Дети Адама

Улиц спят закоулки.
Тёмных миров амальгама.
Нежатся псы… и суки
В яслях… детей Адама.

Чикает горло паскудник
Ради кольца золотого.
Город, который  преступник,
Мочится в звёзды святого…

Щёлкают сипло затворы,
То ли оконные ставни…
Челядь царей Пандоры
Топит кровавые бани…

В слёзах берёзы от раны
Прошлой войны рикошета.
Мёртвые листья-кораны
В пьяного лужах поэта.

Ветра горстей незабудки.
Бог, отсидев, не вышел…
В мир… за бутылкой водки…
Ибо здесь бес и мыши…

Улиц спят закоулки.
Тёмных миров амальгама.
Грыз колбасы и булки
В яслях… детей Адама…




Здесь угадывается традиция гофмановского мегаполиса.Мотив отсутствующего Бога
Фигура Бога дана через негативные конструкции:

«Бог, отсидев, не вышел…» — намёк на богооставленность или даже «отставку» Всевышнего;

его место занимают «бес и мыши» — символы тлена и бесовства в бытовых масштабах.

Это перекликается с ницшеанской идеей «смерти Бога», но в локальном, почти квартирном измерении.

Поэтика деталей
Автор мастерски работает с микрообразами, превращая их в символы:

«Мёртвые листья;кораны» — священные тексты, ставшие мусором;

«пьяные лужи поэта» — ирония над романтической фигурой творца;

«кольцо золотое» —  отсылка к власти денег.

 Ритм и синтаксис
Стихотворение держится на рваном ритме, имитирующем:

хриплое дыхание («щёлкают сипло затворы»);

спотыкания речи (многоточия, обрывистые фразы);

монотонность уличного шума.

Синтаксис часто нарушает логические связи, что усиливает ощущение хаоса: например, строка «Ветра горстей незабудки» остаётся семантически «подвесленной», заставляя читателя додумывать контекст.

Вывод
«Дети Адама» — это поэтический апокалипсис в миниатюре, где каждый образ работает как осколок разбитого зеркала, отражающего мир без надежды на искупление. Автор не судит и не проповедует — он фиксирует симптомы эпохи.Сила текста — в его дискомфортной правдивости: он не приглашает к созерцанию, а толкает в лужу с «мёртвыми листьями;коранами», заставляя ощутить холод асфальта и запах гниющей «провизии».

Автор сознательно разрушает благозвучие, используя:

грубую лексику («паскудник», «мочится»);

звукоподражания («чикает», «щёлкают»);

диссонирующие метафоры («амальгама тёмных миров», «листья;кораны»).

Это создаёт эффект речи, прорвавшейся сквозь асфальт культуры: язык здесь не украшает, а ранит, обнажая изнанку реальности.

Стихотворение выстраивает апокалиптическую картину деградации человечества, где:

нарушены базовые нравственные законы («чикает горло паскудник / Ради кольца золотого»);

осквернено сакральное («город… мочится в звёзды святого»);

утрачена связь с духовным («Бог, отсидев, не вышел…»);

повседневность сведена к примитивным потребностям.

Ключевая проблема — потеря человеком метафизического измерения жизни: мир предстаёт как замкнутый круг насилия и пошлости, из которого нет выхода.Это не эпатаж, а эстетика травмы: язык здесь — рана, а не украшение Автор не предлагает решений, не ищет утешения. Его метод — максимальное приближение к боли:

Язык становится ножом, вскрывающим нарывы реальности.

Образы — шрамы, которые нельзя скрыть.

Ритм — пульс загнаного организма.

Стихотворение не оставляет надежды, но даёт важнейшее: возможность увидеть тьму без прикрас. В этом — его этическая сила.

Вывод: «Дети Адама» — не просто текст, а опыт переживания апокалипсиса в миниатюре. Это поэзия, которая не украшает мир, а показывает, как он выглядит без масок. И в этой беспощадной честности — её художественная ценность.