Чертова шляпа

               
    
      Два дня к ряду шёл мелкий дождь. Иногда он переставал, и тогда через разрывы в серой пелене августовского неба на короткое время выглядывало солнце. В его лучах блестела, переливаясь жемчужным бисером дождевых бусинок, нескошенная возле заборов трава. Пролегающая через деревню дорога, в хорошую погоду похожая на корку недопеченного ржаного хлеба, представляла собой глиняное тесто, растекшееся вперемешку с землей. Никто из жителей в такую погоду не отваживался по ней проезжать, поскольку колеса телеги утопали в грязном месиве. Впрочем, и ехать-то в такую мокроту было некуда и незачем. Разве лишь по избам сидеть, ожидая пока развеется и можно отправиться в поле, урожаем с которого кормились и жили до следующего лета. На улицу не выходили, глазея  лишь в окна на унылую картину и невольно кидая взгляды ввысь, как бы надеясь разглядеть проблески в затянувшемся ненастье.
      Деревенька, с одной улицей, на которой стояла небольшая давно построенная бревенчатая церковь, где служил батюшка, уже шестой по счету, как её воздвигли, лежала в двадцати с гаком верстах от уездного центра. Впрочем, расстояние, вкладываемое в суть самого выражения, нигде, никем и никогда не измерялось, так что гак мог быть равен почти версте, а может быть и более.   
        С грустью взирала в окно на расквашенную дождем дорогу, виднеющуюся за изгородью, да не окученные, почти вплотную подходящие к избе заросшие сорняком грядки, на которых в цепко скрученных удушающих объятиях мокрицы жухла картофельная ботва, старая Марфа. Она давно  запуталась в своих годах, которые перевалили за восьмой десяток.
       Жила одна, муж давно покоился на деревенском погосте, а детей Бог не дал. Мучила  разная хворь, особенно ныли в непогоду ноги, и в придаток ломило спину, да так, что  невмоготу было выпрямиться. Боль все ниже пригибала к земле, в которую мысленно который уже год собиралась улечься рядом с супругом.
      К переходу в вечность готовилась и частенько, застыв вечерами перед  иконой, просила Всевышнего приблизить тот миг, когда навсегда закроет веки. При этом шептала, изливая в молитве душевную печаль, что, мол, уже не радует глаза восходящее солнышко, в невозвратность исчезло чувство легкости и  свежести утреннего пробуждения, и сама жизнь превратилась в мучительную тягость.
     Протягивала руки к Святому образу, умоляя открыть врата свои и помочь перебраться из земного бремени в иной мир. Но проходили зимы, наступали теплые дни, затем снова холода, а то, к чему возвращалась тянувшимися в молитвах вечерами и думах в ночную бессонницу, не наступало. Жизнь размерено текла своим чередом, и Марфа, копошась по дому, смиренно ожидала своего последнего часа.    
     В эту затянувшеюся дождливую пору, когда хороший хозяин собаку на двор не выгонит, деревенский священник Василий Федотыч пребывал в гостях у старосты Никодима Оглоблина, позвавшего его к столу, так  сказать, отведать густых щец, наваренных супругой по воскресному поводу.   Засиделся по случаю излишне употребленного самогона, опорожнив вдвоем с хозяином выставленную на стол бутыль. Благородно икая от выпитого, аккуратно поглаживая ладонью бороду, поглядывал на возившуюся у печи жену старосты – Пелагею Никитичну.
     Никодим, опустив голову на грудь, мирно похрапывал, причмокивая во сне губами. 
     - Сладко спит твой, хозяюшка, - промолвил Василий Федотыч, не отрывая взгляд от полноватой фигуры женщины. 
     - Да и вам, поди, пора, - повернулась она к нему. Объемистые груди  её так зовущее выпирали из-под сарафана, что непременно захотелось их погладить.
     - Дождь вот, - отгоняя возникшее искушение, покосился он на окно. Выходить в темноту на улицу и по мокроте плестись в свою пустынную хату, жена как неделю пребывала у родителей в уездном городишке, совсем не хотелось. Здесь было уютно и главное, он заприметил, что в сенцах ещё стояла непочатая бутыль, отведать из которой было бы не грех.         
    - Небось, батюшка, вас заждались, - снова проговорила Пелагея, всем видом показывая  гостю, что хоть он и священного сана, но пора бы и честь знать. 
     Подняв голову, разомкнул веки хозяин. 
    - Сморила меня что-то, - сгоняя остатки сонливости, провел рукой по лицу.   
    - Столько выпить – не то, что сморит, с ног повалит, - нахмурив брови,   недовольно обронила супруга. - Василий Федотыч домой собрался, а ты дрыхнешь!   
    -  Тогда на посошок, - широко разведя руками, потянулся Никодим. Затем встал и, не спеша, направился за дверь. Вернувшись, водрузил на стол бутыль. – Как думаешь, святой отец, осилим?    
     - А чего не осилить?! Уговорим её, сердешную, - согласно кивнул священник, приготавливаясь продолжить начатую несколько часов назад застолье.      
     - Нам бы огурчиков соленых на закуску, - обернулся к жене Никодим, покосившись на заметно опустевший стол. 
     - Тебе лишь бы квасить до петухов, - сердито бросила супруга, - а потом дрыхнуть до морковкиного заговенья.   
     - Да будет тебе, Пелагея, не дуйся! – добродушно пробубнил, оглянувшись на супругу, староста. – Лучше сходила бы в чулан.   
     - Ладно уж, - смягчилась она, раскинув своим женским умом, что раз есть  сорокоградусная, то мужики от неё не оторвутся, да и гостя все-таки  требовалось уважить, - вы уж помаленьку, - и направилась за солениями.            
     Посошок, как обычно бывает, затянулся, и только когда стеклянная емкость опустела, отец Василий тяжело поднялся из-за стола. Ноги явно не слушались, но идти все-таки предстояло, да и выпивку, видимо, больше староста не предложит.
      В избе мерно тикали настенные ходики. Василий Федотыч, невольно бросил на них взгляд: на циферблате стрелки показывали час ночи. Часы были только у старосты, да у него в доме. Прихожане ориентировались в светлое время по солнцу, ещё по ранним крикам петухов, приводивших в движение деревенскую жизнь и замирающую с наступлением темноты, в которую ему сейчас предстояло окунуться, покидая гостеприимный дом.   
     - Запозднился у вас, - промолвил священник, обращаясь  к хозяйке, молча убирающей со стола и, встав, направился к двери, возле которой на вешалке висели его брезентовый плащ и шляпа.
     Её носил в деревне только он, и по этому головному убору издалека было видно, не спутаешь, что идет батюшка.
     Стал натягивать на сапоги галоши, затем облачился в плащ и водрузил на голову шляпу. Взглянул на последовавшего за ним заметно захмелевшего хозяина:
     - Благодарствую за угощение! – и, напоследок расцеловавшись с ним, переступил порог, оказавшись в ночной мгле.   
     Дождь прекратился, но в воздухе чувствовалась сырость и прохлада. Зябко поёжившись, он поднял воротник плаща и глубже натянул шляпу.
      Окна изб не светились, деревня мирно спала, и только висевшая в сумрачном небе Луна блекло освещала размытую дорогу. Подумав, что, слава Богу, не придется её переходить, поскольку жил по эту сторону улицы, утопая по колено в грязи, Василий Федотыч побрел вдоль забора, держась за его выступы.
      Путь для батюшки оказался труден: предательски качало, ко всему беспрестанно скользили по мокрой траве галоши и если бы не спасительная изгородь, то неизвестно как бы добирался до своего дома.
     Но вот забор закончился и он ощутил, что держится за калитку. Тут его повело в сторону и чтобы не рухнуть под градусами крепкого угощения, грудью припал к ней. То ли калитка была не заперта, то ли  прохудилась на ней щеколда  – то батюшка не ведал, но под тяжестью навалившегося тела она с ржавым скрежетом отворилась, увлекая его за собой и открывая проход к выступавшему из темени силуэту избы.
     И только почувствовав под ногами опору, Василий Федотыч поднял глаза. В окне избы тускло мерцал огонек. Не выпуская светящейся ориентир из поля зрения, оторвавшись от калитки, стараясь держать равновесие, он медленными шагами направился к окну.
       Зачем туда завернул? Рассуждая об этом в последующем, так и не мог придти к однозначному ответу. Лучше бы не шел, но чему бывать – того не миновать, чему на небесах предписано случится, то и произошло.
       Марфе не спалось. Возле помещенной в угол избы иконы, отбрасывая на неё блики от колыхающегося язычка пламени, чадила лампадка. Не  угомонившись за день, у печки стрекотал кузнечик, неизменный пожиратель тараканов. Но заснуть мешал далеко не он. Ворочаясь в постели с боку на бок, старуха  тяжело вздыхала: чесалась спина и под мышками больно кусали блохи. Не выдержав их колких укусов, она сползла с кровати, ступив босиком на холодный пол. Доски на нем с годами так усохли и разошлись, что местами образовались щели, из которых нещадно дуло.
       Кряхтя, стянула с себя ночную полотняную рубашку и подошла к окну, в которое струился тусклый лунный свет. Расстелив на полу рубашку, с трудом согнувшись, начала бить блох, ударяя по материи деревянной лопаточкой, которой при стирке помешивала кипятящееся в кадке белье. Но лунного освещения, чтобы разглядеть швы, в которые затаились кусачие твари, явно не хватало.
     Еле распрямившись, шлепая по холодному полу, поковыляла в угол хаты и, взяв возле иконы горящую лампадку, вернулась обратно. Поставив её вблизи лежавшей на полу рубашки, повернулась задом к окну, при этом, не сообразив, что одного принесенного освещения маловато и невольно сама заслоняет падающий из окна лунный свет, продолжила ранее прерванное занятие. 
    Тем временем отец Василий благополучно добрался до окна. Лицом плотно прильнул к стеклу, пытаясь разглядеть, что происходит в избе. 
      О-о, Боже! Что за наваждение?! Перед очами белели очертания оголенных женских ягодиц. Неожиданность открывшейся картины привела в полное изумление и, моментально отпрянув, в замешательстве покрутил головой – неужели мерещиться?! Или же это разыгравшиеся ночные   сновиденья?
     Дернул рукой за бороду, чтобы убедиться в реальности происходящего. Почувствовал боль и понял, что не спит и все происходит наяву. Поднял голову к беззвездному ночному небу, с которого одиноко светила Луна. Может, лишь показалось?! И в окне увидел не женский зад, а лишь её отражение?! Но нет, не похоже: глаза ясно запечатлели, и в памяти четко отложилось изображение выпуклых женских ягодиц, причем, женщина явно не стояла, а наклонилась вперед, о чем свидетельствовала её поза.
      Неужели глюки?! Допился что ли? Василий Федотыч с отчаянием покрутил головой и даже стукнул ладошкой себя по лбу. От уездного доктора слышал, что порой бывают случаи, когда изрядно набравшиеся мужики, днями не просыхающие от веселящего, но пагубного в излишестве зелья, иногда трогаются умом и им  кажется, что за ними гоняются демоны. 
      Тут демонов он не видел, а вот бабью голую задницу наблюдал, и сомнения по этому поводу терзали душу, и в ум лезла всякая белиберда. Дабы удостовериться, что увиденное не наваждение, снова прилип к окну.
     Всякие сомнения тотчас отпали – перед его взором предстало далеко не отражение ночного небесного светила, а колыхался самый, что ни на есть настоящий голый женский зад, обладательница которого что-то делала, наклонившись. Но кто она, и зачем в одном преисподним?! Здесь живет только старуха Марфа, с чего той по дому в одежде Евы шастать, да к  тому же маячить перед окном, выставляя пикантное место?!   
      Придя в явное замешательство, он попытался разглядеть, что творилось внутри избы, но в поглотившей её темноте ничего было не разобрать.   
     Но вот женщина медленно выпрямилась и повернулась лицом к нему. Отец Василий остолбенел: на него огромными, раскрытыми от леденящего ужаса глазами, смотрела Марфа.
     Устав бить блох, тяжело дыша, она с трудом разогнулась, и ей почудилось, что кто-то заглядывает в окно. Повернувшись, увидела прильнувшее с улицы к стеклу чьё-то лицо. Кто это?! Явно не человек: голова  вытянута и главное - с боков торчали рога. Старуху сковал страх. Ей было невдомек, что при лунном свете она приняла за рога оттопыренные поля шляпы, которая венчала голову смотрящего на неё священника. Выпученными глазами на поросшем густой бородой лице тот уставился прямо на неё.
       «Боже, что за страшилище?! Да это же черт!» - пронеслось в уме у неё,  и она тут же в беспамятстве брякнулась на пол.
       Но этого уже не видел отец Василий: в испуге, что старуха узнала его, он резко оторвался от окна и, не удержавшись на ногах, повалился на сырую землю.   
     Придя в себя, Марфа приподнялась на колени и, боясь оглянуться на окно, устремила взгляд в угол, где висела икона. Беспрестанно крестясь и бормоча в испуге приходившие на ум заклинания, просила Господа оградить её от заглянувшей к ней нечисти.   
     Так усердно молясь, не вставала с пола до утра, пока не сморил сон. Уже когда рассвело, о чём громким криком известили со двора петухи, не повернув ни разу голову в сторону окна, медленно перебралась на кровать. Укутавшись с головой ветхим одеялом, не шевелясь, лежала в постели, в ожидании полудня, чтобы наведаться в церковь к батюшке для избавления от дальнейшего посещения чертом, ночной визит которого, как думала, состоялся к её дому неспроста.    
      Когда небесное светило, достигнув вершины, начало постепенное  снижение к горизонту, Марфа, опираясь на деревянную клюку, поплелась в церковь.
     - Батюшка, Василий Федотыч! - с дрожью в голосе печально взмолилась она, представ перед священником, и по морщинистому лицу старухи побежали слезы. – Спаси меня, бедную, от злого духа и нечестивых нападок! Хоть стара я и о душевном покое думаю, но не хочу, чтобы черт к себе забрал, и в огненном аду принимала муки.   
     - Погоди, - остановил её отец Василий, содрогаясь услышать  историю, в которую был замешан, в тайне надеясь, что старуха с охватившего испуга не признала его. – Ты по порядку всё расскажи, так  что с тобой случилось? Кто на тебя так страху навёл, что о черной бестии заговорила?!
     Марфа, часто сбиваясь, поведала о произошедшем. Закончив, тихо промолвила: 
     - От страха думала, что помру, да, видать, не судьба. К чему, батюшка, ко мне черт заявился?! Видать знамение вышло или грех какой на мне?! Так  скажи, успокой душу. 
     Старуха умоляюще смотрела на него, и у Василия Федотыча дрогнуло сердце. Он хотел сказать, что не черт, а он сам заглядывал к ней в окно, но вдруг осекся, испугавшись готового сорваться с языка признания. Мало ли что подумает?! Лучше про этот случай помалкивать, а то потом разнесётся по всей деревни, в том сомневаться нечего - уж бабы постараются! Наболтают всякого, что было и не было, набрешут в три короба – потом не отмоешься. К тому же почтение, с которым обращались к нему прихожане,  не то что поколеблется, а даже вовсе может пропасть. Нет уж, тут следовало молчать в тряпочку, держать язык за зубами, а вот старуху искренне жаль: совсем в отчаянье пришла со страха – того и гляди представится!
      А  сей грех на душу, он брать не желал. Перекрестив её, твердо успокоил:
     - Иди домой Марфа, и ничего не бойся! Раз в дверь не постучался, значит,
черт не хотел попасть к тебе, а заглянул из-за своей подлой сущности,  чтобы напугать до смерти. – И как бы желая убедиться, что она точно не признала его в том облике, о котором поведала, как бы невзначай поинтересовался: - А ты, точно, в нем ничего подозрительно не заметила? Скажем, был ли он на кого-либо похож?
     - Что ты, батюшка! – отчаянно замахала руками старуха. – Рога у него большущие! Глаза как блюдца, противные! А морда вся волосатая! – и тут же  боязливо перекрестилась: - Не дай бог ещё увидеть! Безобразный до ужаса! 
     От этих слов отец Василий невольно поморщился: неужели таким страшным он ей показался?!
      - Ступай с миром, - вздохнув про себя, уверенно произнёс он, - больше к тебе не придет. А вечером помолись за Господа нашего, чтобы уберег от дальнейшего пришествия нечистых сил!
      Успокоенная заверением святого отца старуха поковыляла домой. По пути завернула к соседке, которой не преминула рассказать про увиденного черта.   
     В деревне всякое известие отдается эхом: на одном краю чихнешь - вмиг на другом конце отзовется, и понесся гулять слух по дворам, обрастая всякими небылицами, отчего аж дух захватывало, да по спине холодные мурашки пробегали.   
      И выходило так, что нагрянул к старухе черт, чтобы из-за баловства  своего или злого умысла вытащить из печи уголек и подбросить под крышу избы, дабы та загорелась, и от неё огненный петух пошел плясать по всей деревне. Сделал бы так непременно, но к счастью бабка Марфа не спала, да и печь не топила. Так что разжиться угольком тому не пришлось, а посему решил напугать старуху, что и получилось. Но вероятней всего на этом черт не успокоится и снова наведается к ней, а быть может, и к другим в окна постучится или что ещё хуже, попробует свою злодейскую задумку исполнить, незамеченным пробравшись к кому-нибудь в саму избу за угольком.
      Обсуждение ночного происшествия  с Марфой разделило деревенских: одни, особенно из числа мужиков, только ухмылялись -  старуха слеповата и мало ли что ей привиделось?! За черта кого угодно принять могла. А может, то детвора озорничала?! На всякий случай кое-кто из отцов семейств, сурово глянув на свое чадо, пригрозил: «Смотри, дознаюсь - по одному месту вожжами-то пройдусь!» 
     Но большинство, особенно женская половина, были на её стороне: мол, такое не приснится и в голову не придет, а значит, произошло на  самом деле, и по всему выходит, что черт не угомонится и стоит ожидать от него всяких пакостей, которые, видать, не за горами.      
       Отцу Василию по этому поводу пришлось даже вставить в следующую воскресную проповедь слова о том, что проказы нечистой силы, иногда  имеют место, но там, где царит послушание Всевышнему, опасаться нечего.  В своей речи коснулся происходящих земных напастей, отметив, что это кара за людские греховные деяния, и появление злого духа в деревне, которого видела  одна прихожанка, и все поняли, что говорил про старуху Марфу, есть не что иное, как знак к безусловному исполнению всех завет Господня. 
       Батюшка надеялся, что после проповеди прекратятся разговоры о ночном происшествии со старухой, но этого не произошло. Ещё долго чесали языками на эту тему, пока не угомонились и не сошлись во мнении, что не так страшен черт, как его малюют. Ведь на дворе уже осень и скоро полетят белые мухи, а нового появления нечистой силы не произошло, видимо, рука Господня отвела от деревни огненную беду.   
    На Рождество Христово, а по светскому календарю наступал пятый год двадцатого века, батюшка снова прибывал в гостях у старосты, и когда поставленная на стол бутыль наполовину опустела, речь зашла о случае с Марфой. Первым о нем заговорил Никодим.         
      - Вот ты разъясни, уважаемый Василий Федотыч, почему старая видела черта, а я никогда не наблюдал? – заплетающимся языком промолвил он, уставившись на батюшку. – Ведь мне положено ответ держать перед сходом и сему явлению дать соответствующее пояснение. 
      - Так о том никто тебя не спрашивал, - пожав плечами, попытался уйти от ответа отец Василий. -  К тому же ни один месяц минул с той поры, к чему ворошить?!   
     - К тому, что если повториться, что я должен сказать? – не унимался староста. – Ты, ясно, нечистую силу крестным знамением отгоняешь, а я?! Что должен предпринять, имея властные полномочия?!   
     - Ты Никодим, себе голову не забивай, лучше плескани ещё, - перевёл взгляд на пустой стакан Василий Федотыч. 
     - Налить то - налью, и пригубить обязательно следует, - отозвался староста, берясь за бутыль, - но только о том явлении весь конец лета, да всю осень бабы мололи. Взбудоражило оно деревню, а если опять злыдень появится, тогда что?!
     - Что ты затвердил одно и тоже - придёт, появится, ну и что?! – недовольно  отозвался священник, взявшись за наполненный стакан.  - Давай за наши души, чтоб она, - скосил глаза на бутыль, - их порой согревала, и разные нехорошие помыслы в умах не жили!
     - Как-то витиевато высказался, - мотнул головой староста, - но за чистоту душ опрокинуть можно.      
     Закусив долькой лука с куском хлеба и отправив в рот, взятую рукой из стоявшей тарелки горсть квашеной капусты, Никодим, видимо посетившая  мысль занозой свербела в уме, продолжил начатый разговор. Что нельзя было сказать о батюшке, который всячески желал его свернуть.
       - Неужели черт может так запросто спуститься на землю? – задался вопросом староста, пристально смотря  на гостя. 
      - Это есть таинство, - промолвил Василий Федотыч, увиливая от ответа. -  Весна, по приметам, должна быть ранней, - добавил в надежде, что разговор перейдет в иное русло.    
      - По всему так, - согласно кивнул Никодим и тут же впился в него взглядом: - Все-таки мне скажи: - черт к старой наяву приходил или у неё в глазах помутнело? Гложут меня догадки! Ой, как гложут!  Да что там гложут?! – И вдруг, не спуская с него глаз, точно пулю выпустил из ружья, выпалил: - Я точно ведаю! 
      Внутри у отца Василия что-то оборвалось и, придя в замешательство, он со страхом подумал, что может быть, тот действительно что-то знает. Но откуда?! А вдруг Марфа со временем догадалась, что это не черт, и поделилась с кем-то своим открытием, и это дошло до старосты, поэтому он так дотошно допытывается?   
     - Ну, что тебя так заело – был ли черт или не был?! – недовольно пробурчал священник, соображая как бы в дальнейшем увернуться от неприятных будоражащих душу вопросов хозяина и в тоже время узнать, что тому известно.
     - Так вот, скажу тебе, Василий Федотыч, утверждение старой, что видела черта – есть не что иное, как вымысел! - категорично заявил Никодим, и бухнул по столу кулаком: - Он к ней не являлся! Она заметила нечто другое. 
    У отца Василия ойкнуло сердце – точно, знает! Как теперь быть?!      
     - Христос с тобой! – всплеснула руками супруга старосты, слушавшая их разговор. – Вся деревня о том талдычила!  Черт с рогами – разве такое привидеться?!  Вся морда заросла, да и волосы на голове, что конская грива. 
      И тут Василий Федотыч не сдержался: то ли подвели нервы, то ли хмель ударила в голову, но то, что утаивал, о чем умалчивал, выплеснул наружу.   
     - Брешут! Я вот что скажу, но под великим секретом, - наклонился к напротив сидящему старосте и зашептал.   
     По случаю изрядно принятого батюшке казалось, что говорит он довольно тихо, но это было не так - каждое слово долетало до углов  избы. От поразившего её признания священника жена Никодима выронила из рук тарелку с клюквой, которую собиралась поставить на стол. На грохот разбившийся тарелки староста никак не отреагировал, даже не повернул голову. Вытаращив глаза, очумело уставился на священника:      
     - Выходит, это был ты, Василий Федотыч?!
     - А паче не знал?! -  отпрянув, тот подозрительно прищурился, смутно догадываясь, что зря сказал. Проговорился, будь не ладно! Хорошо ещё, что про голый зад старухи промолчал, рассказывая о том, как заглядывал в окно.
     Никодим изумленно покачал головой.
     -  Вот те Христос – не ведал! – и быстро перекрестился. 
     - Так же сам говорил, что к Марфе черт не являлся и прекрасно об этом осведомлен!
     -  Да, но думал, что не черт в окно заглядывал.
     - А кто?!
     - Дьявол.
     - С чего это?! – вконец прозрев, что полностью выдал себя, а слово – не воробей, не поймаешь, нахмурился батюшка.   
     - Так у чертей разве что рожки маленькие, а по рассказу старухи у того рога большущие были. Притом, у тех морды на козлиные смахивают, -   начал староста, и тут же осёкся, уловив мрачный взгляд святого отца: - Василий Федотыч, может, лучше об этом конфузе Марфе было сказать? А то одно недоразумение вышло. И зачем ты к её дому попёрся?!      
     - Черт попутал, тьфу его! – поняв, что опять высказался о нём, сплюнул в сердцах батюшка. –  Рассуди сам - мог ли я поведать старухе, когда заявилась ко мне, что по какой-то непонятной на то причине  ночью через оконное стекло  её лицезрел? А если б в деревне про то прознали?!
      Никодим молча повертел головой, слов у него не находилось. 
     - Вот то-то и оно, - подытожил отец Василий, - пусть лучше в неведенье  прибывает, да и время прошло. Почитай, теперь никто не узнает, если не проговоришься, - краем глаза заметил, как шевельнулась до того застывшая  хозяйка. Поняв, что она слышала разговор, обернулся к ней: - Да и тебя, Пелагея Никитична, Христа ради прошу – о сём, ни гу-гу, не распространяйся! 
    Но как ни пыталась хранить мучительное для себя молчание Пелагея, а все-таки не вытерпела. В начале весны, сорвавшись с её языка, умопомрачающий слух пополз по деревне: мол, то не черт приходил к Марфе, а сам батюшка в окно заглядывал.
     Но в это мало кто верил: зачем батюшке подглядывать за старухой?! Больше сходились на том, что черт под ликом священника, видимо, все-таки пытался попасть к ней и совершить свое злодеяние. Бабы испуганно крестились: Господи,  спаси от этой нечисти!   
    Докатился слух и до Марфы. Принялась она ворошить свою старушечью память, и  стало ей казаться, о чем ранее даже и думать не помышляла, что увиденный черт больно уж своими чертами похож на батюшку, а ежели  представить того ещё и в шляпе, как доносит людская молва, то точно будет выглядеть как черт с рогами.  Неужели она на самом деле в ночной темени приняла священника за черта?! И чем больше в голове крутились об этом мысли, тем тяжелее и печальней становилось на душе и пронзительной болью отзывалось сердце.
     Боже, как нехорошо вышло! Грех-то какой! Батюшке напоказ ничем непокрытое срамное место выставила! Позорище! О горе мне, горе! Как теперь на людях показаться, что сказать святому отцу?!
      Отец же Василий в отчаянье от ползущих по деревне разговоров, шляпу  из сундука, куда положил на зиму, не достал. Мудро рассудил, что в ней не гоже ныне появляться, дабы не привлекать любопытные взгляды прихожан и давать лишний повод точить языки.   
      Марфа же от мучивших её переживаний слегла. Лежит, не ест, не пьёт, печально вздыхает. Невмоготу ей жизнь: на склоне лет божьего человека  оскорбила. Не хотела, а вышло! Как теперь быть ежели время подкатит?! А  оно, ой как близко! Кто в последний путь, как ни батюшка проводит?! По всему видать, знак ей свыше даден от земных дел отходить, только вот куда душа вознесётся – в ад кромешный или на светлые небеса?!   
      В страданиях металась душа и когда пришла соседка, что заглядывала временами проведать, печальным голосом попросила:      
     - Будь добра, пригласи святого отца. Видать, недолго мне осталось.
     Батюшка не заставил себя долго ждать. Переступив порог избы, встал у изголовья кровати, на которой лежала старуха.      
     - Отец родной, Василий Федотыч, кажись, мой последний час наступил. Грешна я и желаю покаяться, - слезы выступили на глазах Марфы.   
     Сняв с груди крест, батюшка приложил к её губам. 
     - Я слушаю, - после того, как она поцеловала крест, произнес он. Ему было не по себе, чувствовал вину перед лежащей в беспомощности   старухой, которая вообразила не весь что, и посему  мучительно страдает.          
     - Помнишь ли, говорила про черта? –  чуть шевеля губами, еле слышно промолвила она.
     - Говорила, Марфа, как же, - кивнул Василий Федотыч, и сердце бешено забилось от предчувствия, что она сейчас произнесет слова, которых он боялся в душе. 
    - Грешным делом думала на тебя, уж прости, батюшка, - вымолвила она, и было видно, что каждое сказанное слово дается с трудом, и не только от физической немощи, а больше от душевных переживаний. – Об этом и в деревне молвят, - тихо продолжила старуха, - но мне не вериться, разве такое может быть? Так скажи мне, ошибаюсь ли?  Ты был, батюшка, али нет?!
     - Что ты, Марфа! – отец Василий глубоко вздохнул. -  Конечно, не я, -   с чувством вины, подспудно сознавая, что эта ложь во благо ей, впрочем, как и ему, произнес он и для убедительности повторил: - Поверь, то видела не меня.
     - Видать, все-таки черт приходил по мою душу.
     - Ничего у него не вышло, - Василий Федотыч покосился на икону в углу избы: - Рука Господня отвела беду.   
     -  Иисус Христос, прости меня за грехи и думы окаянные!
     Отец Василий её перекрестил.
     - Меня, батюшка, мысленные муки донимают: к чему сей приход?!  Не знак ли к тому, что предстоит  оказаться на Страшном суде?! В чем провинилась или жизнь прибывала в грехе?!  Так молилась усердно, и Божьи заветы старалась соблюдать. А, может, что детишек не народила?  Наша женская доля такая – свет им давать. У матери нас было пятеро, да и все сестры ребятишек имели, а мне не пришлось своих младенцев на руках нянчить.      
     -  Об этом поздно уже думать. 
     - Погоди, батюшка, дай сказать, поди, на ладан дышу, выслушай! - страдальчески посмотрела на него старуха. – После венчания под кровать двадцать семь ржаных снопов положили, засохли все, а не забрюхатела. Не хворала, спины в работе не разгибала, а детского смеха  так и не услышала и от того всю жизнь в сердцах рыдаю. Может из-за  этого в знак предстоящего наказания  заявилась нечисть?!
       -  Каждый в бренном мире проходит своё испытание, на то воля Божья! - промолвил отец Василий. Ему было жаль умирающую, и  чтобы успокоить её, глядя прямо в глаза, твердо произнес: - Злые силы отступили  и теперь душа твоя не должна прибывать в смятении, мысли сосредоточь на думе о Господе. Наступит время и он призовет к себе, – трижды перекрестил, держа в руке крест.   
     - Батюшка, Василий Федотыч, будь милосерден, прости! - взволнованно прошептала старуха, и по щеке покатилась одинокая слеза, оставляя за собой  дорожку мокрого следа. – Прости, что о тебе подумала!
      - Христос с тобой! – он положил свою ладонь на маленькую сухую руку старухи. 
     Она умоляюще посмотрела на священника.
     - Помолись за меня, батюшка! Помолись, чтоб Господь услышал! Обращаясь к Всевышнему, прошу о забвенье прихода нечистой силы. Сердце от боли разрывается, как подумаю, что люди станут говорить, проходя мимо  избы, мол, здесь жила когда-то старуха Марфа, которая с чертом водилась. Продолжение рода мне не дано, а значит и памяти не станет, а такой – не хочу!
      Василия Федотыча внезапно посетила одна мысль, которую сразу же отбросил, но она снова возвратилась к нему, и он понял, что пришедшее на ум уже не отвяжется, и будет навязчиво сидеть в голове, призывая к действию. Не отнимая ладони, он тихо, но, четко выговаривая слова, заверил её:    
     - Помолюсь за отпущения всех согрешений в помыслах и делах, особо попрошу смилостивиться в исполнении  просьбы. Господь не оставит тебя!
     Сквозь оконное стекло пробился в горницу солнечный луч, осветив  бледное, будто восковое, лицо старухи. Глубоко вдохнув перед открывающейся перед ней бездной вечности, как обычно вбирают в свои легкие больше воздуха, прыгая с обрыва в  несущиеся речные воды, она медленно с умиротворением выдохнула:   
     - Слава Богу, а то извелась вся, теперь спокойно и умереть можно, - и  закрыла веки, навсегда.
     На следующий день вырос на деревенском погосте свежий земляной холмик с деревянным крестом. А через сорок дней внезапно взметнулось пламя над покосившейся избой старухи, оставив лишь одни головешки, да в черной копоти печную кладку с торчащей обгорелой трубой. По какому случаю приключился пожар - никто в деревне не ведал, разве что кроме святого отца, но о том он хранил только ему известную тайну. Прихожане ещё долго ломали головы в догадках, среди которых выделялась одна - не происки ли это самого черта?!