Когда разрушится башня

Нет ничего страшнее и прекраснее августовских закатов. Небо распорото зеленоватыми вспышками зарниц, - где-то спеют хлеба, и раскаленный докрасна белый день отдает все силы надвигающейся ночи. За моей спиной – синий сумрак, звездные небеса успокоительно напевает свои канцоны, белые цветы постепенно раскрываются в моем саду, и густой их аромат смешивается с влажным зноем отлетающего дня. Впереди меня – мерцающий закат. Когда-то мы с тобой видели в этом закате ангелов, не хуже, а, пожалуй, даже и лучше тех, что нарисованы на фресках в соборах, - ведь  никакая киноварь и позолота не сравнятся со светом небесным при вечерней заре. От этого открытия хотелось бежать за уходящим солнцем, ловя руками облачные крылья, пытаясь расслышать пение этих беспечных серафимов. Нынче же – одна отрада – думать, что ты можешь быть одним из них.
Впереди себя я вижу пологие крыши поселка. Свечки тополей возвышаются над чужими домами. Среди них – круглый основательный силуэт сторожевой башни. Под самой крышей – пара окон, напоминающая пустые глазницы, через которые полыхает пламя небесное, прорубаются зарницы. Шум вдалеке говорит о странствиях, о тревоге, о несвободе. И мне кажется, что я смогу вспомнить все. Знаки и приметы постоянно появляются в этой моей жизни, напоминая о несбывшемся. И в этом саду, в тени мрачных яблонь и груш с отравленными плодами, за тысячи и тысячи верст, за несколько веков, я почти что вспомнила о тебе, мой брат и мой друг. Единственный, кто мог бы меня понять и защитить от страстей этого мира. И больно знать, что все опорочено и забыто.
…А ведь такая круглая башня – одна из четырех – была в Виане. И за окнами, забранными решетками, под самой крышей, был ты. Я ничего не могла сделать. Никто не мог ничем помочь – ты сам выбрал свою судьбу. С этим надо было смириться. Я не желала повторять ошибки слишком многих. Но это не значит, что я не кляла свое выученное равнодушие всякий раз, когда думала о тебе. И о крови твоей, щедро полившей ярко-зеленую весеннюю траву. Когда мне сообщили о случившемся, я лишь прошептала: «Знаю. Я уже знаю» - но глаза мои остались сухими, хотя обычно я не скупа на слезы. Лишь теперь, спустя столько веков, в другом месте и под другим именем, я плачу. И никто не может меня остановить.
Кругом сгущаются тени. Вдалеке слышится зов неведомого и невидимого, другой судьбы и другого мира. Я отворачиваюсь от света, ухожу во тьму, нынче для меня целительную. На мне сегодня зеленое, на мне всегда нынче этот мрачный, пахнущий крепкой травянистой настойкой цвет, якобы льстящий моим глазам. Я вспоминаю, что никогда не любила этот цвет. Не люблю его и в этой жизни…
Во тьме меня напоят и накормят, меня отвлекут, и я позабуду видение, я позабуду крик твоей души, вырывающейся из окна угрюмой башни и обращенный к закату. В надежде, что его услышу я. Единственный человек, который что-то для тебя значил в этом мире. Когда я перестала его воспринимать? Когда я позабыла, что когда-то любила тебя и тосковала по тебе?
Мои уста нынче запечатаны намертво. Но и тогда, когда я пыталась произносить твое славное имя, мое горло сжималось изнутри. Я  усаживалась на пол и не могла ни говорить, ни двигаться. А нынче я могу это делать даже без дрожи в голосе. «Чезаре» - вот и все, я могу даже добавить к своим словам улыбку или усмешку, чего не было тогда, после того, как тебя не стало. Почему это так? Наверное, потому, что нынче тебя тоже зовут как-то иначе. Другого объяснения я и не нахожу.
Потихоньку, собрав отрывки случайных снов и смутные воспоминания воедино, я могу сказать, кем ты был, брат мой, ставший для меня всем. Оглядываясь по сторонам, я замечу, что ты никуда не уходил. Ты пытался всегда быть рядом, даже когда не мог предстать передо мной во плоти. Но не всегда я помнила, что белая тень, проскользнувшая мимо меня в сумерках, в темноте, особенно пугающей перед рассветом – именно ты.
…Я почти не помню, когда мы поняли, что созданы Творцом друг для друга – не в пошлом, любовном смысле, в каком употребляются эти слова, так часто оказывающиеся лживыми – а в более высоком и искреннем. Наверное, в один миг, когда оглядываешься вокруг себя и видишь толпу людей – чад и домочадцев, слуг и сенешалей, богатых и бедных родственников, которые якобы только и делают, что пекутся о твоем благополучии – и понимаешь, что ты бесконечно одинока, и душу твою может понять разве что Господь. А Он далеко и не всегда ответит так, как ты в своем скудном разумении можешь понять. Я часто ощущала себя одной на этом белом свете, несчастной и непонятой. И, если бы не твое присутствие, то было бы совсем плохо.
И нынче я, оглядываясь вокруг себя и видя людей, осознаю, что они не те, они видят и слышат только то, что хотят сами, и им на самом деле нет никакого дела до меня. И только тебе, навеки потерянному, но найденному лишь недавно, было действительно интересно, кто я и что я из себя представляю. Ты утверждал, что я единственная, кто может понять тебя, и что никто из тех, кто делил с тобой постель, никто из друзей, не говоря уже о нашем отце с его грандиозными планами, или нашей матери, которая рожала нас не для себя, а для своего постоянного любовника,  не знал, кто и что ты на самом деле. Одни видели в тебе Спасителя, другие – дьявола, и число последних постепенно становилось все больше, по мере того, как росла твоя слава, а вместе с ней – и чужая зависть, которую ты всегда умел возбуждать. Все полагали, что ты влюблен в себя и всегда уверен в своей праведности, но одна я знала, как тяжело дается тебе этот блеск.
Неудивительно, что мы опирались друг на друга и проводили очень много времени вместе. Что разлука, неизбежная, как водится, когда вырастаешь и идешь дальше. Тебе достались все интриги нашего времени, тебе досталась война, кровь и честь. Мне, по моей женской сущности, всегда предстояло быть лишь частью мужа, к которому я должна была прилепиться, стать его единой плотью и кровью, как гласит венчальная клятва. Тогда я понимала эту немудрящую аксиому яснее, чем нынче. И сочла так – если уж растворение в другом неизбежно, то пусть этот другой будет истинно достойным меня. И не моя вина, да и не твоя, мой дорогой Чезаре, что второго такого же, или даже похожего, я не нашла. Все те, кто были со мной, кого я называла любимыми, были по-своему хороши и замечательны, даже могли возбудить во мне страсть или заставить заботиться о себе. Многим из них этой страсти или заботы было достаточно – они считали, что я их люблю, как полагается супруге, и благодарили судьбу за то, что им досталась именно я. Но я всегда помнила, что я от них разделена железным барьером – равно как и с другими людьми. И лишь с одним из живших и живущих я могу чувствовать себя собой, как перед Господом…
Ветер шевелит мои волосы, которыми когда-то все восхищались – мол, редко встретишь в этих краях такой золотой цвет. Ветер говорит о том, что пора на покой, пора прекратить терзать себя мыслями о былом и несбыточном. Надо жить реальной жизнью – но что есть реальность? Ее для нас определяют другие, они присваивают себе наше восприятие и говорят, что видимое нами – неверно. Здесь, в этой жизни, я слишком боюсь, что меня уличат во вранье. Ведь меня уже заставляли молчать обо всем, что я чувствую и вижу. Меня, как и тебя, слишком часто упрекали в разных пороках, заставив поверить в то, что я ошибка природы и расчетов родителей, что я не оправдываю вложенных в меня сил и средств, одним словом, - негодное орудие, упрямая скотина, отказывающаяся выполнять команды и приносить пользу. И то говорили те, кто якобы любил меня и желал мне только хорошего. Нынче я, увы, забыла твои завиты – точнее, вспомнила их очень поздно. И забыла, что для тебя я была всем – и от этого мнение других было мне не важно.
Но те другие – завистники нашей семьи, кровные враги, связанные клятвами мести, да и те, кто не мог справиться с собственными страстями, - не оставляли в покое ни тебя, ни меня. Про нас распространяли слухи, вошедшие в вечность – о порочной и при этом великой страсти, о нашей неслыханной кровожадности и безжалостности, о том, что мы поставили себя наравне с Господом и святыми Его, что мы не боимся зла, ибо сами есть зло, вышедшее прямиком из ада. Тогда мы старались не обращать внимания на все эти безмерно подробные рассказы, которые то ли обличали, то ли смаковали самые чудовищные фантазии на тему грехов и нравов исчадий ада. Ведь только очень редкие смельчаки рисковали повторять хотя бы десятую долю этих историй нам в лицо. Но я и не знала, что по прошествии времени верить будут именно рассказчикам. Ибо мы сами предпочли промолчать, полагая выше себя оправдываться в том, что никогда не совершали.
Разумеется, в хрониках, прозываемых по какой-то нелепости историческими, наши отношения считаются неестественной страстью. Большинство людей не умеет любить себе равных без желания обладать. Они готовы слушать о достоинствах братской, самоотверженной и платонической любви, на проповедях, читать о ней в рыцарских романах, но, видя ее в жизни, быстро начнут над ней смеяться, пересыпая свои насмешки грязными намеками, показывая на любящих пальцем, подобно неразумным детям. Для таких людей невдомек, что воспеваемые в качестве эталона чувства могут случаться между людьми, а не ангелами. Например, между нами, которые никогда не стремились к святости и всегда осознавали собственное несовершенство.
Ты был рядом со мной, когда я была счастлива. Ты не покидал меня, когда мне было плохо и больно. Если весь мир отворачивался от тебя, если проклятья и копья врагов летели тебе в спину, то я оставалась с тобой, не смотря ни на что. Были события, которые нас могли разделить навеки, сделать врагами, но ничто не было в силах порвать нашу связь – ни чужая кровь, ни наговоры, ни клевета. И даже смерть в конце концов оказалась бессильна, хотя я тогда подумала, что она восторжествовала.
…Чезаре, брат мой, я знала всегда, что ты вернешься. Что ты всегда будешь со мной, когда это понадобится. Но тогда ты не приехал. И ничего не написал. Дни сливались в недели, недели превращались в месяцы, входило и заходило солнце, я глядела на дорогу, прислушивалась к словам и разговорам. Тревога росла в моей душе, но я старалась ее никому не показывать. Но я в очередной раз ждала ребенка, и запас моего терпения был подходил к концу быстрее, чем обычно. Мое беспокойство заметили – и пришлось высказаться. Мой супруг объяснил – брат просто не считает нужным пока давать о себе знать. Мои фрейлины вторили – если бы что-то случилось, я бы давно уже была о том осведомлена, вы же помните, как все было пять лет назад, мадонна? И мне через силу приходилось вспоминать о том, как меня известили о смерти отца. Небо упало на землю. Он не мог умереть вот так просто и рано, оставив нас одних. Вслед за тем сообщили, что ты тоже лежишь на смертном одре, что следует готовиться к очередной скверной новости… Да, меня не оставляли в неведении. Но тогда я не могла уехать попрощаться с отцом и обнять тебя, потому что было слишком много обстоятельств, которые тому препятствовали. Оставалось только молиться – мои молитвы напоминали, скорее, требования к Господу, чем благостные просьбы к Нему, и, вопреки моим опасениям, им вняли – оставили тебя под этим небом, на этой земле, посреди жизни, которую ты страстно любил. И пусть ты потерял все, пусть мы проиграли – ты с новыми силами попытался взять реванш. Я, как всегда, верила в победу – потому что иначе на моей памяти не бывало. И вот ты в очередной раз уехал ее добывать – и о тебе не слышно ничего. И да, меня утешали, вытирали мне слезы, призывали подумать о ребенке и о себе, а я, вымученно улыбаясь, продолжала вглядываться в тишину и темноту, прислушиваться к цоканью копыт по ночной дороге, простаивать часами на коленях, умоляя уже не Господа, а тебя вернуться или хотя бы дать какую-то весточку о себе. Но ответа не следовало ни наяву, ни во сне. Вокруг – пустота, лишь иногда сожмет сердце да перед глазами возникнет образ пустых окон под круглой крышей сторожевой башни.  В нее ударяет молния, из окон выпрыгивают люди, король с королевой, он в алом плаще, она в синем платье, оттороченном золотом. И на небе, и на земле их ждет гибель, но они держатся за руки вместе.
После того, как видение появилось перед моим внутренним взором в третий раз, наполняясь все большими подробностями – и когда я узнала в лицах гибнущей четы нас с тобой – я поняла, что ты уже никогда ко мне не приедешь. И вскоре я узнала, что ты убит, когда бежал из плена. Мое отчаяние было не столь велико, как я ожидала. Потому что я знала – ты есть. И ты будешь. Мы встретимся когда-нибудь, в этой ли или следующей жизни, и всегда узнаем друг друга, что бы ни случилось.
Нынче, глядя на небо, полное надежд и отчаяния, красок и теней, молний и облаков, я чувствую – все еще будет. Ты явишься оттуда, откуда я тебя жду, - со страны полуденной, из окна, выходящего на запад, всадником на вороном коне и в алом плаще, белой ночной птицей, из глаз которой струится янтарный свет, рыцарем и странником, исповедником и священником. Ты увидишь во мне то, чего никогда не разглядят другие, и скажешь – «Я снова здесь, сестра».