Мама гладила бельё

(Из Воспоминательного)


Мама гладила бельё и пела. Но, прежде, чем приступить к глажке,  принесла  со  двора белые, отдающие синькой пластины заледеневших простыней, наволочек и пододеяльников. Там, за дверью властвовала лютейшая холодрыга.. На студёном ветерке бельё вымерзало, пропитываясь ни с чем не сравнимой свежестью. А когда его снимали с верёвки, на которой было развешено,  казалось, вот-вот захрустит и сломается. Обычно, в снятии белья с верёвки зван был я на подхватах. Но не в тот день. Мне не дозволялось и носа высунуть за дверь. А давеча, когда  повели к зубному врачу, лицо замотали вязаным шарфом по самые глаза. Не успели подворотню миновать, ресницы мне обметало инеем, а куржаком покрыло шарф домашней вязки из козьего пуха, сквозь  который я продыхивал. А валеночки на мне без галош. Потому, что на такой морозяке резина становится хрупкой. Шел, держал маму за руку. Её подшитые валенки по снегу: хрым-хрым.. А мои  вприскочку: хрым-хрым-хрым-хрымчик.
Пока я это вспоминал, намороженное бельё пообмякло. Стол, на котором предстояла глажка, застелен  зелёным «солдатским» суконным одеялом. Электроутюг моментально раскалился. Он в доме – новосёл. До этого мучились с тяжёлым  цельнометаллическим. Его приходилось греть на примусе через металлический кружочек.  Примус выл от натуги и требовал время от времени, чтобы его подкачивали по мере выгорания керосина. А электроутюг – милое дело. Только колёсико электросчётчика ускоряло против обыкновенного своё неостановимое кружение. А  электроэнергия была, между прочим, лимитированной. Утюг принёс в дом папа. Откуда  прибыло это  вчистую изнахраченное и списанное чудо американской изворотливой мысли, он не говорил. Папа  утюг разобрал, вытащил перегоревшую и навил новую спираль из нихромовой проволоки, наматывая её на карандаш, уложил спираль в желобки  и – готово.  Папа - великий мастерище и умел вернуть смысл и вдохнуть жизнь во всё, к чему прикасался.
  А мама гладила и пела. Не могу сказать, что была она завзятой певуньей. Случалось, пела в компании, когда дома собиралась складчина – друзья родителей - доктора собирали стол в праздничные дни, предварительно сговорившись, кто что принести должен. Застольничали, провозглашали тосты и здравицы в честь своего Учителя - профессора Альтшуля, Бога хирургии Пирогова и самого Гиппократа, нахваливали папины настойки, дурачились, читали самодельные стихи, танцевали под патефон – пластинки также были в складчину. А, случалось, пели. Тогда много было песен, которые можно  петь вместе. Слова простые, но задушевные. А мелодии сами собой на память ложились Женщины пели, а кудрявый и улыбчивый дядя Боря порхал тонкими длинными «хирургическими» пальцами  по клавишам и кнопкам трофейного аккордеона. Словом, было хорошо и весело  всем.  А  эта мамина песня звучала не по-складчинному: сначала она её пела без слов. Потом со словами
:
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?
Голову склонила до самого тына.

- Мама, а что такое тын?
- Забор
-  А почему не петь забор?
- Потому, что нескладушки.

А через дорогу за рекой широкой
Тоже одинокий дуб стоит высокий.
Как бы мне рябине к дубу перебраться,
Я тогда не стала  гнуться и качаться.

- Мама, а Рябина – женщина?
- Да!
- А женщины без мужчин разве бывают?
-  Редко.
- Значит, у неё есть муж? Его Рябин зовут?
- Ты мне мешаешь гладить
-- Если есть рябин, зачем к дубу перебираться?
-  Сыночек, пойди поиграй, тебя твой паровоз заждался.

Пела мама тихо, как бы, для себя. И ничего весёлого в её песне не слышалось:.
Слова и мелодию  запомнил я влёт. Тогда, если что в одно ухо мне влетало, из другого не вылетало. По крайней мере,  то, что мне хотелось запомнить.
А мама всё гладила и всё пела

Тонкими ветвями я к нему б прижалась.
И с его листами день и ночь шепталась.
Но нельзя рябине к дубу перебраться.
Знать, ей сиротине век одной качаться.

Грусть-тоска а не песня, согласитесь. Дома  который день  смутно. Вроде бы, всё своим чередом, да как-то не так. Утром родители врозь спешили на работу. Возвращались вечером, отработав свои полторы ставки.  Но прежней жизни не чувствовалось. Никаких разговоров за ужином. Я не говорю о шутках. Даже самых простых слов не произносилось. Только те, без которых не обойтись: «Спасибо» да «Пожалуйста» . Обменивались словами, как через оконное стекло, затянутое морозными узорами.  А мне-то каково – ничегошеньки я не понимал. Но чувствовал, чувствовал. Мы в детстве, как  взрослым кажется, многого не понимаем. Но  дети, как  говаривала бабушка, почуткие.  Израстаясь, погружаемся в собственные  подростковые и юношеские проблемы. Войдя в возраст, научаемся  выстраивать внутри себя  ограду из колючей проволоки, а с возрастом и стену каменную, непробойную. Почто нам чужое, когда своих тягот, хоть отбавляй. Но пока я ещё мал и потому всякие нелады в окружающем меня маленьком мире – все они мои.
    Может, любимое  занятие – присутствие возле папы папе при снаряжении охотничьих патронов  поможет? Обычно он садился за стол, предварительно освобождённый от всего. Первыми из зеленого армейского ящика доставались весы: стойка, на которую подвешивались чёрные пластмассовые чашечки на витых шёлковых нитках. Следом извлекался деревянный сундучок. Крышка откидывалась, а под крышкой рядком в гнёздышках аптекарские гирьки и разновесы.  За сим,  банка с дымным порохом «Сокол», коробка картонных пыжей, фабричного изготовления. Были и войлочные пыжи, папой высеченные из голенищ старого валенка. А ещё мерная, как бы игрушечная, кружечка для пороха. А ещё прикручивалась к столу машинка для завальцовки снаряженного патрона. А ещё жёлтые и красные картонные гильзы – как без них! Порох отмерялся тщательно и по-разному мерной кружечкой под каждую дробь, которая предварительно взвешивалась.  Папа  пояснял, под какую дичь, какой патрон. Одно дело – мелкий бекасинник на вальдшнепа, другое дело крупная «гусиная» дробь , которую папа сам катал на большой старой сковороде. Попутно  перечислял, какие птицы и  в какое время разрешены к охоте.  Для меня каждое птичье имя ровно сказка. Судите сами: шилохвость, крякаш, нырок, серый гусь, огарь, а наособицу – гусь-гуменник, казара. А дальше: крохмаль, чирок, дупель, глухарь – но за ним далеко надо ехать. Ещё  дрофа, которую  кличут дудаком, а также и  стрепет. Не забыты вяхири, вальдшнепы и кроншнепы. И до кучи - орёл-могильник, ястреб-балопан, цапля и лебедь. Но лебедей стрелять ни в коем случае…  Велось не просто перечисление имён птичьих, но   где, когда, как надо добывать: с засидки, на подсадную, с подхода, в лёт…
Только этим вечером никаких пыжей и дроби, даже самой мелкой. Папа даже и не притронулся к укладке. Пожевал на ужин хлеба с салом и солёным огурцом, надел пальто с барашковым воротником, надвинул по самые брови шапку с кожаным верхом.
- Папа, ты куда?
- Проветрюсь, а то что-то душно дома.
- Уши, папа, у шапки опусти.
- Перетерплю, сынок.
И ушёл
А мама всё гладила простыню и пела. Только теперь без слов.
-  Мама, а почему  ты всё время гладишь одну и ту же простыню? Она уже совсем гладкая.
- Разве?
- Я заметил. Она штопанная.
Веки маминых глаз какие-то набрякшие.
-  Почему ты плакала?
- Для котлет лук крошила.
-  Это когда было…
- Луковица попалась злючая, долго слезу гонит.
- А папа котлеты есть не стал.
- Нагуляется – поест.
- Ты не плачь. Я тебя люблю.
- Да, -сказала мама. – Я тебя тоже люблю.
- А зачем ты песню грустную поёшь?
- А какую надо?
- Весёлую. Как по радио.
- По радио грустных песен петь нельзя.
- Тогда весёлую, фронтовую
- Интересно какую?
Я  запел:

Ко мне подходит санитарка,
Звать Тамарка.
Давай те рану первяжу.
И в санитарную повозку
Студебекер трёхколёску
Нам гору трупов положу
С собою рядом.

- Ты где такую песню подцепил?
- Когда  складчина была, вы думали, я уснул. А я только зажмурился, а сам слышал и запомнил. Но дальше не запомнил, потому что заснул.
- Это папина песня. Но она взрослая. - Тут мама разрешила  мне, что разрешалось  крайне редко – взять в тумбочке жестяную коробку из-под  конфет «Монпансье». Там уже давно не было разноцветных сладких  сердечек. Зато  хранились папины и мамины фронтовые награды: мамин орден Красной Звезды, папина медаль «За боевые Заслуги», другие медали с портретом Сталина… Потом я уснул. И не слышал, что ещё пела мама, когда, проветрившись, вернулся папа и ел ли он мамины котлеты, для которых она крошила злой лук.
Назавтра мороз отпустил. Куда он подевался?  Его, как и не было. Снег перестал скрипеть под ногами прохожих и визжать под полозьями саней, проезжающих по улице. Когда я проснулся, родители уже ушли на работу. В  обед домой прибежал папа. Наскоро поел макарон, посыпанных тёртым зеленым сыром,  и съел мамину котлету, даже две.
- Что? – Спросил он. – Пойдём сегодня вечером ёлку смотреть? Последний день. Завтра её разбирать начнут.
- Вдвоём?
- Все вместе. -  И он убежал в свою больницу.
Вечером мы пошли в сад. У ворот стояли Дед Мороз и Снегурочка , слепленные из снега и раскрашенные разными красками. Мы шли втроём. Мама  держала меня за левую руку, папа – за правую. Елка моргала разноцветными крашеными лампочками. Такая радость! Со  столба горланил серебряного цвета репродуктор-колокол. Песни игрались самые развесёлые. Потому было совсем весело.  Ведь, с Нового Года завернули такие холода – не продохнуть и к ёлке меня не пускали. А теперь втроём!!!  Мы обошли вокруг ёлки, я целых пять раз  съехал с ледяной горки. А внизу меня ловили родители. Заглянул в ледяную избушку, и мы опять рука об руку пошли домой.
А в сентябре, между прочим, у меня появился братик.