Фрагмент романа Восход стоит мессы

Глава 11
 
Я изменю любым принципам, если это спасет хотя бы одну жизнь
Жан Боден
 
Генрих лежал один на роскошном супружеском ложе, накрывшись с головой шелковым, измазанным кровью одеялом и подтянув колени к груди. Блаженная пустота поселилась в его душе, ему было ни хорошо ни плохо, ни горько ни сладко, в голове не было ни одной мысли, наконец-то никуда не надо было бежать, никого ни о чем просить, никому ничего говорить. Казалось, он мог бы пролежать так целую вечность.
Он уткнулся лицом в подушку, как когда-то в далеком детстве в замке По, когда за окном шумела гроза, а матушка обнимала и утешала его. Нет теперь матушки. Генрих наслаждался покоем, понимая, что он продлится недолго, скоро за ним придут.
Скрипнула дверь. «Уже?» – равнодушно подумал Генрих, стараясь сбросить безмятежное оцепенение.
Но это были не они. Его жена робко вошла и теперь тихо стояла в углу комнаты, как будто собираясь что-то сказать, и не решалась начать. «Зачем она вернулась, – с раздражением подумал Генрих, – и почему д'Арманьяк ее впустил...»
– Я не знала … – произнесла она наконец.
Он не верил ей, но дело было не в этом. Ее появление вернуло его в страшную реальность из того прекрасного мира, где ничего не происходило. Только за это он возненавидел ее. Давящее чувство невозвратной потери вновь захлестнуло его. Собрав последние остатки самолюбия, он совершил над собой титаническое усилие, чтобы не разрыдаться прямо сейчас, при ней…
– Конечно, мадам. Я очень признателен вам за все... Но прошу вас, уйдите...
Она помолчала, потом резко развернулась и вышла из спальни, прикрыв за собой дверь.
Как только она ушла, он перестал сдерживаться. Накрыв голову подушкой в надежде заглушить звуки, он застонал, точнее, завыл, надрывно и со всхлипываниями, давая выход своему безысходному горю, своему ужасу, стыду и унижению. Страшнее всего было то, что все можно было предотвратить. Никогда уже ему не сбросить с себя бремя этой страшной вины. Вины за глупость и самомнение. За роковую ошибку. За крах всех надежд и смерть тысяч людей, многие из которых даже не были воинами, и которых он, Генрих Наваррский, ради своего тщеславия привел в этот город, ставший теперь их общей могилой.
И почему он не послушал Ларошфуко? Или Морнея? Это адмирал виноват! Это он все твердил про свою Фландрию, черт бы его побрал! И, что бы там ни говорил Конде, Генрих тут ни при чем! Ни при чем! Ведь это Колиньи всегда принимал все решения, а что Генрих? Ему, в конце концов, всего восемнадцать! От этой мысли стало легче, и он снова погрузился в оцепенение.
Из мутной пустоты выплыла мысль, что остаться гугенотом ему уже не позволят, ибо только в обмен на отречение сохранили ему жизнь. В обмен на позор. Вот, значит, на что обрек его верный адмирал! Новый прилив стыда, сдобренный изрядной порцией злобы против Колиньи, заставил его стиснуть зубы.
Но ведь можно отказаться! Выбрать смерть! Отвращение к себе было таким сильным, что мысль о скорой гибели за веру, принесла мгновенное облегчение. Да. Вот оно, спасительное лекарство от срама! Как же он раньше об этом не подумал?!
В дверь снова постучали. Вошел д’Арманьяк.
– Сир…, – начал слуга срывающимся голосом, но Генрих, поглощенный своими страданиями, не обратил внимания, – сир… вы меня слышите?
– Что еще? – Генрих неохотно повернул голову, мечтая только, чтобы он ушел.
– Сир…Господин адмирал убит…
Король Наваррский вздрогнул и резко сел на постели. От этого движения немедленно потемнело в глазах, и он вцепился в изголовье, чтобы не упасть.
– Как убит? – растерянно переспросил он.
Ну, разумеется, убит. Глупо было даже надеяться, что Колиньи удалось спастись. И все же он, оказывается, надеялся. Был уверен в этом. Мысленно споря с Колиньи, обвиняя его во всех бедах, представляя, что скажет ему при встрече, Генрих и сам не отдавал себе отчета, до какой степени еще рассчитывал на него. Словно тот был вечен и всемогущ. Как сам Господь. Генрих видел, как погиб Ларошфуко, но адмирал не мог погибнуть. Адмирал всегда побеждал и знал, что делать… Адмирала больше нет… Некого винить… И не на кого надеяться…
Страшное известие тяжким грузом сдавило плечи и затылок. После многочасового лежания в одной позе кружилась голова, сидеть было трудно и захотелось снова рухнуть на одеяло. А лучше распластаться на полу, словно коврик, безучастно наблюдающий, как мимо ходят чужие сапоги…
От этого сравнения, нелепого и жалкого одновременно, Генрих нервно фыркнул. Вот так принц крови Божьей милостью. Коврик.
Он вдруг подумал, что именно сейчас, когда ему неоткуда ждать помощи, сотни людей, израненных, перепуганных, потерявших семьи, взирают с надеждой него самого. Именно он, такой неопытный, стал теперь для них последней опорой в спятившем мире. Тысячи тех, кто остался в беззащитных протестантских селениях, уповали теперь на него, Генриха Наваррского. А он в это время, будто соблазненная девица, грезил о смерти, желая спасти лишь свое никому не нужное честное имя, бросив остатки растерзанного королевства на произвол судьбы.
Генриху стало стыдно.
Он не мог изменить того, что случилось. Не мог вернуть тех, кто погиб. Но он мог попытаться спасти живых. Не так уж мало, если вдуматься.
– Оставь меня, – сказал он, наконец вспомнив, что д’Арманьяк еще стоит в дверях.
Дождавшись, когда дверь закроется, Генрих заставил себя встать.
Он осторожно пошевелил плечами и повертел головой, стараясь восстановить кровообращение в членах. Попытка борьбы за власть над своим телом стоила ему нового приступа головокружения. Он покачнулся, но устоял, с трудом подавив желание схватиться за стену. Эта скромная победа над собственным убожеством вдохновила его.
Дождавшись, когда разноцветные круги перестанут плавать перед глазами, Генрих огляделся, как бы заново осваиваясь в этой обители. Измазанное кровью ложе под бархатным балдахином, резной столик с двумя креслами возле камина, венецианское зеркало, драгоценные шпалеры. Он провел рукой по дубовой панели, ощущая рисунок дерева. Потом подошел к окну и выглянул на улицу. Какие-то люди грузили на повозки полуголые трупы. Служанка в красивом кружевном чепце старательно терла тряпкой узорчатые плиты, чтобы смыть с них кровь и остатки внутренностей.
Генриха снова замутило и захотелось отвернуться, отступить в спасительную глубину спальни. Но он заставил себя смотреть, подавив дурноту. Просто стоять прямо, ни на что не опираясь, и смотреть в окно. Таков был его новый мир. К этому миру следовало привыкнуть.
– Неси умываться, – крикнул Генрих. Подступала ночь, и пора было ложиться спать, но спать он не хотел. Он смыл с себя кровь и сменил одежду, чтобы ничто не напоминало о страшном начале этого дня.
Потом, преодолевая отвращение, Генрих затолкал в себя принесенный камердинером ужин. Он знал, что на войне нельзя отказываться от еды. И знал, что, несмотря на всю очевидность сокрушительного поражения, война эта продлится долго.

***
Сначала Генрих жег письма матери и адмирала Колиньи. Он и сам не вполне понимал, зачем это делает, но ему нравилось смотреть, как языки пламени пожирают бумагу. Когда письма закончились, он начал подбрасывать в камин тонкие ветки и завороженно наблюдал, как они сгорают у него на глазах. Устав от этого бесплодного занятия, он лег в постель. Генрих не спал уже больше двух суток и сейчас забылся глубоким тяжелым сном.
Утром за ним пришли.
Это были вовсе не тюремщики, как он себе воображал, а лишь четверо дворян свиты короля.
– Вас ждут, сир, идемте, – сказал Легаст. Это снова был он.
Когда Генрих шел по коридорам Лувра, бледный, но нарочито опрятный и собранный, придворные с любопытством оглядывались на него. На иных лицах он видел сочувствие, большинство же выражали откровенное злорадство. Многие растерянно кланялись, видимо, не понимая, как теперь следует с ним обходиться. Генрих даже не был арестован, просто ему будто бы забыли вернуть оружие.
Его и вправду уже ждали. Карл IX, королева-мать и герцог Анжуйский сидели за полукруглым столом, словно коллегия судей. Король Наваррский (как бы там ни было, он еще носил этот титул) остановился на пороге и коротко поклонился присутствующим. Карл молча указал ему на кресло. Генрих сел. Он уже знал, о чем с ним собираются говорить, и не ошибся.
– Отречение от ереси... полное повиновение... только так заслужить прощение и избежать участи врагов короля, послушным орудием коих вы столь долго по молодости лет являлись... – говорила Екатерина Медичи, словно читая заученный текст приговора. Уже на втором предложении Генрих перестал вникать в ее слова. Он наперед знал все, что она скажет и лишь удивлялся той ловкости, с какой его сделали виноватым.
Слушая ее вкрадчивый голос, убеждавший его отказаться от всего, что было ему дорого, Генрих думал, что в одном старая ведьма права: все имеет свою цену. И цену эту ему придется заплатить.
Генрих Наваррский, принц-гугенот, был словно бельмо на глазу католического Парижа. Но маленькая Наварра, расположенная прямо в подбрюшье большой Франции, имела слишком важное значение для обороны южных границ, чтобы повергнуть эту горную страну в хаос безвластия, лишив ее законного короля[16]. Он вспомнил своего отца Антуана де Бурбона, что много лет кормился подачками от парижского двора, и подумал, что именно в такой роли хозяева этого гостеприимного дома хотели бы, пожалуй, видеть и его.
Отвлекшись, Генрих не заметил, что все они смотрят на него в ожидании ответа. Ответ был давно готов, но они по-своему истолковали его затянувшееся молчание.
– Вас, быть может, волнует судьба ваших французских владений? – спросила королева. – Могу вас порадовать, милостью короля Франции, все их решено оставить за вами.
– Благодарю, мадам, – отозвался Генрих. Это было ценно, хоть и ожидаемо. Не обездолит же она собственную дочь.
– И должность губернатора Гиени тоже.
– Ваши величества очень добры, – Генрих не стал напоминать, что Гиень была передана ему в феодальное владение по брачному договору.
– Ну же, Генрих, решайтесь, – весело поторопил его герцог Анжуйский, – что вы, ей-богу, будто новобрачная.
– Я согласен, – покладисто ответил Генрих, рассудив, что тянуть и впрямь больше некуда. Королева улыбнулась и откинулась на спинку кресла.
– Приятно иметь дело с разумным молодым человеком.
– И все же...
– Вы хотите о чем-то попросить нас, друг мой? – подбодрил его Карл.
– О, сир! – начал Генрих, обрадованный вниманием короля. – Вчера вы спасли мою сестру, и сердце мое навсегда преисполнилось благодарности! Прошу вас, государь, позвольте ей вернуться домой! В Париже остались и другие люди. Многие из них ранены и истекают кровью. Они скрываются в своих убежищах, боясь выйти на улицу и попросить помощи. Их разыскивают и добивают солдаты Гиза. Будьте милосердны, государь! Откройте им ворота города, и, клянусь памятью матери, я стану самым добрым католиком во всей Франции!
Теперь это было для него важнее всего. Даже важнее, чем земли и титулы. Только спасая чужие жизни ценой своего предательства, он мог оправдать свой позор. Разве не об этом он думал вчера, принимая решение? Генрих понимал, что по сравнению с важностью той сделки, какую они сейчас заключали, два-три десятка полуживых гугенотов не имели никакого значения, и почти не сомневался, что ему удастся легко добиться этой маленькой уступки. Но он ошибся.
– Нет, – спокойно ответила королева-мать вместо Карла, который неожиданно поскучнел и отвернулся, – принцесса Екатерина останется здесь. Ну а что до остальных... Мне кажется, просить за врагов короля в вашем положении не стоит. Оно и без того шатко.
Она улыбнулась, не сомневаясь, что он проглотит и это. Сначала Генрих даже решил, что ослышался, но, глядя на ее самодовольное морщинистое личико, убедился, что понял ее верно. Он потерял уже все, что имел, но ей было мало. Ей хотелось окончательно поставить его на колени, чтобы он отрекся не только от веры своей, но и от тех людей, которые гибли сейчас на улицах города с его именем на устах. Чтобы всю свою жалкую никчемную жизнь он помнил, как постыдно дрожал от страха, не смея защитить никого, даже собственную сестру!
«Чтоб ты сдохла, старая курица!» – в бешенстве подумал Генрих. Волна острой ненависти затопила все его существо.
– Катрин уедет домой, – с трудом сдерживая ярость, негромко произнес он. – Убийства прекратятся. Или я останусь гугенотом.
Стало тихо-тихо. Генриху даже показалось, что он слышит, как кровь стучит у него в висках. С угрюмой решимостью он ждал ее ответа. Королева задумчиво разглядывала своего зятя, видимо, размышляя, как далеко он готов зайти.
– Генрих... вы понимаете, чем вам это грозит? – в конце концов спросила она.
– О, мадам! Вас трудно не понять! Прошлой ночью мне все объяснили, и весьма доходчиво!
В эту минуту он ненавидел ее так сильно, что готов был принять смерть для того только, чтобы досадить ей. Она сидела совсем рядом, прямо напротив него. Дотянуться до ее толстой морщинистой шеи было бы так просто. Он на секунду представил, как с силой сжимает пальцами дряблую плоть и на старухином злобном личике проступает изумление и ужас... Генрих быстро опустил взгляд, надеясь, что она не заметит этой вспышки. Не время. Быть может, когда-нибудь...
В глазах королевы мелькнула неуверенность. Она уже понимала, что проще уступить, но ей не хотелось терять лицо.
– Ладно, Генрих, довольно пороть горячку, – неожиданно вмешался Карл, и все с облегчением воззрились на него, – все это очень благородно с вашей стороны, – король скривился и потер водянистые с красными прожилками глазки, – но глупо. Так я прослушал, чего вы хотите? – и Генрих понял, что только что отвоевал крохотный клочок своего утраченного королевства.

Полный текст доступен на портале Автор.Тудей https://author.today/work/54130 и на 
Литнет https://litnet.com/ru/book/voshod-stoit-messy-b191129. Ссылка на Литнет скоро будет удалена.