Василек. рассказ

…Степь начиналась сразу за огородами с картошкой. Темно-зеленые, густые будылья,  потом узкая дорога и степь. Длинная, большая. Она тянулась во все стороны. Там, где был вырыт котлован, она убегала до самой трассы, которая соединяла центральную усадьбу совхоза со вторым отделением. Василек там никогда не был, но слышал, что в поселке живет много немцев. Удивительного в этом ничего не было. Во первых, это были совсем не те немцы, которых  показывали в кино про войну: там были фашисты, а тут – жили свои. Их было много, везде, даже в Кузубае, где родился и немного жил Василек. Он хорошо помнил тетю Мину, тетку Клему, добрую Фриду, дядю Егора и их сыновей, с которыми они играли в «войнушку». Родители, много лет жили вместе, бок о бок. За детьми следили строго, чтобы кто-то из них, даже нечаянно, не обидел людей: об их нации не упоминали, будто и не знали, кто их одноклассники. А если вернее, то и не думали… Даже когда делились на «наших» и фашистов, дружкам из  немцев никогда не предлагали быть врагами: сами терпели,  бодро кричали «Гитлер капут!», бросали деревянные автоматы и охотно сдавались им в плен.  Не очень хотелось быть фашистом, но деваться не куда. Иначе, что это за «войнушка?»

…Дальше, степь переваливалась через жиденькую трассу и бежала вдаль, до самых севастопольских лесов: начинались березовые околки, куда "майцы", только-только, отстроившие в голой степи свой совхоз, ездили за вишней, за груздями  и кислой костяникой.

Степь как степь, ничего необычного. Осенью -  блеклая, бурая, уныло мокнет под холодными дождями. Иногда дождей нет. Старики тогда гадают, что будет: если снег ляжет на мокрую землю, значит лето будет хорошим, урожайным. На мерзлую, да еще сухую – жди беды: или жаром все высушит, или дождем зальет. Только, наверное, правильно говорит старый Савельич, который сторожит на машинном дворе: «Как не гадай, будет то - что будет. И никто не поможет, ни бог, ни агроном!» Савельич был почти всегда выпивший, любил старик водку. Слушали его, посмеивались, но соглашались: прав дед.

Обычно на самый Покров выпадал первый снег. Когда таял, когда нет. А случалось, сразу, набегал издалека буран: дует, воет, снегом швыряется. Редко, бывал он  теплым, мокрым. Чаще – с морозом. С таким, что дышать нельзя. Хоть как одевайся, все равно он залезет под одежду. В такие дни ребятня отсиживалась дома, дня по два, по три, а то и неделю. Печи топились все время, но и в домах было холодно.

Вечерами степь мерзла под жестким снегом. Синеют лиловыми отсветами гладкие, с ровными ребрами, заструги, зализанные ветрами до блеска. Твердые, прыгай на них -  не развалятся, коня выдержат. Солнце садится. Оно тоже, холодное прехолодное, злющее, ни капельки не греет. По снегу тянутся сизые тени, снега розовеют от заката, и укрываются темно синим вечером. Если месячно, тогда блестят снежинки, аж глазам больно: так и льются, серебреными волнами. Когда ни луны ни месяца, темнота: густая, только мерцают звезды. И чем сильнее мороз, тем чаще они перемигиваются друг с дружкой, а в воздухе что-то потрескивает.

Весной лучше: прямо возле совхоза было два длинных, мелких лимана. Когда стает снег они заполнялись водой. Было очень интересно бродить по чистой, мелкой воде и рассматривать что она скрывает. Но что она могла скрывать? Ничего! То, что было осенью: соломинки, сухая трава.  Еще стоит по пояс в холодной воде, качается, красная ракита. Редко, проплывет лягушка или видно треугольничек воды: это, плывет зазевавшаяся мышь. Шустро, быстро. Но все равно было интересно: дети бежали, смотрели, пока ноги не закаменеют в резине тонких сапожек.

Летом другое дело. Жарко, кузнечики так и скачут из под ног, как брызги: серые, зеленые, красноватые… Бегает ребятня, в красную конницу Буденого играет. Лихо блестят, сделанные из сплющенных трубок  радиаторов комбайнов,  сабли: проспал, Савельич набег буденовцев на машинный двор, утащили, вояки  старый радиатор и распилили на холодное оружие. Сам виноват, бросал бы пить, старый уже, а все туда же…
В лиманах гнезда уток, жаворонков. Спеет мелкая, сладкая как мед, земляника. Г
Дети грызут кислющий щавель, рвут сумками, домой несут: из ягод мамка сделает вареники, а щавель, пойдет на сладкие пирожки. Те, кто постарше,  обирают махры коричневого иван чая: заворачивают в толстенные самокрутки из желтой бумаги районной газеты «За изобилие», дымят, чихают от горечи. Малышня рядом стоит, завидует, не доросли еще, не дадут им пыхнуть кислым дымом…

Прошлым  летом, Азамату, тому, чей отец частный скот пасет, повезло: нашел в степи старую, деревянную трубку, и в придачу, тонкий ножик, тоже, с рукоятью из серого дерева. Завидовали ему страшно, но недолго: трухлявая трубка даже не раскурилась, пыхнула и сгорела. А ножик – сломался, ржа изъела. Долго гадали пацаны, кто мог все это потерять в глухой степи, но так ничего и не придумали. Степь старая, мало ли кто по ней ходил, всякое находят. Когда под Ельтаем взрывали землю под котлован,  семиклассники нашли ржавый, никуда не годный «наган» без барабана, горсть патронов и винтовку: вернее, то что от нее осталось. Съело время железо и дерево. Старики рассказывали, что не на шутку шла тут Гражданская война, нет-нет да и выносит степь её случайные, или потайные,  захоронки.

В этом году все изменилось. Глубокой осенью за огороды зашли трактора. Гудели до самых морозов, и превратили желтую степь в черную пашню. Не стало сизого ковыля, колючего мятлика и кислого щавеля. Степь лежала, вывернутая к верху  пластами корешков, холодная, угрюмая. Вымерзал мертвый жусан, истекал своим полынным запахом степной горечи. Ветер заносил глубокие  раны мерзлыми крупинками снега.

Весной пашня покрылась изумрудом зеленых всходов, потом – зажелтела, тяжелыми, налитыми колосками, длинными, как карандаши. Ячмень опускал к черной земле колючие усы, волновался, переливался под ветром как море, только сухое…

Хорошо это или плохо, Василек толком не понял. Плохо стало только старику Есенжолу, объезчику. Целый день он рысил на худой лошадке, выгонял из посевов телят, ругался с их хозяевами. Но ребятню не трогал, терпел. Те, быстро извлекли пользу из высокого, по грудь дедовой кобыле, хлеба. Убегали туда надолго, скрывались в протоптанных тропах – окопах, строили военные базы, уничтожали противника, сражались до самой темноты. Возвращались уставшие, обожженные солнцем и едким потом, грязные, от пят до макушек. Больно зудят похлестанные стеблями ноги, чешутся спины от комариных укусов, от зеленых «бзыков»…

Бегал с ними и Василек: худенький, белобрысый. Старшие ребята за такими как он следили, глаз не спускали. Мелкие они, заблудиться могут, ищи потом их…

Взрослые заходили в поле, удивлялись: говорили, что уберут не меньше двадцати центнеров с га. Много  это, или мало, Василек пока не понимал, он только перешел во второй класс, и до непонятного – «га», они  еще не дошли, но видел, что люди очень довольны и радовался вместе с ними.

На будущий год вышло лучше: вместо колючего ячменя посеяли  пшеницу. Как хорошо стало пацанам! Пшеница мягкая, пашня теплая. Лежи в ней, слушай, как она сухими листочками шелестит, смотри на синее небо, считай облачка. Любуйся, на зеленые вьюнки, что по стебелькам вьются. Только колос, когда быстро бежишь, молотит по телу будто плетками. Все потом горит и ноет…

Вот только старый объезчик не разделял радости: ругался все чаще. Ругал директора, агрономов, за то что испортили пастбище, да еще сеют хлеб у самого поселка. Гонял телят, коров. Но его никто не слушал… Ни люди, ни телята.

После того как объелись колосками и подохли с десяток телят, несколько коров, зерно с этого поля все же убрали и засеяли его житняком. Ребята перестали туда ходить. Трава низкая, это тебе не пшеница, не спрячешься. Переметнулись в другое место, в громадные заросли дикой лебеды и бурьяна. Там, продолжили свою бесконечную войну за правое дело.

А поле осталось. По весне зеленело, потом скашивалось пахучее сено. Только уже не стало земляники, щавеля, и усатых былок ковыля. Из старого, зеленела в середине непаханых лиманов одна остролистая осока, буйно разрасталась ракита. Но что с нее? Только на веники резать. Корзины больше не плетут, разучились, перевелись мастера козубы. Не дубят больше ее корой овечьи шкуры, не шьют полушубки. Не модно стало их носить. Висят на чердаках дедовские тулупы: тяжелые, теплющие.  Двоих в один такой завернуть можно, а теперь, моль радуется, доедает потихоньку наследство прадедов…

…Осень в этом году где-то затерялась. Уже шел сентябрь. Василек ходил в школу. Утром всей линейкой провожали на уборку хлеборобов. Контора и школа стояли почти рядом, у высокой шоссейной насыпи. На другой стороне дороги был гараж, электростанция, МТМ, зерновой ток.

Сегодня там выстроились в линию десятка два комбайнов, чисто вымытые грузовики. Перед ними шеренгой стояли мужики. На деревянную трибуну влезли конторские. О чем то говорили, махали руками: парторг, директор, бровастый рабочком со смешной фамилией Колесник, еще кто то. Василек их не слушал: он стоял со своим классом, высматривал среди механизаторов отца и дядю Васю, маминого брата. Но не нашел: наверное, они уже был на поле. Уборка началась почти неделю назад, но сегодня, Василек впервые услышал, что начинается какая то другая – массовая!  После речей выступали школьники: читали стихи, пели песни. Плясали замотанные в пшеничные снопы девчонки. Потом понесли комбайнерам букеты цветов, сплетенные из колосьев венки. Мужики смущенно улыбались, неловко нагибались, подставляя загорелые шеи под золотые, переплетенные лентами колосья. Осторожно брали в большие руки  хризантемы, пионы. Обнимали ребят, благодарили. Улыбались им в ответ, светло, и чуточку – стыдливо: не привычно им принимать букеты. Их дело не палисадники под розы вскапывать, а хлеб растить…

…Вечер наплывал мягкий, не остывший от дневного жара. Сентябрь начинался под тридцать градусов жары. Сухо, тепло. Голубеет степь. На нее медленно накатывается темнота, появляются звезды. Со стороны райцентра поднимается громадная, желтая Луна, плывет тихонько, над еще не угасшими красками заката. В воздухе висит тончайшая пыль. Она почти невидима, но она всюду, как туман: ее поднимают машины, комбайны, трактора. Тихо, безветренно и запах пыли. Так пахнет зерно, которое высыпает из своего нутра грохочущий комбайн в кузов машины: ни с чем не сравниваемый, неповторимый аромат тяжелого, раздробленного на частички колоса. Запах хлеба и солнца…

Дом Василька на крайней улице, у того самого поля где теперь косят сено. Он только что зашел на веранду. Братьев не было, они поужинали и ушли в дом. Мать стояла у плиты, пекла лепешки, пышные, румяные, из свежей муки. На столе банка молока, еще теплого: во дворе лежит, вздыхает, кормилица, желтая корова Травка. Жует, катает горлом комки пахучей жвачки. Большая, жаркая, тоже пахнет пылью и солнцем, лениво дремлет. Молоко на утро копит.

Со двора видна вся степь. В огнях.  Двигаются эти огоньки, какие быстро, какие ползут или стоят. Среди этих огней один отцовский. Только какой? Много их! Поля гудят, ровно, как провода на столбе. Уныло подвывает неумолкающий зерноток: чистят зерно, сеют, веют, в бурты длиннющие ссыпают. Завтра надо туда сходить, покувыркаться в них. Здорово, так! Плывешь с самой верхотуры как на волне, до самой земли. А потом на электростанцию: там большущий цементный чан с теплой, почти горячей водой, ныряй, купайся, сколько влезет. Никто слова не скажет, не прогонит. Все вокруг народное, и дети – тоже, советский народ! Хотя,  пока – маленький, но уже – народ…

Ветерок продувает дверь, колышет белой тюлью. Под лампочкой кружат мягкие мотыльки, падают вниз коричневые жучки. Они совсем безвредные, ползают по полу. Мать их метет веником, а они все равно налетают. Где-то сонно  журчит сверчок. Василек зевал, лениво тер пятку о пятку в тазике с холодной водой: ноги мыл, сон прогонял…

Отца он не видел дня три, и сегодня решил дождаться его прихода. Мать не запретила, завтра воскресение, выспится младшенький. Но у Василька, были ко всему, веские причины что бы повидать отца. Во первых, как то нужно было объяснить ему, что из клетки сбежал заяц. Матери он пока об этом не говорил: слышал, как приходила соседка, пышная молдаванка, черноглазая тетя Галя, жаловалась что кто то погрыз у нее в огороде какую-то зелень.

Кроме того край нужно было посоветоваться что делать с перепелом. Зайчишку и перепела во двор принес отец, когда косил сено. Жалел, говорил что под косами жаток гибнут зайчата и птицы. Но в этот раз он сумел усмотреть в траве зайчонка: остановил комбайн и поймал затаившегося кроху. Возни с ним было много: но Василек сумел выкормить его из пипеточки. Поил грамульками, жирными сливками. Зайчишка рос быстро, жил в деревянной клетке из-под кроликов. Скоро он перерос своих домашних собратьев, но кроликов не любил, фыркал на них, кусал, бил передними лапками так, что с тех шерсть летела . Пришлось его отделять.

Но и там бурый не угомонился: грыз стенки, сильно стучал задними лапами по полу. И утром Василек увидел проломленные половицы, и пустоту: дикарь сбежал, надо думать, как его ловить…

А перепела, тоже принес отец, с поврежденным крылышком. Перепелов в степи было много. Когда становится тихо, подходит ночь, они начинают покрикивать. Только не так, как в сказках – «Спать пора!». Василек слышал их по другому: пить – пирю…пить – пирю…

С первым словом понятно, а со вторым – проблема: что они просят пить, не понятно. И спросить не у кого. Никто не знает…

Шустрые, юркие, они стремительно передвигаются в темноте, невозможно заметить, где сейчас птица: голосок еще звенит, а перепела уже там нет…Ищи – свищи!

Крылышко у перепела поджило, но он стал пугливым. Прыгает в клетке, взлетает. И разбил об потолок свою головку: жалко, вылечить надо, потом выпустить. Может, отец, что-то подскажет…

Но кроме этого, была еще одна причина: Василек очень хотел попить чаю из отцовской баклажки. По утрам, мать собирала ему с собой еду: сало, хлеб, то что пекла-жарила. И наливала в литровую баклажку чай с сахаром.

Баклажка была мягкая, тяжеленькая. С тесненными на боках дикими утками. Иногда отец чай не допивал. Когда он приезжал с поля, тот из сынов, кто не спал, первым делом отбирали у него сумку. Торопливо доедали пожелтевшие кусочки сала, хрустели засохшими хлебными корками, жевали увядший лук. Почему то, все это было очень вкусным, не таким как дома. И пахло совсем по другому: пылью, машинным маслом и соляркой, нагретым солнцем и еще многим, что делало все кусочки удивительно вкусными. Особенно – чай!

Василька это сильно удивляло. Мать всегда варила кисели, компоты. Приносила из магазина жестяные банки с абрикосами, сливами, апельсинами. А уж чаю, дома – хоть огород им поливай. Бери кусок хлеба, намазывай сливками, сверху шлепай  повидло или сахар – и ешь, запивай чайком, сколько влезет.

Но такого, какой привозил с поля отец – не купишь. Почему она ему наливала такой вкусный, откуда она его брала? И его всегда было мало. Если отца встречали все четверо, или трое, двое – тогда допивали чай по глоточку, следили, что бы кто, не отпил, больше другого. Особенно за средним, вторым по возрасту и счету. Откуда, почему он такой сластена, удивляло не только Василька. Хоть и старше он его на целых четыре года, а своего не упустит: сладкое, во всех видах – он обожал!
Мать частенько покупала детям, к примеру, по пачке печенья, горсть хороших конфет и по бутылке шипучей газировки. Братцы обедали, быстро съедали, выпивали и забывали. Братец – нет! Он чуток надъедал, надпивал, и прятал: ходил за братьями, несчастный, жалобный. Те не выдерживали: на, братец, бери…не жалко!
Счастливец брал сладости, уносил в свой тайник и доедал: медленно, день, два…

Когда мама приносила полную сетку мороженного, он мог его есть до тех пор, пока сам, не превращался в ледышку. Тогда, если это было зимой, он прижимался спиной к горячей печке, и снова, лизал, надкусывал вафельные стаканчики. И не мог насытиться.  Ел, ел…и бегал в холодный коридор, проверял, много ли еще в сетке стаканчиков? Ужас!!!

А чай из отцовской баклажки, не уследишь, не отнимешь – весь выпьет, и капельки вытряхнет на ладошку. Следили, делили, как умели, по братски…

- Иды спать! – пожалела его мама, но Василек упрямо мотнул головой: нет, сегодня, редкий случай, спят уже братья.

Повозился, немного поел. Почитал книжку. Глаза слипались. Что бы развлечься, достал свою коробку с разными ценными вещами: выпрошенные у приехавших на уборку солдат значки, цветные камушки железняка и руды, наградные знаки отца, старую медаль…

Награды у отца были, но он их почему то не ценил. Почетные грамоты отдавал сыновьям, не копил их, как, к примеру, дядя Гриша: у того, вся стена дома в рамочках, под стеклом. Пару медалей, наградные знаки отличия, все отдавал детям: играйте, вам нужнее.

Берег только одну – орден Трудового Красного Знамени. Он всегда висел в шифоньере, на коричневом пиджаке Но, одевал он его редко, и то, если был подвыпившим. Почему так, Василек не понимал. Другие носили свои награды гордо, напоказ. А тут – не понятно…
Иногда, когда никто не видел, Василек снимал орден с пиджака, и цеплял на свою рубашку: тяжелый, вниз рубаху тянет. Крутился у зеркала, выпячивал грудь. Потом, снимал, и снова крепил его к пиджаку. Там, в кармане лежала орденская книжка, в которой было четко выписаны имя отца и номер награды…

Мать улыбалась. Приготовив поздний ужин, собрала сепаратор. Налила в него горячего молока. Василек напросился вертеть ручку. Дело было непростое: сначала надо был разогнать барабан сепаратора до нужной скорости, а потом, открывать длинный ключик, который торчал из полуведерной миски,  пустить молоко и продолжать крутить, ровно, без сбоев. Не просто так, уметь надо…

Ручка вращалась, потек обрат. В сливочнике собиралась густая масса сладких сливок, потекла в баночку, медленно, как жидкий мед. Только бежевый, чуть желтоватый. Молоко у Травки было всегда густое, вкусное. А за сливки, и говорить не чего. Такое нужно пробовать самому…

Ведро наполнилось обратом. Мать понесла его на улицу, остужать. Вернулась, ахнула. Сепаратор гудел на холостом ходу, Василек держался за его рукоятку и спал.

Закрыла молоко, подхватила сына на руки, унесла на кровать.

Василек все слышал, и понимал. Но сил, разомкнуть затяжелевшие веки, не было. «Ничего! – подумал он: - Я чуть-чуть! Подремаю… А Тузик, меня разбудит!». Тикали ходики: тик-так…тик-так…

Тузику разрешалось жить в доме. Маленький, коричневый песик, был аккуратный, чистоплотный. Ночью он спал у кровати хозяев, на своем личном коврике. Мать его очень ценила: он был у нее вместо будильника. Зимой, или летом, когда приходило время подниматься, он начинал ее будить. Сначала повизгивал, вставал лапками на перину. Если хозяйка не просыпалась, сердился: хватал зубами край одеяла и тянет. «Подъем, засоня! Коровы ждут! Пора доить!»
Бывало, надорвет пододеяльник, но мать не ругалась: сама виновата, заспалась…

Тузик бежал поперед нее, облаивал корову. Если и та, не поднималась, хватал ее за хвост и тянул, упирался лапками, ругался…
Но у него была еще одна особенность: отец, летом работал на тракторах и комбайне. Зимой, бывало, садился за руль грузовика. Но, на чем бы он ни ездил, Тузик умудрялся мигом запоминать звук его техники. Задолго до прихода хозяина слышал, улавливал, и задорно лаял: «Едет…едет…вы чего, не слышите?» Мимо дома, могла проехать хоть автоколонна, но если там не было хозяина, песик и ухом не шевелил…

…Иван пришел часа в два ночи. Умылся, сел ужинать. На шум вышел заспанный Толик, почесался. Вынул из сумки светлую фляжку, выцедил остатки чая. Покачиваясь, почти не открывая глаз, пошел досыпать.

- Ждав, ждав, тэбэ  Васылек, и заснув! Прышла, гахнула: вин спыть, а в слывки молоко льеться! Прышлось снова пэрэгонять! – усмехалась мать, подкладывая мужу куски…

Иван ел, слушал рассказы жены, про совхоз, за детей. Так было всегда.

- Вот, дурный! Думае, шо я нэ знаю, зачем вин тэбэ ждэ! Заяць у нэго убижав…у Чабаныхи огурцы в огорочике поив! Казала вам, нэ тащитэ его до двору, нэ будэ вин с кроламы жить. Нэ слухалы мэнэ…Шо тэпэр робыть? Хай ловлють…може пиймають…А пэрэпэлку, я вжэ помазала мазью. Заживэ голова, хай ии выпускае…Хай  вона у стэп лэтыь…Шо з нии толку: ни пэра, ни мяса…

Под потолком тихо жужжал толстый мотыль, колотился об лампочку. Со стороны полей доносился ровный, неумолкаемый гул: люди продолжали работать. Занавеска на двери чуток посерела, от пыли…

К ногам жался счастливый Тузик, блестел глазками, улыбался белыми зубами, стучал по полу коротким хвостиком. Иван поднялся, потрепал его по холке, пошел в комнаты. Остановился возле кровати Василька, погладил светло русую голову. Положил на его подушку яблоко и ушел…

Спать…спать…В шесть утра нужно быть в бригаде. В Майском совхозе шла массовая уборка хлеба. А чай, Василек еще допьет. Работы много, наверное – на месяц. Надо, завтра, побольше, в фляжке оставить.

Василек крепко спал. Ему что-то снилось. Кто его знает, что он видит? Детские сны, могут понимать, только сами дети… Бабушки говорят, когда им снится что-то хорошее, они растут. Как колоски в поле. Они тоже, любят теплые ночи…