Тетя Катя

Перед тем как начать писать, я мысленно, а затем и на бумаге, очертил основные моменты жизни тёти. Первый назывался «Молдавия». С 1950-го (ей было двадцать восемь ) по 1957-й она с мужем, Сергеем, жила в Молдавии. Много раз рассказывала, как я с мамой приезжал к ним в гости. Было мне тогда года три-четыре. Вспоминала, как хотел, чтобы купили хромовые сапоги, как пугал соседского мальчика: «Ух ты, молдован! Я тоби дам!» Как спать укладывался только с ней. Кое-что из тех давних событий я помнил. Вот и сегодня, по прошествии более полувека, даже не закрывая глаз, вижу залитую солнцем улицу, молдавский домик, тропинку, бегущую под гору, к колодцу. Кажется, я помню того маленького молдаванина. Знаю точно, что он был выше меня ростом и немного старше…

Но… Но я нисколечко не помню тётю  Катю «молдавскую». Ведь хотелось свои первые воспоминания о ней связать с Молдавией… Не получается, сколько ни напрягаю память. 

«Хорошо, а с какого времени я её  всё-таки помню?»,  - задал себе вопрос. И тут меня ожидало удручающее  открытие…

Вот мне пять лет. Детский сад. Тётю не помню.

Вот 1-й класс. Что-то не вспоминается.

Вот 5-й класс. Моя сестра Майя – первый классный руководител! Всё как будто бы  вчера!…Тётя вне пределов восприятия. 

Январь 1963-го. Умирает отец. Мне почти 12 лет. И что же? Только через годы увидев на фотографии рыдающую рядом со мной тётю  понял, что она была на похоронах…

Почему  сверхчувствительный детский глаз зафиксировал многих, а ее - нет?! Парадоксальность ситуации ещё и в том, что на работу (в бухгалтерию пищевкусовой фабрики, или попросту «мельницы») и с работы она шла через наш дом. Обязательно забегала утром и вечером. Очень часто у нас обедала. Да и как могло быть иначе? Ведь тут жили её самые дорогие люди, семья, в которой она выросла – мать, сестра, племянница и племянник. Получается, минимум 12 раз в неделю, 48 раз в месяц (!), много лет подряд она вращалась на орбите семьи, но, стыдно признаться,  до 7-го – 8-го класса информация о тете Кате в памяти не отложилась.

Так что же «с памятью моей стало»?
Результатом долгих раздумий был неожиданный вывод: даже присутствие матери в  дошкольном  и школьном детстве зафиксировалось лишь фрагментами. Целостной картины нет! Может такая беда только у меня? Может, сказывается увлечение винцом в пионерском возрасте?

Осторожно поговорил с друзьями. Нечто подобное происходит с воспоминаниями о самых близких и у них. И тогда до меня дошло: самые близкие – самые незаметные. Они частица нас, нашего «я». Практически неотделимы, в высшей степени естественны, как утро после ночи, как весна после зимы, как обувь у входа, как чашка на столе… Память с большей силой запечатлевает нечто стрессовое, что потом превращается в бесценный опыт, а обычное становится автоматизмом, освобождая  мозг для более ценных, жизненно необходимых сведений.

Создатель «придумал» блестящий механизм вещественно-временной связи между детьми и родителями. В хороших семьях родители никогда не являются стрессом для детей, но лишь потому, что любовь, забота, силы, энергия, вкладываемые в детей, в сущности представляют собой только родительский постоянный стресс. По - другому говоря, горение, жертвенность, высший инстинкт, жизнь для детей. К сожалению, наиболее эффективно это «работает», когда не замечается любимыми чадами…

Фактически тётя Катя была для меня второй мамой. Бог не дал ей своих детей, но зато одарил уникальной, я бы назвал её, за неимением в собственном лексиконе более точных определений, эксклюзивной, добротой. Дар свой  она полностью ретранслировала всем, кто встретился на дороге жизни. Мне повезло почти 60 лет находиться в «зоне действия» самого благодатного «поля» из всех загадочных «полей» Вселенной. Имею право утверждать: эффект есть! Ретрансляция продолжается…

В последние годы (прожила восемьдесят восемь лет) тётя резко сдала. Ходила сама, но ноги плохо слушались, падала, разбивалась. Сокрушалась, что не может вспомнить фамилии соседей и знакомых. Мучилась от перепадов давления. Жаловалась: «…Всередині все труситься, ніг не чую». Много раз рассказывала одно и то же. При этом сохранила длинные, почти до пояса, волосы, которые ежедневно, вне зависимости от самочувствия, укладывала. Интересно, что на затылке они не были седыми… Кожа рук и ног - белая, гладкая, молодая.

А глаза! Если говорят, что глаза – зеркало человеческой души, – говорят  о глазах моей тёти. Карие, быстрые, внимательные, сочувствующие, веселые, изумлённые, гневные (на кота), растерянные, страдающие, любопытные, наблюдающие, любящие, просто красивые. Вне всяких сомнений, глаза резко выделяли её в обществе подруг – старушек, для которых дом тёти был местом посиделок. Приходя к ней почти ежедневно, я редко когда не заставал гостей. …Их глаза были похожи на застывший воск погасших свечей.

Тётя хорошо видела и была необыкновенно наблюдательной. Малейшие изменения в облике окружающих замечала мгновенно, а реакция была своеобразной, присущей только ей. Например, захожу я не чисто выбритый, ну сегодня еще не успел побриться. Следует вопрос: «Чого це ти не побритий? Грошей на лезвія нема?»  И рука тянется к ящику серванта, где лежит кошелёк. Протесты не принимаются. Тётя суёт деньги в карман моего пиджака.

Или приходит к ней подруга в платке явно не по погоде. «Що це ти вирядилась, як молоденька?!», - ворчит тётя и идет в спальню. Через мгновение появляется с новым тёплым платком: «Це тобі од мене подарок».

Или в очередной раз забегает с похмелья соловый сосед. Топчется у порога не зная с чего начать. «Що, Вітька, погано тобі? Нема за що похмелиться? Ну в мене тільки п’ять рублів є, це ж, мабуть, не хвате?..»

«Та хвате, хвате, тітка Катя! Я вам одроблю…», - чуть не пустив от нахлынувших чувств пьяную слезу, хрипит Витька и, зажав в кулаке пятёрку,  исчезает.
Доброта, щедрость, постоянное стремление помочь другим, искренние переживания и неподдельное сочувствие бедам подчас едва знакомых людей со стороны тёти, в молодости вызывали у меня удивление и даже раздражение…

Прошли годы. Она до самой смерти оставалась такой же. Не хочу гневить Бога – у множества других жизнь сложилась хуже моей. Но и мне пришлось немало увидеть и пережить. Главное, что оказало определяющее влияние на формирование меня сегодняшнего – характер профессиональной деятельности. В университетском дипломе написано: «историк, преподаватель истории и обществоведения». Общество – это люди, «человеки». Мне более импонирует «человековедение». Случилось так, что моя любовь к наблюдениям за людьми стала моей профессией. Унаследовав от тёти наблюдательность и еще от кого-то аналитический ум, соприкоснувшись в непосредственных профессионально-деловых и дружеских контактах с десятками тысяч людей, делаю вывод: из ныне здравствующих (август 2011-го), таким же набором достоинств обладает лишь один человек – мой друг Валерка Руденко. Почти таким же был незабываемый Витька Коштарек. И всё.

Динозавры, ископаемые, анахронизмы, рудименты, ошибки природы – так можно назвать (и называют…) эту вымирающую, микроскопическую по численности популяцию Людей. Она уходит. Всё яснее и яснее становится, что наша цивилизация ещё держится « на плаву» лишь благодаря магической ауре этих прямых потомков Прометея и Данко.
Они - Избранные и Посвященные, в телах которых сконцентрирована бессмертная, жизнетворная, позитивная, светлая энергия. Они – биологические костры, отогревающие души. Они – центры притяжения для ищущих жалость, их плечи всегда мокрые от чужих слёз.

Без религии, политики, денег, шаманства, планов, расчета, надежды, даже без осознания своих поступков отдают Люди кусочки своей жизни  другим, научное название которых «Гомо сапиенс». Миссия Людей в отношении деградирующих «Гомо» - важнейшая с точки зрения исторической перспективы Землян. Их сверхзадача – сохранение Добра в генном коде нового  господствующего вида, уже формирующегося на планете внутри старого. 

Не знаю, занимался ли кто-то специально изучением феномена носителей Добра, но то, что тема вечная, я бы сказал тема №1 для религии и литературы –  сомнению не подлежит. Потому, оказавшись рядом с живым таинством, находясь в зоне влияния чудесных волн, исходящих от источника даже после его физической смерти, считаю необходимым (какая-то мощная сила начала подталкивать меня изнутри, как только гроб опустили в могилу…) просто передать известную мне информацию в будущее.

Тётя Катя родилась в марте 1922 года на хуторе, до потрясений 1917 – го принадлежавшем немецкому колонисту Шварцу, находившемуся километрах в пяти на северо-восток от Доманёвки. Сегодня (2011 год)  от хутора осталось только кладбище. Помню хутор Новый (советское название) конца 50-х годов как красивое село с добротными домами, стоявшими с двух сторон балки, по которой протекал ручей. В селе был магазин и жили мои родственники – двоюродные деды Митя, Ладя, Омелько и бабы Горпина да Варька с многочисленными детьми, внуками, правнуками.
Отец тёти, мой дед по матери, Яков Владимирович Пузыревский, до 1917 года был, по словам бабушки по матери, его жены, Евгении Иосифовны Настасюк, управляющим у Шварца. Бабушка умерла в 1980 году, прожив девяносто пять лет. До глубокой старости не потеряла памяти и мне, мальчику, а затем подростку, рассказала много историй из своей долгой, тяжелой жизни.

Образ деда в её трактовке представал в захватывающе-романтическом свете. Судя по всему фраза: «Что наша жизнь? Игра!» была его кредо.

В молодости Яшка учился на агронома в Вознесенске. Не знаю, был ли у него какой-то документ об образовании, но полагаю, что Шварц не взял бы  к себе неуча. Со временем стал у немца управляющим. При Советской власти был первым председателем сельскохозяйственной коммуны, созданной на развалинах колонии. То ли уже был, то ли чуть-чуть не стал первым председателем колхоза, созданного вместо коммуны в период коллективизации. Очевидно, дела у деда шли неплохо при разных режимах и хозяевах.

Чем объяснить завидную приспособляемость и непотопляемость? Сфера моих научных интересов – революции. Знаю, что самое сложное в смутное время – остаться нейтральным, просто выжить. Как, благодаря чему или кому удавалось оставаться на плаву Якову Пузыревскому?

Ответ знала бабушка. Он был игрок. Картёжник. Но, уверен, ощущая в себе его гены, - не только. Надо было видеть, как расцветала, воодушевлялась, буквально искрилась энергией бабушка, рассказывая о нем, еще совсем молодом, сильном,  предприимчивом, умном.

А сколько горя ей принёс непутёвый муж! Но нет, в минуты воспоминаний она не помнила о горе.

Говорила складно, образно, с юмором, порой с добрыми, не горькими слезами.
- Ой, скільки всього було! - вытирая фартухом глаза, сморкаясь, всё время подтягивая под подбородком концы платка, со светлой тоской шептала моя старушка. Она очень плохо передвигалась даже с палочкой. Несколько лет, еще до войны, вообще не ходила. Не знала ни одной буквы. Родила девять детей, трое из которых умерли младенцами.

Дед пристрастился к картам во время учёбы в Вознесенске. Вернувшись в хутор, играл с самим хозяином. Когда наступала зима и работы агрономической не было – уезжал в Вознесенск или в Одессу играть по – крупному…

«Ранок на вулиці. Ще тіки люди по воду йдуть, - вспоминала бабушка,- тут музыка як заграє! Їдуть! Попереду цигани на брычці і так красіво виграють! За ними фургон з кучером, запряжений добрими конями и по-о-вен добра! Яшка сидить зверху і кричить:
-  Марійка! Лови платок!
-  Дід Петро! Ось ваші чоботи!
-  Оксана! Тобі намисто!
- Кому кожух?! Кому ковьор?! 

Люды біжать до фургона з усіх сторін. Кажен собі  щось хоче. Споряться, бувало що й б’ються за якусь вещь. Ото поки все не пороздає, що виграв або купив, бо йому ж заказували, колы їхав в город, в хату не зайде.  А гроші за куплене людям ніколи не брав. Казав:
  - У тебе що, гроші є?! Ану, покажи! Тьфу ! Хіба це гроші?!  От у мене гроші!- И показував торбу або й мішок з грішми.
   
Тоді вже в хату зайде. Мені, дітям подарки. – Ну, - каже, - накрывай на стіл. Як начнуть сходиться – повна хата, нема де повернуться. А він роздивляється: - А чого це Гришки нема? А де ж Микола? - Ото поки всіх не угостить, поки гроші не конче, не успокоїться. Ниділю гуляють! Ну я, правда, виберу времля, залізу в торбу з грішми, та й щось сховаю. Діти ж малі… Та він тих грошей и не щитав».
 
Бабушка сморкалась, вытирала концами платка глаза, надолго задумывалась. Морщины лица  вдруг складывались в улыбку. Кажется, она видела призрак своего забытого счастья.
    - Ба! Ну шо дальше? – нетерпелось мне.
    «Ну шо, одійде трохи, повправляється коло хати, наведе порядки і начинає нудиться. Бачу, вже йому скучно. Каже, мабуть я поїду… Ну їдь, хіба ж я тебе вдержу.
    Поїхав. Проходе днів скільки. Ніч. Сніг. Мороз. Щось шкребеться у вікно.
    - Хто там?
    - Открий, це я.
    Открываю. Стоїть в одних кальсонах. Все чисто програв. І так раз по раз – то виграв, то програв, - бабушка крестилась, вздыхала:
      - Хай його Бог простить.

В годы революции и гражданской войны дед играл со всеми, кто устанавливал свою власть над хуторянами. Особенно запомнились бабушке атаманы:
      - Ой, скільки ж їх у нас перебувало! Як тіки зайдуть у хутор – так і до нас. Якось же знали, куди йти. І ото самогонка і карти цілу ніч!
Фамилию одного из них она даже запомнила, очевидно по ассоциации с именем своего дядьки Гришки – Григорьев. Позже, будучи студентом истфака Одесского университета, я узнал что ареал действий известного атамана Никифора Григорьева, бывшего офицера царской армии, охватывал территории современных Одесской, Николаевской, Кировоградской  областей. Не исключено, что партнером деда был именно он…

Карты много раз выручали Яшку Пузыревского и, по меньшей мере, один раз, возможно, спасли жизнь.

   «Була вже ніч. Тіки полягали, - рассказывала бабушка, - хтось сильно стукає в двері:
   - Хто там?!
   - Откривайте, це начальник міліції. Зайшов у хату:
   - Яшка. Збирайся и тікай. Зараз за тобою приїдуть. Нікому не кажіть, що я передав, бо всім буде кінець…
Скочив на коня и гайда. Яшка тіки успів кинуть в мішок якусь одежу – за хату и в кукурузу. А вони вже під’їхали».

Оказывается, дед играл со всей районной верхушкой, в том числе с начальником ГПУ. Тот прискакал к нему сразу после заседания «тройки», членом которой состоял. Сам отдал приказ об аресте и сам же предупредил, рискуя жизнью. Да, крепка была у игроков «корпоративная» солидарность!

Дед исчез на несколько лет. Появился, когда всех, кто хотел его арестовать, превратили в «лагерную пыль». Затем опять бежал от возможной «посадки» и дал весточку о себе уже после войны. Его никто не ждал – думали  -  сгинул. А он выжил, выплыл, выкарабкался!

Представить сложно, как мог существовать, передвигаться по стране, чем-то заниматься человек, за которым охотились по политическим мотивам в условиях тотального доносительства, слежки, репрессий, голода. Или мы плохо знаем реалии того страшного времени или беглец был не совсем ординарным.

Я спросил у бабушки:
-   А шо ж він робыв всі ці годи? А во время войни?
-  Що робив? Грав! Знаєш скільки в нього друзєй по цим картам, будь воныи неладні, кругом було?! Вони могли десь заховаться і годами за столом сидіть…
После войны дед приехал в Доманёвку. За годы скитаний он несколько раз сходился с другими женщинами, но вроде бы готов был вернуться. Бабушка отказала. Умер в 70-х годах в селе под городом Токмак, Запорожской области.

Из рассказов бабушки о деде я сделал три вывода.

Первый: образ его жизни принёс множество бед семье. Напряжение, ожидание чего-то плохого постоянно присутствовало под крышей их хаты и не могло не сказаться на формировании психики детей.

Второй: то был человек широкой, щедрой натуры, авантюрного склада, любитель женщин и вина, но не терявший рассудок в сложных ситуациях.

Третий: как отец, он вряд ли принимал эффективное участие в воспитании детей, особенно младших.

Тётя Катя была младшей. Разница между ней и старшим, дядей Васей, составляла 17 лет. В каждой семье, а тем более многодетной, львиная доля любви и ласки достаётся самому маленькому. Прекрасно, когда дети купаются в добре, в огромных количествах впитывая его в свою душу и плоть!

Но есть и издержки. Во взрослой жизни они часто теряются, не могут самостоятельно решать элементарные вопросы, становятся ведомыми у более практичных. Бывает и ещё хуже – сталкиваясь с циничным, наглым злом ломаются, приспосабливаются, гробят в себе светлое начало.

С момента появления на свет божий тётя любила всё, что её окружало – родителей, братьев и сестёр, тьму родственников, маленьких детей, кошечек, собачек, курочек, поросят, телят, жеребят, пчёлок, цветы, деревья, облака, росы, опавшие листья, туманы. На склоне лет, сидя у порога своего дома говорила мне:

- Ну, дивись, як же красіво цвіте ота слива! А небо яке! Так би дивилась и дивилась…

Бабушка, вспоминая о Кате, начинала плакать:

- Ну, так же нізя! Всіх її жалко, всім вона кидається помогать… Ой, як не було щастя змолоду – вже й не буде. Таких дурочок як Катя воно обходе.
Права  была мать. Из чаши горя тётя пила большими глотками.
Детство запомнилось желанием покушать. Во время голода вообще каким-то чудом выжили, благодаря ухищрениям бабушки, умудрявшейся готовить еду чуть ли не из топора. Ещё с той лихой поры в ней проснулась острая жалость ко всем, кто, по её мнению, недоедал:

- И що вони там їдять, оті алкоголікыи? – переживала за пьющих соседей.
- На ось, одниси їм хоть хліба и макаронів. 

Начало войны ознаменовалось для неё событием, последствия которого могли быть роковыми. Комсомольцев посылали рыть окопы за 40 километров от Доманёвки, у станции Врадиевка. Фронт надвигался стремительно. Те, кто был из ближайших сел, начали разбегаться по домам. Тётя с подружкой из Доманёвки надеялись, что за ними приедут. Шли дни. Никто не приезжал. Однажды утром проснулись и увидели, что остались одни в чистом поле! Ни начальников ни работников… Ещё какое-то время рыли окоп, думая, что кто-то ведь должен появиться?! И вдруг их охватил ужас:

- Така тиша кругом стояла! Хоть бы птичка якась співала. То паровози на станції гуділи, а це все мовчить. Жутко стало. Ми кинули ті лопати і бігом на Доманьовку! Бігли скіки могли. Попадаєм, полежимо а потом знову біжимо… Як ми тіки вспіли?!
Не добежав до хаты, услышала крик матери. На улице выстроились повозки набитые людьми и пожитками, как оказалось, готовые вот-вот тронуться в эвакуацию. Во дворе на земле билась мать. Её отливали водой, пытались силой тащить к повозке. Она рвала на себе волосы, ломала ногти, впиваясь в землю, теряла сознание, изо рта с пеной вырывался звериный вой:

- Гой-гой-гой-гой-гой! Дочіньку забули!!! …Нікуди не поїду!... Пустіть!... Піду шукать! (Куда бы она пошла, если даже с палкой едва передвигалась).
   
Дочь, залившись слезами, бросилась к матери: «Мамо, не плачьте, я жива!» Увидев Катю, мать, уже от радости, вновь лишилась чувств, а прийдя в себя крепко схватила за руку свою младшенькую: «Нікуди од себе не пустю!» Тётя рассказывала – бабушка, сидя на повозке два дня не отпускала её руки… Все наблюдавшие сцену возвращения рыдали. Разве могли они представить, что история с благополучным концом на долгой дороге Великой войны будет всего лишь микроскопической пылинкой в сравнении с Эверестом несчастья, отмерянного судьбой всем вместе и каждому в отдельности. Судьба… В тот раз вертихвостка была благосклонна к тёте. А может, всё-таки мать своим горем и отчаянным сопротивлением отъезду задержала обоз и тем спасла своё дитя? Кто знает. В чём я уверен непоколебимо – сама она бы не выжила.
Ведь даже в 19 лет, по её же признанию, «… коло мамы и сестри все була маленькою». Росла робкой, застенчивой, очень ранимой, доверчивой, смешливой. С редких фотографий юности смотрит милое, светлое личико сельской простушки, которую только ленивый кавалер не обманет. Вспоминая, со спокойной уверенностью говорила: « Що там казать – без них я б зразу вмерла. Ни нада було ни німців, ни руминів».

В то же время, хоть кощунственно это признавать, война, при всей своей адской сущности, имеет и положительные стороны. Одна из таких сторон - ускоренная кристаллизация человеческой личности. Опасность, инстинкт, жажда жизни преобразуют человека, заставляют действовать так, как он и сам от себя не ожидал. Окопы и «марафонский забег» в Доманёвку стали первыми высотами, покорёнными дивчиной на пути к тяжкой самостоятельной жизни. Первый Поступок, как и первая любовь, никогда не забывается. Она всю жизнь помнила свой духовный взлёт под Врадиевкой. Тогда впервые почувствовала, что может управлять собственной долей. Сколько раз ещё чувство самостоятельности, постепенно превратившееся в уверенность, будет выручать её, одному Богу известно. Ясно только, что борьбу за выживание себя, семьи, многих близких, оказавшихся рядом с ней в эвакуации, Катя выиграла. Но об этом скажу позже.

…Между тем, сидящие на повозках начали кричать: «Та поїхали вже! Що ми німців дожидаємося?!»   Уезжающим каждая минута промедления грозила смертью. Ведь эвакуировались работники партийных и советских органов, коммунисты, евреи. Возглавлял обоз единственный в его составе мужчина – председатель райисполкома, еврей Александр Калинович Шойхет. Задача № 1 – переправа через Южный Буг. Но до неё ещё целых 20 километров!

Под бомбёжками, теряя людей и лошадей, сквозь змеиный шёпот провокаторов (Возвращайтесь домой!) и безумный ужас паники (Окружили!), обворованные и ограбленные приползли в Ростов-на-Дону. Потом:

«…підводи з кіньми забрали, а нас погрузили в вагоны, такі, що скот перевозять». Потом «… пливли на пароході по морю, знов їхали поїздом, тікыи вже через писки и оказались аж в Маргелані».

Расселяли у местных жителей. Нашу семью и ещё нескольких хороших знакомых, всего 10 – 12 человек втиснули в мазанку из одной комнаты. Спали на глиняном полу. Варили, если было что, на костре, в казане хозяина. Мылись, стирали в арыке. Неприятно удивило, что там же местные, мужчины и женщины, после исправления естественных надобностей, подмывались. С одной стороны – гигиена, не свойственная приезжим в столь деликатном аспекте. С другой – антисанитария, если сосед ниже по течению набирает воду, чтобы варить плов. На работу несколько трудоспособных, в том числе моя мама и тётя устроились не сразу и не одновременно. Поэтому, если бы не старый узбек, приютивший их, просто бы умерли от голода.

Работающим было немного легче. В столовых даже давали какую-то похлёбку. Плюс – хлебный паёк. Невыносимо тяжело было детям и старикам. Бабушка рассказывала: «Ото Ліда (моя мать)  і Катя принесуть хліб, я його поріжу на маленькі кусочки на всіх, хто дома сидів. Один кусочок дам каждому перед сном. А другі кусочки, ті, що на ранок, покладу в торбинку і повішаю під потолком, щоб діти ночью не достали… От полягали. Чую, малі крутяться, не сплять. Мая (моя сестра) коло мене спала. Тулиться до мене і шепче:

- Бабушка, дай мені мій кусочок. Я його сьогодні з’їм  і зразу засну… - А як я їй дам?! Це ж завтра до вечора не буде шо дать! Плачу, гладю її:
- Давай я тобі казочку розкажу. Хочу щось видумать а не можу, бо в самої з голоду в голову нічого не  лізе. Ой горе та й годі, що ми тіки не пережили!»

Дети болели, отставали в умственном развитии. И всё же жизнь брала своё. Майя перезнакомилась с соседскими детьми и их семьями, выучила узбекский язык, заплетала многочисленные косички, одевалась как маленькая узбечка. Старшие узбеки очень любили её, называли «Майя – хон», за танцы и песни угощали едой, часть из которой она приносила в «общий котёл». С особой благодарностью доманёвцы вспоминали старого узбека – хозяина мазанки, в которой жила наша семья. Добрейшей души человек был. Помогал беженцам всем, чем мог. В середине 60-х годов А.К. Шойхет с дочерью Арой ездил в Маргелан. Надеялись увидеть деда. Не довелось. Умер за несколько лет до их приезда. Мир праху его.

…Тётю Катю взяли ученицей ткачихи на фабрику шёлковых тканей. Наблюдательность, смышлёность, трудолюбие, быстрота в руках помогли ей за короткое время освоить профессию. Потом назначили бригадиром, попала на «Доску почёта». Получала повышенный паёк. Понятно, что его тоже не хватало голодной ораве дома. Каждый день голову сверлила мысль, как накормить семью. Мучилась, придумывала всякие способы достать продукты и … пошла на преступление.

Механизм хищения шёлка придумал еврей из Одессы, работавший, если не ошибаюсь, нормировщиком. Смысл операции заключался в том, что тётя, будучи бригадиром, занижала в отчётности за смену количество произведённой ткани. Утаивался сущий мизер – два сантиметра на всю ширину ткацкого станка. И всё. На этом её миссия заканчивалась. Как он снимал излишки со станков, как выносили их с фабрики, продавали, меняли, шили, Катя не знала. Знала только, что два сантиметра на безостановочно работающих в три смены станках превращались в широкие полотнища, идущие на платья, кофточки, бельё… Знала, что не пошьют из шёлка парашюты. Знала, что может получить «вышку» за свёртки с продуктами, которые периодически ночью подбрасывали под дверь их жилища. Еврей организовал дело серьёзно и компаньонов не обижал… Я мог бы не писать об этом. Уверен – кое-кто осудит тётю. Не такая уж, выходит, она наивная и непорочная. Каждый имеет право на собственное мнение, в том числе и автор. Моё сводится к тому, что тут был Поступок, которым двадцатилетняя девушка выразила готовность отдать свою жизнь за жизнь близких. Заметьте, спасала даже не собственных детей, которых у неё, к несчастью, никогда не было, но мать, сестру, племянников, двоюродных то есть род, семью. «Семья» для тёти было понятием первостепенной важности. В патриотической песне 60-х годов учили: «Раньше думай о Родине, а потом о себе». О семье думать никто никогда не учил, да и не сможет при всём желании. Человек или рождается Семьянином или никогда им не станет. Спорно? Возможно. Однако прошу учесть, что под понятием «Семьянин» с большой буквы подразумеваю не только обширный комплекс действий члена основной ячейки общества, очень важных для обеспечения стабильности  структуры семьи и воспитания подрастающего поколения. Семьянин, о котором веду речь, уникальный экземпляр, ставящий семью выше закона, традиционных ценностей, любви, во всех её проявлениях (в том числе к Родине) и даже (!),осмелюсь утверждать, любви к родителям. Потому что понятие «Семья» для такого человека гораздо шире понятия «Родители». Оно для него тождественно понятию «Вселенная». Перефразируя Ф.М. Достоевского, считавшего, что «Правда» выше «Народа», можно сказать, что для Семьянина «Семья» выше «Правды».

Да, именно таким уникальным явлением была моя тётя. При этом чрезвычайно важно помнить, что «Семья» в её представлении была не только папа, мама, братья, сёстры, дедушки, бабушки. Она искренне, понимаете, истово, всей душой переживала за родственников до «седьмого колена». «Родалася» со всеми, обижалась, не могла понять, как можно забывать своих.  «Ми ж рідні, - готовая вот-вот заплакать, с горечью говорила мне. – Хіба це так заведено тепер, що даже родичі один до одного не ходять?!»

Любимым занятием тёти было общение с фотографиями. Действу предшествовала такая же подготовка, как перед приходом гостей: угощение готово, в доме убрано, хозяйка в новой кофте и лучшем платочке, на столе чистая скатерть. Наконец, из платяного шкафа, из потайного места извлекается альбом. Надев очки, она осторожно, торжественно открывает его. Лицо расплывается в улыбке, глаза излучают нежность, морщинистые руки гладят дорогие лики: «Ну, що ви тут без мене? Га? Вам там лучче, бо ви всі вместі, а я тут задержалась. И скучно мені без вас, і тяжко… І мучаюсь, і болію, а Бог смерті не дає… Канєшно, ходять до мене чужі баби, а рідні вже нікого й не осталось з моїх годів… Ну нічого, скоро зустрінемось».

Поплёвывая на кончики пальцев, тётя перебирает фотографии. Их великое множество. Часть расположилась на страницах альбома, часть – в чёрных пакетах от фотографической бумаги, часть, наверное, самая большая, россыпью между страницами. Альбом давно не вмещает всех незабвенных и живых. Обложка торчит почти под 90 градусов. Никакого намёка на систематизацию. Хаос. Но старейшина рода в постоянном контакте с живущими в альбоме. У неё своя система поиска, работающая безотказно. Собеседников извлекает… на ощупь! Фотки как будто притягиваются к её ладони. «Мамо! Яка ж в мене дурна голова, геть все вилітає. Та щэ й глуха. Помню, що ви цієї ночі мені приснились. А що казали – не дочула. Мабуть, шоб я не виходила кормить отого чорта на цепу, бо ще впаду на льоду? Ну да, бачте, тепер вспомнила. Оце ж ви мені казали…
- Сергей (первый муж ), ти таки вредний. То приходиш коли нада й ненада, а це нема й нема. Ти ж знаєш, що я переживаю и сердюсь…»

Такие беседы с ушедшими мне приходилось слышать не раз, стоя в коридоре, за дверью комнаты. Тётя из – за глухоты не слышала, как я входил в дом и становился невольным свидетелем своеобразных спиритических сеансов, которые переворачивали душу. Складывалось впечатление, что граница между жизнью и смертью для неё уже не существовала. Условия для диалога были достаточно комфортные. В этой искусственно созданной реальности смерть не являлась слишком уж важным фактором.

Впрочем, я несколько отвлёкся. Весной 1944 года была освобождена Доманёвка. Старший сын бабушки, Василий, каким-то чудом разыскал семью, началась переписка. И вдруг неожиданно приехал в Маргелан: «Собирайтесь. Поедем домой». Рыдали все, в том числе и дядя Вася – танкист, майор, грудь в орденах. Приехал не с пустыми руками – рюкзак и чемодан неподъёмный трещали по швам от еды. Возникла опасность, как бы кто не объелся, да не помер. Правда, майор сразу взял ситуацию под личный контроль – рукавом вытерев слёзы, командирским голосом гаркнул:  «Командовать кухней буду я!» Благодаря военной дисциплине, питание во время подготовки к отъезду и в пути было по тыловым меркам хорошим, а личный состав потерь не имел. Думаю, дядя Вася был военным от рождения. Во всяком случае, армейская выправка, самодисциплина, неповторимый тембр повелительного голоса, особое, «военное» гусарство до конца жизни не оставляли его. Призывался ещё во второй половине 20-х годов, имея лишь 4 класса образования. Служил в кавалерии, затем в танковых войсках. По – секрету, взяв с меня слово хранить тайну, рассказывал, как историку, что в сентябре 1939 года, после вторжения фашистов в Польшу, был в составе разведывательного танкового взвода на околицах Варшавы… Информация поразила. Ведь о пакте Молотова – Риббентропа в советское время не говорили.
Войну закончил подполковником. Был несколько раз ранен. Но самое серьёзное ранение, телесное и душевное, получил после войны. Всю жизнь страстно хотел учиться. Мечтал поступить в академию. И вот случай представился. Пришел приказ о направлении в Академию Генерального штаба. Дядя командовал танковым подразделением в Забайкалье…

Эх, видно не его день был тогда!  Во время церемонии передачи командования преемнику, башенный люк неожиданно закрывается и перебивает 40-летнему подполковнику Ильницкому позвоночник. Дальше – почти год в госпитале Вишневского, знаменитого военного хирурга. На ноги поставили. Но в армию уже не вернулся.

Психологический удар остался тяжёлым бременем памяти до кончины. Особенно досаждала мысль, что если бы не тот нелепый случай, быть ему генералом…
Многие от подобных «фортелей» судьбы ломаются. Танкист был не слабого десятка. Поселился в Харькове, построил дом, вырастил прекрасного сына, работал, пользуясь почётом и уважением, почти до самой смерти.

…Не знаю, не успел уточнить у тёти Кати, чем она занималась после возвращения в Доманёвку, как познакомилась со своим первым мужем Сергеем. Из её рассказов о нём получается, что в 1944 они встретиться не могли. Скорее всего, знакомство состоялось до войны, так как Сергей был, как и тётя, 1922 года рождения.
В 1941-м Сергей Держак уже «понюхал пороху» в рядах Красной Армии. Его часть была разбита и рассеяна. Оказавшись в тылу у немцев, сумел пробраться в родное село. Что делал в период румынской оккупации – неизвестно. Наверное, ничего антисоветского, так как сразу после освобождения Доманёвки, весной 1944-го, был вновь мобилизован и в числе десятков тысяч «румынских прихвостней», едва достигших 17-и лет, необученных и безоружных, брошен в бойню Сандомирского плацдарма…

Рассказывал, что от роты после первого боя осталось 4 человека. Победу встретил в Австрии. Имел несколько наград, в том числе медаль «За отвагу».

У них была настоящая любовь. «Ой, як я його любила! А він мене як любив!»,- вспоминала тётя. Я всецело верю ей. Она была создана для большой любви. Что касается Сергея, то его способность испытывать высокое чувство сложно было даже представить.

В 1968 – 1969 годах мне пришлось работать с ним в одном карауле в Профессиональной пожарной части №18. Сутки дежурили, трое суток отдыхали. Чтобы там ни плели злые языки о спящих пожарниках и отсутствии воды в баках, нервное напряжение, особенно ночью, постоянно давит. Не помню, чтобы кто-то из нас уснул во время дежурства. Лежали на кушетках, вели бесконечные беседы, выходили курить, меняли друг – друга у телефона за столом дежурного.

Вот тогда-то я, может быть впервые в жизни, осознал, что внешность не всегда соответствует внутреннему миру человека.

Дядя Сережа был «большим». Ростом под 185 см. Широкие плечи. Широкие кисти рук. Широкие ладони. Толстые пальцы. Живот как у штангиста-тяжеловеса подчёркивал физическую мощь. Выражение лица хмурое, недовольное. Низкий лоб. Взгляд иронично-презрительный. Волосы густые, кудрявые. От его облика веяло силой, решительностью, бескомпромиссностью. Прозвищем «Сила» кто-то попал прямо в точку.
В свободные от дежурств дни дядя Сережа «бив камінь», то есть в карьере добывал ракушечник для строительства частных домов. Фантастически тяжелая работа, в полном смысле слова каторжная! Орудия труда – молот, лом, кирку, лопату в брезентовом мешке, прикреплённом к велосипеду, привозил на дежурство, чтобы утром, после окончания смены, не теряя времени, ехать «на камінь».

Тогда не было жесткого законодательства о недрах. Далеко в степи, вдали от населённых пунктов, находил балку с выходами ракушечника и один, без помощников, работал от восхода до захода.

И военное прошлое и «пожарка», где мне пришлось видеть его «в деле» и многолетний «бой с камнем» не давали никаких оснований «заподозрить» Сергея Держака в романтичности, сентиментальности, мечтательности. Но он, клянусь вам, был таким! Хотя и  не осознавал  этого.

Его внутренний мир во многом стал понятен мне значительно позже. А впервые я поймал себя на мысли, что он какой-то не такой, как мне казалось до того, во время наших ночных бдений на дежурстве.

Во-первых, дядя Сережа оказался блестящим рассказчиком. Сам о себе говорил: «У мене цих історий, як у дурного махорки». Рассказывая преображался, становился актёром, копировал героев своих повествований, как Тёркин «весело и складно» врал, вызывая наш хохот и просьбы «выдать» ещё что-то.

Во-вторых, я понял из его историй, что он романтик и где-то авантюрист, в хорошем  смысле. Любил дорогу, перемену обстановки, лет пять комбайнером ездил на Целину, работал в Молдавии. Да  взять хотя бы те же карьеры в глухомани. Говорил: «Мені не скучно там одному. Птички співають. Ляжу на землю, а вона тепла, трава пахне, небо синє-синє…»

Верю тёте Кате. «Сила» был способен на большое чувство.

Погиб нелепо. В самом центре Доманёвки на велосипеде въехал под задние колёса грузовика. Прохожие услышали странный треск. То лопнул его череп.

Долгие месяцы тётя напоминала робота. Вроде бы и на работу ходила, но как «отмороженная», перестала варить (для кого?), подумывала «пойти за ним»…

Вдруг Сергей начал «приходить» к ней сам. Во сне. Разговаривали. Пожаловалась, что не может найти деньги, которые копили на мотоцикл, а надо отдавать долги. Он указал место тайника в подвале. Утром пошла, нашла деньги и отдала долг.

Ночные «посещения», состояние полусна измучили её до предела. Просила не «приходить» уже, найти себе кого-нибудь «там»… И вот после некоторого времени отсутствия Сергей «появился» в сопровождении молодой, симпатичной, чернявой женщины. Сказал, что это его жена. Тётя их благословила. Больше не появлялся.
Любовь к Сергею жила в её сердце до конца земной жизни. В последние месяцы перед уходом она часто говорила о нём с нежностью и тоской. Вспоминала, как они начинали жить вместе. Как бедствовали: «Найняли землянку. Мама дала кровать. Я застилила її шинелью. Куфайка під голову і все. Ні простині, ні подушки, ні стола, ні стула. Нічого не було. А все одно були щасливі!»

Самым страшным испытанием для тёти после гибели мужа было одиночество в доме, который они с огромным трудом построили. Не представлявшая жизнь без семьи она не находила места в «четырёх стенах». Спасалась работой, подолгу засиживалась у нас.
При каких обстоятельствах сошлась с Геннадием (по паспорту Игнатий) Николаевичем Першиным, я у неё не успел расспросить.

Жена бросила его и уехала в Одессу. Жил в семье сына недалеко от тёти. Работал диспетчером в автопарке. Любил выпить и страшно курил. При этом был человеком добрым, покладистым, неконфликтным. Как судьба забросила сибиряка, подводника, воевавшего на Тихом океане, к нам в деревню – неизвестно.

Внешне Геннадий был полной противоположностью Сергею. Невысокого роста, худой, «тонкий, звонкий и прозрачный», по собственной характеристике. Улыбающееся, узкое лицо серовато-желтого цвета, прокуренные два передних зуба, на довольно большом расстоянии друг от друга.

Думаю, что тётин выбор именно Геннадия объясняется её жалостливостью, органической потребностью заботы о ком-то. Каждый день она наблюдала за этим тщедушным мужичком необычной походкой (резко выбрасывал ногу от колена вперед, словно на параде) идущим на работу и пошатываясь (водители наливали) бредущим домой.

Она не очень рьяно боролась с его пьянкой, да и он как-то сумел «снизить обороты». Пить стал реже и поменьше. Золотая середина  для семейной жизни была найдена.

Тётя Катя, со свойственной ей жертвенностью, окружила заботой, помощью, ненавязчивым, искренним вниманием семью сына Геннадия. Внуки полюбили «новую бабушку», тем более что родная в Доманёвке практически не появлялась и добросердечностью не отличалась.

Несколько лет прожили в мире и согласии. Как все люди на что-то надеялись, строили планы. Не суждено было сбыться надеждам. У Геннадия обнаружили рак поджелудочной железы.

…Помню приехал в отпуск и рубил дрова на зиму. Вдруг приходит Геннадий Николаевич. Меня сразу же поразили его глаза и уши. Веки не удерживали горе. Я физически ощутил, что оно не умещается в его теле, голове и через глаза выбрасывается наружу, обволакивая меня, топор, дрова, сарай… Нет-нет, не слёзы! Глаза были не просто сухие, а пылающие, раскалённые. Несмотря на скромные физические данные, подводник Першин слёз не любил. SOS  кричали глаза.

Что касается ушей, то я давно заметил, что у людей неизлечимо больных они видоизменяются. У каждого по-своему, но становятся другими. Всегда задиристо-жизнерадостно оттопыренные почти под 90 градусов к голове «локаторы» Геннадия Николаевича скукожились, увяли. Стеснительно улыбаясь он сказал:

- Ты знаешь, Валерка, какая-то хренотень ко мне прицепилась. Всё оттого что мало водки стал пить. Болит и болит, а врачи-костоломы говорят пить вообще нельзя… У тебя же в Одессе знакомых много, может показать меня хорошему специалисту?
- Вы меньше прислушивайтесь к этим болям. Вон в Оренбурге молодой женщине, преподавателю с  нашей кафедры признали рак. Ну и что? Принимала какие-то лекарства. Хотели делать химию. Она плюнула на всё, вышла на работу и вот уже три года вкалывает с утра до вечера, – врал я.
- Главное – внутренний настрой на борьбу.  Вы же боец, Геннадий Николаевич!

Не помню, какие еще слова я нашел, чтобы ушел он умиротворенным, с надеждой.
Пусть простит меня на том свете Наташа  Халина, которая действительно, почувствовав себя лучше, рынулась на работу…  Улучшение у таких больных в большинстве случаев бывает временным. Честно скажу не помню, то ли она умерла к моменту нашего разговора, то ли сбежав из больницы, еще лежала у себя в квартире, ни кого не впуская.

Успокаиваю себя тем, что моя ложь была во благо и несколько мгновений надежды хотя бы чуть-чуть облегчили страдания человека.

В последний раз видел Геннадия Николаевича за несколько недель до его смерти.
Тётя мыла пол в комнате, где он лежал. Увидев меня, радостно засуетилась, не зная, куда усадить дорогого гостя. Геннадий Николаевич, совершенно высохший, сидел на кровати, подпёртый подушками и ожидал приезда «Скорой» со спасительными обезболивающими уколами. Улучив момент, когда тётя отвернулась, изобразил на лице мину в переводе на слова звучавшую бы, как «Хана мне…». Даже на пороге вечности старался не расстраивать тётю.

Она прожила свой земной срок по-человечески правильно, понятно, логично, предсказуемо, всегда стараясь быть нужной, ни в коем случае не стать обузой. И смерть свою приблизила, не изменяя жизненным принципам.

Я находился в большом запое и недели две не появлялся к ней. По всем признакам пьянка ещё должна была продолжаться, и утром таки опохмелился в компании собутыльников. Ещё были деньги. Пришёл домой, поспал. Потом вдруг что-то буквально выбросило меня из кровати и я почти побежал, обливаясь алкогольным потом, на Пионерскую 3, где она жила.

Тётя лежала на диване в состоянии, подобного которому я у неё никогда не наблюдал. На полу валялось несколько таблеток:
- Що, плохо тобі?
- Ой, погано! Піди позви Люду…(соседку-медсестру).
- А давно так погано?
- Та це ж я взяла и випила всі таблєтки…
- Нащо ж ти їх випила?!
- А щоб не мучиться и вас не мучить…

Люда прибежала и оцепенела от ужаса:

- Їх же нада було пить по пів таблєтки в день!

Вызвали «Скорую», начали давать пить воду с марганцовкой. Как провинившийся ребёнок глазами, полными надежды, посматривая на нас послушно глотала воду. Когда приехала «Скорая» самостоятельно, быстро собралась и, держа меня за руку, почти побежала в машину. Очень испугалась смерти.

В больнице по высоченным ступенькам у входа карабкалась без моей помощи. Спешила… Прибежала Майя. Поставили капельницу. Стемнело. Майя ушла за постелью для тёти, а я поплёлся домой.

Ночью и утром телефон молчал. Электрошок звонка ударил часов в одиннадцать. Плачущая Майя сказала, что тётя скончалась. Смерть действовала по своему обычному сценарию: облегчение, хорошее настроение, аппетит и вдруг падение, храп, конец.

Прошло девять месяцев. Растерянно смотрит на улицу окнами без занавесок вдовец-дом, вызывая у меня приторно-сладковатый коктейль ощущений жалости, отчаяния, безысходности, кончины. Продолжает нелёгкую службу на цепи старый, пёсик Боцман, излучающий унаследованные от тёти доброту, преданность. Он похож на одинокого японского солдата в джунглях Филиппин, 50 лет ждущего смены караула. Тиран-хамелеон кот Серик, доводивший покойную до валидола, переметнулся к соседке. Ходит жирный и лоснящийся, что, впрочем, не мешает ему без опозданий появляться к обеду, который ежедневно приносит Майя. Холодильник, умывальник, ковры, пледы, покрывала, подушки, посуда, множество других бытовых мелочей «переехали» ко мне. Есть вещи, принадлежавшие маме, после её смерти попавшие к тёте, а теперь возвратившиеся домой, подобно старым  кораблям, в последний раз зашедшим в порт приписки перед буксировкой на мели Индии, где их разрежут на металл…

В этом кругообороте вещей  вижу магический смысл. Понимаю, осязаю всей плотью, что я последний их хозяин, повелитель, пользователь. После меня они будут никому не интересны а, следовательно, не нужны. Скорее всего, путь их скорбный завершится в пунктах приёма макулатуры, металлолома, в мусорных ямах, топках и кострах.

…Вещи. Память. Старость. Три измерения уходящей жизни. А что же в будущем? Надежда и вера!

Надеюсь, верю, что рукописи таки не горят,  и сведения о редкой души женщине найдут своё место в душах родственных, вольются маленьким притоком в светлую речку человеческой доброты, на Живой воде которой растут настоящие Люди.


             25 июня 2012 г.