de omnibus dubitandum 118. 222

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.222. КОШМАР…

    Несмотря на позднее время, всюду во дворце по коридорам и комнатам, по дворам и на улице, при свете ламп и фонарей – споры и митинги.

    Около часа ночи меня позвали обедать. За всеми этими событиями мы ничего еще не ели.

    Обед приходил к концу, когда в коридоре послышался шум. Быстро приближалась к нам толпа, грозно стуча сапогами и винтовками. Громадные двери распахнулись на обе половины, и в комнату ворвалось, наполняя ее, несколько солдат и во главе их – высокий худощавый загорелый офицер с полковничьими погонами. Он направился ко мне и, протягивая властным жестом руку и становясь в величественную театральную позу, воскликнул:

    – Генерал, я вас арестую! – Он сделал паузу, обвел рукою кругом и добавил: – и со всем вашим штабом!

    – Кто вы такой? – спросил я.

    – Полковник Муравьев! – торжественно заявил офицер – Вы – мой трофей!..

    В комнате стало тихо. Театральность обстановки повлияла на офицеров. Но вдруг к самому носу полковника Муравьева протолкался бледный, исхудалый, измученный подъесаул Ажогин и за ним, как два его постоянных ассистента, сотник Коротков и фельдшер Ярцев.

    – Я требую, полковник, – закричал маленький Ажогин, – чтобы вы немедленно извинились перед генералом и нами в том, что вы вошли сюда, не спросивши разрешения.

    Муравьев презрительно скосил глаза.

    – П-п-аззвольте! Паж-жалуйста... Как вы, обер-офицер, говорите с полковником? – начальственным тоном заявил Муравьев. – Вы з-заб-бываетесь!..

    – Я и не знал, что в демократической армии существует чинопочитание, – с иронией воскликнул Ажогин. – Кроме того, я – председатель дивизионного комитета, выборный от пяти тысяч казаков, и не мне с вами, а вам со мною нужно считаться.

    Муравьев опешил. От такого стремительного натиска. А Ажогин так и сыпал. Хороша, мол, честность большевиков, хорошо их слово! Дыбенко клянется и божится, что никто и тронуть не смеет, а уже начинаются аресты.

    – Я ничего не знал, – сказал Муравьев.

    – Да где вы были тогда, когда мы переговаривались?

    – Я был в поле...

    – Пока вы были в поле и ничего не делали, все было сделано без вас.

    Начался длинный, бурный спор, потом помирились. Муравьев заявил, что он извиняется перед нами, и сел за стол, а с ним и его свита. Вдруг вспомнили, что где-то видались на войне, были вместе, и перед нами вместо грозного вождя большевиков оказался добрый малый, армейский забулдыга-полковник, и офицеры стали говорить с ним о подробностях боя под Пулковым и о потерях сторон. Мы скрыли свои потери. У нас было 3 убитых и 28 раненых, большевики, по словам Муравьева, потеряли больше 400 человек.

Павел Дыбенко
Гатчина
14.11.17

    Оставался еще генерал Краснов, надо было и его арестовать. В 6 часов вечера вместе с командиром Финляндского полка мы вошли в кабинет Краснова. При нашем появлении высокий, седеющий, красивый, со строгим и спокойным выражением глаз, генерал Краснов поднялся нам навстречу.

    — Генерал Краснов, именем Совета Народных Комиссаров вы и ваш адъютант арестованы.

    Краснов:
 
    — Вы меня расстреляете?

    — Нет. Мы вас немедленно отправим в Петроград.

    Краснов:

    — Слушаюсь.

    Тут же были арестованы и два адъютанта Керенского. Арестованный генерал Краснов в автомобиле был отправлен в Смольный.

    Помещаю здесь реплику Павла Дыбенко, написанную его любовницей Алесандрой Коллонтай, специально для будущей истории триумфального шествия советской власти, которая разительно отличается от написанной Петром Николаевичем Красновым...

    …Спор о моем аресте был исчерпан, но множество вопросов было еще не решено, и ко мне в комнату пришли Дыбенко и подпоручик одного из гвардейских полков Тарасов-Родионов*, человек лет тридцати с университетским значком.

*) ТАРАСОВ-РОДИОНОВ Александр Игнатьевич (25 сентября (7 октября) 1885, Астрахань — 3 сентября 1938, «Коммунарка», Московская область) — русский советский писатель.
Член партии с 1905 года, дважды исключался (1-й раз в июле 1918 года, за поведение во время ареста в июле 1917 года, в апреле 1919 года ходатайство о восстановлении Тарасова-Родионова в партии поддержал Сталин, решение об исключении было отменено; 2-й раз в декабре 1921 года, снова вступил в 1925 г.).
Принимал активное участие в Февральской и Октябрьской революциях. Окончил юридический факультет Казанского университета (1908), юрист. Мобилизован в 1915 году, подпоручик (1917). Во время ареста в июле 1917 года написал покаянное письмо секретарю министра юстиции Временного правительства: «Я виноват и глубоко виноват в том, что был большевиком».
Принимал участие в аресте генерала П.Н. Краснова, о чём последний упоминает в своих воспоминаниях «На внутреннем фронте». Участник Гражданской войны, начдив в 53-й стрелковой дивизии РККА, затем начальник полевого штаба армии. Резко полемизировал с Л.Д. Бронштейном (Троцким) и другими сторонниками использования бывших офицеров в РККА.
Демобилизован в 1922 году. До 1924 года сотрудник Народного комиссариата юстиции, работал следователем в Верховном революционном трибунале при ВЦИК.
Дебютировал в художественной литературе произведением «Шоколад» (1922), это же и наиболее известная его повесть, посвящённая событиям Гражданской войны и содержащая апологию «красного террора». Критики-современники, обсуждая идейную направленность повести, признавали её низкий художественный уровень. Высокая оценка творчества Тарасова-Родионова Сергеем Есениным («настоящий художник», который «не пройдёт в ней [русской литературе] бесследно, потому что когда он пишет, он водит по сердцу») документально не подтверждена и известна лишь со слов самого Тарасова-Родионова.
Входил в литературную группу «Кузница», был одним из организаторов группы «Октябрь» (1922), затем — Российской ассоциации пролетарских писателей.
В 1931 г. во время командировки в Берлин уговаривал В. Набокова вернуться на родину, «чтобы воспевать там радости жизни — колхозной, партийной, деревенской». Как добавляет Б. Бойд, «когда к ним обратился по-русски бывший белый офицер — он всего-навсего предложил им купить у него шнурки для ботинок, — сталинский приспешник задрожал от страха, заподозрив слежку: „Так вот какую игру вы со мной затеяли!..“». В 1936 году исключён из Союза писателей.
27 апреля 1938 г. арестован по обвинению в шпионаже, 3 сентября осуждён и в тот же день расстрелян на «Коммунарке». Реабилитирован посмертно (1956). В отличие от многих других реабилитированных писателей, его книги не переиздавались, за исключением повести «Шоколад», вошедшей в сборник «Трудные повести».
Фёдор Раскольников в своём известном «Открытом письме Сталину» (17.08.1938) упоминал среди «талантливых русских писателей» и имя Тарасова-Родионова.
«Социалистический вестник» (1939) опубликовал в одиннадцатом номере «Литературные заметки» В. Александровой (Шварц), где осмыслялась роль скандальной повести в советском литературном процессе. Александрова назвала Тарасова-Родионова «старым писателем-большевиком», который был «заклеймён» после издания «Шоколада»: «Появление этого произведения вызвало в своё время резкий отпор официальной критики, но, может быть, именно поэтому „Шоколад“ приобрёл большую популярность в среде коммунистической молодёжи». Сюжет «Шоколада», по мнению Александровой, «предвосхищает ту эволюцию коммунистической этики, которая привела компартию к московским процессам».
Орден Красного Знамени. № 10972. 1930 г.


    – Генерал, – сказал Тарасов, – мы просим вас завтра поехать со мною в Смольный для переговоров. Надо решить, что делать с казаками.

    – Это скрытый арест? – спросил я.

    – Даю вам честное слово, что нет, – сказал Тарасов.

    – Я ручаюсь вам, генерал, – сказал Дыбенко, – что вас никто не тронет. В 10 часов вы будете в Смольном, а в 11 мы вернем вас обратно.

    – Вы понимаете, – сказал Тарасов-Родионов, – или нам придется арестовать и разоружить ваш отряд, или взять вас для переговоров.

    – Хорошо, я поеду, – сказал я.

    – Я поеду с вами, – решительно заявил полковник С.П. Попов.

    Когда офицеры штаба узнали, что я еду в Смольный, они стали настаивать, чтобы я взял с собою и их. Особенно домогались мои адъютанты, подъесаул Кульгавов и ротмистр Рыков, но я попросил поехать с собою только сына подруги моего детства – Гришу Чеботарева, который знал, где находится моя жена, и должен был уведомить ее, если бы что-либо случилось.

    ...Перед рассветом выпал снег и тонкою пеленою покрыл замерзшую грязь дорог, поля и сучья деревьев. Славно пахнуло легким морозом и тихою зимою.
   
    Автомобиль должны были подать к 8-ми часам, но подали еле к 10-ти. Тарасов-Родионов волновался и нервничал. То просил меня выйти, то обождать в коридоре.

    Рошаль собрал вокруг себя на внутреннем дворцовом дворе всех матросов и, ставши на телегу, что-то говорил им. У дворца громадная толпа солдат и красной гвардии и это нервит Тарасова, он отдает дрожащим голосом приказания шоферам.
   
    Мы садимся. Впереди Попов и Гриша Чеботарев, сзади я и Тарасов-Родионов... Автомобиль тихо выезжает из дворцовых ворот.
   
    Какой-то громадный солдат в пяти шагах от нас схватывает винтовку на изготовку и кричит:
   
    - Стрелять этих генералов надо, а не на антамобилях раскатывать!
   
    Тарасов мертвенно бледен. Я спокоен - тот, кто выстрелит, тот не кричит об этом. Этот не выстрелит. Я смотрю в злобные серые глаза солдата и только думаю: за что? - он и не знает меня вовсе.
   
    - Скорее! скорее! - говорить Тарасов шоферам, но те и сами понимают, что зевать нельзя.
   
    Автомобиль поворачивается налево и мчится мимо статуи Павла I, стоящего с тростью и засыпанного белым чистым снегом, мимо обелиска, поворачивает еще раз - мы на шоссе.
   
    В Гатчине людно. Шатаются солдаты и красногвардейцы. У Мозино мы обгоняем роту красной гвардии. Она запрудила все шоссе, автомобиль дает гудки и красногвардейцы сторонятся, косятся, бросают злобные взгляды, но молчат.
   
    Под Пулковым из какого-то дома по нас стреляли. Одна пуля щелкнула подле автомобиля, другая ударила в его край.
   
    - Скорей! - говорит Тарасов-Родионов.
   
    Третьего дня здесь был бой. По сторонам дороги видны окопы, лежат неубранные трупы лошадей оренбургских казаков, видны воронки от снарядов.
   
    За Пулковым Тарасов-Родионов становится спокойнее. Он начинает мне рассказывать, сколько счастья дадут Русскому народу большевики.
   
    - У каждого будет свой угол, свой домик, свой кусок земли. И у вас будет покой на старости лет.
   
    - Позвольте, - говорю я, - но ведь вы коммунисты, как же это у меня будет свой дом и своя земля. Разве вы признаете собственность?
   
    Молчание.
   
    - Вы меня не так поняли, - наконец, говорит Тарасов. - Все это принадлежит государству, но оно как бы ваше. Не все ли вам равно? Вы живете. Вы наслаждаетесь жизнью, никто у вас не может отнять, но собственность это действительно государственная.
   
    - Значит будет государство, будет Россия? - спрашиваю я.
   
    - О! да еще и какая сильная! Россия народная! - отвечает восторженно Тарасов-Родионов
   
    - А как же интернационал? Ведь Россия и Русские это только зоологическое понятие.
   
    - Вы меня не так поняли, - говорит Тарасов и умолкает.
   
    Мы въезжаем в триумфальные ворота. Когда-то их любовно строил народ для своей победоносной гвардии, теперь... где эта гвардия?
   
    - Увижу ли я Ленина? Представят меня перед его светлые очи? - спрашиваю я Тарасова.
   
    - Я думаю, что нет. Он никому не показывается. Он очень занят, - говорит Тарасов.
   
    Знакомые, родные места. Вот Лафонская площадь, вот окна конюшни казачьего отдела, манеж № 1, где я провел столько счастливых часов, служа в постоянном составе школы. Там дальше на Шпалерной моя бывшая квартира. Не нарочно ли судьба дает мне последний раз посмотреть на те места, где я испытал столько счастья и радости... Печальное предчувствие сжимает мое сердце.
   
    Последствие усталости, бессонных ночей, недомогания, слабость?.. Не нужно этого.
 
Фото. Военная организация при ЦК РСДРП(б) — 1917 г. Сидят (слева направо): К.Н. Орлов, К.А. Мехоношин, В.И. Невский, Н.И. Подвойский, П.В. Дашкевич, Ф.Ф. Раскольников; стоят: Б.М. Занько, М.С. Кедров, В.Л. Панюшкин, А.И. Тарасов-Родионов