра пойду, обещали подобрать.   
     - Конечно, без работы куда?! Жить ведь на что-то надо! Может, и жилье какое-никакое дадут. 
    Ужин проходил в тягостной обстановке. Ели молча, изредка  обмениваясь  ничего не значащими фразами. Клавдия Семеновна всем своим видом показывала, что в своем доме лишь терпит нас, так сказать входит в положение приехавших из голодающего города, и что в дальнейшем нам стоит полагаться только на себя.   
     После ужина мама предложила помочь помыть посуду, но хозяйка резко отказалась: 
     - Ну что вы?! Гостям не положено!
     Этими словами она провела четкую грань нашего нахождения здесь: мы были для нее временными квартирантами, с пребыванием которых, как бы ей не хотелось, но приходилось поневоле мириться.
     Поев, я и мама направились в отведенную нам комнату, а Лера ушла  играть с девочкой и ее кошкой. У меня на душе остался неприятный осадок из-за происшедшего за столом, и я чувствовал, что мать девочки утвердилась в своем умозаключении держаться с нами на расстоянии.       
     Постепенно мы привыкли к новой жизни. Мама устроилась работать прачкой в местный госпиталь, куда поступали на лечение раненые из других прифронтовых лечебных учреждений, а меня взяли туда же помощником истопника в кочегарку. Лера занималась сугубо домашним хозяйством: готовила и прибиралась. Она подружилась с Викой, но девочка по отношению ко мне осталась все-таки настороженной. Впрочем, меня это мало волновало: я трудился посменно и приходил домой, чтобы перекусить и выспаться в нашей комнате. Вечерами и в свободнее время пропадал на курсах Осоавиахима, куда записался. Я хотел научиться военному делу, чтобы с наступлением призывного возраста взять в руки оружие.   
     Готовили мы на маленькой кухне, а когда она была занята и на ней хозяйничала Клавдия Семеновна, чтобы избежать излишних неприятных разговоров насчет того, что стесняем, в комнате на примусе, который мама приобрела у торговцев на рынке. Для этого вначале разогревали на нем суп, а потом уже ставили чайник.
     Я колол дрова во дворе, еще Клавдии Семеновне помогал разжигать печку, которая топилась из коридорного прохода, разделяющего комнаты. Хозяйка всегда вежливо здоровалась, с ней мы разговаривали, обычно обмениваясь местными новостями и услышанными известиями о событиях на фронте, радио у нее отсутствовало, но никогда она больше нас не приглашала на свою половину.
     Так и жили в одном доме, разделенные не только перекрытием комнатных стен, но и внутренним душевном забором, который никто из проживающих в нем не пытался преодолеть. Но месяца через полтора все круто изменились, весна растопила к нам натянутое отношение со стороны Клавдии Семеновны. Вернее, не само ее наступление, а случай произошедший с ее дочкой.
     На смену холодным мартовским дням пришел звенящими капелями апрель. Весна в Сибири, как я подметил, отличалась от той, которая  была у нас в Ленинграде. Здесь она наступала бурно, с журчащими потоками ручьев от тающего снега, и моментально под ярким сиянием солнца спадала долгая зимняя туманность. Воздух становился прозрачным, и в нем невидимыми волнами купалось тепло, исходящее с небесного светила, под лучами которого белым глянцем блестели снежные вершины гор на противоположном берегу реки. 
     В один из таких дней я шел с работы по набережной, любуясь красотой Енисея. С его крутых берегов по снежному насту на фанерных листах с веселым визгом съезжала на кромку льда детвора.
     Вдруг послышались испуганные крики: дети что-то громко кричали и махали руками, показывая на реку. На льду, в черной прорези образовавшейся полыни кто-то барахтался, пытаясь выбраться на гладкую твердость поверхности.   
     Не раздумывая, я побежал и, оказавшись внизу у самого берега, ползком добрался до бултыхающегося в воде, кишащей мелкими ледяными осколками, ребенка. Схватив рукой за край пальто, вытянул на лед и  волоком оттащил подальше от полыньи. Затем, взяв на руки, медленно поднялся с ним на берег.
     Каково было мое удивление, когда увидел, что это была Вика. Вся мокрая, бледная, дрожавшая не столько от холода, сколько от охватившего ее страха, она прижалась ко мне, цепко обхватив за шею руками. Укутав в свою куртку, я отнес ее домой.
     Там встретили нас мама и Лера. Клавдия Семеновна  куда-то ушла и мы, уложив Вику в кровать, стали отпаивать ее теплым чаем. Она плакала, медленно пила мелкими глотками и слезы капали прямо в ее кружку. Вскоре она  успокоилась и заснула. 
      Когда пришла Клавдия Семеновна и узнала о том, что приключилось от самой Вики, то пришла к нам в комнату. С дрожью в голосе обратилась ко мне:      
     - Благодарю вас, Александр! Если что случилось бы с дочкой, я этого не пережила.   
     - Ну что вы?! - покраснев, смущенно пробормотал я, не зная, что сказать и как себя в этом случае вести.
     - А знаете что?! - она посмотрела на мать. - Сегодня по случаю спасения Вики я специально испеку пирог. Обязательно все приходите! Хорошо?! 
     Такого пирога мы еще никогда не пробовали. Он был с рыбой и луком. Как пояснила Клавдия Семеновна, начинку она приготовила из замороженных окуней, которых еще летом наловил супруг. Упомянув о муже,  грустно добавила:
     - Вчера письмо от него получила, воюет под Москвой. Пишет, что немцам  столицу не отдадут.    
    - Конечно! - живо ввернула, улепетывая второй кусок пирога, Лера. -  Никогда Москву, как и Ленинград, им не взять!
     Это напоминание о родном городе колыхнуло душу, и я вмиг вспомнил нашу коммуналку, в которой остались часть жизни – недавней, но по происшедшим событиям уже такой далекой довоенной и воспринимаемой с болью в сердце, ощущаемой каждой клеточкой тела, суровой блокадной. Когда мы вернемся туда?! Как будто уловив мои мысли, мама тихо  промолвила:   
     - Да, фашистам не войти. Вот отбросят их, и мы поедем обратно, а вас, - перевела взгляд на Клавдию Семеновну и Вику, - приглашаем к себе в гости.   
     - Ура-а! - захлопала в ладошки Вика. - Поедем в гости!      
     - Но это только после войны, - уточнила Клавдия Семеновна, ласково посмотрев на дочку.   
     - А это скоро?! - широко раскрытыми глазами она уставилась на мать.
     Никто из нас этого не мог знать, но как хотелось, чтобы быстрее наступил ее конец. Второй раз мы все вместе собрались за этим столом, и в отличие от первого посещения комнаты хозяйки, чувствовалось, что улетучилась существовавшая ранее отчужденность, пропала настороженность с ее стороны, и исчезла невидимая внутренняя преграда, разделявшая нас.   
     Наступило лето, в кочегарке я уже не работал: закончилась отопительная пора, и пришлось искать другое место. Меня взяли на завод «Коммунар», который был эвакуирован из Запорожья и разместился в цехах бывшего местного ликероводочного предприятия.
     Завод находился недалеко от дома, где мы проживали, на нем выпускали в основном снаряды и мины. В нашем цеху  трудились женщины и еще несколько ребят, возраст которых, как и мне, не дотягивал до призыва. Мы укладывали в ящики готовую к отправке продукцию, а над нашими головами, под самым потолком, висел большой плакат «Все для фронта – все для Победы!».
     Когда она придет, и мы очистим нашу землю от фашистской нечисти?! Когда наступит этот долгожданный день?! Об этом между собой много не говорили, но его ждали, этим жили и, работая здесь, в далеком тылу, делали всё для его приближения. 
     Держа в гладкой металлической оболочке смертоносный заряд, я порой представлял, как всей своей мощью он взрывается в гуще фашистов или пробивает на поле боя броню ползущего на наши позиции немецкого танка, который замирает на месте и от него тянется густой черный шлейф дыма.
     Я неудержимо стремился на фронт, но возраст пока не позволял, и до возможного призыва оставалось чуть больше года, к тому же еще стоило закончить школу. Лера тоже хотела пойти в армию, и мы часто тайком от матери обсуждали эту, будоражащую наши сердца, тему.
     Осенью мы пошли в выпускной класс местной школы, и мне пришлось теперь работать на заводе по три часа в вечернюю смену. И если я, после занятий шел в цех, то сестренка вместе с подругами направлялась в госпиталь, где помогали медсестрам ухаживать за ранеными.      
     Призвали меня ровно на второй день, как стукнуло восемнадцать, к этому времени я и Лера уже закончили школу. Хорошо помню, как она и мать  провожали  до военкомата, находившегося возле вокзала, где ожидал эшелон, отправляющийся в гремевшую орудийными залпами сторону. Тогда мать, с катившимися по щекам слезами и, зажав рукой рот, чтобы не раскричаться от охватившего ее безудержного страха, стояла рядом и, не отрывая глаз, смотрела на меня, будто хотела навсегда запомнить, запечатлеть в своей памяти. Потом, кинулась и крепко обняв, тихо прошептала:
       - Береги себя! Я тебя очень прошу, умоляю – будь живым!    
     Живым я остался. И тот свой первый бой, оказавшийся для меня последним, помню отчетливо. Не погиб в нем, не остался лежать в сырой земле. Мольба матери помогла, а может везенье?!   
     Война воплотилась для меня в незаживающую рану душевных переживаний потери родных и близких, томительном ожидании прихода на передовую, горящей ненавистью к врагу и жгучим желанием отомстить за них, в страшный кошмар выживания в блокадном городе, пребывании в эвакуации, и в том одном-единственном бою, в который один раз поднялся в атаку.
     Воевал всего лишь один день, всего лишь один раз сумел выстрелить из своей винтовки, уничтожив своего первого и единственного фрица. Потом ранение и долгие месяца, проведенные на больничной койке, и все-таки не смотря ни на что, я остался жив – выходит, повезло!
       А вот сестренке Лере нет. После моего ухода на фронт, она в тайне от матери вместе с подругами записалась в школу радистов.
     В последствии, из рассказа матери я узнал, что пришла она тогда домой уже в солдатском обмундировании. Появилась на кухне в гимнастерке, в юбочке и кирзовых сапогах. Увидев ее в военной форме, мать от удивления, а больше от кольнувшего сердце предчувствия обомлела. Чашка, которую вытирала полотенцем, выпала из рук и разлетелась по полу кухни мелкими осколками. 
     - Это к счастью, - сказала Лера и нагнулась собирать фарфоровые кусочки.   
     Мать широко раскрытыми глазами безмолвно смотрела на дочку. Находившаяся тут же Клавдия Семеновна изумленно всплеснула руками:
    - Лерка! И тебя забрали?!      
    - Я сама.  Завтра должна уходить, отпустили только до утра, - поднялась она, и с остатками разбитой чашки подошла к матери. - Мамочка, родная, прости! Но я должна! Понимаешь, должна!    
     - Чашка твоя, любимая, - ошеломленно ответила мать, не сводя с нее глаз.
     - Ничего, новую купим, и будем пить чай. Ведь так, мама?!
     - Ой, девочка моя! - вдруг разрыдалась мать и примкнула к ее груди. -  Зачем вы все меня покидаете?! Отца не стало, Сашка ушел, а теперь и ты!  Может, еще можно остаться?! Ну, медсестрой в госпитале, а-а?! – вопрошающе подняла на нее глаза, полные соленых слез.
      Лера бережно отстранила мать и, взяв за руку, прижалась щекой к ее ладони.
     - Все будет хорошо! Я тебя люблю! Но я обязана быть там. Все девчонки из класса решили так. 
     -  И всех взяли в армию? - спросила вдруг  Клавдия Семеновна. 
     - Не всех, нас выбрали троих в школу радистов, - с гордостью произнесла Лера. 
     - А остальные? 
     - Кто-то пошел учиться на медсестер, кого-то определили в переводчики, а двоих даже взяли в зенитчицы, -  она посмотрела на мать. - Хотела и я, но сказали, что слух хороший, больше подхожу радистом. 
     -  Лера, это ты?! - вбежав на кухню, остановилась, как вкопанная,  смотря на нее, Вика. - Ты уже солдат и поедешь на войну?! 
     - Нет, - улыбнулась в ответ Лера, - вначале буду учиться, здесь в городе.   
     - Как в школе?!
     - Да, но только в военной.   
     - А приходить и играть со мной будешь?!
     - Обязательно, но только не так часто, - Лера подошла к Вике и погладила ее по голове. 
     - А на войну когда?! - допытывалась  девочка, подняв на нее глаза, 
     - Вика, отстань! - посмотрела на дочку Клавдия Семеновна. - Дай взрослым поговорить.
     - На, примерь! - протянула девочке Лера свою пилотку. - Правда, для тебя великовата, но все-таки попробуй.   
      Девочка, взяв пилотку, убежала с ней в комнату смотреться в зеркало. 
     - И сколько в той школе учиться? -  грустно спросила мать. 
     - Несколько месяцев, но будут отпускать домой.   
     - А потом?! - ее глаза заблестели от появившихся слез.   
     - Потом, сама знаешь – куда направят, - пожала плечами Лера, - а пока  буду вас навещать.
     Лера приходила обычно раз в неделю, увольнения давали только с  вечера до обеда следующего дня, и все это время проводила с мамой,  Клавдией Семеновной и Викой, которые стали для нашей семьи близкими людьми.  Настал день, когда она пришла домой в последний раз.   
     - Ну вот, - объявила Лера маме, которая пришивала оторвавшуюся пуговицу к кофте, - учеба завершилась и нас отправляют. 
     Иголка выпала из рук и сползла с колен на пол кофта. 
     - Когда?! - оторопев от прозвучавшего известия, только и смогла произнести мать. 
      - Завтра, - Лера подошла к ней и поцеловала в щеку, - главное – ты не волнуйся!   
     -  Что значит – не волнуйся, когда ты уезжаешь?!  И ни куда-нибудь, а в самое пекло! 
     - Что, Евдокия, дочка пришла? - вошла в комнату Клавдия Семеновна. - Вижу – в коридоре сапоги стоят, выходит – на побывку явилась. Как всегда отпустили? - повернулась к Лере. 
     - Прощаться пришла, - печально промолвила мать и посмотрела на дочку: - уезжает.
     - Вот как?! И куда?! - Клавдия Семеновна  и перевела взгляд на Леру.   
     - На фронт, - за нее ответила мать, - под пули собралась.
     - Ну, так  уж и под пули! Я же радистка, связь буду поддерживать. Может, в штабе далеко от передовой придется.
     - А может и вправду в штабе будет, - предположила Клавдия Семеновна. -  Радистки обычно при штабах, ведь так?! - и вопросительно взглянула на Леру. 
     - Не знаю, - недоуменно пожала плечами Лера, - куда прикажут, может быть и при  штабе. 
     Отвечая так, она здорово лукавила – не хотела больше расстраивать мать. В школе ее готовили по специальной программе для засылки за линию фронта в составе диверсионно-разведывательных групп или для заброски в партизанский отряд.   
     - Ну вот, Евдокия, - с сочувствием посмотрела на мать Клавдия Семеновна, - ты больно не переживай:  как-никак дочка окажется при штабе, и возможность писать оттуда у нее будет.   
     - Правда, мамочка, я засыплю тебя письмами, - улыбнулась Лера. -  Правда-правда, писать стану часто и обо всем.   
      Но писем от Леры  мать так и не получила, ни одного, по какой причине  она не подавала весточек – неизвестно.   
      Может, и писала, но время было военное, да и почта работала с перебоями. Бывало, что письма не доходили: то машины с почтой попадали под артиллерийский обстрел или бомбежку и письма, так никем и не прочитанные, сгорали в них. А что касается известий от Леры, то, наверное, ее военная профессия ограничивала их посылку: может, до выполнения задания не полагалось или не было возможности посылать?! Не знаю, но мать каждый день ожидала от нее писем, но их не приходило ....
     Группу, в которой находилась Лера, намеревались сбросить к украинским партизанам. Доставлявший их самолет тогда вышел на курс и летчик, заметив огоньки зажженных костров, распорядился покинуть борт. В последствии выяснилось, что это были ложные сигнальные костры, выложенные специально, подобно партизанским, немцами и бандеровцами, хозяйничавшими в местных деревнях и поджидавшими появление русских парашютистов.
     Их, беспомощно приземляющихся в ночном небе под белыми куполами, фашисты расстреливали прямо в воздухе. Из всей группы в живых осталась одна лишь Лера. Ее, раненую, бесчувственно повисшую на стропах парашюта в кроне деревьев, сняли подошедшие немецкие солдаты и украинские полицаи. Каково же было их изумление, когда увидели, что перед ними русская девушка.
     Шлем, слетев с ее головы, валялся на земле у ствола березы, и ветер колыхал ее кротко подстриженную челку. Раньше у Леры были густые длинные волосы, которые она туго стягивала резинкой, придавая прически вид, которым все восхищались. Теперь же, в военных условиях, с прической пришлось расстаться.
     Как обнаружили парашютистку, и что дальше произошло, рассказали жители украинской деревни уже после войны, когда я предпринял поездку в ту местность, ведя поиск могилы сестренки.         
        Тогда фашисты заставили деревенских женщин идти через поле к лесу, где в деревьях виднелись тела русских солдат и запутавшиеся купола их парашютов. Немцы боялись партизанских мин и через поле впереди себя погнали жительниц деревни. Одна из них, довольно  преклонного возраста, вспомнила про этот случай и показала мне безымянную могилу сестренки, за которой, оказывается, бережно присматривала все это время. Я увидел земляной, поросший травой холмик, на котором высился небольшой ветхий деревянный крест с фанерной табличкой без надписи, только обозначение – 1943 год.  Год гибели сестренки, Леры....               
      

               




                ЛЕРА

     Вот, я и простилась, когда теперь увидимся?!
     Покидать дом, который приютил, а семья хозяйки стала близкими людьми, было тягостно. Но куда тяжелее расставаться с  мамой, которая сразу изменилась и начала выглядеть намного старше, чуть ли не старушкой:  сгорбилась и на ее лице появились многочисленные морщинки, которых раньше я не замечала. В потухших и в постоянно набегающих слезами глазах, беспрестанно вытираемых платочком, который она судорожно комкала в руках,  я читала одно: «Ну, побудь еще минуточку, подожди – не уходи!». А уходить надо, опаздывать никак нельзя, я и так задержалась, и следовало спешить.   
     Притом, ведь день сегодня особенный: нас должны отправить в действующую армию, правда, в какую – не объявили. Лишь сказали, что наша команда радистов, из двенадцати выпускниц, будет распределена по прибытию на место.
     Мы знали только что едем под Харьков, который освободили в середине августа. Значит, предстоит участвовать в наступлении, в настоящем деле и от этого настроение было приподнятое и все мы, девчонки из спецнабора, как называли нашу группу в школе, в душе уже были там, в войсках, мысленно представляя  себя в боевых операциях.   
     Сбегая с крыльца, я обернулась: мама, прижавшись лбом к оконному стеклу, с печалью в глазах молчаливо смотрела в мою сторону.   
     «Мамочка, родненькая! Я тебя очень люблю! Не грусти, я вернусь!» - захотелось крикнуть мне, но сдержалась. На дворе стоял сентябрь и в преддверии убытия взамен пилоток нам выдали шапки-ушанки. Сняв ее, я лишь помахала маме и, больше не оборачиваясь, быстрым шагом пошла к школе.   
     Почти неделю мы тряслись в душном вагоне поезда, который, наконец, доставил нас на украинскую землю. Пока ехали, я невольно вспоминала поездку из блокадного Ленинграда в Сибирь.
     Тогда в холодной теплушке с болью в сердце и щемящей тоскливой задумчивостью о том, что ожидает впереди, мы уезжали от голодной смерти и обстрелов в неизвестность. Теперь я возвращалась обратно на войну, чтобы расплатиться с немецко-фашистскими мерзавцами за гибель родных и за тот вынужденный отъезд из родного города.
     По пути встречались многочисленные идущие на фронт эшелоны с техникой и солдатами, это придавало уверенность, что окаянного врага одолеем и Победа, как сказал товарищ Сталин, и об этом читали в газетах, а также неоднократно на политинформациях нам говорили политрук, будет за нами.   
     Я решила маме по приезду отправить письмо, описать дорогу и куда прибыла. Но написать так и не сумела, хотя очень хотела.
     Мама, милая моя, я не могла написать тебе, прости меня! Я хорошо понимаю, что своим молчанием причиняю тебе боль, знаю, с каким нетерпение ожидаешь весточки, но писать, как только приехали, нам запретили. Объявили, что посылать письма перед заданием, которое предстояло выполнить в тылу противника, категорически запрещено. Письма разрешили посылать только после возвращения. Прости!
     Нас, прибывших из школы радистов, прикомандировали к штабу армии и разместили в бывшем доме культуры. В помещении, куда поселили, уже жили другие женщины, носившие военную форму.      
     - О-о! Да это же бабье общежитие! - громко провозгласила старшая нашей команды, Людка Воскобойникова, когда мы туда вошли со своими вещмешками, в которых находилось немудреное  личное имущество.
     Её, назначили из нас старшей еще в школе, выделив не только по возрасту, ей было под тридцать, нам же остальным – от восемнадцати до двадцати, но и за властный характер.
     Людка до поступления в школу радистов работала в колхозе бригадиром на ферме, под ее началом трудились более десятка доярок, были и мужики, как она высказывалась, снятые за провинность, обычно за пьянство. В большей части водители и трактористы, которых в целях перевоспитания временно переводили на ферму для подсобных работ. Так что командный голос у нее был поставлен, впрочем, как и сам характер.
     В прошлом году на фронте погиб ее муж, сгорел в танке. Мать умерла перед самой войной от болезни, а отца призвали в сорок первом, ушел и где он, что с ним – никаких весточек. В военкомате сообщили – пропал без вести.  Детей у нее не было, и Людмила твердо решила  пойти на фронт, но ее не брали. Оббивала пороги кабинетов начальства в колхозе, райкоме, военкомате, и сумела добиться – взяли в школу радистов: слух, когда проверили, и память на цифры у нее был потрясающий. Так Людмила, а для нас просто Людка, стала радисткой, а еще, по указанию начальства, старшей из нас.      
     В комнате стояли панцирные заправленные кровати, на одной из них прямо на одеяле, лицом вниз, в солдатском обмундировании лежала девушка.  Две женщины, одна приблизительно такого же возраста, как и Людмила, вторая старше, сидели за столом. В армии только недавно ввели новые знаки различия – погоны и по пришитым на них трем поперечным матерчатым полоскам было видно, что обе являются сержантами.    
     - Кто будете? - спросила одна из них, младшая по возрастным годам.      
     - Радисты, только что приехали. 
     - Понятно. 
     - Откуда? - подняла на нас глаза вторая женщина. Ее взгляд был пристальный и тяжелый. Я невольно поежилась и про себя подумала, что у нее, видимо, не все хорошо: так смотрят обычно те, кто погружен в грустные раздумья и у кого на душе горе.   
     - Из Сибири, - ответила Людка и поинтересовалась: - Куда нам?
     - Выбирайте сами. Здесь нас трое, а мест на два десятка наберется. На днях все были заняты, только вчера освободились, - произнесла первая женщина.   
     - Что так?
     - Съехали, тут жили медики, по санбатам разбросали.
     - А вы?
     - Мы снайпера.
     - Давно здесь?
     - Третий день. 
     - Ожидаете – куда направят?
     - Вроде того.
     - Она тоже? Спит что ли? - Людка покосилась на лежавшую.
      - Вы ей не мешайте, у человека горе – мать убило. В дом, где жила,  бомба попала, - оборвала разговор вторая женщина и, встав, показала рукой в сторону свободных постелей: -  Размещайтесь! Потом наговоримся.   
     Мы молча пошли к кроватям.  Что тут сказать?!    
    Ну вот, распределение будет завтра, а сегодня можно с дороги и отдохнуть, хотя, честно признаться, в пути выспалась, кажется, основательно. Хорошо бы сполоснуться, смыть с себя, как говориться, дорожную пыль. Но здесь только умывальник, а насчет бани разговора не вели – приказано никуда не отлучаться и завтра предстать перед очами высшего командования. Нам предстояло распределение, и каждая из нас по этому поводу ощущала внутреннее волнение, но виду никто не подавал.    
     В комнате на стене висит карта Советского Союза, точно такая была в классе географии нашей школы, в которой я училась с братом.
     В последнем письме, полученном еще в Красноярске, он писал, что служит в стрелковом полку в прифронтовой зоне и пока их на передовую не посылают. Прочитав, мама тогда даже обрадовалась и сказала, что у нее отлегло от сердца, а то все думы передумала, вспоминая Сашу. 
     Кажется, из нас двоих, мне первой придется сразиться с немцами. Этого момента я ждала, и мне было совсем не страшно и хотелось, чтобы быстрее наступил завтрашний день, когда, получив предписание, смогу взять в руки оружие.
     Я посмотрела на карту. На ней вырезанными кем-то из бумаги маленькими флажками, окрашенными карандашом в красный цвет, показаны освобожденные города,  а  натянутой белой ниткой, закрепленной булавками, обозначалась линия фронта. Приглядевшись, поняла, что граница,  разделявшая нашу и немецкую стороны, не совсем отвечает действительности: видимо, нитку крепили давно, может, месяц назад, тогда так и было, но сейчас все изменилось – линия фронта продвинулась далеко вперед. Наши войска ведут наступление и уже захватили левобережье Днепра, а тут левый берег еще значился за фашистами. 
      Я подошла к карте и передвинула  нитку, придав ей новую  конфигурацию, наглядно отражая, как сообщалось  в сводках Совинформбюро, расположение линии фронта.       
     - Уже воюешь? - спросил кто-то за спиной.
    Я быстро повернулась. Передо мной стояла та, вторая, женщина в форме сержанта и внимательно смотрела на меня. 
     - Хочу показать, как есть на самом деле.
     - Тебя как зовут?
     - Лера, - ответила я.
     - А я Татьяна Федоровна, - представилась она. - Откуда будешь такая? – тут же поинтересовалась и, не сводя с меня глаз, тихо промолвила: - Вижу, что вы все впервые на фронте, пороха, как говориться, не нюхали. 
     - Да, мы из школы радистов, - кивнула я, - завтра получим направление по частям. А вы?!   
     - Нас инструкторами по снайперскому делу определили, будем обучать новичков. Вот, ожидаем отправки, наверное, завтра тоже убудем.   
     - Вы воевали?!
     - Воевали, мы все воевали, - сухо произнесла она и замолчала. 
     - А много фашистов убили? - непроизвольно вырвалось у меня.
     - Достаточно, - нахмурив брови, так что на лбу сразу образовались морщинки, с грустью посмотрела на меня: - Главное, чтобы тебя фриц на  свой счет не записал. А таких, как вы, - обведя взглядом комнату, в которой мы находились, уточнила: - необстрелянных, он мигом вычисляет. Так что следует быть осторожней и прислушиваться к опытным бойцам. Понятно?! 
       Ясное дело, но зачем она об этом сказала?! Будто классный преподаватель дает наставление как себя вести в школе и вне ее стен.  Странно!
     В это время в дверь постучали, и тут же в комнату в шинели вошел младший лейтенант. 
     - Вы бы подождали, пока отзовемся, здесь по крайне мере женщины! -  строго бросив на него взгляд, проговорила Татьяна Федоровна и, отойдя от меня, направилась в его сторону.    
     - Извините! - моментально покраснев, сконфузился офицер. 
     - В следующий раз ожидайте приглашения! - невозмутимо, совсем никак не реагируя, что перед ней старший по званию, -  строго проговорила она, вплотную подойдя к нему.
      Мы все, находящиеся в комнате, с интересом наблюдали за происходящим. 
     - Татьяна, погоди, - вдруг принесла первая женщина и посмотрела на младшего лейтенанта:  - Собственно говоря, вы по какому вопросу?
     - Кто тут Воскобойникова? Срочно вызывают, - выдохнул офицер, по которому явно было видно, что чувствует себя неловко, образно говоря, не в своей тарелке.   
     Услышав свою фамилию, Людмила поднялась с кровати, на которой сидела.   
     - Кто вызывает?! - устремила вопросительный взгляд на офицера. 
     - Подполковник Маслов.
     - Как к нему пройти?!
     - Я провожу, - сказал он. - Одевайтесь, я вас подожду, -  и вышел за дверь.
     - Ну вот, Людка, с кавалером тебя! А провожатый хорошенький! - прыснула Рита, с которой мы вместе обучались на радистов.
     По характеру Ритка веселая оптимистка, хохотушка, и мне порой казалось, что она зачастую воспринимает идущую кругом жизнь, как  быстроменяющиеся на экране кадры из киноленты, в которых зачастую реальность подменялась надуманностью, а настоящее человеческое страдание, слезы и горе были лишь хорошей игрой актеров.
     Не знаю почему, но у меня сложилось впечатление, что ей все давалось легко и очень просто, и было непонятно – зачем она решила стать военным и поступила учиться на радиста. Что к этому толкнуло?
     Из ее семьи, как знала, никто на фронт не попал: отец трудился на заводе кладовщиком и по ее словам признан белобилетником, по состоянию здоровья освобожденным от призыва, а мать работала заведующей столовой. Рита была на год старше меня и работала в той же столовой, что и мать, только готовила. Не знаю, какой она была поварихой, но что ее задорный смех часто разносился в аудиториях школы, то это уж точно!
     Может, она поддалась влиянию подруг и вместе с ними подала заявление  в школу? Подруги не поступили, а ее взяли? А, может, ей двигало что-то другое?!  Не знаю, гадать не стану.
    Впрочем, следует отметить, что Рита была ко всему еще и безобидна: я никогда не замечала, чтобы она злилась и дулась на кого-либо из нас по пустякам. Она отличалась жизнерадостностью, открытостью и непринужденностью общения. И порой ее высказывания, которые из уст других привели бы в лучшем случае к раздражению, ей прощались и воспринимались лишь в форме забавной шутки.
     - Да ладно уж! - махнув рукой, улыбнулась Людка. - Здесь вроде него их  уйма! - и направилась к выходу.   
     Вернулась она скоро, не прошло и получаса. Войдя в комнату, с порога громко объявила:
     - В девять утра все должны быть в штабе!    
     - С вещами?! - я устремила на нее взгляд.
     - Вещмешки оставляем, с собой лишь документы. А сейчас всем ужинать и отбой! - распорядилась она.
     Я посмотрела на часы: шел восьмой час вечера. 
     - Правильно, - подала голос Татьяна Федоровна, - мы вот, тоже собрались перекусить, так что стол общий, не возражаете? 
     Никто из нас не был против и, выгрузив из своих вещмешков незамысловатый запас еды – банки тушенки и хлеб, мы тесным кружком уселись за один стол, образованный из двух, придвинутых друг к другу. Поднялась с постели и девушка-снайпер, молчаливо присоединившись к нам. Татьяна Федоровна принесла чайник с кипяченой водой, а вторая женщина-сержант из бумажного кулька высыпала на стол куски сахара.   
     - Угощайтесь! - сказала она. - Заварка, правда, отсутствует, но зато есть кипяток.  Будем пить в прикуску. У нас до войны  в деревне так все пили.   
     - Вы из деревни? - заинтересованно посмотрела на нее Людмила. - Я тоже, трудилась на ферме, частенько мне буренки во сне видятся. 
     - Да, но только по другой части. С Урала я, - добавила женщина. 
     - Галина у нас охотник, - пояснила Татьяна Федоровна, - белку и соболя промышляла. 
     - Поэтому и снайпер? - я подняла на нее глаза.
     - И поэтому тоже, - согласилась со мной Татьяна Федоровна, вскрывая ножом консервную банку тушенки.   
     - Здорово у вас получается, - одобрительно заметила Рита.   
     - Наловчилась, - Татьяна Федоровна поставила банку на стол и принялась за вторую, - погодите, пройдет время, также будете. Инна, тебе что? - посмотрела на молчавшую девушку-снайпера.
     - Я только попью, - она налила в кружку кипяток и взяла сахар.   
     - Вот, что голодом себя морить не дело, - смотря на нее, произнесла вторая женщина, которую Татьяна Федоровна назвала Галиной. - Пойми, что переживаниями мать не воскресишь! А  гадов этих за нее бить надо, и для этого требуются силы. А откуда они появиться, когда ты сама себя изводишь?!      
    - Галина, вас как по отчеству? - Людмила обернулась к женщине.   
    - Петровна, - та недоуменно пожала плечами.
    - Так вот, Инна, Галина Петровна говорит верно, - Людмила теперь повернулась к девушке. - Только имея  внутреннюю убежденность и физические силы, ты сможешь мстить, уничтожать эту фашистскую мерзость. Я даже тебе в чем-то завидую – ты самолично будешь отстреливать этих гадов, своей рукой приводить праведный, свой внутренний приговор в исполнение! Я же только на расстоянии могу в этом участвовать, передавая и принимая сигналы, ведя радиопереговоры, и только лишь в этом чувствуя свою причастность в  разгроме этой сволочи.    
     Такого от Людки я не ожидала. Выпучив глаза, с изумлением смотрела на нее. Раньше она мне представлялась совсем в другом свете – волевая, рассудительная, спокойная, без каких-либо эмоций, а сейчас ее как будто прорвало.      
    - Ничего вы не понимаете, - вдруг, всхлипнув, тихо промолвила Инна и, отодвинув от себя кружку, уткнувшись лицом в ладони, зарыдала.     Сидевшая рядом с ней Галина Петровна, обняв ее за плечи, притянула к себе:
     - Ну, не надо, успокойся же!
     - Это я виновата, я, - сквозь слезы бормотала, как заведенная, Инна. - Я уговорила ее остаться!
     Я и Людка молча переглянулись, не понимая, о чем она. Рита, оттопырив губу, скорчила непонимающую физиономию и передернула плечами, тем самым тоже выражая свое недоумение. Татьяна Федоровна, посмотрев на нас, печально вздохнула:         
     - Целый день, как письмо получила, мается.  Соседка сообщила о смерти матери. Та ранее писала, что думает перебраться к своей сестре, да Инна отговорила. Мать осталась в доме, а в него бомба, вот и осталась в нем, навсегда....   
     - Господи! Это я накликала, я!  И теперь это мой крест, мне его нести! – плача, причитала девушка.
     - Ну, насчет этого ты брось! - нахмурившись, сурово произнесла Татьяна Федоровна. - От судьбы никуда не убежишь! Винить надо войну и этих, как сказала она, - посмотрела на Людмилу, - поганых фрицев. А насчет креста, то издавна среди христиан считалось, что распятый на нем – проклят Богом. А ты себя мысленно приговорила к душевной казни, и это в корне не верно. Кого проклинать в том, что случилось?! Конечно, не себя, а фашистских ублюдков!
     Инна моча всхлипнула, отпрянула от Галины Петровны, выпрямилась и, склонив голову, застыла в одной позе, прикрыв ладонью глаза.   
     - Между прочим, распятие на кресте, - продолжала Татьяна Федоровна, - это публичная казнь, долгая и мучительная. Приговоренного раздевали и он, обнаженный, нес сам на возвышенность, где она должна произойти, деревянный крест или только его поперечную перекладину, проделывая долгий скорбный путь. Предполагалось, что на всем этом пути, несчастный  будет осознавать тяжесть совершенного греха и мучительно его переживать. А какой грех у тебя?! - она в упор посмотрела на Инну. - Грех у них, у фрицев и его они должны искупить своей кровью! И права она, - Татьяна Федоровна перевела взгляд на Людмилу, - что приговор за мать, ты, как воин своего Отечества должна привести в исполнение – вот о чем теперь надо думать! И  чем больше будет таких приговоров, тем быстрее мы освободим нашу землю от этой поганой нечисти.
     Я с затаенным дыханием слушала Татьяну Федоровну. Ее речь, в которой слова несли особую смысловую значимость и побуждали к размышлению,  захватила меня.   
     - Вы говорите совсем как учитель, - вдруг вырвалось у меня и я, стесняясь этого порыва, замолчала. 
     - А я и есть учитель, - сказала она и добавила: - раньше учила истории, а сейчас буду учить стрелять. 
     Вот почему при первом знакомстве мне показалось странным ее поведение: оказывается, она учитель и профессия наложила отпечаток на ее отношение к окружающим.   
     - После войны новую историю напишут, будут изучать, как мы воевали, - проговорила Галина Петровна.
     - Напишут, безусловно, напишут, - согласилась Татьяна Федоровна и посмотрела на Инну: - тебе стоит успокоиться и попробуй хорошенько выспаться.
    - Я подам рапорт, чтобы обратно на передовую отправили, - отняв ладони от мокрого лица, проговорила она.
    - Может, и правильно, - тихо вздохнула Татьяна Федоровна, - а сейчас давайте есть.   
     После ужина, лежа в постели, я долго не могла заснуть. Не давали покоя слова о священной мести и собственном приговоре. Да, это так и должно быть! Война нахлынула на нашу землю, и освободить ее от оккупантов мы должны, как и отомстить за каждого погибшего, за каждого ушедшего по ее вине из жизни. Мысли перескакивали одна к другой, я также думала о завтрашнем распределении и о задании, которое предстояло впереди. Какое оно будет – опасное или не очень?! Неважно, главное – я хотела быстрее его получить, и после выполнения послать весточку маме. Я представляла, о чем ей напишу: как приехали и на первых порах устроились, как познакомилась с женщинами-снайперами, и как состоялось первое мое боевое крещение – с этими  мыслями меня свалил сон.      
     Утром, ровно в девять часов, мы, выпускницы школы радистов, с замиранием сердца, как перед экзаменом, толпились возле одного из кабинетов в штабе армии, в котором решалась будущая наша фронтовая судьба. Нас поочередно вызывали туда, и в нем проходило собеседование, после которого мы должны были получить предписания о дальнейшем направлении.            
     Меня вызвали восьмой по счету, до этого шестерых из нас уже определили в радиоцентр «Смерш» - так назывался особый отдел, расшифровывающейся по названию, как «смерть шпионам». Эти отделы появились весной этого года и предназначались для борьбы со шпионами, диверсантами и подрывными антисоветскими элементами в прифронтовой полосе. Риту взяли в армейское управление связи и она, сияющая от радости, стояла вместе с нами, делясь впечатлениями от состоявшейся беседы за закрытыми дверями этого кабинета.    
     - Девочки, представляете, какой там симпатичный капитан, обходительный, а подполковник истинный сухарь, все бумажки перелистывал, вчитываясь в документы.   
     - Какие документы? - пытливо уставилась на нее Людмила.
     - О-о, у него целое дело, на каждую папка заведена, видимо, из школы прислали. 
     - Интересно, когда успели? -  с удивлением произнесла я. - Выходит,  что еще в школе нас изучали.
     - Точно, были под прицелом, - утвердительно сказала Людмила. - А я думала, что за пакет мне вручили и велели по прибытию передать кадровикам?!   
     - Какой пакет? - я почувствовала, что она что-то не договаривает.   
     - Тот, который с собой везла и вчера, когда вызвали к подполковнику, передала ему.   
     - Маслову? - вспомнила я фамилию офицера.      
     - Ну да, ему.
     - Ну и что из этого?! Подумаешь?! - живо возразила Рита. - Ну изучали, характеристики написали, то не суть, важно одно – мы, девочки, теперь по-настоящему будем воевать! 
     В это время меня вызвали. В кабинете, куда я вошла, за накрытым зеленым сукном столом, на котором виднелась стопка тоненьких папок, сидели  подполковник и капитан.   
     - Егоршина? - из-под очков поднял на меня глаза подполковник. Ему было где-то под пятьдесят, на чисто выбритом лице выдавались коротко подстриженные усики, голова лысая, полностью лишенная волосяного покрова. - Валерия Васильевна? - уточнил он, вглядевшись в раскрытую перед ним папку, видимо мое личное дело.
     - Так точно! - по-уставному отчеканила я. - Егоршина Валерия Васильевна.
     - Присаживайтесь! - показал перед собой на стул, стоявший около стола,  подполковник. - Как настроение? Здоровье?
     - Спасибо, не жалуюсь.    
     - Ну и отлично, - подполковник прямо взглянул на меня. - Отец воевал?
     - Да, погиб в сорок первом, под Ленинградом.
     - А мать?
     - Осталась в Красноярске. 
     - Вы из Ленинграда? А брат где? Вы блокадница? Эвакуированная? - посыпались один за одним вопросы.
     -  Да, ленинградка, а брат в пехоте, рядовой. Из города нас вывезли в сорок втором, - я старалась отвечать кратко и как можно более четко.
     - Да вы не волнуйтесь, - вступил в разговор до этого молчаливо слушавший мои ответы капитан. На вид ему было лет где-то под сорок, и выглядел он устало: лицо осунувшееся, под глазами черные, будто от бессонницы круги.  - В Ленинграде приходилось тяжело?!  - поднял на меня свой утомленный взгляд.
     Что этим вопросом хотел сказать?! Перед глазами сразу всплыл  утопающий в снегу замерзающий город, по пустынным улицам которого  брели  редкие прохожие, везущие за собой завернутые в простыни трупы на детских саночках. Одновременно невольно вспомнила, как вдвоем с братом также вези тетю Дашу, и пугающую темень холодного неба, по которому  шарили лучи прожекторов, выискивая немецкие самолеты. Сердце защемило от мелькнувшей в памяти поездки по Ладоге, когда истощенная и больная металась в жарком бреду. 
     - Так как – тяжело?! -  снова повторил свой вопрос капитан, пристально глядя на  меня.
     - Ничего, выстояли, - отрезала я, не желая вдаваться в обозначенную им тему.
     - Значит, выстояли, хорошо, - кивнул капитан и вопросительно посмотрел на меня: - А как вас звали дома, ну, скажем, мама?   
     - Лера, - тихо произнесла я.
     - Валерия, Лера – означает сильная, - протянул он и повернулся к подполковнику: - Сгодится, беру!
     Я недоуменно посмотрела на них: о чем это?! Что означали эти слова, поняла минутой позже.
     - Вы назначаетесь в армейскую разведку, - поправив рукой очки, продекларировал подполковник. - Вот к нему, - показал рукой на  капитана, - он берет вас к себе, в отдельную роту, все  потом объяснит. 
     - Капитан Войнов, - представился офицер, - Сергей Иванович. Будем теперь служить вместе.   
     Я взглянула на него.
     - Мне сейчас куда?
     - Отправляйтесь за вещами и ожидайте, я за вами заеду сам, ближе к вечеру. Так что у вас еще есть время прогуляться, отдохнуть. Вопросы?!
     - Никак нет! - отозвалась я и повернулась в сторону подполковника: - Разрешите идти?! 
      - Идите, Валерия Васильевна, - задумчиво произнес тот и взял из стопки следующую папку. Раскрыв, уткнулся в нее взглядом.
     - Тебя куда? - сразу как я вышла из кабинета подлетела ко мне Рита.
     - В разведку.   
     - Вот здорово! - весело прогремела  она. - С тобой, может, придется быть на связи. Ты в группе, а я в штабе!
      Подошла Людмила. 
     - Ну как?
     - Армейская разведка, сказали дожидаться до вечера, за мной приедут. 
     - Ой, девочки! - воскликнула Рита. - А мне велели собираться, якобы уже машину выслали. 
     - Так что стоишь?! - осуждающе взглянула на нее Людмила. - Дуй немедленно за вещами!   
     - Хотела узнать куда всех распределили, да и попрощаться!
     - Ритка, ты как маленькая, здесь все-таки армия, так что беги, собирайся! - на правах старшей распорядилась Людмила. - Еще успеешь на прощание нам  помахать.
      - Ладно, девочки, я побежала, - улыбнулась она. - Авось успею еще вас увидеть.      
      Людмилу, как и меня, распределили в армейскую разведку, и мы в общежитии ожидали приезда капитана Войнова. Остальные из нашей команды убыли к месту предназначения, уехала и Рита, за которой прибыл майор из штаба фронта на легковом газике. С нами она так и не успела  попрощаться.
     Мы уже несколько часов провели в пустой комнате, из которой уже  уехали женщины-снайпера. Я и Людмила ожидали капитана, который обещал нас забрать. За окном уже темнело, а он все еще не появлялся. 
     - Вдруг что случилось и нас передумали брать? - предположила я.
     - Не говори глупостей! - прервала меня Людка. - Приедет, не сомневайся! Может, какие неотложные дела или...    
     Не успела закончить фразу, как дверь открылась и на пороге возникла фигура капитана, за которой переминался с ног на ноги еще какой-то военный.   
    - Заждались?! Сейчас поедем, - сказал Войнов, входя в комнату. За ним неуверенно переступил порог второй, и я узнала младшего лейтенанта, который вчера  отводил Людку к подполковнику.   
     Капитан подошел к столу и, сняв фуражку, положил ее на стол. Бегло оглядел комнату и прямо посмотрел на нас:
     - Готовы?!
     - Да! - отозвалась Людмила и бросила взгляд в сторону младшего лейтенанта: - Вы снова здесь?! Здравствуйте! 
     - Знакомы?! - цепко уставился на нее капитан.
     - Вчера виделись с товарищем офицером, - игриво отозвалась она и как бы, между прочим, повела плечом.
     - Я отсюда отводил ее к подполковнику Маслову, - пояснил младший лейтенант, и я заметила, как на его щеках выступил румянец.
      Снова смущается или поведение Людки на него так влияет? Неужели втюрился?! Вот посмеемся с ней, когда расскажу о своем предположении!            
     - Понятно, тогда знакомиться не надо. Обстоятельства изменились, и   вам,  Воскобойникова, - не отрывая взгляд от Людмилы, твердо произнес капитан, - теперь новое назначение – поступаете в распоряжение младшего лейтенанта, он вас сопроводит в управление связи. 
     - Почему?! Что-то случилось?! -  она замерла в нерешительности и, как мне показалось, побледнела. 
     - Тут вот какое дело, - протянул капитан. - Цветкова ведь с вами прибыла?
     Это он говорил о Рите. Я невольно напряглась, услышав ее фамилию, и в сердце кольнуло от нехорошего предчувствия. С удивлением и тревогой в глазах взглянула на него Людмила. 
     -  Она разбилась, - произнес Войнов.   
     - Как?! - мы обе вскрикнули на одном дыхании. 
     Я в полной растерянности опустилась на кровать. Как же так?! Ведь несколько часов назад мы виделись, она шутила и смеялась. Что же произошло?!
     Людмила, закрыв ладонью рот, с широко раскрытыми глазами, неотрывно смотрела на капитана. 
     - Машина, на которой ехала, упала с моста, - негромко сказал он и уточнил: - В ней были майор, направленный из штаба, она и водитель. Водитель молодой, всю ночь чинил машину, которую приказали подготовить к утру. Вот и заснул за баранкой. Майор и он сразу насмерть, а вашу Цветкову доставили с переломами в госпиталь. Теперь вы вместо нее, - прямо посмотрел на Людмилу, - так что младший лейтенант вас проводит.         
     - Риту можно увидеть? - отняв руку от лица, она вопросительно взглянула на него. 
     - Вам нет! Вас ждут и необходимо срочно ехать.
     - А мне?! - я рывком поднялась с постели и непроизвольно сделала шаг вперед, как будто хотела показать свое стремление прямо сейчас сорваться с места и бежать к койке подруги.   
     - Если только разрешат врачи, - пожал плечами капитан. - Госпиталь как раз по пути, заедем. - Кинул взгляд на Людмилу: - Вы прощайтесь, засиживаться нельзя!         
      Мы с Людкой обнялись и на этом наши военные пути разошлись, впрочем, как и судьбы. Я забралась в кузов полуторки, а в кабину сел капитан. Мы поехали на базу, как выразился Войнов, где мне предстояло начать свою фронтовую жизнь, но вначале еще лежал госпиталь.
     Палата, куда я вошла, была забита ранеными. Койки стояли почти впритык, одна возле другой, и только узенькие проходы, отделяли их друг от друга. Рита, обмотанная бинтами, выделялось лишь бескровное заострившееся с опущенными веками лицо, неподвижно лежала на кровати около стены.  Я взяла ее за руку. Она открыла глаза и узнала меня.   
     - Рита, - комок застрял в горле, с трудом промолвила я, - как же так? 
     - Так вышло, - еле шевеля губами, прошептала она и одинокая слеза, выкатившись из ее глаз, поползла по щеке. 
     - Все будет хорошо, - чтобы ободрить, тихо сказала я, - вылечишься. 
     - Знаешь, почему я пошла на фронт? - тяжело дыша, произнесла она. 
     Я легонько сжала ей ладонь:
     - Помолчи, тебе нельзя говорить!   
     - Нет, я все-таки скажу, ты должна знать. - Рита часто дышала и, не отводя взгляда, умоляюще смотрела на меня. - У нас в семье никто не воюет, и от этого было не по себе, чувствовала какую-то неполноценность что ли. Мне всегда казалось, что все осуждающе смотрят из-за этого, но ведь никто не прятался.      
     - Перестань, - я попыталась ее прервать: - тебе противопоказано говорить! 
     - Подожди, - она перевела дыхание и с трудом продолжила: - я решила пойти воевать вместо них, но не получилось.   
     - Поправишься и будешь, - ответила я и погладила ей руку.
     - Кажется, уже нет, - с вырвавшимся из груди хрипом, шепотом выдавила она и закрыла глаза.
     Рита умерла. Всю дорогу на базу, прижавшись в кузове грузовика к кабине, сидя на корточках, я ревела. Сколько смертей уже видела, сколько родных людей унесла война и в их числе незатихающей болью в душе жила  печаль об отце и дяде Грише, Семёныче и тете Даше, а теперь к ней прибавилась и Рита – первая встретившая здесь смерть из нашей команды школы радистов. Никто не видел моих слез и не слышал рыданий, только заунывно им вторил налетающий порывами ветер за бортами мчавшейся в темноте машины.
     На базу мы приехали далеко за полночь. Полуторка, петляя по лесной дороге, остановилась в темноте, как я поняла по очертаниям, около стоящих палаток.   
      - Слезай! - подал руку капитан, выйдя из кабины и осветив фонариком место возле себя.    
     Взяв вещмешок, опираясь на его руку, я спрыгнула на землю.
     - Будешь располагаться здесь, - он подвел меня к одной из палаток. - Тут две женщины, служат у нас по хозяйственной части: стирают и готовят. Так что располагайся.   
     В палатке стояли три кровати, на двух из них уже спали. Стараясь не шуметь, раздевшись, я нырнула под одеяло, и моментально меня захватил  сон. 
     Проснулась от какого-то шума, схожего с ревом двигателей самолетов. Как только открыла глаза, увидела, что ко мне спиной стоит женщина в солдатской форме и застилает постель. Видимо ощутив на себе мой взгляд,  быстро обернулась.
     - Новенькая?
     - Да, ночью приехала, - ответила я, не вылезая из-под одеяла.   
     - Вижу, ну что ж – вставай!  Зовут-то как?
     - Лера, - произнесла я, наблюдая за ней.
     На вид ей можно дать лет двадцать семь, может, чуть больше, блондинка, с большими вьющимися волосами. Вспомнив о своей прическе, грустно вздохнула: с ней пришлось расстаться еще в школе и теперь, коротко подстриженная, я больше походила на мальчишку.   
     - Меня зовут Ириной, вроде прачки здесь, да и швеи, нашим мужикам постоянно обмундирование зашиваю, да дыры латаю, - сказала женщина. - А ты, наверное, радистка?
     -  Да, направили сюда.    
     - До тебя была одна, готовилась тоже в группе, но сломала ногу, прыгая с парашютом, так что ты, наверное, вместо нее, и тебя заждались, - добавила она. - Сама то впервые на фронте? 
     - Только из школы, - честно призналась я.
     - То-то и вижу – слишком молоденькая, а парень у тебя есть? - вдруг прямо уставилась на меня, и в этом взгляде почувствовала исходящую холодность и даже какую-то угрозу.   
     - Нет, -  изумленно промолвила я, - а что?! 
     - Так, ничего, - она резко мотнула головой так, что волосы рассыпались по плечам, - но только здесь на мужиков не заглядывайся, а то на это мастера вмиг найдутся!
     Я не для этого приехала сюда, и ни на кого не собиралась засматриваться,  а прибыла воевать, и ее вопрос привел в полное недоумение. Что этим хотела подчеркнуть? Может, раньше тут кто-то и был замечен в амурных похождениях, но это было не для меня.  Я хотела уже ей возразить, но почему-то спросила:   
    - А что это за звук? Вроде как самолеты. 
     - Они и есть, мы же рядом с полевым аэродромом. Ладно, вставай, а то скоро за тобой явятся. Мне тоже надо идти, - с этими словами она направилась к выходу.       
      Встав и приведя себя в порядок,  я отодвинула брезентовый полог и  вышла из палатки и тут же замерла, увидев, как над вершинами деревьев поднимаются в высь с нарисованными красными звездами на хвостах наши штурмовики, пропадая в синеве безоблачного неба.
          - Нравиться? - заметив, как зачарованно смотрю на взлет самолетов, подошла ко мне в форме женщина средних лет в звании рядового.
    - Впервые вижу, как взлетают, - обернулась к ней. 
    - Кто будешь? - спросила она и назвалась: - Валентина, кухарничаю здесь. А ты, видать, та, которую ждали?
     - Наверное, если имеете в виду радиста.
     - Ну да, кого же еще?
     - Мне Ирина уже рассказала, что предыдущая сломала ногу.
     - Язык у нее без костей! - незлобно отозвалась женщина. - Что еще успела намолоть?! Про командира не предупреждала?!
     - Ничего не говорила.   
     - Значит, еще скажет: глаз она на капитана положила, и жуть ревнует,  ясно?! 
     - Неужели на Войнова? - догадалась я.
     - Конечно, ротный у нас один – капитан Войнов.
     Вот оно что, а я то гадала – почему так Ирина говорит? Выходит, приглянулся ей капитан – что ж, меня это не касается.   
      - Ладно, чего стоять? Пойдем, накормлю, а то наши уже все на ногах, - произнесла Валентина. 
        На опушке, куда меня привела, виднелся навес, под которым стоял сколоченный из досок длинный стол, а по его бокам протянулись деревянные лавки.
     - Вот наша столовая, - сказала Валентина, ставя передо мной миску с перловой кашей и металлическую кружку с чаем, из которой шел душистый запах и поднимался пар. - Смотри, не обожгись, - предупредила она. - Наши  горячий чай больно уважают. Говорят, что как выпьют, тепло аж по всему телу расходится. 
      - А где они?
     - Тренируются, где еще быть? Ребята уже давно готовятся. Да ты ешь, ешь, - добавила она, заметив, что я застыла с ложкой в руках, внимательно ее слушая. - В течение недели из роты три группы отправили, их группа последняя. Видать и ты с ними в одной упряжке. По-всему нелегкая дело предстоит, - грустно вздохнула: - раз  сам капитан  вашу группу возглавляет. Вернулись бы все!   
     От этих слов, пробуя кашу, я чуть не поперхнулась: скажет же такое!      
     - Да ты не спеши, ешь, - приняв это за торопливость, - промолвила Валентина. - А вот и сам командир идет, - повернула голову направо.   
     Я проследила за ее взглядом: к нам приближался капитан Войнов.
     - Здравствуй Егоршина. Как спалось? - подойдя к нам, поинтересовался ротный.   
     - Превосходно, товарищ капитан, - я попыталась приподняться, но он остановил меня, махнув рукой:
     - Не вставай, кушай!   
     - Может, и вы отведаете? - предложила Валентина, - а то сегодня вы без завтрака. Ребята поели, а вы не пришли. 
     - Вчера поздно приехали, да потом пришлось еще с документами поработать, так что только встал, - как бы в оправдание за опоздание  произнес капитан. -  Вижу, кормишь перловкой, так что давай и мне заодно! 
     Валентина отошла от стола за порцией для командира, я же, взглянув на него, вдруг выпалила:   
     - В нашей группе вы командир?      
     - Откуда это взяла? - прищурившись, он с улыбкой посмотрел на меня: - Ну-ка, признавайся – кто выболтал? 
     - Все говорят – и Ирина, и Валентина.
     - Вот значит что, а еще что языками мелят? 
     - Больше ничего, - я поняла, что об этом не стоило говорить, но что сказала, то уже, увы, обратно не вернешь.   
     - Ладно, потом разберемся, кто и  какую военную тайну разбалтывает, - усмехнулся Войнов, мимолетно бросив взгляд на идущую Валентину, которая несла на подносе еду.   
     - Приятного аппетита! - пожелала она, ставя перед ним миску с кашей и дымящейся, как у меня, кружкой чая.
     - Спасибо! - кивнул он ей и повернулся ко мне: - В Ленинграде дюже голодно было?!
     - Такое не ели, вообще ничего не было, - сухо сказала я и, облизав ложку, положила ее в пустую миску.   
     Заметив это действие, капитан молча покачал головой. Что хотел этим выразить?!
     - Через полчаса, - кинул взгляд на свои наручные часы, - общий сбор.       
      В назначенное время в штабной палатке, как ее называли, где посредине стоял один большой стол, а по краям  грубо сколоченные табуретки,  собралась вся наша группа, ожидали командира.
     Я уже успела со всеми познакомиться. В группе, вместе с Войновым, нас было семеро: я и еще пятеро разведчиков, среди которых выдавался крупный с пышными пшеничными усами старшина Приходько. Он сразу негласно взял надо мной шефство и все безоговорочно восприняли это как должное. Ему было под сорок, и он называл меня дочкой.      
     - Вот что, дочка, ты не тревожься, все будет путем, - заявил он, по-доброму глядя на меня. - Только от нас не отставай и слушай, что старшие говорят. 
      Я сразу вспомнила слова Татьяны Федоровны, женщины-снайпера. Он выражался, как и она, и я невольно прониклась к нему доверием, почувствовав идущую от него надежность. Звали его Федор Федорович и к нему в группе обращались зачастую просто по отчеству. 
     А самым веселым выглядел сержант Павел Курносов, по крайней мере, так показалось. Мне его представили подрывником, вроде бы по специальности должен быть спокойным и рассудительным, но таких качеств в нем не увидела. Он постоянно острил и широко улыбался, и я удивлялась – как с таким характером можно заниматься серьезным делом, которое требовало  максимум внимательности и сосредоточенности?             
     Во всей группе кроме капитана и старшины все по званию были сержантами, только одна я рядовая. Это, наверное, потому что они до этого не единожды ходили в тыл к немцам. Я так и спросила старшину: 
     - Правда ли, что их звания свидетельствуют о боевом опыте, приобретенном за линией фронта?      
     На что, проведя ладонью по усам, как бы приглаживая их, он заметил:
     - Как сказать тебе?! От количества ходок то не зависит, тут определенно важен результат. А он, как видишь, у нас на плечах. Так что не дрейфь! И в этот раз у нас все получится, может, и ты лычку заработаешь. 
     О лычках я не думала, а вот выглядеть перед ними белой вороной мне не хотелось, и поэтому очень старалась походить на них, даже по манере держаться. 
     В общем, мы ждали командира группы, капитана Войнова, который опаздывал непонятно по какой причине. 
     - Сказал сам – соберемся через полчаса, уже прошел час, а его нет. Я в третий раз замечаю, что опаздывает. Вначале в штабе армии, потом сегодня утром и вот сейчас, - недовольно пробубнила я. - Он что у вас всегда так? Это у него за правило?
     - Не кипятись, дочка, - нравоучительно проговорил старшина. - Капитан на операциях сама пунктуальность, а вот обстоятельства могут быть непредвиденные.
     - Я думала, что они случаются только на задании и..., - попыталась возразить я, но он решительно меня оборвал, не дав договорить: 
     - Они могут быть везде! 
     - Начальство не опаздывает, а задерживается, - ввернул, улыбнувшись,  сержант Курносов. 
     - Верно подметил, - поддержал его Приходько и затем повернулся ко мне.
     - Командир – есть командир! Действия его не обсуждаются, как и приказ!   
     - Нас учили, что в разведке нужна точность, - сказала я. 
     - Правильно учили, - согласился он. - Точность и умение ждать.  Бывает приходится в засаде сутками лежать, ждать своего часа, от которого зависит успех, а может быть и  сама жизнь. Так что жди и не кукарекай! Понятно?!   
     Я с обиженным видом молча кивнула, хотя мысленно осознала, что  его поучения следует крепко усвоить. И здесь урок первый – никогда не критикуй командира! Урок второй – не лезь с глупыми вопросами, прежде чем спросить – подумай! И урок третий – слушай старших!         
     Видя, что я насупилась, и дабы разрядить атмосферу Курносов повернулся  ко мне:
     - Желаешь увидеть фокус? 
     - Какой? - я вымученно улыбнулась. Настроение у меня испортилось и было не до разных там фокусов-мокусов. 
    - А вот такой...
     Не успел он досказать – какой фокус хотел показать, как в палатку вошел командир роты. Все, как по команде встали, хотя ее никто не подавал.   
     - Присаживайтесь! Вижу все в сборе, - произнес Войнов и из планшета, который обычно носили летчики, достал карту и развернул ее на столе. - Значит так, командование уточнило нам задачу, о ней скажу позже, но в  нашей группе для ее выполнения не было радиста, теперь появился. Вот она, - поднял на меня глаза. - Я поднялась. - Прошу любить и жаловать – Валерия, а для кого просто Лера. Не против, если так будем называть? - он пристально смотрел на меня, ожидая немедленного ответа. - Пояснил: - Так проще. 
         - Согласна, - промолвила я и присела на табурет.    
         -  Вот и хорошо! - кивнул он и впился глазами в карту. Затем, подняв голову, четко выговаривая каждое слово, начал говорить: - Наше осеннее наступление продолжается и входит в решающую стадию. Освобождение Левобережье  Днепра, захват плацдармов на Правом берегу и их расширение  создают условия для освобождения Киева. Но надо чтобы немцы не подтянули резервы, горючее и технику своим обороняющимся частям. Поэтому командованием армии принято решение активизировать  действия разведывательно-диверсионных групп, задачей которых является воспрепятствовать переброске сил и техники противника по железным дорогам, не дать ему сосредоточить силы на направлениях нашего продвижения. Мосты, железнодорожные полотна должны быть перерезаны, уничтожены, взорваны! Несколько наших групп уже успешно действуют в заданных районах. А теперь задача нашей группе – она сложнее и объемней. Прошу всех подойти сюда.   
     Мы встали и обступили стол, молчаливо устремив взор на лежащую на нем карту.
     - Прошу обратить внимание – зона наших действий, - капитан, достав из планшета карандаш, кругообразно обвел им участок на карте. - Как видите, местность лесистая, пересеченная. По ней проходят две железнодорожные ветки, имеется крупный транспортный узел, который поручается вывести из строя, а также взорвать мост. Вот здесь! -  ткнул острием карандаша в карту. Также держать под контролем  эту дорогу, - он провел карандашом по узкой линии на карте от железнодорожной станции, обозначающую автомагистраль. По ней может пойти техника, в том числе и танки, в случае невозможности переброски по железной дороге.
     - Это когда взорвем мост? - Курносов вопросительно поднял глаза на капитана.
     - Правильно, - кивнул Войнов. 
     - Сил у нас на все не хватит, - проговорил старшина.
     -  И это верно, - Войнов взглянул на Приходько, - все так. Поэтому привлекается партизанский отряд, на базе которого нам предстоит действовать. Участки дороги минируем, а удерживать, не давая продвигаться по ним, будут партизаны.  Отряд у них небольшой, образовался месяц назад, так что практического опыта почти никакого. И еще – мы должны их обучить  подрывному делу. - Сказав, капитан посмотрел на Курносова: - Паша! Ты уж все свои способности прояви, выложись, но научи! 
     - Сколько времени отводится? - заметил сержант, лицо которого приобрело задумчивую серьезность – таким я его еще не видела. 
     - Сутки, научишь основам. Больше выделить не могу!   
     - Маловато, - Курносов озабоченно почесал за затылком, - но ничего что-нибудь придумаем, может, кому из них уже приходилось – все-таки ведь война. 
     - Во-о! Подметил верно! - одобрительно отозвался Войнов и продолжил: -
На мост пойдем сами, без партизан, об этом им знать не полагается. - Уловив  мой недоуменный взгляд, пояснил: - В этой полосе сильный немецкий гарнизон, вместе с фашистами действуют полицейские подразделения, бандеровцы. Нельзя сбрасывать со счета наличие в отряде доносчиков. Так что ушки на макушке! А вот налет на железнодорожную станцию проведем под прикрытием партизан! Но и тут, об этом будут знать только несколько человек из них, остальные только перед самым выходом на задание.      
     - Как же тогда готовиться?! Распределять, определять задачи?! - не выдержала я, забыв про второй урок, который мысленно перед этим сама себе вдалбливала.
     - Вперед батьки в пекло не лезь! - оборвал меня старшина и совсем не по субординации, не по-уставному, с душевной теплотой, как обращаются друг к другу давние  знакомые, проговорил: - Сергей Иваныч, разъясни ей!      
     Войнов перевел на меня взгляд.
     - Для этого вначале объявим, что нападение будет на продовольственные склады, которые в деревушке недалеко от станции. Ясно?! 
     Я молчала, мысленно переваривая его слова. 
     - И группы соответствующие назначим, но только потом поменяем им цель. Раскрываться полностью рискованно, тем более что отряд, как уже отметил, молодой и по своему составу нам пока неизвестен. Так что здесь  требуется определенная осторожность. Какие еще есть вопросы? - капитан в готовности ответить, повел головой, мимолетно останавливаясь пристальным взглядом на каждом из нас.       
     - Когда приступаем? - подал голос старшина.
     - Вылетаем завтра в ночь. Точка сбрасывания вот здесь, - показал  карандашом на карте, - приземляемся и соединяемся с партизанами. На раскачку остается, как видите, совсем немного, хотя в принципе все готовы, разве что Егоршина.... - Он внимательно посмотрел на меня: - Прыгать с парашютом приходилось?
     - Да, в школе. 
     Я вспомнила, как нас вывозили для прыжков на местный аэродром. Тогда боялась неимоверно, но всячески стремилась не показывать свой страх, а когда покинула самолет и услышала громкий хлопок раскрывшегося надо мной белоснежного купола, закричала от охватившего мигом восторга: - Ура-а! У меня получилось!
     Цепко держась за лямки, я следила, чтобы не спутались стропы парашюта, о чем неоднократно предупреждал обучающий нас инструктор. Меня болтал ветер, и казалось, что это не я, а качается внизу сама земля, неумолимо приближаясь навстречу. Уже коснувшись ее ногами, завалившись на бок и получив ссадины от проволочившего по траве еще наполненного воздухом купола, гордая от выполненного прыжка и переполненная радостью полета, я встала и начала гасить постепенно оседающую на траву ткань парашюта, с которым буквально несколько минут назад парила в безоблачном небе. 
      Взгляд Войнова будто прикованный, неотступно скользил по мне, отчего мне показалось, что капитан засомневался в моем пребывании в группе. А может, вспомнил ту радистку, которая повредила ногу, и мысль расстаться со мной, как и с ней, но только из-за моей неподготовленности, пришла на ум?! Но как бы то ни было, а другой радистки у него нет, и меня брать придется!   
     Капитан, не отрываясь, смотрел на меня.    
     - Часто?
     Я  вскинула голову: 
     - Два раза.
     Нас второй раз в школе вывезли на аэродром, но небо в тот день затянулось дождливой пеленой и полеты отменили. В дощатом ангаре инструктор, помниться, рассказывал нам теоретические положения, и мы тренировались в складывании парашюта. Только ближе к вечеру, когда развеялось, разрешили взлет. В тот состоявшийся прыжок отсутствовало охватившее в первый раз восторженное ощущение: видимо, потому что кругом все было серо и мокро, и я перегорела самим его ожиданием.   
     - Не густо, - он покачал головой. - Ну ладно, хоть представление имеется. А ночью?
     - Ночью не доводилось.
     - Сейчас придется, - сказал он и с явным сожалением добавил: - времени потренироваться в прыжках у тебя Егоршина не будет, но надеюсь, что все обойдется удачно.
     - А что?! Непременно обойдется, - твердо заверила я и вдруг заметила, как все невольно заулыбались. Наверное, мое заявление прозвучало как-то самоуверенно.   
     -  Что такой настрой – это хорошо, но вот что, - спокойно продолжил Войнов, - выходить на связь надо будет с разных мест, придется, как говориться, побегать, чтобы не запеленговали. А для этого и физическая выносливость должна, да и хорошо ориентироваться на местности.
     - В школе по топографии всегда ставили отлично, - отозвалась я и моментально прикусила язык, сообразив, что мое высказывание похоже на  бахвальство.  Опять не так сказанула!
      Как будто не замечая моих слов, капитан обернулся к старшине:
     - Тебе Федорыч, - сказал он, - поручается Лора, - в этот раз назвал меня по имени, а не как ранее сугубо официально, - будешь с ней неотступно. По прибытию, чтобы не плутали, приставим к вам еще кого-нибудь из партизан провожатым. А тебе, Егоршина, - он снова назвал меня по фамилии и поднял назидательно палец вверх: - карту изучить основательно, чтобы в памяти запечатлелась, как фотография! А сейчас всем на стрельбу, старший – Приходько! Потом я займусь с тобой, Егоршина, - заключил капитан, - посмотрю, как владеешь рацией.      
     Отстрелявшись из пистолета, который мне выдали как личное оружие, затем из автомата ППШ и, заслужив похвалу Федорыча за меткие попадания, довольная результатом, я отошла от огневого рубежа, на котором еще находились разведчики. Присела у березы, прислонившись к стволу, и не заметила, как подошел ротный. 
     - Отдыхаешь? - услышала рядом голос и подняла голову. Войнов стоял передо мной и улыбался.
     Я резко вскочила и поправила гимнастерку.   
     - Так точно, товарищ капитан!
     - Мишени продырявила знатно – уже в курсе, а сейчас продолжим занятия. Войдешь в связь. 
     - А где рация? - я с недоумением оглянулась по сторонам.
     - Не крути головой – отвалиться, - с добродушной ухмылкой кинул ротный. - Рация будет, следуй за мной!
     Мы направились не по дороге, по которой сюда пришла наша группа, а лесом. Капитан шел не спеша, аккуратно ступая с пятки на носок, и отстраняя рукой ветви деревьев, попадающиеся на нашем пути. Идя за ним, я подумала, что так бесшумно могут ходить только опытные разведчики, вот почему его не услышала, когда он подошел ко мне. Мы вышли на поляну, на которой стоял открытый, без натянутого брезента, армейский, в зеленой окраске газик. 
     - Пришли, - обернулся Войнов, - садись!
     Я открыла дверцу и уже хотела сесть на заднее сидение, на котором заметила – находится в чехле рация, как он остановил меня:
     - Не туда, за руль!   
     Кажется, задумал проверить вождение, по которому у меня в школе был твердый зачет, поэтому, нисколько не удивляясь, без всякого волнения я села на место водителя, рядом уселся капитан.   
     - Поехали! - приказал он.
     - Куда? - я быстро повернулась к нему, ожидая дальнейшего пояснения.
     - Прямо, - не вдаваясь в рассуждения, явно не желая что-либо разъяснять, буркнул Войнов.      
     Я завела двигатель, и машина тронулась с места. Мы ехали по лесной дороге минут десять как капитан, прищурившись, взглянул на меня:
      - Стой!
      Остановив газик, не задавая больше вопросов, я безропотно смотрела перед собой.  По обеим сторонам дороги виднелись кусты, а за ними молодой березняк. Деревья уже скинули листья и стояли голые, готовые к замене прежнего наряда на белоснежное одеяние.
     Я с блокады невзлюбила это пору, когда зима еще не наступила, а осень  уже  фактически прошла. Солнце днем светило, но не грело, и холод с улицы, пробиваясь в нашу ленинградскую квартиру, пронизывал до дрожи, леденил сердце, которое стучало, как метроном, отсчитывая медленно текущее время.             
     Достав из нагрудного кармана вчетверо сложенный лист, Войнов протянул мне бумагу:
     - Здесь частоты, основная и запасная, позывные, шифр и текст. На  передачу – полторы минуты. Рация позади, всё – начали!   
     Я пересела на заднее сидение, вынула из чехла рацию, проверила ее комплектность, зарядку батареи и, одев наушники, стала работать.   Впившись глазами в текст, кодировала слова цифрами и тут же передавала в эфир. Завершив, хотела вернуть лист капитану, при этом устремила на него вызывающий взгляд: ну как, справилась?! Я знала, что уложилась в отведенный промежуток: быстро настроилась на нужную частоту, да и текст попался не трудный. 
     Но, словно не замечая моего взгляда, он коротко бросил:
     - Бумагу оставь себе, пригодиться! Сейчас рацию за плечи, здесь записан твой азимут, - вручил мне маленький листочек и компас, - ровно через двадцать две минуты выйдешь снова на связь и на запасной частоте передашь этот же текст.    
     - Потом? - я выжидающе смотрела на него.
     - Получишь ответ и согласно ему действуй! - невозмутимо проговорил он.
     Убрав в чехол и водрузив за спину рацию, мельком взглянув на часы, я  ринулась с дороги в мелколесье. Ровно через указанное время вышла на связь. Получив указание на передвижение по другому направлению, стала пробираться по лесу. Березняк сменился  зарослями кустарника, через который пришлось в прямом смысле слова продираться, заслоняя рукой лицо от возможных царапин о колючие ветки.
     Я шла уже полчаса и невольно возникла мысль: нахожусь ведь в прифронтовой зоне – почему здесь передвигаюсь свободно и никого не встречаю?! Кругом будто все вымерло, ни одной живой души – странно! Может, специально задали такой путь, и если отклонюсь от заданного курса, то сразу наткнусь на расположение какой-либо части?! Может, за мной скрытно наблюдают – как поведу себя в незнакомой местности?! Мысли роем кружились в голове, но я упрямо шла вперед, временами останавливаясь и сверяясь со стрелкой компаса.            
     Вдруг раздался тонкий свист. Такой звук издавала не птица – так мог свистеть только человек. Я остановилась, моментально выхватила из кобуры пистолет и опустилась на одно колено, изготовившись к стрельбе. Свист повторился и навстречу из кустов вышел человек в маскировочном костюме. 
     - Лора, опусти оружие! - крикнул он и остановился.
     Вглядевшись, я облегченно вздохнула, сердце защемило от внезапно накатившейся радости – передо мной стоял старшина и широко улыбался. Приподнявшись и спрятав пистолет обратно в прикрепленную на ремне кобуру, подошла к нему. 
     - Ну, дочка, поздравляю! С заданием, кажись, справилась, - одобрительно сказал он. -  Снимай рацию, помогу донести!   
     - А вы меня сопровождали? - озарило меня.   
     - Ну да, вел, так сказать страховал, - помогая освободиться от  рации, подтвердил Приходько.   
     - Догадывалась,  - кивнула я, утверждаясь в ранее мелькнувшей мысли. 
     - А ты быстрый ходок, еле за тобой поспевал, - признался  старшина. 
     Я с уважением посмотрела на него – это ведь как надо было маскироваться и передвигаться, чтобы я не заметила!
     - Вы все время за мной наблюдали?
     - Поджидал, ты должна была выйти в квадрат, оттуда и приглядывал.
     Я сообразила, что свой путь он проделал со второго места выхода на связь, и стало понятно, расставилось, как говориться, все по полочкам: выходило так, что внимание ко мне было приковано все время – вначале капитана, а потом уже старшины.         
     - Знаешь, что скажу? - перекинув через плечо рацию, посмотрел на меня он: - Обращай внимание на каждую, казалось бы, мелочь: сломана ли веточка, трава ли примята, птицы взлетели или какой услышала шорох – в нашем деле все следует примечать. Усекла?! 
     - Запомнила! - кивнула  в ответ. - Сейчас куда?
     - Потопаем к командиру.            
     Я пошла за ним и вскоре мы вышли на дорогу, на которой в газике ожидал  капитан.            
     - Молодец! - встретил меня Войнов. - Все правильно сделала. Теперь домой – перекусить и отбой! - И тут же строго предупредил: - с Валентиной и Ириной язык не чеши, тебе следует хорошенько выспаться!
      Куда там! После ужина до полуночи в палатке горела свеча, в блеклом отсвете её пламени на полотнище стен отражались наши тени – никому не спалось.
     - Всякий раз, как уходит, сердце сжимается, будто умираю, и мысль только одна гвоздит - возвратится ли?! - с затаенной печалью вздохнула Ирина. - Увижу ли еще?! Порой сама себе говорю – пусть лучше ранят, пускай даже вернется без руки или ноги, но только бы живой! Выхожу! Калекой будет, но мой!            
     - Дура ты, Ирка! - резко обронила Валентина. - Такое желать! 
     - Люблю его очень!
     - Если любишь, зачем тогда накручиваешь?! Виданное ли дело, мужика в  инвалиды записать, пускай даже и мысленно! А ведаешь ли ты своей дурной головенкой, что они иногда имеют свойство исполняться?!   
     Ирина испуганно уставилась на Валентину.
     - Ты о чем?!
     - О думах твоих окаянных!
     Они говорили о Войнове, и в их разговор я не встревала, слушала и думала о маме, вспоминая, как с ней прощалась, и она грустно смотрела на меня из окна. Мамочка, милая, как хочу тебя увидеть! Когда мы встретимся?!
И когда я отправлю тебе письмо?! Хочется поведать о многом, что произошло после нашей разлуки, но только напишу позже, возвратившись с задания. Завтра ухожу на него, вернее, вылетаю с группой за линию фронта, в тыл к фашистам. И там мы будем одни, никто не сможет помочь, разве что   
партизаны, которые, как говорил капитан, в своем большинстве еще  не имеют опыта, и им, наверное, предстоит первое боевое крещение, впрочем, как и мне. Я не боюсь, хотя нет, не правда! Боюсь не справиться, не оправдать доверие товарищей и командира, который на вид кажется суровым, но в нем подспудно чувствую твердую уверенность в том, что делает.      
     Я посмотрела на Ирину, сидевшую с изумленным и одновременно с  застывшим в страхе взглядом на кровати.             
     - Если постоянно о чем-то думать, то обязательно это случится, - невозмутимо повторила Валентина. - А посему всякую чепуху не мели! Подумай лучше о нем - легко ли самому мужику?! - Повернулась ко мне, как бы ища поддержки: - У того жена, две дочки, скучает по ним – сама видела, как в их фотки давеча всматривался, а она, - снова перевела взгляд на Ирину, - на шею ему бросается. Он то держится с ней обходительно, но на расстоянии и все понимает, она же из кожи лезет, хвостом виляет – противно наблюдать!   
     - Жалко его! - всхлипнула Ирина. - Вот и завтра....
     - Опять?! - прервала, метнув на нее возмущенный взгляд Валентина. -  Нюни распускать прекрати!   
     - В прошлый месяц, - тихо промолвила Ирина, - из группы Тихонова он лишь только один обратно добрался.      
     - А кто такой Тихонов? - я подняла глаза на Валентину. - Здесь его не встречала.
     - Лейтенант, сейчас в госпитале. Все полегли, а он раненым вышел, чудом выжил. Организм молодой, дай Бог, справится! Эх, девочка! - тяжко вздохнула Валентина. - Мужики ладно, на то и мужики, а куда вас, таких молоденьких, посылают?! Навидалась я здесь всякого..., - и вдруг осекалась, сконфуженно посмотрела на меня.    
     - Часто не возвращаются? - вдруг кольнуло в сердце, и я вспомнила, как она при мне сегодня обмолвилась – вернулись бы!   
     Она молчала, видимо, лишь сейчас сообразила, что я отправляюсь вместе с Войновым, и их разговор в какой-то мере касается и меня, что со мной тоже может что-нибудь произойти, как и с теми, кто был в  группе лейтенанта.      
     - Всякое бывает, - наконец, произнесла она и, как бы успокаивая,  извиняющимся тоном добавила: - Капитан у нас будто заговоренный, с вами  всё будет хорошо!
     И смущенно сознавая, что сказала невпопад, начала вслух рассуждать о погоде: мол, уже глубокая осень, холода и сырость, постоянно ветра, и по всему это надолго. Может случиться, что завтра не летная погода, и это даже  лучше – немец не прилетит. А если к вечеру не разойдется, то и ваш вылет  могут задержать, и внезапно снова замолчала – дошло, что опять невольно перешла проведенную мысленно для себя черту.      
      Ну что скажешь, о чем говорить, когда в наших умах по сути одно и тоже, и все крутится вокруг наступающего дня?! Видимо, понимая, что уже не до разговоров и каждое сказанное слово бередит чувства, вызывает новую волну переживаний, Валентина наигранно потянулась:
     - Всё, девочки! Время позднее, завтра рано вставать, так что пора!   
     Лежа в постели, закрыв глаза, я попыталась заснуть, но бесполезно. Я   размышляла о предстоящем задании: как все сложится и что ожидает меня, что нас всех ожидает?! Постепенно напала дремота, сквозь которую пробивались мысли о завтрашнем вылете и, наконец, на смену им пришел сон.   
     Утро солнечным светом через приоткрытый полог заглянуло в палатку, и я проснулась. Открыла глаза.       
     - Пора, красавица, проснись! Открой сомкнутой негой взоры! - не заходя вовнутрь,  шутливо декламировал стоявшей на пороге Курносов. 
     - Тебе что?! -  придавая лицу недовольное выражение, взглянула на него.   
     Я не сердилась, наоборот, стало даже весело, и я еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться. 
     - Вставай, за тобой командир послал, вызывает. Сказал: мол, буди нашу красавицу, а то всю операцию проспит.   
     - Не ври, вылетаем поздно, - сбрасывая хмурую маску, улыбнулась я. - А на самом деле?
     - На самом деле уже восемь часов, послали напомнить, что ждут на завтрак.    
     - Ладно, передай, что скоро приду!
     Сержант, задернув полог, ушел. Я встала и, приведя себя в порядок, пошла в столовую.  За столом сидела вся наша группа во главе с капитаном. 
     - Занимай место! - кинул на меня строгий взгляд Войнов. - Что вчера долго нежилась – понятно, но сегодня уже нет. Но тут и моя вина – не довел распорядок дня, подъем у нас ровно в шесть. Правда, - моментально поправился, - теперь он уже меняется: будем отдыхать исходя из обстановки, как она позволит. Надеюсь, выспалась?!      
     Я утвердительно кивнула и молча уселась на лавку. Валентина поставила передо мной миску с гречневой кашей. 
     -  Я люблю с молоком, - подняла на нее глаза. 
     - Увы, молока нет, зато есть вот что, - рядом с миской водрузила тарелку с нарезанными тонкими ломтиками салом.   
     - Бери, дочка, не прогадаешь! - сказал, сидевший напротив, старшина Приходько, - мы уже отведали.
     - Да, поели, а ты ешь, и слушай, - обернулся в мою сторону капитан и затем глянул на остальных, собравшихся за столом. - Значит так, через полтора часа все должны быть возле штабной палатки, приедет особист из армейского отдела, будет беседовать.         
     - Порознь или со всеми? - задал вопрос Курносов.
     - Не знаю, - пожал плечами Войнов, - сам объявит.
     - Не думаю, что уточнит задачу или расскажет что-нибудь новое, - иронически ухмыльнулся старшина. - В прошлый раз один тоже приезжал, все напоминал, чтобы в плен не попали. Если что, говорил, пуля в висок или гранату под себя – как будто только за смертью идем, а задание – это так,  вроде приложения!   
     - Так! - капитан поднялся из-за стола. - Разговорчики разные прекратите, а то договоритесь! Голова на плечах, надеюсь, у каждого имеется.  Повторяю – сбор через полтора часа, - постучал пальцем по циферблату своих наручных часов и, не спеша, отошел от стола.   
     Следом поднялись разведчики.
     - А ты, дочка, не спеши, нажимай на сало, - глянул на меня Приходько. - Доброе сало!
     В определенное капитаном время мы толпились около штабной палатки,  в  которой уже находился Войнов с прибывшим из штаба армии офицером особого отдела.               
     - Майор, высокий и сухопарый, как жердь, - высказался о нем Курносов, который видел, как они туда заходили. - Тип, скажу вам, неприятный.   
     - Поглядим, посмотрим, - философски протянул Приходько и взглянул на меня: - Если будет вызывать – старайся меньше говорить, на вопросы отвечай кратко. Запомнила?
     - Почему? - я недоуменно сморщила лоб. 
     - Краткость – залог ума, - заметил старшина.
     - Точно! - с насмешкой поддакнул Курносов. - Если его чересчур, то выглядишь немым.      
     - Но только кое-кого это не касается, - покосился на него Приходько, - некоторым бы не мешало язык подрезать!
    Сержант хотел ответить на выпад старшины, но из палатки появился  капитан и, выразительно глянув на него, громко произнес: 
     - Сержант Курносов, заходите!    
      Поочередно в палатку вызывали разведчиков, которые потом выходили оттуда задумчивые и, ничего не говоря, отходили в сторону или же сразу затягивались папиросами. О чем шла речь, и почему так резко менялось их настроение?! Видимо, разговор шел серьезный, если под его впечатлением так выглядели бойцы нашей группы. Я с волнением ожидала вызова, но в очереди оказалась последней.   
     - Рядовая Егоршина? - спросил сидевший рядом с Войновым за столом майор, выглядевшей точно, как описал его сержант: вытянутое сухое лицо, длинный нос и узкий лоб. Про себя даже подумала, что своей физиономией он чем-то смахивает на крысу.
     - Так точно! - ответила я, стоя перед ним.
     - Хорошо, садитесь! - вытянул руку в сторону табурета перед столом. Повернулся к капитану: - вы свободны, у нас будет отдельный разговор.   
     Войнов молча поднялся и вышел из палатки.
     - Радистка? - осведомился особист, вонзая в меня взгляд, в глубине которого, как показалось, таилась холодная проницательность наравне с  живой пытливостью.   
     - Так точно! - ответила кратко, вспомнив совет старшины, и присела на табурет. 
     - Ну что вы забубнили - так точно, да так точно?! - недовольным тоном  отозвался майор.
     - Как положено по уставу. 
     - Воевать тоже будете по уставу? - он сжал губы, отчего скептическая гримаса исказила лицо. 
     - Как учили, - двумя словами произнесла я и прямо посмотрела на него. Что он хочет услышать, чего добивается?! 
     - Знаю, учились прилежно, - смотря мне в глаза, словно принимая дуэль взглядами, медленно проговорил он. - Вы, Валерия Васильевна, готовы выполнить поставленную задачу, как сами чувствуете? Отвечайте, как есть!   
     - Так точно, готова! - вскочив с места, выпалила я. 
     - Садитесь! Что опять заладили – так точно?! - скривился, будто от зубной боли майор. - Я спрашиваю насчет, так сказать, внутреннего ощущения. 
     - Я готова.
     - А как ваши товарищи – готовы? Как думаете? Я имею в виду, что по этому поводу говорят, как себя ведут. Может, есть что-то заслуживающее внимание: ведь от их поведения и настроя зависит и ваша жизнь тоже, - добавил майор и цепко впился в меня взглядом.
     - В них я уверенна.    
     - Это замечательно, но вы зачислены в группу совсем недавно, и изучить тех, кто будет рядом, естественно, не могли. Вы, надеюсь, этого не отрицаете?
     Я молча покрутила головой.
     - Хорошо, что понимаете, - удовлетворенно кивнул он и, пристально смотря на меня, проговорил: - Задачу, которая поставлена, вам придется выполнять впервые – не так ли?   
     - Так точно!
     Уже не делая замечаний по поводу моих ответов, продолжил:      
     - Вот именно поэтому бдительность приобретает особое значение. Приглядывайтесь к своему окружению и, как это не звучит странно, к каждому из состава группы: неизвестно еще как кто-либо из нее поведет себя в критическую минуту – смалодушничает, попытается предать, спасая свою жизнь либо, наоборот, пойдет на самопожертвование. Вам ясно?!   
     Я утвердительно кивнула. 
     - И еще-е, - растягивая слова, майор внимательно и неотрывно смотрел на меня, - если почувствуете или убедитесь, что не все ладно, что задание под срывом или, на самый крайней случай, попадете под контроль противника, то при передаче сведений в середине текста сделайте на два знака разрыв – мы будем тогда в курсе. Об этой договоренности ваш командир не должен знать. Это тоже ясно?! 
      От сказанных им слов у меня появилось какое-то противное ощущение, липкое и скользкое, даже передернуло и это не укрылось от особиста.
     - Что с вами? - он пристально взглянул на меня.   
     - Капитану вы тоже не доверяете?
     - Доверяем, но не все! - сурово отозвался майор. - Осведомленность должна быть дозированной – вы же не к теще на блины собрались!  Повторяю, вы – наши и уши и язык, с вами связь, которую потерять никак нельзя! Мы на вас полагаемся, и даже в том случае, - сделав небольшую паузу, прямо взглянул в глаза, будто хотел что-то прочитать в них, узнать, и даже почувствовать, - если, вдруг, окажетесь у неприятеля. Но, надеюсь, что такого не произойдет, - добавил он и тут же невозмутимо осведомился:  - дома у вас одна мать осталась? 
     - Да, - кратко ответила я и по спине пробежали мурашки: зачем спрашивает? 
     -  Брата, кажется, Александром зовут? Не перепутал?
     - Нет, - я снова почувствовала, что холодеет спина: к чему клонит?
      - Вот, видите, память у меня хорошая, - вдруг улыбнулся он, - так вот, ваш брат, я знаю, находится на фронте и, как не покажется странным, его пребывание там тоже зависит в какой-то степени от вас. Вы меня понимаете?!    
     Мне стало не по себе, и я с трудом выдавила:
     -  Да.
     - Ну вот, Валерия Васильевна, мы все обсудили, но наша беседа еще не закончена, - не отводя взгляда, заявил майор, - после прибытия обратно с вами обязательно встречусь, и продолжим обмен мнениями. 
     - Могу идти? - я  встала.
     - Конечно, вы свободны, - как ни в чем не бывало, кивнул особист.   
     С ощущением накатившейся в ногах тяжести, я покинула палатку. Теперь стало понятно, почему разведчики выходили из нее с сумрачным видом.
     За обедом, Приходько, как бы между прочим, поинтересовался:
     - Ну что, дочка, не напугал тебя особист?
     - Нисколечко, - мотнула я головой, - к бдительности призывал.
     - Что ж, она в нашем деле необходима, - старшина отложил ложку и с прищуром посмотрел на меня: - всё замечать и на всё реагировать, иначе как кур во щи попадем!  Больше ни о чем не расспрашивал?
     - Да нет, - напряглась я: его расспросы показались мне странными.         
     - Это еще что! - встрял в разговор, уплетая суп с макаронами, Курносов. -  Меня он на вшивость проверял.
     - Как это?! -  изумленно я уставилась на сержанта.
     - Что этим хочешь сказать? - насторожился Приходько.    
     - Выведывал насчет вшей у немцев – есть ли у них бани и как переносят парилку, - увидев наши недоуменные физиономии, загоготал Курносов: - Он же за передовую не ходит, вот и захотелось узнать.   
     - Тьфу тебя! Трепач! - в сердцах сплюнул старшина. - Мы  на всем серьезе, а он шуточками сыплет. Ты, Пашка, сапер умелый, - повернулся всем своим корпусом к нему, - а вот в башке точно - сквозняк!
     - Если серьезно, то все больше о семье спрашивал, - вмиг помрачнел сержант. - У меня старший брат в сорок первом пропал. Служил в артиллерии Киевского особого округа, последнюю весточку прислал в августе из-под Конотопа, а после ни слуху, ни духу. Особист больше о нем расспрашивал. Говорил, что здесь, на Украине, полицаев, да бандеровцев полно. И если не погиб, то вдруг к немцам перебежал?! Если встречу его там, в тылу, как себя поведу?!    
     - А ты?! - нахмурился старшина. 
     - Ответил, что не может братишка предателем стать, наверное, погиб.
     - А майор на это?
     - Тот, знай, гнет: если бы увидел – как все-таки поступил?! До дрожи в руках довел! Ну и выложил ему – предателей уничтожают, так бы и поступил!
     - Так бы и сделал?!
     - Не знаю, но братишка не предатель! Если всех без вести пропавших в предатели зачислять, что тогда у нас за армия, кто тогда, вообще, мы?! 
     - Не знаем их судьбы, но в своем большинстве они честь свою не уронили и долг выполнили! - произнес, вступая в разговор, Войнов. - Конечно, мразь разная – бандеровцы, полицаи, власовцы гуляют еще по нашей земле, но всем пуля или петля уготованы и этого им не избежать! А что ты, Павел, от брата не отступился, то это по-нашему, правильно!   
     Я слушала, раскрыв рот. Хотела сказать, что верно сказал командир – не  уйти этим фашистским прихвостням, как и им самим, от справедливого возмездия, но в это время Войнов поднялся и, обведя всех взглядом, произнес:
     - Наступит когда-то такой день, когда война закончится и всем, кто дрался на передовой и ходил в тыл ненавистного врага, безымянным и пропавшим в этой лютой схватке, поставят памятники и низко поклонятся. Оставшиеся в живых придут с цветами к могилам павших, и то, что мы с вами делаем сегодня, приблизит этот день. Ради него мы сегодня вылетаем и я уверен, что ни у кого не дрогнет рука, разя немецкую гадину. - Немного помолчав, о чем-то задумался и вновь посмотрел на нас: - После обеда два часа отдыха и подгонка амуниции. Проверю каждого сам! Как стемнеет, выдвигаемся на аэродром!      
      Последующее время незаметно пролетело в сборах. Ирина ушила мне  комбинезон, который принес старшина. Он был не по размеру, пришлось срочно укорачивать рукава и ушивать плечи. Рацию упаковала, как учили в школе, а запасные батареи к ней забрал Приходько. На ремне закрепила фляжку с водой, чехол с ножом и кобуру с пистолетом. Тщательно уложила в брезентовую сумку патроны к нему, пару гранат, запасной комплект к рации, фонарик, белье, маскировочный костюм, перевязочный пакет, спички, котелок с кружкой и ложкой, небольшой паек – четыре банки тушенки, сухари и три плитки американского шоколада в яркой упаковке.   
     - Дядюшка Смит второй фронт открыл, - острил Курносов, показывая всем полученный шоколад, - видать, этим задумал фрицев напугать – как  увидят, так сразу и разбегутся!      
    - Это, как ты говоришь, оружие, - добродушно ворчал старшина, укладывая свою сумку, - нам еще пригодится, когда жратва закончится, так что прячь его подальше.    
     Близился вечер и капитан велел всем в полной амуниции, с оружием построиться. Придирчиво проверив  снаряжение у каждого, распорядился:               
     - А теперь попрыгаем! 
     На месте мы стали прыгать, у меня в сумке что-то звонко бренчало.   
     - Так, стой! Выкладывай! - поморщившись, будто проглотил что-то горькое, покачал головой Войнов.   
     Разобрав содержимое, убедилась, что этот металлический звук издает положенная в котелок кружка.
     - Ее положи отдельно и лучше чем-нибудь оберни, - посоветовал  старшина, - я всегда прячу в портянки, попробуй!   
     Прислушавшись к нему, кружку засунула в белье, и в сумке уже не брякало.    
     - Хорошо! - удовлетворенно произнес капитан, когда я снова, показывая устранение полученного замечания, попрыгала на месте. - Теперь ждем вылета. 
     Опустилась темень, и мы на полуторке выехали на аэродром. Провожать нас напросились Ирина и Валентина. Войнов вначале не хотел их пускать, но Ирина, придя в столовую, чуть не разрыдалась, и он, не желая видеть женских слез,  сжалился, сказав, что в этот раз делает исключение.    
      Подъехали прямо к стоявшему на кромке взлетного поля двухмоторному транспортному самолету ЛИ-2, возле которого суетились механики, проверяя     к запуску двигатели. 
     -  К машине! - выйдя из кабины, скомандовал капитан и открыл задний борт грузовика. Разведчики стали спрыгивать на землю.       
     Мне помог старшина, который галантно протянул руку:
     - Прошу, дочка, это первый твой прыжок на аэродроме, второй будет с него, - кивнул в сторону замершего перед взлетом самолета.   
     Я заметила, что к капитану подошел военный в армейской телогрейке, и поэтому мысленно пришла к выводу, что он не из числа экипажа, так как  летчики носили кожаные куртки. Он что-то говорил Войнову, при этом посматривая в сторону самолета. Проследив за его взглядами, увидела  лежащие на земле у хвостового оперения самолета ранцы парашютов и подумала, что военный является инструктором.    
     Капитан, закончив с ним беседовать, скомандовал:       
     - Становись!
     Быстро построившись в одну шеренгу, мы молчаливо ожидали дальнейших указаний. Невдалеке возле полуторки одиноко стояла Ирина, теребя в руке белый платок: видимо, Валентина оставила ее и села в кабину.
     Войнов вышел перед строем вместе с военным. 
     - Это наш выпускающий инструктор, - сказал он. - Выходит, я не ошиблась – это была первая мысль, которая пришла в голову после того, как  услышала эти слова. - Парашюты вон там – вытянул руку, показывая, где они лежат. - Инструктор поможет их надеть. Обращаю внимание на выполнение  его требований. Рассаживаемся по порядку выхода, первым – Курносов, последним я, за Лерой, - капитан посмотрел на меня, - самолет покидает  Федорыч. Вопросы?!
     Вопросов не было, и мы направились к месту облачения в парашюты, ранцы которых ждали нас, своих хозяев. С помощью выпускающего, надев основной и запасной парашюты типа ПД-6, и туго закрепив на себе лямки  подвесной системы, я ощутила себя полностью готовой к посадке в самолет.            
     И она не заставила долго ждать.
     - Становись! - глухо скомандовал Войнов, на нем, как и на каждом из нас,   горбом за спиной выдавался ранец основанного парашюта, на груди  виднелся запасной и висел автомат, а также была прикреплена десантная сумка. - Приготовиться!  По одному на посадку, марш!
    Гуськом, один за другим, мы направились к открытой дверце самолета. У прислоненной к фюзеляжу металлической лестницы, по которой предстояло забраться внутрь, я обернулась.
     В отсвете зажженных фар полуторки виднелся силуэт Ирины, которая махала платком в высоко поднятой руке. Этими жестами она с нами прощалась, как обычно провожающие с перрона вслед отходящему поезду. Только мы не в вагоне, а в грузовом  отсеке транспортного самолета, и здесь не появится проводник с чаем, как приходил до войны к нам в купе, когда всей семьей ездили под Псков навестить в летние каникулы бабушку в деревне. Боже, когда это было?! Кажется, просто сказкой стремительно промелькнувшая довоенная жизнь, полная счастливого ощущения радостных и светлых дней детства. Вот бы хоть на минуточку снова оказаться в том времени! Увы, все пролетело и, как бы не хотелось, его назад уже не вернешь, а сейчас только темень и горящие огни автомобильных фар, и наша семерка, вылетающая в тыл  противника.
        - Ну всё, Егоршина, хватит, нагляделась, - легонько подтолкнул меня следовавший за мной старшина. - Забирайся! 
      Я вздохнула и стала подниматься по небольшой лестнице. Когда все в один ряд уселись на скамейку по борту, выпускающий последним зайдя в самолет, захлопнул дверцу и пошел в кабину к летчикам. 
     Гулко заработали моторы, и мелкая вибрация охватила отсек, в еотором мы сидели. Как взлетим в такую кромешную мглу? Но тут за квадратным иллюминатором  вспыхнула яркая полоса прожектора, осветив пространство перед самолетом. Натужено  ревя моторами, он тронулся с места, разогнался и, подпрыгивая на неровностях поля, взлетел, набирая с уклоном высоту. За иллюминатором снова стало темно.
      Мои товарищи сидели с задумчиво сосредоточенными лицами. Каждый о чем-то думал: о своем ли или об этом, общем для нас всех задании, которое уже началось? Скоро я вместе с ними буду на вражеской земле, нет – на нашей земле, захваченной гитлеровцами. Перед нами боевая задача, которую следует выполнить и отметки за нее, как в школе, не ставят: здесь за ошибки  – не двойка, а расплата другой ценой, самой дорогой, что есть у человека.  Мысли мои перекинулись к брату. Как там Сашка?! Последнее письмо от него было давно, еще в Сибири. Может, его часть уже перекинули на передовую, и он участвует в деле, только на земле, а я вот сейчас в воздухе. Может, я даже пролетела недавно над ним?
      Тут мои мысли почему-то перешли к Войнову. Я невольно кинула на него взгляд. Капитан с каменным, будто выточенным лицом, неподвижно смотрел перед собой.  О чем он думал? Что лежало на душе?
      К Ирине на аэродроме при посадке в самолет не подошел, а она так этого хотела, желала отдельно с ним проститься! Железный человек, не дает ни малейшего повода к себе пристать. Вот только жалко Ирину, по-человечески жалко – несчастлива она. А почему несчастлива? Может, совсем наоборот. Может, любить – и есть само счастье? Любовь – какая она? Странное чувство, в книгах о нем много написано, а вот какое оно в самой жизни? Я люблю маму, брата, но это совсем другое, а вот смогу кого-нибудь полюбить, как женщина, самозабвенно, до сумасшедшего восторга и боли слез?! Такого чувства я еще не испытывала, наверное, все впереди.
     А сейчас предстоит скоро выход в темную необъятность, которая лежит за бортом. Я совсем не страшусь прыжка, но все-таки ощущение тревоги подсознательно теребит сердце.   
     Из кабины вышел выпускающий.
     - Минут через десять будем на месте, - сказал он и встал напротив дверцы. 
      Войнов, очнувшись от своих дум, взглянул на нас:
     - Не забудьте – тринадцать!    
      Эта цифра служила паролем. Приземлившись, мы должны были собраться вместе, а чтобы в темноте или в лесу опознать друг друга, для этого служил пароль. К примеру, один называет число – десять, другой в ответ – три, складывая, получается тринадцать – значит, рядом свой и можно выходить навстречу. Только почему это число? Оно по определению считается не счастливым, а, может, потому и выбрали, чтобы наперекор предвзятости? 
     Лампочка над входом в кабину летчиков замигала красным светом и потухла. 
     - Приготовиться! - скомандовал выпускающий.
     Я вслед за товарищами встала и пристегнула карабин на длинной веревке, которую свернутую кругами держала у груди, к металлическому тросу, натянутому под самым потолком вдоль отсека. Второй конец веревки был прикреплен к вытяжному кольцу парашюта. Плотно прижавшись друг к другу, мы ожидали команды на выход. Красная лампочка вновь замигала, и выпускающий инструктор открыл дверцу.  В отсек ворвался холодный поток воздуха. 
     - Первый – пошел! - громко скомандовал выпускающий. 
     - До встречи! - обернувшись, прокричал Курносов и первым ринулся в зияющую темнотой открытый проем.       
     Вслед за ним поочередно ныряли в него разведчики, и через какую-то долю минуты я оказалась на пороге открытой дверцы и, оттолкнувшись, с замиранием сердца бросилась вниз. 
     В лицо хлестко ударил ветер, внутри будто что-то оборвалось и, открыв рот, я хотела вдохнуть, но захлебнулась в его мощном, леденящем сердце   порыве. Тут раздался резкий хлопок, и меня подбросило. Вскинув голову и  увидев, что купол парашюта раскрылся, облегченно вздохнула.
     Подо мной распласталась темень, разрывающаяся редкими огнями, если их соединить невидимой линией, то получился бы треугольник. Видимо партизанские костры. На фоне одного из них невдалеке, сбоку, чуть подо мной, заметила круглые очертания купола – кто-то из нашей группы спускался рядом.
      Не успела  придти к мысли – кто это мог быть, как внизу темнота вдруг ощетинилась огненными всплесками. То были не зажженные партизанские костры, а множество ярких и мелких точечных огней, которые замерцали характерными отсветами выстрелов, и с земли веером потянулись красные и белые нити трассеров.
     Что это?! Неужели стреляют?! Почему?! Ошибка?! Может, мы приземляемся к немцам?! Что делать?! В это время справа подо мной что-то полыхнуло, и я увидела, что это загорелся купол парашюта. Трассирующая очередь прошила его капроновую ткань и, объятый пламенем, он понесся вниз, оставляя за собой лишь светящейся в темноте след.  Боже, кто это?!
      Рядом пропели пули, и чем ближе становилась  встречающая огнем земля, тем чаще они проносились вблизи. В какой-то момент левую ногу обожгло, и будто пчелиное жало впилось в колено. Я чуть не закричала от боли, но сдержалась, прикусив губу. Задело! Я ранена! И тут почувствовала, как словно множество мелких иголок волной пробежали по правой руке, и она  онемела. Неужели еще и в руку, как буду работать на рации?! Эта мысль пронзила меня, но тут перехватило дыхание, тянущиеся огни трассеров стали расплываться перед глазами..... 
           С трудом разомкнула веки. Где я?! Что со мной?! Попробовала пошевелиться, но резкая боль ударила в висок и ноющей волной раскатилась по всему телу. Переведя дыхание, повернула голову, пытаясь осмотреться. 
      Меня отнесло на край леса и впереди виднелось затянутое утренним туманом поле. Я повисла на ветвях березы, в которых запутался купол парашюта. Ноги не касались земли, а до нее как-то надо добраться. Но как?! Правую руку не чувствую, левой тянусь к ножнам финского ножа, прикрепленного на поясном ремне, чтобы обрезать стропы, но лишь могу согнуть ее в локте.
      Что делать?! Где наша группа?! Где Войнов, Приходько?! Живы ли?! Почему так случилось, что нас расстреливали прямо в воздухе? Ошибся летчик, выводя самолет, или же нас уже поджидали немцы?! Мысли роем кружились в голове, я ощущала свою беспомощность, и от того  хотелось плакать, но даже на слезы не хватало сил. 
     Снова предприняла попытку достать нож, но также безрезультатно и в это время накатилась невыносимая тяжесть, будто многотонная глыба припечатывает сверху, и стало трудно дышать ....               
     Открыла глаза – я все еще вишу, но что это?! В дымчатой пелене вдали проявляются очертания чьих-то фигур. Кто это?! Может, кто-то из нашей группы?! С надеждой пытаюсь вглядеться, но они, неумолимо приближаясь, то выплывают из тумана, то вновь растворяются в нем.... 
     Меня кто-то тормошил и бил ладонью по щекам, я пришла в себя и, странно, не чувствуя никакой боли, прямо посмотрела перед собой.
      Передо мной злорадно ухмылялся с большим выпячивающимся из-под пиджака животом и нарукавной повязкой, обозначающей принадлежность к украинской полиции, крупный мужчина с широким одутловатым лицом, на  котором выдавались пухлые щеки. Он только что привел меня в чувство, отвешивая  пощечины. Рядом с ним со стальным взглядом стоял немецкий офицер, за ним с короткими стволами автоматов солдаты.
     Меня в бесчувственном состоянии сняли с ветвей, но этого не помню. В памяти отложилось только движение ко мне силуэтов – значит, это были немцы. Вот они - передо мной! Что же делать?!   
       Я попыталась пошевелиться, но только дернулась: стропы парашюта крепко прижимали к стволу дерева. Опустив взгляд, поняла, что меня прислонили к березе, привязав к ней. Сколько же  я находилась без сознания, если не помню, как меня снимали и привязывали?!      
     Теперь  я на земле, но стоять не могу, прострелянная нога не держит, ладно, что прислонили к стволу березы, а то бы лежала у их ног. Это в какой-то мере даже лучше – смотреть в глаза врагам, чем валяться и видеть только их сапоги.
     Полицейский, заметив, что я открыла глаза, обернулся к офицеру.
     - Очнулась, господин обер-лейтенант!   
      Офицер что-то сказал ему и тот, подобострастно склонив голову,  повернулся ко мне:
     - Где остальные?!
      Я молчаливо смотрела на него. Круглая физиономия полицая вдруг стала расплываться перед глазами, и вместо нее почему-то отчетливо проявилось со строгим выражением суховатое лицо майора из особого отдела, который до вылета вызывал на беседу. Буравя острым взглядом, он настойчиво о чем-то допытывался. Почему он здесь?! Хочет узнать, что я рассказала немцам?! Ничего они от меня не добьются!      
     - Ну, будешь говорить?! - хлесткий удар пощечины возвратил в реальность. Неужели начинаю бредить?! Предо мной опять был  полицейский, от которого противно несло перегаром. - Сколько вас было?! - злобно нахмурив лоб, выпучил свои воспаленные, красные, от еще не прошедшего похмелья глаза.   
       Я с отвращением отвернулась - не буду с этим гадом говорить! Ни с кем не буду!
     В отдалении толпились женщины, видимо, из соседней деревни. Они испуганно и жалостливо смотрели на меня. Зачем их сюда привели?!   
     - А ну, поверни морду! - полицейский ладонью грубо схватил меня за подбородок и с силой повернул в сторону. - Эти все?!   
     Я только сейчас заметила стоявшую невдалеке подводу, возле которой с перекинутыми за спины карабинами, дымили еще два полицая. И тотчас ощутила боль, но не физическую, нет – внутри пробежал холодок, защемило сердце. На подводе лежали три тела, лиц не разобрать, но по комбинезонам поняла, что это кто-то из нашей группы. Может, среди них Войнов или старшина?! Все-таки кто?!
      Как будто откуда-то издалека донесся голос одного из полицейских, стоящих у подводы. Говорил тот, что поменьше ростом:
     - Ну что?! Поехали, там еще один краснопузый болтается, намучаешься снимать! 
     О ком он?! Нас было семеро, трое убитых лежат передо мной, четвертый, по их словам, где-то рядом, я тут, и еще там, в небе, видела, как несся охваченный огнем купол парашюта, но кто это был?!  Во всяком случае, выходит, что почти всю группу постреляли. Сволочи! Что теперь будет со мной?!  Хотя, и так ясно.
      Я посмотрела на небо: оно было чистым, без единого облачка. Поднимаясь над верхушками леса, светило утреннее солнце. Доживу ли до конца дня?! А как хочется жить! Взглянула снова в сторону подводы: вот как распорядилась судьба, обидно!
  - Не хай, баб с собой возьмем, а? Подсобят, - предложил второй полицай, туша сапогом окурок.   
   - Не-е, пускай остаются, толку от них нема! - безнадежно махнул рукой малорослый. - И так, когда через поле гнали, минами напуганы. 
     Вот почему здесь женщины: немцы с этими ублюдками полицаями вперед себя их пустили, идя ко мне, когда заметили, что вишу на березе. По всей видимости, гитлеровцы боялись партизанских мин.
     - Ну, сколько вас?! - переспросил полицай, наблюдая за мной.      
    Отведя взгляд от подводы, я крепко сжала зубы. Ничего не добьешься!   
     - Говори, су...а! - дыша злобой, он матюгнулся.   
      Немецкий офицер сделал шаг вперед, движением руки отодвинул  полицая и по-своему что-то быстро проговорил, угрожающи уставившись на меня. О чем он?! Все равно буду молчать!
    - Какая была цель?! - перевел фашистский холуй с полицейской повязкой, косясь на офицера. - Выкладывай!
    С презрением, из-под лобья, я уставилась на немца, силуэт которого вдруг стал перед моими глазами таить, будто большой снежный ком под теплом солнечных лучей. Почувствовала, что куда-то проваливаюсь, теряю сознание. Офицер что-то выкрикнул и наотмашь ударил по лицу. Этот удар на какое-то время  возвратил в чувство, и я ощутила привкус крови на разбитой губе. 
      - Получай, сволочь! - собрав слюны, со всей ненавистью плюнула в его  холеную физиономию.          
      От неожиданности он отпрянул и, судорожно расстегнув кобуру, достал пистолет. Ствол смотрел прямо на меня. Ой, мамочка! И в этот миг перед глазами разорвался огненный шар.....          

               
              Глава пятая 

    Дождь монотонно барабанил по навесу, под которым я укрываюсь, стоя на посту по охране дивизионного вещевого склада, но, признаться, это мало спасает, разве что защищает накинутая плащ-палатка. В караул наш взвод заступает уже второй месяц, неся службу через сутки.
     Кругом такая темень, хоть выколи глаз, лишь блеклые отсветы от раскачивающегося под порывами ветра прикрепленного к деревянной стене  фонаря отражаются в большой образовавшейся луже у ворот склада. В этой ночной мге и мокроте даже на душе как-то слякотно, будоражат неспокойные мысли. 
     От матери недавно получил письмо, в котором сообщает, что сестра после школы радистов убыла на фронт, и от нее нет никаких известий, хотя обещалась писать часто. Это не похоже на Леру. Может, что случилось?! Нет, об этом не хочу и думать!
     Мать спрашивает: мол, могу ли я узнать, что насчет Леры. Кто об этом скажет?! Куда писать?! Мне она тоже писем не посылала, и адреса ее полевой почты не знаю. Разве что написать матери, чтобы поинтересовалась в школе радистов: там должны сказать куда направили. Она сейчас, наверное, на передовой поддерживает связь или, может, на дежурстве в каком-либо штабе у рации. Все-таки, как не крути, а находится в боевой обстановке, не то, что я – торчу здесь, охраняя белье и всякую  амуницию. 
     Наш  полк располагается в прифронтовой полосе и роту, куда входит мой взвод, отрядили на сторожевую охрану. Склады, конечно, нужны – без запасов много не навоюешь, но это далеко не передовая, где лицом к лицу с врагом. Я ожидал, что после обучения, которое длилось всего неделю, пошлют воевать, но приходится с винтовкой служить в тылу, хотя и действующей армии.
     Наш взводный, лейтенант Писманик, говорит, что солдат службу не выбирает и на войне всякая задача важна – это, безусловно, так, но сердце стремится в бой.
     Лейтенанта мы между собой называем студентом. Впрочем, он и есть студент: призвали с третьего курса университета, где учился на биологическом. Он старше меня на три года, военкомат направил его на ускоренные курсы пехотных командиров, после  которых и прибыл в полк. Сам родом откуда-то из-под Одессы, из еврейской семьи, а учился в столице, где жил в общежитии.
     В принципе парень не плохой, но как командир, честно сказать, никакой. Чем руководствовался военком, когда отбирал для учебы на командный состав? Ума не приложу! Худой, в очках, да и манерой выражаться, он больше походит на ученого интеллигента, чем на полевого командира. Ни разу от него не слышал, чтобы повысил голос, а команды отдает, чуть ли не просительным тоном. Ему лучше бы по интендантской части или же на штабную должность, связанную с бумагами, но никак не на строевую. Он и сам, как мне кажется, хорошо это понимает и тяготится выпавшей ношей, но ничего не поделаешь – так уж распорядилась военная судьба! 
     По сути, командует нами помощник командира взвода, сержант Виноградов, которому под тридцать, а до войны, по его словам, пришлось помотаться, даже мыть золото в старательской артели где-то на Урале. Наравне со строгостью в нем живет какая-то напускная разухабистость, а порой даже прорывается  грубоватое высокомерие. Все это отталкивает, и расположения к нему я не чувствую, впрочем, как и многие из нашего взвода.
     Командиром отделения у меня младший сержант Митрохин, толковый, распорядительный мужчина лет сорока. Под Москвой у него осталась семья, жена и две дочки. Обычно в свободное от службы время, уединившись где-нибудь в углу казармы, он пишет им письма, долго мусоля во рту карандаш и старательно выводя строчки.      
     Виноградов распределяет во взводе наряды, дает всякие  указания, следит за внешним видом и состоянием оружия, то и дело, заставляя его разбирать и чистить. Не проходит и дня, чтобы мы, если не в карауле, не занимались приведением его в порядок.
     - Оружие любит чистоту и смазку, как девка ласку, - частенько любит  прибавлять он, придирчиво осматривая предъявляемые к осмотру винтовки. - В бою бойца оно не должно подвести.
     А когда этот бой?! Мы и противника то не ощущаем. Наш полк прибывает  в тылу Калининского фронта, войска которого отбили в прошлом месяце у немцев много населенных пунктов, взяли Духовщину, Демидов и Рудню. Во всю идет наступление, а мы упорно прозябаем в тылу. Вот и сейчас приходиться охранять этот сарай с сугубо не боевыми предметами, будто  особый какой объект, вроде артиллерийского склада.
     Из дождливой завесы показались начальник караула, сержант Виноградов, и мой сменщик, рядовой Потапов. В плащ-палатках они неспешно  приближались. 
     - Стой! Кто идет?! - не снимая с плеча винтовку, громко окрикнул я, как и полагалось по уставу.
     -  Свои, сам видишь! - не остановившись, подойдя вплотную, недовольно буркнул Виноградов.
     - Вижу, - отозвался я, - а вдруг диверсант сзади, и ты под его прицелом идешь? Тогда как?!
     - Никак! Эти фантазии брось! Меняйтесь! - кинул взгляд на стоявшего позади него Потапова.
     - Пост сдал, - сказал я.
     - Пост принял, - Потапов встал под навес. 
     - Ну, тогда пошли, - сержант повернулся и, разбрызгивая лужи, не оглядываясь, пошагал по направлению к караульному помещению. Я направился следом.
     Портянки намокли, и в сапогах противно хлюпало. Как туда попала вода? Впрочем, чему удивляться: недавно ботинки с обмотками заменили на сапоги. Мне старшина выдал сапоги на два размера больше, других у него не было. Тогда я еще возмутился: мол, как ходить?! А если еще при беге слетят ненароком?! На мое возмущение, помниться, он только развел руками:
     - Других пока не получил, а вот появятся нужного размера – тогда, пожалуйста, приходи.   
    Вчера я напомнил об этом старшине и попросил поинтересоваться насчет сапог на складе, который охраняем, сказав, что их там, наверняка, много. Он клятвенно заверил, что поговорит с кем надо, при этом добавил:
     - Ничего, Егоршин, достанем тебе кирзачи по ноге.
     Надо бы завтра, как сменюсь с караула, напомнить ему о данном обещании.    
     Караульное помещение располагалось в отдельном небольшом домике, состоявшем из двух комнат. В одной были сколочены нары, на которых мы отдыхали, в другой – пирамида с оружием, и посредине топилась буржуйка. Сейчас возле нее на веревке сушились портянки. Придя в караулку, я снял сапоги и прислонил к печке.
     - Смотри, чтобы не сгорели, - посмотрев на меня, предупредил  Митрохин, сидевший на лавке возле нее. 
     - Маленько подсушу. Похожая была у нас в Ленинграде, дворник помог бочку во дворе под нее  найти, она и спасала. 
     - Без тепла и еды - ноги протянешь, - согласился младший сержант. 
     Его призвали летом и на младшего командира, в отличие от Виноградова,  не учился, пришел уже с лычками, а как они ему достались – я раньше не интересовался, только сейчас почему-то пришло в голову. 
     - Звание когда присвоили?
     - О-о, еще на срочной. Старшим пулеметного расчета был, потом отделения.   
     - Пулемет какой? - вступил в наш разговор Виноградов.
     - Максимыч, - уважительно проговорил Митрохин, - скорострельность приличная.
     - При стрельбе перегревается, охлаждать требуется, - со знанием заметил  сержант. - По мне так лучше дэпэшки ничего нет, - одобрительно отозвался о ручном пулемете системы Дегтярева, - дисковый магазин, удобно.   
     - Да, с ним и в атаку ходить  легче, - кивнул Митрохин, - но патрон маловато, у максима в ленте на порядок больше.   
     Их рассуждения по поводу пулеметов прервал вошедший в помещение взводный.
     -  Бодрствуете, товарищ лейтенант? - поднялся с табуретки Виноградов, следом встал я и Митрохин. - Уже за полночь, отдыхали бы!
     - Что-то сон не берет, - скидывая мокрую плащ-палатку, произнес лейтенант. -  Вроде в дождь лучше спиться, ан нет – бессонница замучила.  Можно к вам пристроиться? - бросил взгляд на лавку, на которой до этого сидел Митрохин.   
     - Конечно, - младший сержант присел. Рядом пристроился лейтенант и, зажмурив глаза, блаженно протянул руки к буржуйке.   
     - Хорошо как! Вот так, бывало, с младшим братом прибегали с улицы промокшие, озябшие и грелись у печки. Открывали чугунную дверцу и зачарованно смотрели, как пляшет пламя на поленьях.   
     - У вас свой дом? -  тихо спросил Митрохин.
     - Да, был, - грустно вздохнул лейтенант, - жили мы недалеко от моря. Не ведаю - сохранился или фрицы сожгли?! Они дома евреев жгли, а самих в концлагерь угоняли. -  Помолчав, продолжил: - Мы в детстве под дождем любили играть. Потоки ручьями по дороге бежали, а мы кораблики из щепок выстрагивали и по ним пускали. Потом, когда до основания промокнем, домой возвращались. Мать, конечно, бранила, но не сердито – понимала нашу забаву, а вот отец мог и ремешком по одному месту пройтись. Мы его побаивались, - снова вздохнул взводный.   
     - Родичи живы? - Митрохин повернулся к лейтенанту. 
     - Слава богу! Успели до прихода немцев уехать, сейчас в эвакуации на Урале. 
    - А где? - переспросил для уточнения Виноградов. - Случаем, не  в Перми? Я в тех местах много исходил.      
     - В Челябинске, - пояснил взводный, - на заводе трудятся, а брат, он младше на два года, в летном училище.   
     - Товарищ лейтенант, а долго нам здесь караулить? - задал я вертевшийся на языке вопрос. 
     - Не знаю, но мыслю, что не долго, ведь наступаем. 
     - Ага, так вместе со складом и будем наступать, - ехидно бросил Виноградов. - Он за войсками, и мы с ним в обнимку.      
     - Ну, зачем вы так? - лейтенант машинально поправил очки. -  Наше дело военное, прикажут – будем охранять, а если команду дадут в атаку – поднимемся и в нее. Ладно, засиделся, пойду – посты проверю. Вы со мной? -  вопросительно посмотрел на сержанта.
     Виноградов нехотя поднялся.
     - Может, поспите, товарищ лейтенант?
     - Спасибо, вот сходим на посты – тогда можно и отдохнуть, авось, и усну.
     Писманик встал с лавки, накинул плащ-палатку и направился к двери.  Чуть замешкавшись перед ней, обернулся на сержанта, медленно собирающегося к выходу на улицу.
     - Я вот что подумал – вы за ночь в такую непогоду, небось, находились, так что можете со мной кого из бойцов послать. 
     - Что уж там, пойдемте! - отрывисто бросил, закидывая за спину винтовку, Виноградов, всем своим видом показывая, что делает как бы одолжение лейтенанту, выходя вместе с ним под дождь.      
     Когда за ними захлопнулась дверь, Митрохин посмотрел на меня:
     - Наш студент, видимо, о чем-то здорово переживает, поэтому и не спится.
     - А по мне – так у него чувство ответственности зашкаливает.
     - Нет, тут что-то не то, ладно, иди лучше покемарь, а то скоро на пост снова заступать. 
     На следующий день, сменившись с караула, в ротной каптерке казармы я застал старшину. Он собирался уже куда-то уходить и стоял облаченный в телогрейку.      
      - А-а, это ты, Егоршин, - протянул он, увидев меня, и не дав спросить про обещание, тут же произнес: - Повезло тебе – договорился намедни, но придется немного попахать. - Увидев в моих глазах застывший вопрос, пояснил: - Помочь на складе. Пойдешь туда и спросишь сержанта Зеневича, не забудь фамилию! Он скажет что делать. А взводного, не беспокойся, предупрежу: скажу, что туда направил тебя на пару часов в порядке, так сказать, взаимодействия. Поработаешь – сапоги обменяем, уяснил?!
     Мысленно переваривая только что сказанное им, я молча кивнул. 
     -  Вот и замечательно, так что давай, топай!
   Возле ворот склада, куда я подошел, стояла с открытым задним бортом полуторка, возле которой цедил козью ножку солдат, по-видимому,  шофер.      
     - Эй, сюда нельзя! - окликнул меня часовой, он был из другого взвода нашей роты и я его знал – это был рядовой  Галиев. Его взвод вчера сменил в карауле наш.
     - Мне бы сержанта Зеневича, - сказал я. - Не знаешь, как найти?
     Галиев помотал головой.
     - Спроси лучше у водилы, может, он скажет.
     Солдат, куривший махорку, услышав наш разговор, повернулся ко мне.      
     -  Не знаю тот или нет, но сержант из кладовщиков сейчас должен выйти, грузиться будем.               
    Вскоре, в подтверждение его слов, на улицу вышел сержант и начал открывать ворота. Я подошел к нему. 
     - Вы Зеневич?
     - Допустим, - он выжидающе уставился на меня. - Что надо?
     - Меня старшина послал, - и я назвал его фамилию.
     - А-а, понятно, - бросил он. - Следуй за мной!
      Я направился за ним через открытые ворота внутрь помещения. 
     - Машину видел? - сержант поднял на меня взгляд, - так вот, их, - он уже смотрел на тюки белого ситца, лежавшие на дощатых полках, - отнесешь в грузовик.   
     - Сколько?
     - Что ты сказал? - не понял он.
     - Тюков, спрашиваю, сколько погрузить?   
     - Двенадцать, - сержант взглянул в какую-то бумагу, которую держал в руке. 
     - Одному не справиться, не ухватить! - я задумчиво почесал в затылке, глядя на один из лежащих тюков. 
     - Сейчас подмогу пришлю, - пообещал сержант и отошел, направляясь вглубь склада.   
     С подошедшим водителем мы довольно быстро перетащили тюки в грузовик.   
     - А куда их? - спросил я его.
     Закрыв задний борт полуторки, он вынул из кармана мешотчатый кисет и небольшой обрывок газеты. Затем высыпал на него щепотку махорки и, свернув трубочкой, склеил влажными губами  концы.   
     - В госпиталь, - закурив, чиркнув бензиновой зажигалкой, сделанной из патронной гильзы.   
     - Много раненых поступает? - поинтересовался я.   
     - Не так что бы, а когда на прорыв идем, то все забито.
     - Так ведь и сейчас наступаем.   
     - Да, продвигаемся вперед, - согласившись, затянулся водитель, - но по всему видать, скоро в большое наступление пойдем.
     - Так думаешь?
     - Ежу понятно! Давеча много лекарств завезли, а сегодня, сам видишь, что, - кивнул на кузов, в который только что погрузили тюки. - Так что готовимся для приема – примета верная! Ну, бывай! - подал мне руку. - Мне пора. 
      Полуторка уехала, и я пошел на склад. Сержант, поручив  перекладывать с пола на полку ящики с хозяйственным мылом, которых насчитывалось, наверное, до пяти десятков, куда-то отошел.
     Занявшись их укладкой, я не заметил появившегося рядом со мной капитана  интендантской службы. Небольшого роста, с короткой, почти не видимой шеей, отчего, казалось, голова посажена прямо на туловище, и  лицом, на котором выдавались выпученные, будто у окуня, глаза, он походил больше на маленького смешного человечка в форме, чем на офицера.   
     - Кто такой?!  - он недоуменно вытаращился на меня. 
     - Рядовой Егоршин, -  я выпрямился перед ним, поставив на полку  очередной ящик.      
     - Что тут делаешь?!
     -  Разбираем, порядок наводим, - вместо меня ответил подошедший сержант. 
     - Порядок – это хорошо, - взглянул на него интендант. - Но он откуда взялся? - покосился на меня.   
     - Из охраны попросил подсобить, вот выделили, - невозмутимо проговорил сержант.   
     - Смотри у меня! - грозно погрозил пальцем капитан. - Чтоб все было на мази! В прошлый раз, когда также на склад пустил, сколько кальсон пропало?!
     - Так одну упаковку всего-то и не досчитались, - как ни в чем не бывало пожал плечами сержант. - Может, какая ошибка закралась.   
     - Знаю эти ошибки! - грозно нахмурил брови капитан и повернулся ко мне: - Вот что, возьмешь там, - кинул взгляд на полку, откуда недавно я таскал тюки с ситцем в грузовик, - отнесешь! Сейчас к тебе подойдут. А ты, - посмотрел на сержанта: - показывай, куда матрасы положил, что вчера привезли.    
     Они отошли и я, присев на ящик, стал ожидать.
     - Ну что, берем? - минут через десять ко мне подошел  пожилой с густыми пшеничными  усами солдат в таком же, как и я звании.       
    Я поднялся, подошел к полке и вытащил крайний тюк, за одну сторону которого взялся сам, за другую он.      
     - Слушай, а кто это? - поинтересовался я насчет капитана.
     - Начальник склада, - буркнул рядовой.- А что? 
     - Да странный какой-то. 
     - Вот именно, - сухо заметил он, недовольно прибавив: - Дала же судьба начальничка! Не приведи, Господи! Ладно, понесли.
     - А куда?
     - В виллис.
     Мы уже вышли из ворот склада, возле которых стояла открытая легковушка, и направились к ней. Меня так и подмывало спросить – для чего этот тюк, и я, не выдержал:   
     - Куда ситец? Сегодня уже в госпиталь отвезли, а этот?
     - Не знаю, может, на самогон или на какие цацки разменяет. Вон, на днях сапоги загнал.      
     - Что?! - пораженный его словами, я остановился. - Как загнал?!   
     - На карманные часы обменял, с музыкой, - добавил солдат. - Я сам его отвозил до барахолки. Что застыл?! Неси, знай!
     - Но это воровство! - вырвалось у меня. - Это же нечестно!   
     - Вот что паря, честно или нет – не нашего ума дело. Пошли!
     - Неси сам! - я выпустил концы тюка из рук, и он повалился на землю. От неожиданности, не удержав свою сторону, разомкнул пальцы и солдат. Тюк лежал между нами.   
     - Поднимай! - сердито глянул на меня солдат. - Не дури!
     - Что у вас?! - в это время, выйдя из склада, подошел к нам капитан.  Увидев валяющейся тюк, выкатил глаза и закричал: - Безобразие! Что руки отсохли?! А ну, немедленно, взяли!
     - Не буду! - я повернулся к нему лицом.
     - Как не буду?! - моментально побагровел он и, гневно дыша, уставился на меня. - А ну-ка, повтори!   
     - Поднимать – не намерен! - сквозь зубы, не отводя от него взгляда, процедил я         
     - Молчать! - в ярости воскликнул интендант. - Как ведешь со старшим по званию! Я тебя за это под трибунал!
     Краем глаза я заметил, как к нам направился, сняв с плеча винтовку, несущий службу на посту Галиев.      
    - Товарищ капитан, да он контуженный! - вступился за меня солдат. - Видите, что не в себе?! 
     Галиев подошел и, держась в нерешительности на близком расстоянии с винтовкой на перевес, смотрел в нашу сторону.
     - Сейчас тебя часовому сдам! - с ненавистью в глазах, от крика перешел на  шипенье капитан, и мне показалось, что он надулся, словно пузырь, вот-вот лопнет от распирающей его злости.
     - Его бы к доктору! - вновь, защищая меня, промолвил солдат. Он шагнул  вперед и, взяв меня за плечи, легонько подтолкнул в противоположную сторону от пылающего негодованием начальника склада. - Иди, служивый, от греха подальше!   
      - Васильев, мать твою! Что ты делаешь?! - истошно заорал на него интендант.    
      - Так будет всем лучше, и вам, товарищ капитан, и ему.
      Я, не оборачиваясь, пошел к себе в роту. Меня никто не окрикивал, не останавливал. Сердце прыгало от возбуждения, и возмущение переполняло мою душу. Как же так?! Ворует у своих же! Гнида!   
     Уже перед самым отбоем меня вызвал к себе старшина.
     - Забирай, Егоршин, свою обувку! - махнул рукой в угол каптерки, и я увидел лежавшие на полу новенькие кирзовые сапоги. - А эти скидывай, отнесу на склад.               
      Я стал переобуваться. Наблюдая за мной, он осуждающе покачал головой:
     - Ну и затеял ты, брат, кашу! Мне сержант со склада все рассказал. Какая муха тебя укусила?! Ты хоть понимаешь, что если капитан накатает на тебя, то  штрафбат, как пить дать – обеспечен?
     Натянув сапоги, я распрямился и посмотрел на старшину.
     - Как раз впору, спасибо! А насчет штрафбата, то и там воюют. Все равно лучше, чем портянки охранять!
     - Эх, молодо-зелено! - грустно вздохнул он. - Какого черта тебе тюк сдался?! Отнес бы спокойно – и все дела!   
     - Он ворованный.
     - Ты уверен?! - в его взгляде застыл вопрос.   
     - Знаю, начальник склада хлюст еще тот!
     - А ты его за руку поймал?!
     Я отрицательно помотал головой.
     - Вот видишь, если не уличил – значит, только подозрения, а их подтверждать требуется. Отчего взял, что тюк ворованный? Небось, с чьих-то слов, да по-своему убеждению? Сознайся!
     Я молча кивнул.    
     - Ну вот, а если это наговор? Тогда как?!
     - Его шофер говорил.
     - Мало ли что говорил. Молись, чтобы пронесло и писулька на тебя, знаешь куда, не поступила. - Заметив, что после его слов мое лицо приняло  недовольное выражение, наставительно произнес: - Свою правоту доказывать надо, а с шашкой наголо бросаться на танк – зря голову подставлять! Может, капитан и воришка, и в этом, может, с тобой соглашусь, но на одном умозаключении далеко не уедешь. Знаешь, как поговаривают в народе?! Кому война, а кому мать родна – и это верно.   
     - А если мне самому написать?
     - Стукнуть, что ли?! - нахмурился старшина. - Не советую! Без тебя, кто  следует разберется! Ты лучше о себе подумай, неизвестно чем еще все  обернется. Иди! 
     Не знаю, чем бы закончилась эта история – написал бы на меня капитан или побоялся это сделать, смекнув, что тем самым подставит и себя, но произошедшее уже стало для меня не столь важным. Наш полк подняли рано утром и перед просадкой в подошедшие грузовики, взводный, построив нас,  объявил, что едем на передовую, под Невель.   
     - Там крупный транспортный узел и стык двух групп немецких армий «Север» и «Центр». В этом направлении началось наступление, в котором  нам предстоит участвовать, - сказал он, и меня вдруг посетила мысль, что водитель из госпиталя оказался прав, говоря о ведущейся к нему подготовке. - Обращаю внимание, что оборонительный рубеж противника проходит по сильно лесисто-болотистой местности, где имеется множество озер и продвижение затруднено, - тем временем продолжал лейтенант.         
     - Студент как будто лекцию читает, - толкнул в бок стоявший рядом со мной Потапов.      
     -  Разговорчики! - услышав, зыкнул на нас Митрохин: - Фриц скоро свою  свинцом прочтет! 
     - Мы приданы для наращивания наших сил, ведущих наступление, -      Писманик внезапно замолчал и, обведя взглядом замерший перед ним строй,  чуть глотая от душевного волнения окончания слов, тихо проговорил: - Для многих из нас это первая встреча с врагом, и я призываю вас, товарищи, быть к нему беспощадным, разить его огнем и штыком, прикладом!  И помните – на каждого из нас смотрит и полагается Родина!   
     Уже в кузове идущей в колонне машины, сидя впритирку с Митрохиным, я повернулся к нему:   
     - Взводный правильно сказал – бить фрица надо по-всякому!
     Младший сержант, погруженный в свои думы, отозвался не сразу, очнулся только через какой-то момент и, осознав, что к нему обратился с вопросом, промолвил:
     - Все это так, но воевать требуется с головой, одними призывами немца вспять не воротишь, - и опустил взгляд вниз, снова предавшись своим мыслям.    
     Я подумал, что он вспоминает семью. А где сейчас моя сестренка, где воюет Лера? Что делает мама? Наверное, давно встала и хлопочет по хозяйству или уже на работе в госпитале – ведь разница по времени порядочная: в Сибири давно день в разгаре, а здесь еще несколько часов до полудня. Мысли снова вернули к сестре. Как она, что с ней?! Я вот скоро, может быть даже сегодня, выпущу свою первую пулю по врагу, и буду посылать вслед еще и еще, мстя фашистам за отца, близких мне людей, и за свой город.
      Из сообщений по радио я знал, что в середине января блокадное кольцо вокруг Ленинграда разорвали, но немцы еще стояли на подступах, и город  был в пределах досягаемости артиллерийского огня, но все-таки страшное голодное время осталось позади. Уже давали концерты, не такие, как когда–то видел в госпитале, а в филармонии и некоторых театрах, и даже заработали детские сады при заводах.
      Мой родной город оживал, но еще таилась грозная опасность, и он сжался, как пружина, готовый разогнуться, выпрямиться и отбросить фашистские орды еще дальше от своих ворот. Что это настанет – я не сомневался: ведь на календаре стоял не сорок первый, когда наши войска пятились, а подходил к концу сорок третий и мы наступали, громя фашистов.
     За бортами грузовика пробегали разрушенные села, в которых еле-еле теплилась жизнь. От многих хат остались только пепелища, среди которых  виднелись кирпичные кладки печей и торчали обугленные огнем трубы. Немногочисленные жители стояли возле вырытых землянок, своего  временного жилища, и молчаливо смотрели на проходившие мимо войска.
     Я заметил, как из ближайшего леса выкатились танки и, меся грязь, пошли по обочине вдоль дороги, по которой двигалась наша колонна.    
     - Тридцатьчетверки, - смотря на них, громко проговорил, ни к кому не  обращаясь, Потапов. Но услышали все и обернули головы в сторону  закованных в броню машин. Идут, видимо, куда и мы.
       Может быть, за какими-нибудь из них и нам придется устремиться в атаку?! Мы – пехота, как говорят, царица полей, но без поддержки артиллерии и танков не обойтись, особенно при наступлении. А наступать, по всей вероятности, придется даже сегодня.
      Я посмотрел на своих товарищей, которые, держа в руках между ног поставленные винтовки, ехали со мной в кузове полуторки. Что каждого из нас ожидает?! Каким окажется бой, в который плечом к плечу пойду вместе с ними?!  Справа, рядом со мной, сосредоточился на  своих думах Митрохин. Слева тоже безмолвно о чем-то размышляет Потапов. Впереди сидит сержант Виноградов, передо мной только его спина и затылок. Всегда шумный, неугомонный, показывающий свое командирское начало, сейчас его голос не слышен, он всю дорогу молчит, погрузившись, как и большинство из нашего взвода в свои мысли. Каким для нас окажется завтрашний день, и все ли его увидим?!
      Солнце уже висело над головой, когда наша колонна втянулась в какой-то лес. Спешившись, двинулись по изрытой воронками дороге. В отдалении  громко забухало. 
     - Это на передовой, - мрачно сказал Митрохин, вышагивающий рядом со мной. - Вон как гремит. 
     Звуки артиллерийской канонады доносились в том направлении, куда мы держали свой путь. Через какое-то время она прекратилась и мы вышли к небольшой речушке, через которую виднелся деревянный мост. Возле него, из окопов, задрав стволы, торчали стволы зенитных пулеметов.   
      - Повзводно, через переправу, бегом – марш! - раздалась команда, и мы побежали к мосту.
      Нам повезло: как только взвод пробежал по мосту – начался обстрел.  Разрывы фонтанами вокруг моста поднимали столбы воды, кромсали поросшие осокой берега, выворачивая и поднимая вверх своей огненной силой комья земли.    
     - В укрытие! - услышал я возглас взводного. Но куда?! Где оно?! В ошеломлении оглянулся: некоторые солдаты из взвода попадали на землю, прикрыв голову руками, другие бежали к видневшимся на возвышении недалеко от берега окопам охранения.
     - Бежим! - схватил меня за рукав Митрохин и потянул за собой, устремляясь за бегущими впереди солдатами.   
     Спрыгнув в окоп и переводя дыхание, я взглянул на младшего сержанта. Митрохин присел, прижавшись спиной к земляной стене, и тяжело дышал – эта пробежка далась ему нелегко.   
     - Что, братцы, не по себе?! - прокричал кто-то рядом, и я моментально обернулся. На меня смотрел пожилой боец в каске. - Из пополнения?! -  стараясь перекричать гул взрывов, он придвинулся ближе ко мне. - Не  пугайся! - тут же ободрил, заметив что-то в моем взгляде. - Фрицы по мосту бьют, считай сегодня уже третий раз. Но ничего – он стоит, а если что повреждают, то подправляем.   
     - Сапер что ли? - уставился на него Митрохин.
     - Ага, он самый, - в ответ прокричал боец, и тут натужено просвистело. Оглушительный разрыв вырос рядом с окопом, обдав нас мелкой земляной крошкой. - Из минометов, гады, кроют, - отряхиваясь, заметил сапер. 
     В этот момент откуда-то, но совсем близко, ударили наши орудия, раскатистые отзвуки  выстрелов которых резко отличались от гула разрывов немецких мин.    
     - Засекли вражью батарею, - громко проговорил  сапер, - наши гаубицы по ней работать начали. Фрицы хитры, позиции всякий раз меняют, но ничего – попадутся.    
      Вслед за его словами фашисты прекратили огонь, и теперь слышался  только разносившийся орудийный гром, но и он вскоре стих. И сразу же повисла напряженная тишина, не верилось, что совсем недавно, буквально какое-то мгновение тому назад, взрывы мин и орудийные выстрелы сотрясали воздух.
     Я приподнялся и выглянул из окопа: мост стоял невредимый, словно  был заколдован от попадания немецких мин.            
     - Стоит, - повернулся к саперу, который, сняв каску, пилоткой утирал  лицо.  Я заметил, что волосы у него седые.
     - Давно здесь? - Митрохин поднялся и выжидающе взглянул на него, словно хотел для себя убедиться в чем-то очень важном.
     - Около моста, что ли? - не поняв, переспросил тот.
     - Нет, здесь – на передовой.
     - Передовая, брат, там, - он махнул рукой в направлении виднеющегося  редколесья, до нее еще шагать и шагать, а у моста третьи сутки находимся. При наступлении отбили у фрицев, не дали взорвать, так они теперь наверстать упущенное желают – все норовят уничтожить. Ясное дело – мозолит глаза: как-никак по нему пополнение проходит, вроде вас. 
     - И много прошло?
     - Порядочно. Движение туда-сюда, прямо сказать, дюже оживленное. Туда  пехом, а оттуда, обычно, лежа, - вздохнул боец. - И не поймешь – куда больше.    
     - Много раненных?
     - Так наступаем же! - сапер прямо посмотрел на Митрохина. 
     Я заметил выходящих на дорогу солдат, и вылез из окопа. За мной последовал Митрохин и, уже стоя на бруствере, обернулся к саперу.    
     - Счастливо тебе!
     - И вам, удачи! - отозвался тот. 
     Мы подошли к строившимся в шеренги для продолжения движения солдатам взвода, сбоку от которого стоял лейтенант. Он был явно чем-то удручен.   
     - Целы?! Не задело?! - сухо поинтересовался Писманик, глядя на нас, вернее больше на Митрохина.   
     - В порядке, - отозвался младший сержант.
     - А Виноградова убило, - лейтенант поправил очки, - осколком в шею.  Так что вы, Митрохин, будете у меня помощником.   
     - Где он? - младший сержант впился взглядом во взводного. - Надобно бы похоронить.
      - Нам идти надо, а его и без нас земле придадут, уже унесли. Трое из роты погибло, столько же получили ранения, а из нашего взвода, вот – Виноградов, -  с грустью проговорил Писманик. - Вы теперь за него, - лицо лейтенанта выражало такое печальное выражение, что мне показалось, что он еле сдерживается, чтобы не заплакать. - Принимайте взвод, - скорбным тоном произнес он и отошел в сторону. 
     - Слышали?! - повернулся к бойцам Митрохин и тут же скомандовал: -  Поправить вещмешки, заправиться! При ходьбе не отставать!
     Вскоре наша колонна тронулась. Шагая рядом с ним, я сказал:
     - Жалко сержанта, совсем недавно в одном кузове тряслись, даже не вериться, что его уже нет.
     - Жалость на войне – последнее дело, - отозвался Митрохин, - жалеть нельзя, всех жалеть – никаких слез не хватит, море или океан набежит. Сколько уже полегло, и сколько еще поляжет?! Следует помнить о тех, кто пал, не струсил и свою винтовку крепко держал, и думать о живых, с кем  идешь на врага, - закончил он, - вот так-то.
     В его словах я почувствовал глубокую, не проходящую душевную боль, и в тоже уверенность и твердость. Подумал, что он, в чем-то прав, но Виноградова все равно было жалко.
      По сказанному Митрохиным выходило, что  жалость – удел слабых, но ведь это не так! А если меня убьют, что никто жалеть не будет?! Никто из моих товарищей, с которыми сейчас на фронте и скоро вместе пойду в бой?! Никто, кроме мамы и сестренки?! Нет, они будут безутешно горевать и словесный термин, обозначающий их переживания, как жалость, здесь не причем. А что такое вообще жалость? Чувство, вызывающее огорчение? Но тогда получается сущая ерунда. К примеру, мне жаль, я огорчен, что закончилась махорка, и тут же – мне жаль, я огорчен, что погиб человек. Одно к другому не вяжется, получается сущая белиберда.   
     В конце концов, запутавшись в рассуждениях, я снова взглянул на младшего сержанта и чтобы отогнать крутящиеся в мозгу мысли, спросил:   
     - А для чего там, у моста, о передовой интересовался?
     Митрохин покосился на меня.
     - У тебя что - словесный понос? Дрефишь?!
     - Просто на ум пришло.
     - Тогда другое дело, - произнес младший сержант. - По мосту минометы били, а они – не пушки: всего-то дальность пять с гаком километров, да и позиции, считай, позади  линии обороны.
     - И что из этого?
     - А то, что до передовой где-то в среднем четыре километра получается, а по ней колоннами не маршируют, глаза противнику не мусолят, передвигаются  скрытно, а то и перебежками. Дошло?! 
     - А то! - кивнул я. - Значит, только подходим к ней.
     Мы шли по дороге, тянувшейся извилистой лентой по редколесью, которое то и дело прерывалось  плешинами болот. 
     - Гиблые места, - вслух вдруг высказался Митрохин, повернув голову в сторону одного из таких, заросшего по краям мелким кустарником болота.   
     В направлении, куда смотрел младший сержант, возле покрытой мхом  трясины в обрамлении кустов виднелся пригорок с высившимися на нем березами, под которыми я разглядел укрытые маскировочными сетями и ветками гаубицы.    
     - Артиллерия, - констатировал я, - бог войны!    
     - Бог-то бог, да сам не будь плох, - продекламировал Митрохин, тоже заметившей стоявшие  орудия. - Видать, их недавно сюда подтянули, к наступлению, не успели даже окопаться.
     - Может, в другое место еще переедут, - предположил я.            
     - Все может быть, - согласился со мной младший сержант и тут же промолвил: - Судя по всему, передовая перед нами, вон, как земля изрыта. 
     Взглянув по сторонам, я заметил, что, действительно мелколесье, по которому мы шли, зигзагообразно изрезано траншеями и ходами сообщений, начинающимися прямо от обочины грунтовой дороги.      
     - Так что вышли на край наших жизней, - мрачно добавил Митрохин, - отмаршировались. 
     Будто внимая его словам, по колонне прокатилась, подхваченная ротными и передаваемая взводными команда: «Стой! Рассредоточиться!».   
     Выполняя ее, строй остановился и солдаты разошлись, ожидая дальнейших указаний.
     - Вот и привал, - промолвил Митрохин, когда мы присели на траву в тени деревьев, - хоть ноги отойдут, а то у меня гудят. У тебя как?      
    Нормально, - я посмотрел на свои сапоги: хорошо, что старшина сумел их достать, а то с теми, что носил, точно, пришлось бы здорово помучиться. - Сколько мы тут просидим? - вопросительно взглянул на него.    
     - Кто его знает? Местность не ахти какая – полк, как на ладони. Паче чаяньем, разведает фриц, ударит сюда орудиями или минометами – мало не покажется. Посему полагаю, прохлаждаться нам здесь недолго. Разведут, думаю, по участкам, где воевать придется. Вон, смотри, студент, - глянул на дорогу, по которой, придерживая рукой полевую сумку, бежал по направлению к нам взводный. - Видать, приказ получил, так что нашему привалу, пятками чувствую, конец.
     Подбежав к нам, лейтенант, остановился.   
     - Митрохин, поднимайте взвод! - запыхавшись, красным от прилива крови во время бега лицом и съехавшими на нос очками, с явным волнением проговорил он. - Командир полка поставил задачу выдвигаться на рубеж обороны.
     Младший сержант и я поднялись. Митрохин поинтересовался:   
     - Товарищ лейтенант, в какую сторону пойдем? 
     - Нас проведут, быстрее стройте людей!   
     Вскоре, пригнувшись, гуськом друг за другом, как ранее и говорил Митрохин, наш взвод двинулся по ходам сообщений, которые привели в глубокую траншею, обложенную по бокам березовыми кольями, перевязанными между собой проволокой. В нише траншеи виднелся ход вниз, как оказалось, в просторный, в три наката бревен, блиндаж.   
     - Немецкий – основательно готовились, видать зимовать надеялись, - оглядев укрытие, произнес Писманик, когда мы вошли в него.
     - Так точно! - поднялся навстречу ему сержант, находившийся среди нескольких солдат в блиндаже. - Двое суток назад отбили его у фрицев. -  Представился: - Сержант Андрющенко, нас семеро – все, что осталось от взвода. Двое на позиции дежурят, здесь со мной четверо, я – старший.    
      - Ну, теперь уже не семеро, - лейтенант прямо посмотрел на него, - вы на время операции придаетесь в мой взвод. Вот приказ, - вынул из полевой сумки листок бумаги, - читайте! 
     Сержант взял его и, пробежавшись глазами по тексту, вернул обратно.
     - Я в курсе, комбат говорил, что на подходе резервы, которые пойдут в наступление, и что батальон будет действовать с ними совместно. 
     - Вот и хорошо – командуйте своими людьми, и помогите младшему сержанту, - Писманик перевел взгляд на Митрохина: - Располагайтесь, а я к командиру роты, он в соседнем блиндаже, - и направился выходу. - Да, еще, - обернулся, - отсюда без надобности никому не выходить, если что лишь по крайне нужде. А на позицию, Митрохин, попрошу вас, выделите в помощь дежурным пару бойцов – пусть обвыкаются.      
     Когда лейтенант вышел, Андрющенко протянул руку младшему сержанту.
     - Будем знакомиться!
     - Будем, - Митрохин ощутил его крепкое рукопожатие, - силенка есть. 
     - Не обделен, - улыбнулся сержант и показал на покрытые матрасом сколоченные деревянные нары, около которых стоял - обживайся! Хотя, вряд ли придется здесь долго бока мять. 
     - До рассвета по всякому, - бросил Митрохин, - а там, как Бог даст. Давно из боя?    
     -  Утром еще полвзвода было в наличии, пятнадцать душ, а теперь – сам видишь. Когда сюда рвались, во взводе двадцать девять человек числилось. За эти дни двенадцать душ в рай вознеслись, десять в медсанбат отправили.
     - Хлебнуть пришлось, - сочувственно промолвил Митрохин, ставя свой вещмешок на предложенную постель. 
      Бойцы взвода молча размещались в блиндаже: кто на других нарах, кто присел на табуретки, а кто примостился на патронных ящиках, отдельно сложенных в углу. 
      Я, стоя рядом с Митрохиным и сержантом, невольно слушал их разговор, который каждым сказанным словом отзывался в душе и будил далеко не веселые мысли. Смотря на своих товарищей, я подумал, что кому-то из них уготована судьба Виноградова, а кто-то получит лишь ранения и от этого будет себя чувствовать счастливчиком, выжившим в том бою, в который мы, наверняка, завтра вступим.
      Мне было не страшно, страха я не испытывал, мысленно давно готовился к худшему, но всякий раз, когда закрадывались мысли о смерти, пытался гнать их из головы, внушая себе, что со мной будет все хорошо и, все-таки, потом сам возвращался снова к мысли – а будет ли?! Вот и сейчас, став свидетелем разговора младших командиров, эти думы снова посетили меня.               
     - Фрицы сегодня предприняли вылазку восстановить отбитые у них  позиции, но тщетно. В атаку несколько раз поднимались, долбили нас минометами, много ребят полегло, но отстояли. Давай за знакомство, да за них понемногу, а-а?      
     - У меня нет, - покачал головой Митрохин.
     - Зато в этом плане у нас полный ажур – имеется спиртяга, да и шнапс найдется. Пробовал?
     - Не приходилось, - младший сержант уселся на матрас.
     - Дрянь! Спирт лучше, - сказал Андрющенко и продолжил: - Немчура, когда драпала отсюда, все побросала: письма и фотки своих баб, вон,  даже музыку, - сержант достал из кармана гимнастерки губную гармошку и показал Митрохину, - пытаюсь освоить, но пока не получается. А по поводу  жратвы, то на всех хватит. Целая коробка их эрзац-кофе есть, горький – из  дубовых желудей произведен, еще ящик консервов с кашей, правда, соли набухано до чертиков, но ничего съедобная. Так как насчет фронтовых?         
    - Можно, - сказал Митрохин и бросил на меня взгляд: - что стоишь? Вон,  занимай! - рукой махнул на нары, рядом с которыми сидел сам. 
     - Свободно, - подтвердил сержант, - сегодня в ночь на них Сухарев еще спал, - и тихо добавил: - убило парня.   
     Я уселся на нары. После слов сержанта мне стало как–то не по себе: только недавно на них спал человек, и вот – его уже нет в живых, а я теперь  занимаю его бывшее место. Матрас, на котором лежал, еще хранит  очертания тела, и эта помятость, наверняка, остались от него - я невольно посмотрел на не сбитую, с небольшими вмятинами подушку. И снова печальная мысль посетила меня. Что мне, всем нам, готовит завтрашний день?!      
     - Не грусти, паря! - будто угадав мои мысли, повернулся ко мне Андрющенко. - Лучше сейчас немного перекуси, а то потом не рекомендую. - Берсенев! - обернувшись, крикнул кому–то из солдат, находившихся в блиндаже. - Тащи сюда консервы! - И уже, смотря на Митрохина, произнес: - Лучше сейчас поесть, на фрица надобно с  пустым желудком подниматься, а то вдруг в живот угодит. 
    - Пуля что ли? - поднял на него взгляд Митрохин. 
    - Она или осколок – тогда намаешься, заражение пойдет – навидался! А так, может, до санбата есть шанс дотянуть, на белом свете остаться. В бой надо всегда идти голодным, да и злей будешь! - заключил Андрющенко.
     - Подошел боец, державший  в руках груду консервов. Вывалил их на сколоченный рядом с нарами, на которых сидел младший сержант, покрытый фанерой стол. 
     - Раздай всем, - сказал сержант и, вынув из-за пазухи своей телогрейки  фляжку  и отвинтив крышку, протянул Митрохину: - Давай по глотку!
     Сам же, достав нож, начал вспарывать банку консервов. Митрохин отпил и, закашлявшись, прикрыл рот ладонью.      
     - Заешь! - сержант вытащил из голенища сапог ложку, положил ее на стол рядом с консервами и, переняв из его рук фляжку, отхлебнул. - Хороша спиртяга! - блаженно зажмурил глаза.    
     - Закусывай! - посмотрел на него Митрохин, пододвинув жестяную банку, из которой только что сам попробовал немецкую кашу.   
     - Не-е, после первой не закусываю, - мотнул головой сержант и, заметив, мой взгляд, протянул со стола не открытую банку: - Подкрепляйся!   
     Я взял консервы, но есть совсем не хотелось, хотя с самого утра ничего не ел. В мыслях даже пронеслось, что вообще до подъема в атаку в рот ничего не возьму – наверное, так крепко  запали слова, сказанные сержантом. В блиндаже кое-кто из нашего взвода уже уплетал кашу из только что розданных консервов, а кто-то  достал из вещмешков выданный еще до марша на автомобилях сухой паек.
     В блиндаж вошел взводный, прямиком направился к Митрохину и сидевшему рядом с ним сержанту.         
     - Что вы делаете?!- остановился перед столом и недовольно уставился на них.   
     - Немного употребляем, - приподнявшись, промолвил сержант, и за ним  встал Митрохин. - Так сказать, за боевое братство. Будете? – предложил Андрющенко, держа в руках фляжку.
     - Завтра нам в бой! - громко воскликнул Писманик, и от этого возгласа в блиндаже воцарилась гнетущая тишина. Солдаты перестали есть, и молчаливо – кто хмуро, а кто с интересом взирали на лейтенанта и стоявших перед ним сержантов.   
     - Вот именно, - кивнул сержант, - поэтому мы только чуть-чуть.
     - Вы пьяны! В таком состоянии много не навоюешь, -  буравя того сквозь очки взглядом, грозно проговорил Писманик. - Прекратите сейчас же!   
     - Не кипятись, лейтенант! - обреченно махнул рукой Андрющенко и  опустился на нары. Приподняв голову, посмотрел на него: -  Не стой, в ногах правды нет. Видать, это будет твой первый бой?! 
     Взводный, обескураженный вопросом, опустился на стоявшую напротив табуретку, следом присел на нары, так и не сказав ни слова, Митрохин. 
     - Волнуешься?! - не спуская глаз с лейтенанта, спросил сержант и, не дождавшись ответа, успокаивающим тоном произнес: - Да ты так не переживай – поднимемся завтра в атаку! Вот, только кто и как из нее потом выйдет?! Поэтому и пригубили, а как же еще?! Когда приказано, небось, на рассвете? - поинтересовался, пристально взирая на взводного. 
     - В пять утра сказано занять позиции и ждать сигнала. Наша задача занять первую траншею противника, затем вторую, и там закрепиться. Через нас другие потом вперед пойдут. Вначале артиллерийская подготовка, за ней  выступаем, - уже смягчившись, тихо промолвил Писманик и, сняв очки, протер их вынутым из нагрудного кармана гимнастерки платочком и снова водрузил на переносицу. - Я пришел, а вы тут распиваете. На кого мне полагаться? Вы правы – завтра первый раз пойду в атаку, впрочем, как и большинство из взвода. 
     - Все, лейтенант, не пьем уже, - заверил его Андрющенко и повторил: - не пьем. А вот выспаться надо постараться всем. Перед сном поужинать, вон,  твоя гвардия уже желудки набивает, - кинул взгляд на бойцов, которые, увидев, что огонь вспыхнувшего инцидента между взводным и сержантами потух, продолжили свое прерванное занятие. - Сам желаешь? Есть каша, а еще можно кофе – от немцев остались, так как?   
     - Спасибо, - кивнул Писманик, - аппетита нет, а от кофе не откажусь. 
     - Товарищ лейтенант, - впервые подал голос Митрохин, - целый день не ели, может, тушенку, что выдали?
     - Спасибо – не хочется, пожалуй, только кофе.
     - Кофе – так кофе, - согласился сержант. - Тебе тоже? - посмотрел на Митрохина.
     - Что ж, попробую. 
     Андрющенко крикнул, снова обращаясь к солдату, который до этого приносил консервы:
     - Берсенев! Пару кружек кофе замути!
     Солдат принес кружки, сержант одну из них поставил на столе перед лейтенантом, вторую пододвинул к Митрохину. Отпив, тот сморщился. 
     - Ну и пойло! Как такое немцы могут? Наш чай намного лучше.      
     Мне, смотря на них, тоже захотелось пить. Достав из вещмешка кружку и встав с места, я подошел к горевшей в блиндаже печке. Она явно не походила на наши буржуйки, сделанные из бочек, видимо, специально произвели для полевых условий на заводе. Небольшой отлитый цилиндр, с углублением для нагрева посуды, венчала прикрепленная к нему прямая труба. Печка не дымилась и не коптела, сквозь маленькие круглые отверстия по ее бокам светились огоньки от пылающих внутри дров. В углублении цилиндра стоял пузатый чайник, который напомнил мне далекую детскую пору, когда меня и сестренку родители отправили в пионерский лагерь. Нам было тогда лет по десять, и я хорошо запомнил, как из похожего чайника в столовой разливали по кружкам. 
     Проведенное в пионерском лагере лето осталось лишь в моем воспоминании, как, впрочем, и само детство. Сейчас шла война, я находился в блиндаже вблизи немецких окопов и траншей. Сознание того, что пройдет несколько часов и поднимусь в атаку, будоражило мысли, из которых главная – не отстать от товарищей, не струсить, выполнить все, что требовалось, и быть беспощадным к врагу – пронизывала меня и не давала покоя. 
     В чайнике была заварка вперемежку с кипятком. Налив из него, я вернулся на свое место. Лейтенант, временами притрагиваясь к своей кружке, отхлебывал кофе и что-то писал в блокноте. Оторвав на мгновение от него взгляд, задумчиво посмотрел на меня.
     - Какое сегодня число?   
     - Шестое октября, через месяц ноябрьские праздники, - сказал я. - День Октябрьской революции, - и в памяти всплыло, как два года назад, в блокадном Ленинграде мы слушали Совинформбюро и речь товарища Сталина, в которой он призывал немного потерпеть. Мы тогда вытерпели, и кто выжил – видит, как гоним фашистов, убедился, прочувствовал правоту сказанных им слов. Не смотря ни на что – мы,  я, мама и сестренка, выжили. И вот теперь я уже держу в руках оружие, с которым завтра пойду в бой, и буду убивать ненавистного врага.    
     Писманик что-то подсчитал в уме. 
     - Вы знаете, - с каким-то внутренним озарением произнес он, - выходит, что сегодня идет 836-ой день войны.
     - Неизвестно сколько еще пройдет и когда кончится, - вставил Андрющенко. 
     - Она непременно завершится, - твердо проговорил лейтенант, - и завершится нашей победой. Как хотелось бы встретить этот день! - мечтательно поднял голову вверх. - Представляете, каким он будет?!   
     - Будем салютовать, и нам выдадут по сто грамм фронтовых, вернее – победных, - ввернул сержант. 
     - А я думаю, что наступит тишина, - сказал я, вступив в разговор, и глотнул из кружки.   
     - Да, орудия замолчат и никаких выстрелов, станут щебетать и петь только птицы, - медленно произнес Писманик. - Порой закрываю глаза – видится  берег моря, и такое появляется желание услышать шум прибоя и крики чаек, кружащихся над волнами, что всего переворачивает.    
     - Завтра другие песни услышим, - мрачно проговорил Митрохин, - арии  пуль и аккорды пушек – вот уж когда внутри все перевернется. До победы дожить еще надо – о чем тут рассуждать? А вот предстоящий бой – это реальность и о нем думать надо в первую очередь.
     - Вы о чем? - недоуменно нагнув голову, из-под очков устремил на него взгляд Писманик.   
     - Завтра поддержка танками будет?
     - Нет, только артиллерийский огонь. 
     - Так и думал: они здесь не пройдут. Когда сюда шли, еще приметил – кругом болота вперемешку с лесом, куда тут танкам наступать! На нашем участке для них это западня. Да и огневых точек фашистов впереди себя не знаем – наугад побежим, как бы не споткнуться!   
     - Их дзот на высотке утром покажу, он в бинокль хорошо виден, - заметил Андрющенко, - а что еще фрицы придумают – одному Богу ведомо. 
     - То-то и оно, - угрюмо отозвался младший сержант и замолчал. 
     - Поэтому артиллерия и будет работать, расчищая полосу для нашей атаки, - стараясь придать уверенность своему голосу, сказал взводный.   
     Я слушал, и сердце у меня учащенно забилось. Выходит, что после орудийного огня только нам идти на немцев?! Танки не появятся, и вся надежда только на самих себя?! А фашистские огневые позиции?! Разве  наша разведка не выявила их?!  И этот дзот, о котором говорил Андрющенко, неужели, зная о нем, артиллеристы не подавят?!
     - Так, - посмотрев на Андрющенко, - медленно произнес лейтенант, - вы, кажется, советовали что-то насчет сна? 
     - Да, хорошенько выспаться не мешало бы, - кивнул сержант.
     - Распорядитесь, чтобы бойцы укладывались, - перевел взгляд на Митрохина взводный. - Подъем в четыре.      
     Мне не спалось. В полумраке блиндажа мерно отсвечивали огни керосиновой лампы, маленькими огоньками-точками светилась печь. Мыслями я был далеко отсюда – с мамой и Лерой, думал о них, о нас всех вместе и общей доли, в которой судьба каждого зависела от судьбы страны в целом, от шедшей войны. Мысленно я возвращался в родной Ленинград, и тяжелые блокадные дни отрывками всплывали в памяти, и в тоже время на  прошедшие картины воспоминаний накладывались недавние события со мной на фронте и сегодняшним пребыванием на передовой. Незаметно я уснул.   
      Проснулся от резко света в глазах и стоящего суетливого шума в блиндаже. Разомкнув веки, увидел, как старшина из бидона что-то черпает  поварешкой и разливает в протянутые кружки солдат, толпящихся возле него.
     - Проснулся? - подошел ко мне с кружкой в руках рядовой Потапов. - А то смотрю, дрыхнешь. Неужели не слышал, как подъем объявили?
     Поднимаясь, я протер ладонью глаза.   
     - Давно встали?
     - Не так уж, как старшина пришел. Смотрю на тебя – лежишь, дай, думаю, разбужу, а то проспишь, и не достанется.   
     - Что не достанется? - недоуменно переспросил я.   
     - Водку старшина принес. Перед боем полагается по сто грамм, так сказать, для храбрости. 
     И тут я заметил, что многие бойцы держат кружки, некоторые из них уже выпили и жевали, закусывая хлебной коркой или сухарем, а кто-то пил, задрав голову.
     - Веселая побудка, не так ли? - перехватив мой взгляд, произнес Потапов, и тут я ощутил исходящий от него специфический водочный запах. Потапов был уже навеселе. - Ну, так будешь? - спросил он.   
      Я помотал головой – пить водку совсем не хотелось.
     - Тогда мне отдашь? - чуть заплетающимся языком, поинтересовался Потапов.
     - Бери, -  я пожал плечами.
     - Надо чтобы ты сам получил, а потом мне передашь – иначе старшина не нальет.
     - Ладно, - встав, согласился я и, взяв кружку, направился к месту раздачи фронтовой нормы.
     - Как сапоги, служивый? - наливая из черпака и узнав меня, поинтересовался старшина. - Не жмут?
     - Как раз по ноге, сидят, как литые.
     - Дай Бог, чтобы и дальше пришлось носить, - в его глазах уловил застывшую боль и какую-то недосказанность. Может, еще что-то хотел добавить, но, отведя взгляд, старшина уже обвел им находящихся в блиндаже бойцов: - Кто еще не подходил? Подтягивайтесь, а то мне пора успеть еще в другой взвод. 
     И тут до меня дошло, что хотел он произнести, но не мог выразить, и от этого мучился той душевной болью, которая вырвалась наружу, и я ощутил ее в его взгляде, почувствовал в недосказанности слов и даже в самом поведении.
     Мы все сейчас, вольно или невольно, жили предчувствием боя, находились на незримой, проходящей через мысли и сердца, грани  продолжения жизни и перехода в вечность. Понимание предстоящей неизбежности, той лотереи, в которую играла война нашими судьбами,  угнетало, давило и опустошало душу. И эту внутреннюю подавленность, а у некоторых и появление при этом страха, который возникал внезапно и овладевал всем существом, призвана была снимать водка, выдаваемая сейчас старшиной.
     Высказываясь насчет ношения мною сапог, он, видимо, хотел пожелать  одного – везения в предстоящем бою, выйти из него живым, но этого при других сказать вслух не мог. Тогда ему пришлось бы говорить это каждому, кто подходил к нему за придающими внутреннюю силу и  притупляющими страх, вызывающими неосознанную отчаянность фронтовыми.          
     Ноги у меня стали будто ватными и, не ощущая их, я отошел к месту, с которого недавно поднялся и где ожидал меня Потапов.
     - Ну, брат, спасибо! - на одном дыхании проговорил он, беря из моих рук кружку, и тотчас поднес ее к губам. Пил медленно, не отрываясь, только кадык ходил по горлу. Представив вкус спиртного, я даже поморщился. 
      - Удружил, так удружил, - возвращая кружку, - с благодарностью посмотрел на меня Потапов. - Что тебе взамен подарить? Ума не приложу, а надобно! Ничего у меня нет, разве что вот, возьми сувенир, - протянул мне винтовочный патрон. - Слушай, а ты крещеный? – вдруг, ни к селу, ни к городу поинтересовался он.
     - Нет, родители из неверующих.   
     - Тогда можешь на цепочке носить как талисман. Я видел, некоторые носят. А если ее пока нет, то на веревке. У меня обрывок есть, дать?
     - Не надо, - я сунул подаренный им патрон в карман. Тем временем, послышался громкий голос старшины:      
     -  Причастились, хлопцы?
     Я обернулся. Старшина смотрел на находившихся в блиндаже бойцов.
     - Ну, ни пуха вам, ни пера! - произнес он и, взявшись вместе с пришедшим из хозяйственного отделения солдатом за ручки бидона, направились к выходу. 
     На середину блиндажа вышел сидевший до этого за столом взводный.  Бросил взгляд на свои наручные часы. 
     - Митрохин, проверить боезапас, оружие!  Через пять минут выходим. Не забудь про каски! 
     «Ну вот - пронеслось у меня в мозгу, - началось!». Все пришло в движение: солдаты стали облачаться в шинели и закидывать за спину вещмешки, надевать на пилотки, шапки, хотя и начались холода – нам почему-то не выдали, в зеленой окраске металлические каски и, чтобы не съехали, подтягивать под подбородками ремешками. Я туго застегнул поверх шинели ремень, на котором был подсумок с патронами, забросил за спину вещмешок и взял в руки винтовку.             
     - Становись! - скомандовал младший сержант и придирчиво стал осматривать, выстроившейся в две шеренги взвод. Отдельно построились бойцы, во главе которых стоял сержант Андрющенко.
     - Потапов! А где твой вещмешок? - заметив его отсутствие, строго взглянул на солдата Митрохин.    
     - Кажись, забыл, - сконфуженно отозвался тот и, покинув строй, шатающейся походкой отошел за ним. Младший сержант укоризненно покачал головой, но ничего не сказал.
      Взяв свой  вещмешок, Потапов, не спрашивая, как полагается по уставу разрешение, снова занял место в шеренге, и на этот раз Митрохин промолчал. Оглядев строй, с оттенком металла в голосе  произнес:   
     - Напоминаю, при атаке держаться друг за друга, но не скученно - фрицы всегда по скоплению бьют. Исполнять все команды и стараться не наложить в штаны, когда прижмут огнем к земле или рядом ухнет снаряд. Оружие из рук не выпускать и своими задами фрицам не светить – не для того на них идем! Если вдруг ранение, то постараться переползти в какую-нибудь ложбинку, укрыться, да наблюдать за боем, поддерживая огнем. Ежели, вообще тяжко придется – не паниковать, оказать самопомощь, перевязочные пакеты выданы всем, советую держать в кармане. И еще – с нами идут уже знающие местность бойцы сержанта Андрющенко, вы уже знакомы с ними,  так вот – придерживайтесь их. Моя политинформация всем ясна?!         
     О чем еще спрашивать? И так всем все предельно понятно. Перед строем с блокнотом в руках вышел лейтенант. Поправив очки, с пафосом начал: 
     - Товарищи, красноармейцы! Родина вручила нам оружие и сейчас с ним в руках предстоит сразиться с врагом, - я подумал, что он заранее в своем блокноте написал эту речь, и сейчас старается ее воспроизвести. - Наша армия ведет успешное наступление, и мы на подступах к Невелю, освобождение которого будет нашим вкладом в разгром ненавистного противника на этом участке фронта. Наша задача – опрокинуть немцев, заставить их оставить свой опорный пункт, и эту занимаемую пока им территорию мы польем его кровью, кровью лютого врага!  - Закончив, оглядел стоявший перед ним взвод. - Мы должны занять первую траншею и закрепиться во второй. В атаку перейдем после артиллерийской подготовки наших батарей. Вначале огонь будет вестись по первой линии позиций противника, затем по второй. По сигналу красной ракеты и моей команде выходим из траншеи и атакуем. За мной, на выход – вперед!
     Писманик повернулся и, уже не глядя на строй, первым направился из блиндажа. Младший сержант в полголоса скомандовал:
     -  Пошли! Головы из траншеи не высовывать, не демаскироваться!   
    Мы, друг за другом, потянулись из блиндажа. Я шел за Митрохиным и подумал, что, не знаю как остальным, но политинформация, прочитанная им,  куда доходчивей, чем речь лейтенанта. 
      Земля в траншее, по которой растянулся наш взвод, отдавала сыростью, в воздухе висел утренний туман, затягивающий ее извилистые повороты. За  ними, в ее протяжении, находились приготовившиеся к атаке, как и мы,  соседние взвода нашей роты. Стоял легкий морозец, шинель не спасала от прохлады, и контраст от перехода из только что покинутого теплого блиндажа в открытое земляное укрытие давал себя знать, и я зябко поежился. 
     Раздирая шипением стоявшую тишину, взвилась ракета и, повиснув в мглистом сером тумане, осветив верхушки редких деревьев и ряды колючей проволоки, растянутые в нейтральной полосе, между нашими и немецкими позициями, погасла. Следом взвилась в небо вторая.      
     - Фрицы осветительные бросают, - пригнувшись, подошел ко мне младший сержант. - Боятся сволочи! Ну, как ты?
     - Нормально, скоро уже?
     - Как наши орудия вдарят, так и начнется. Думаю, что когда полностью рассветет.
     Митрохин отошел, а я присел, прижавшись спиной к стенке траншеи.
      Уже более получаса мы находились в томительно напряженном ожидании, но времени я не замечал. Разные мысли лезли в голову, каждый раз прерываясь глухим шипением выпускаемых ракет, освещающих лежавшую между нами и немцами местность. Ожидая сигнала, я думал о маме, сестренке и перед глазами, как в калейдоскопе, мгновенно меняясь, проносились картины из прошлой моей ленинградской жизни и пребывания на сибирской земле.    
     Заметно посветлело. Туман спал, небо прояснилось, сбросив с себя темное сумрачное покрывало. Задрав голову, увидел стремительно проносившиеся надо мной облака. Они бежали друг за другом в  проглядывающейся вышине из траншеи, где сейчас ждал сигнала броска в лежащее передо мной пространство неизвестности, в котором предстояло остаться или, может быть, исчезнуть навсегда. И от понимания этого сжималось и каменело сердце, и в душе чувствовалась какая-то опустошенность.   
      Разнесся раскатистый гром залпа артиллерийских орудий, и тотчас протяжно просвистев, разорвались оглушающими взрывами снаряды на переднем крае фашистов. Следом над нашими головами, вторя им, полетели, оставляя за собой огненные хвосты, реактивные заряды катюш. Я не удержался и выглянул из траншеи. Впереди, там, где пролегал рубеж немецкой обороны, плясал огненный смерч, в воздух поднимались столбы взрывов, и полыхало пламя.      
    Я не видел поднявшейся красной ракеты, в грохоте артиллерийского огня не услышал прозвучавшую команду, но краешком глаза успел заметить, что бойцы взвода примыкают к винтовкам штыки.  Следом примкнул штык и я, и в это время рядом находившиеся солдаты стали забираться на бруствер, покидая траншею.  Я почему-то замешкался, наблюдая, как они, поднимаясь по вырытым ступенькам по ее бокам, встают в полный рост и с винтовками в руках устремляются вперед, пропадая из моего взора.   
     - Что медлишь? - кто-то подтолкнул меня в спину – это был Митрохин. - Помочь?! - широко открытыми глазами он прямо смотрел на меня. - Или как?!
     -  Сам, - выдавил я из себя, и полез из траншеи. 
     Кругом грохотало, визжали и свистели пули. Держа наперевес винтовку, я побежал за виднеющимися впереди бойцами. Меня обогнал Митрохин и на ходу, обернувшись, что-то прокричал. Я не расслышал, и тут разнеслось громкое - ура-а-а! И вторя этому возгласу, закричал и я, изо всех  ринувшись за ним. 
     Спина Митрохина маячила впереди, и я ориентировался на нее. Он  временами останавливался, стрелял из винтовки, затем продолжал дальше бежать. Я пытался не потерять его из виду и не отстать, а потому не стрелял, да и не видел куда метиться, лишь знал, что впереди немецкие траншеи,   которые освещались яркими огнями выстрелов, и откуда навстречу несся свинцовый град.
     Я бежал и уже не кричал, силы для крика иссякли, и перехватывало дыхание. Какое-то необъяснимое чувство влекло вперед и, казалось, ничто не сможет остановить в этом неистовом не поддающемся осмыслению беге.
      Вдруг, обо что-то зацепившись, как подкошенный, я рухнул. Повернув голову, заметил, что упал на солдата, который лежал с устремленными в небо глазами, и тут я сообразил, что споткнулся о мертвого. Его лицо показалось мне знакомым, и я еще раз взглянул на него. Боже! Меня будто окатили ледяным душем, и по коже  пробежали колкие мурашки: да это же Потапов!   
      Я отпрянул от него и, схватив выпавшую при падении из рук винтовку, рывком вскочил на ноги. Стоял несмолкаемый гул ружейных и орудийных выстрелов, и вокруг никого из тех, с кем поднялся в атаку и бежал рядом, не видел. Куда все подевались?! Где же мой взвод?! Где Митрохин?! 
       Недалеко сверкнуло, и тотчас на этом месте с оглушающим треском вырос фонтан взрыва. Я бросился на землю рядом с убитым Потаповым, закрыв  голову руками. Осколки от прогремевшего разрыва меня не задели, но зато впились в лежавшее передо мной тело, оставив на шинели мелкие клочья. «Она ему больше уже не понадобиться» - невольно пронеслось у меня в мозгу. Уже мертвым, выходит, Потапов спас меня, словно щитом заградив своим бездыханным телом, принял на себя их гибельные уколы.   
     - Жив?! - откуда-то, будто издалека, глухо прозвучал вопрос и я обернулся.  Ко мне подполз Андрющенко. Оттуда он взялся?!   
     - Да! - крикнул я и не услышал свой голос.
     - А второй?! -  только по его губам еле разобрал смысл сказанного: голова была словно чугунная, и звенело в ушах.
     - Нет! - смотря на сержанта, вновь прокричал я, сознавая что, наверное, контужен. И в этот момент в уши с пронзающей болью ворвался шум грохотавшего боя, и я непроизвольно зажал их руками. 
      - Меня слышишь? - приблизился вплотную сержант.
      - Слышу, - не отводя от него взгляда, с трудом пролепетал я. 
      - Давай за мной, - прокричал Андрющенко и, развернувшись, пополз к виднеющемуся неподалеку кусту на небольшом бугорке. За ним, плотно прижимаясь к земле и волоча винтовку, из которой так ни разу и не выстрелил, последовал я.       
          Укрывшись за бугорком и чуть приподнявшись, сержант припал к биноклю, наведя его в сторону затянутых дымом немецких позиций, перед которыми вблизи нас виднелись местами разорванные артиллерийским огнем наших батарей проволочные заграждения.   
     - Что там? - высунувшись за ним и отведя ветку куста, за которым скрывался, спросил я.    
      - Дзот, ядрена вошь, - с отчаяньем проговорил Андрющенко. - Пушкари не подавили.
     Вся местность, на которой сейчас мы находились, была под прицелом дзота. Из его бойниц  непрестанно били два пулемета, и открыто подобраться к нему не представлялось никакой возможности. 
      - Где наши? Никого не вижу.
      - Под его огнем все залегли, а ты, вижу, колом стоишь, оглядываешься, - сержант, оторвал от глаз бинокль. - Так, думаю, хана парню! Ну и пополз к тебе, дальше – знаешь сам.
     Перед нами, одна за другой, тонко пропев, веером легли пули, с кустарника посыпались сбитые ветки. Мы оба разом съехали вниз с бугорка и уткнулись лицом в землю.    
           - Упал, а когда встал - рядом никого, - оправдываясь, произнес я, поднимая голову.   
     - Нечего нестись, выпучив глаза, - назидательно, взглянув на меня,  пробурчал Андрющенко, - пулям не кланяйся, но и по сторонам гляди в оба - иначе пропадешь! Вот так-то, паря! А дзот этот, сволочной, - добавил он, - здорово прижал, - и зло сплюнул. 
     - Что делать?! - я в растерянности смотрел на него.
     - Вот что, там должен быть ваш взводный, - он вытянул руку, и я перевел за ней взгляд, - поползешь к нему и скажешь - пусть дает команду прикрыть, а я к дзоту.
     - Зачем?! - испуганно, не соображая, что он задумал, выдохнул я.
     - Попробую его гранатами. 
     И тут до меня дошло, что Андрющенко решился один подобраться к дзоту и закидать его, тем самым дать возможность продолжить атаку. 
     - Понял?! - он выжидающе смотрел на меня. Я молча кивнул. - Скажешь, чтобы для отвлечения фрицев, чаще стреляли. Понял?! - снова переспросил он, и я вновь кивнул. - Все, двигай! - толкнул меня в плечо.
        Пули свистели над головой, и мысленно молясь одному - только бы добраться до лейтенанта и передать  слова сержанта, я пополз в указанном им направлении. Через десяток метров уткнулся в заросшую мхом канаву и увидел укрывающихся в ней взводного и с ним трех солдат из нашего взвода.   
     - Ты куда?! - повернувшись ко мне, грозно прокричал Писманик. - Труса празднуешь?!    
     - Нет, от Андрющенко, - подобравшись ближе, громко проговорил я. - Просит поддержать огнем, дзот гранатами попытается подавить.   
     - Где он?! 
     - Там, - оглянулся я.
     Лейтенант поднял бинокль и выглянул из канавы, - я мысленно подметил, что также недавно делал Андрющенко. Не отрываясь от окуляров, Писманик бросил: - Вижу! - и тотчас, ни к кому не обращаясь, распорядился: - Передайте по цепи - как скомандую, открывайте огонь!   
     Лежавший чуть позади боец, повторяя распоряжение, кому-то его прокричал, но кому - я не видел, так как находился рядом с лейтенантом,  ожидая дальнейших указаний.   
     - Огонь! - выкрикнул он и эту команду громко повторил солдат, который только что передал первое распоряжение.         
      Сразу же забухали винтовочные выстрелы, и заработал короткими очередями пулемет. Я приподнялся и с опаской вгляделся в лежавшую передо мной местность. Андрющенко, преодолевая  заграждение  в том месте, где колючая проволока рваными нитями свешивалась с кольев, медленно подползал к дзоту. Его, кажется, оттуда не видели, сосредоточив весь огонь в нашу сторону. Но что это?! Вдруг он замер и больше не шевелился. Я внезапно ощутил спиной холод. Ранен?! Убит?!
      - Эх, зараза! - с болью произнес, наблюдавший за его перемещением  Писманик и, отнял от глаз бинокль. - Совсем уже близко подобрался.  Сейчас бы артиллерию!
     И как бы отзываясь на его слова, ударили наши орудия. Взрывы взметнулись возле дзота, скрыв его в пелене дыма и поднятых в воздух комьев выдернутого земляного пласта. Когда рассеялось, из дзота уже не стреляли. В небо взвилась, оставляя за собой белый дымчатый след, ракета красного огня - условный сигнал продолжения прерванной атаки.   
     Лейтенант встал и, смотря сквозь очки на залегших в канаве, укрывшихся с боков от нее в ложбинках земли и за редким кустарником уцелевших бойцов взвода, желая, как подобает командиру, призвать за собой, громко воскликнул:
     - За Родину! - и сорвавшись на первых словах, продолжил, уже хрипло прокричав: - За Сталина! В атаку, за мной! - Повернувшись лицом к немецким траншеям, откуда звучали выстрелы, выхватил из кобуры пистолет и отчаянно шагнул вперед.   
    За ним начали подниматься солдаты, и вскоре зародившиеся среди них и с каждым мгновением крепнув, вокруг в многоголосье неслось - ура-а-а! 
      Подхватив этот возглас, я ринулся, сжимая в руках винтовку, за взводным, устремив взгляд на виднеющиеся впереди проволочные заграждения. И уже когда вместе с другими бойцами миновал в них на краю оврага один из проходов, фашисты открыли минометный обстрел.
      В воздухе звучали протяжные монотонные завывания мин, следом за которыми раздавались хлопки вырастающих разрывов. Рядом ухнуло и мне показалось, что задрожала земля, воздушная волна взрыва сбила с ног и опрокинула навзничь. Выронив винтовку, я кубарем покатился в овраг.      
     Очнувшись на его склоне, с трудом разомкнул веки, пошевелил одной рукой, потом второй. Они действовали - хорошо! Попробовал шевельнуть левой ногой - вроде в порядке, правой - и вдруг она отозвалась острой болью.  Неужели ранение?! С трудом приподнявшись, сел и посмотрел на нее: на штанине из-под коленки бурым пятном выступала кровь. Стал шарить в кармане перевязочный пакет, но не нашел, наверное, потерял, когда еще полз от Андрющенко к взводному. Снял ремень и, освободив его от висевшего подсумка, туго перетянул им чуть выше раны, кровотечение остановилось.      
      - Очки, очки, ничего не вижу, где мои очки?! - вдруг услышал невдалеке и посмотрел в ту сторону. На дне оврага, прижав ноги к животу, держась за  обмотанную бинтами голову, стонал Писманик. - Очки, подайте очки! -  жалобно просил он.
      Вся голова, лоб и лицо, были у него в бинтах, только сквозь их прорезь шевелились губы, которыми молил подать очки, стоявшую на коленях и перевязывающую ему плечо медсестру. Лейтенант был ранен, ничего не видел и, кажется,  находился в состоянии глубокой контузии, не соображая, что с ним произошло.    
     - Миленький, потерпи! - тихо причитала медсестра, накладывая на его поврежденное плечо повязку. Рядом с ней стояла открытая сумка с нарисованным красным крестом. - Сейчас закончу с тобой, перевяжу других, и очки твои найду, только потрепи, родненький! 
      Она была совсем молоденькой и походила больше на школьницу, в крайнем случае, на вчерашнюю выпускницу, недавно облачившуюся в  военную форму. По-видимому, так оно и было. И оказывая сейчас первую помощь раненным бойцам, может быть, кому и последнюю, находила  идущие от всего сердца ласковые слова, полные сострадания и тепла,  которые, наверняка, впервые произносила, обращаясь к мужчинам.
       Я хотел ее окликнуть, позвать, чтобы подошла и ко мне, но в этот момент раздался протяжный, холодящей душу, вой мины, и тотчас столбом поднялся взрыв, закрыв от меня вместе с ней раненного лейтенанта.
     «Все, конец!» - молнией пронеслось в мозгу и, прикрывшись рукой, я повалился на бок. В раненую ногу кольнуло, словно шилом, и она онемела. Что с ней?!  Неужели снова зацепило?! При помощи рук, опираясь на землю вещмешком, который топорщился на спине, я сел.
       Штанина в области бедра была разорвана, ее будто вспороли лезвием ножа, и она постепенно набухала, пропитываясь выступающей кровью. Перевязать было нечем и, ослабив  ремень, передвинул его выше по ноге, затянув, что было силы.   
     Дважды раненный, но живой – Господи, повезло! А вот, взводному и той девушке-медсестре, увы – нет. На месте, где они находились, сияла глубокая воронка, вокруг которой дымились обрывками тканей разорванные на куски тела - все, что осталось от них.
       Взор на эту жуткую  картину непроизвольно выхватил блестевшие стеклами очки, которые лежали невредимыми недалеко от воронки. Как же так?! Очки целы, а от лейтенанта одни останки! Из песчаной кучи на краю воронки торчала рука и часть засыпанного землей тела медсестры. Голова закружилась, и меня стошнило. Закрыв глаза, я иступлено, в охватившем меня ужасе, закричал:
       - А-а-а!!!
     Но никто не слышал моего крика, никого поблизости не было и, крича, всхлипывая, судорожно глотая ртом воздух, которого не хватало, я снова повалился на землю.         
       Сколько пролежал на ней – не знаю, но нещадно ныла нога и, может, именно эта зудящая боль, помогла придти в себя, вернула в действительность. Я очнулся и подумал, что в таком состоянии здесь выдержу недолго, а шанс, что обнаружат – неизмеримо мал. Необходимо выбираться из оврага, и там, наверху, почему-то вспомнил слова Митрохина, меня должны подобрать.
      Цепляясь за землю пальцами рук и отталкиваясь только левой ногой, стал карабкаться по заросшему травой склону. Полз медленно, превозмогая растекающуюся боль в правой ноге, и это путь казался нескончаемым,  но он вел к возможности выжить, оказаться найденным.
     Выбравшись из оврага, в изнеможении растянулся, широко раскинул руки и припав лицом к траве. Отдышавшись, приподнял голову. Над местностью, по которой недавно мы шли в атаку, где свистели пули и взрывы вспахивали  землю, распласталась непривычная тишина. Грохотало где-то в отдалении,  по всей вероятности, бой переместился за передовые немецкие позиции. А это, значит, их взяли, отбили у фашистов, и уже скоро, может быть, мне придут на помощь, должны придти! 
      И тут меня осенило: чтобы не истечь кровью, надо чем-то обозначить себя. Но чем и как?! Повертел головой, отыскивая какой-нибудь предмет, который бы пригодился для осуществления появившейся спасительной мысли. Недалеко, метрах в трех от себя, заметил  валяющейся сук. Подполз к нему и, сняв каску, повесил на него, воткнув в землю, тем самым, обозначив свое местонахождение. Может, увидят?!      
     И вдруг, тонко пропев, в нее ударила пуля, издав звонкий металлический звук. Свалившись, каска упала на землю. Поднял ее и заметил  образовавшуюся от выстрела пробоину. В недоумении замер: кто и откуда стрелял? Немецкий снайпер, что ли?! Хотя вряд ли, бой идет в другой стороне, но кто?! Может, кто-то из наших, перепутав, принял меня за немца?! 
       - Не стреляйте, свой! - крикнул, давая понять, что я наш – русский. Сняв пилотку, чуть приподнявшись, опираясь на одну руку, стал махать, в подтверждении истинности произнесенных слов.
     В ответ из-за виднеющихся впереди кустов, около одиноко растущей  березы, гулко прозвучал второй выстрел, и пуля просвистела рядом с вытянутой рукой, в которой сжимал пилотку. 
     Ну, гад! Точно, фашист недобитый! Я припал к земле, судорожно соображая, что делать.  Всякие сомнения отпали – по мне стрелял немец. Но почему он здесь?! Не успел отойти со своими?!
      Я был безоружный – винтовку выронил, когда оглушенный взрывом  скатился в овраг, и поэтому с липкой омерзительной беспомощностью ощутил себя живой мишенью под прицелом где-то залегшего и открывшего на меня охоту фрица.
     На мгновение сковал страх, но тут какие-то внутренние силы сбросили его, и я отчетливо осознал, что в любом случае отсюда требуется уходить, вернее, в моем положении, отползать. Но куда? Далеко не смогу, а обратно в овраг – бессмысленно: никаких сил не хватило бы из него выбраться. Но, все-таки это место следует покидать.
     Стараясь как можно плотнее прижаться к земле, волоча раненую ногу, в которой при каждом движении отдавалась жгучая боль, медленно начал отползать в сторону. Проползти удалось не много, как вновь грянул выстрел и, рассекая воздух, со свистом над головой пролетела пуля.   
     Выстрел прозвучал с того же направления, из-за кустов, как и два ранее.  Черт! Неужели фриц видит меня или, может, бьет наугад, заметив шевеление травы, когда полз?! А может, меня выдал вещмешок, который горбатится за спиной?! Повернувшись на бок, сбросил его, и тут увидел  в нескольких метрах от себя воронку – вот где можно укрыться! 
     Сжав зубы, чтобы не закричать от нарастающей боли, из последних сил пополз к ней и, достигнув края, на животе съехал вниз, упершись головой в тело лежавшего ничком солдата.
     - Эй, ты как?! - тронул его рукой. 
     Он не отвечал. Может, раненый, в бесчувственном состоянии?! С трудом, превозмогая пульсирующую в ноге боль, от которой мог сам очутиться  без сознания, перевернул грузное тело на спину и оцепенел – передо мной лежал мертвый Митрохин.
      Расстегнул его шинель, из нагрудного кармана гимнастерки вынул  красноармейскую книжку и вчетверо сложенный листок бумаги. Развернул, это оказалось не дописанное письмо к семье. Положив его с документом, удостоверяющим личность, к себе в  карман, отвел взгляд, и вдруг заметил присыпанную землей винтовку. Вид ее придал уверенности, и сердце учащенно забилось: теперь я был вооружен и со мной так просто не справится!
      Взял ее, обтер рукавом шинели и передернул затвор. Она была не заряжена. Повернувшись к младшему сержанту, потянулся к подсумку, висевшему на ремне – он был пуст. Как же так?! Разочарованно оглянулся по сторонам, ища взглядом в воронке патроны: может, увижу?!
      Но, кроме меня и мертвого Митрохина, винтовки, которую держал в руках, ничего в ней не было. И тут вспомнил про патрон, подаренный мне перед боем Потаповым. С замиранием сердца, боясь, что потерял, как и перевязочный пакет, торопливо сунул руку в карман штанин, куда его положил и, нащупав, облегченно перевел дух. Зарядил винтовку, что ж – один  выстрел у меня есть.       
     С места, где залег немец, снова раздался хлопок выстрела. Но свиста пули я не услышал, значит, стреляет не по мне, но по кому?! Может, сволочь,  высмотрел еще кого из раненных и добивает?!
     Я осторожно выставил винтовку из воронки и, упершись локтями, приподнялся. Нога жутко ныла, не обращая на нее внимания, весь взор устремил в сторону березы, служившей хорошим ориентиром, выискивая взглядом залегшего вблизи нее фашистского стрелка.
      Ага – вот он! С непокрытой и перевязанной бинтом головой, по всей видимости, раненный,  немец притаился в кустах. В мое направление он не смотрел, а пристально  вглядывался куда-то в сторону, и я перевел туда взгляд.
      К виднеющимся сбоку от меня проволочным ограждениям приближались в рассыпном строю солдаты. Наши! - обрадовано ойкнуло сердце и, возвратившись взглядом к фашисту, я навел на него ствол винтовки. Тот, видимо, тоже выбрал цель и приложился к прикладу своего карабина. Вглядываясь до рези в глазах в прорез прицельной планки, я поймал на мушку перебинтованную голову и, затаив дыхание, плавно, как учили, нажал на спусковой крючок. Грохнул с отдачей в плечо выстрел, и немец уткнулся лицом в землю.   
      И в этот момент от напряжения и внезапно ударившей нестерпимой боли, так что застучало в висках, я провалился во тьму....
               


                Глава шестая         
    
Парад завершался, по площади, отсвечивая яркими бликами солнечных лучей на медных трубах, вышагивал сводный военный оркестр. Бравурные мелодии марша заполняли все ее пространство и, отдаваясь эхом, растекались по выходящим из нее улицам. 
     Война для меня закончилась в том единственном бою, в котором получил ранение и произвел всего лишь один выстрел. Тогда меня подобрали санитары, потом был медсанбат и долгое лечение в госпитале.  Осколки из ноги удалили, но хромота осталась.
     Победу я, демобилизованный по ранению, и мама, сразу заметно постаревшая после получения известия о гибели Леры, встретили уже в Ленинграде. Приехали из Сибири в апреле сорок пятого, вернувшись в нашу коммуналку, которую покинули в студеный блокадный февраль сорок второго с затаенной в душе надеждой, что обязательно возвратимся. Но нет уже с нами соседей – тети Даши и Семёныча, ушли из нее на фронт и не вернулись отец и дядя Гриша, не стало сестренки Леры.   
     Все в пустой и тихой квартире, где слышались только шаркающие шаги матери, напоминало мне о канувших в невозвратность годах.
     В ней пролетело безмятежное детство, прошла юность и застала война, стремительно ворвавшись в то незабываемое утро сорок первого через репродуктор, висевшей на кухне. Завертев в своем страшном круговороте,    она прочно связала судьбу каждого из нас с выпавшей для всех общей долей.
     Каждый предмет здесь будил воспоминания, мысленно возвращая в прошлое, и порой казалось, что вот, откроется дверь и на кухню зайдет Семёныч, следом за ним тетя Даша и появится отец, придет дядя Гриша, влетит взволнованная чем-то сестренка. Но это были лишь мысли о пролетевшем времени, в котором остались дорогие мне люди. 
      В ту памятную ночь, с восьмого на девятое мая, в два часа десять минут,  заговорило ленинградское радио, мы его никогда не выключали: сказывалась привычка ожидать последних известий с фронта или, как когда-то сообщений о воздушной тревоге или начале артиллерийского обстрела. Сейчас враг находился далеко – наши войска громили его в Европе, вели сражения в Германии, и городу ничего не угрожало, но радиоприемник оставался все равно включенным. В этот раз он ожил ночью и долгожданное слово – Победа торжественно произнеслось голосом диктора.   
     Моментально в окнах домов зажегся свет, и всем было не до сна, на улицы вышли ликующие толпы народа. Совсем незнакомые люди обнимались и счастьем озарялись их лица. И каким бы холодным не было наступившее утро, в ту пору весна выдалась поздней, листья деревьев еще не распустились и стояли заморозки, оно, плавно выкатившееся с восходом солнца из поглотившей город ночной тьмы, представлялось теплым и необычно радостным.   
      Днем над городом появились краснозвездные самолеты и сбрасывали листовки, извещавшие о капитуляции фашистских войск. На запруженных восторженными толпами народа улицах играли гармони, звучали песни и весело плясали люди. С многочисленными транспарантами, портретами Сталина и Ленина, по зову сердца, в величайшем душевном подъеме по Невскому проспекту прошли в стихийном праздничном шествии тысячи ленинградцев, может быть, самом искреннем в их жизни.
     Вечером гремел салют из 324 орудий, и небо над Невой разукрашивалось многочисленными огнями фейерверков. 
     Опираясь на трость, я не спеша шел к выходу с площади. Мой путь лежал
к дому, в котором когда-то жили. Со временем, в нем перестроили комнаты и убрали коммуналки. Но каждый раз, в День Победы, после парада  прихожу сюда и на подоконник лестничного перехода, возле дверей когда-то бывшей нашей квартиры, кладу цветы.
     Пока бьется сердце, дышу этим воздухом и хожу по земле – родные и близкие, кто жил здесь, с кем встретил грозное военное лихолетье, остаются в моей памяти вечно живыми.


 
               







   















               



                СОДЕРЖАНИЕ


Глава первая ...............................
Дядя Гриша ................................
Глава вторая ...............................
Семёныч ......................................
Глава третья ...............................
Отец ..............................................
Глава четвертая  ...........................
Лера ...............................................
Глава пятая ..................................
Глава шестая ................................