Тысячеглазый. Часть первая. Глава 5

5

        Тем вечером Лера до квартиры Мелиссы так и не добрался. Во-первых, было поздно, во-вторых, в голове царила путаница. Уже у дверей подъезда до него дошло, что им овладела паника. Он впервые видел папу в таком состоянии. Как реагировать, что делать, кому жаловаться и на что, подсказок на этот счёт не было.

        Да, неприятность. Да, жизнь показала свои кривые рожки. Но причём здесь Мелисса?

        Лера стоял у девятиэтажки, вдыхая парной ночной летний воздух. Мир, так ладно устроенный, распался. Вещи знакомые и привычные до незаметности, видоизменились и беспокоили, словно хохочущие отражения в кривых зеркалах. Одно не сцеплялось с другим, то, что прежде было понятно без объяснений, стало вдруг замороченной тригонометрической формулой или НЛО.  И ещё одна странность. То, что происходило в реальности, напоминало теперь заводную механическую игрушку, усаженную крохотными человечками карусель, плавно и безостановочно раскручивающуюся прямо перед глазами. Человечки то прилеплялись один к другому, то сцеплялись в многорукие и многоголовые фигуры, то распадались на одиноких суетливых карликов, преследующих или улепётывающих друг от друга.   

        Среди этой ожившей игрушечной армии младший Каракосов видел себя, различал своих родителей, Порфирову, верзилу Тугаринова, Ясевич и загадочного чечена Шакура. Понять, что значили коловращения внутри этой микрокопии, было нельзя. Но записывать результаты наблюдений было очень удобно. Лере стало казаться даже, что он слышит голоса человечков и понимает, чего они хотят.
Он не ошибался, угадывая смысл происходящего. Ведь это был новый кристаллик в оптической системе тысячеглазости.

        Усовершенствованная оптика свидетельствовала: мир банальностей распался. И Лера видел перед собой новый мир, названия которого он пока  ещё не знал, но готов был по клеточкам, по крупицам, по буквам, по слогам собирать его живое, горячее тело.

        Ночь стала для мальчика рассветом. Но то, что пришло с ним, было незнакомым и очень тревожным. Например, голову кружили сумасбродные откровения. Сумасбродные в том смысле, что были нелогичны. Лера поразился, когда придумал, скажем, следующее: чтобы писа;ть, надо быть глупым.

        Мысль эта была сырая, тающая. Она металась в голове бесплотной узкой тенью и больше всего походила на мелкую рыбёшку, вьюнком ускользающую из сомкнутых под водой ладоней.

        «Вот девятиэтажный дом, -  думал мальчик, стоя у подъезда. – Он логичен. Можно вообразить, что это не дом, а корабль. Это литературно, но нелогично. Тогда надо понять, что значит это «не-» и откуда оно взялось?»

        Заплакал грудной ребёнок. Зажглось одно из окон второго этажа, в квартире ожили голоса. Звонко и нежно заговорила женщина, малыш, почувствовав мамину близость, стал плакать громче и требовательней. Следом несколько раз бухнул мужской бас: «Уйми его, ради бога! Дай ему соску! Всему надо учить этих мамаш-бестолочей!» Женщина ответила: «Пожалуйста, не груби. Сейчас мы успокоимся… Да, птенчик? Да, рыбка?»

        Малыш зашёлся в крике. Муж в сердцах хлопнул комнатной дверью. Сквозняк потянул рамку форточки и она с лёгким стуком закрылась.

        Каракосов перестал узнавать окружавшую его обстановку. Такое бывает, когда выходишь на солнечную улицу после сеанса в кинотеатре. Люди тогда кажутся уменьшенными в размерах, контуры всех предметов резкими и острыми, а цвета плакатно яркими и словно наполненными химическими красителями. Правда, сейчас было темно, только электрический свет подкрашивал ночь зыбкими, перетекающими из серого в золотое, тенями.

        Осмотревшись, он пошёл в направлении сквера с давно выключенным фонтаном в виде каменной лилии на несоразмерно толстом цветоложе. Улицы были пусты и совершенны. Их устремлённую вдаль геометрию не нарушали в этот поздний час ни машины, ни прохожие. Каждый шаг по асфальтированному лучу рождал ощущение физиологического удовольствия.

        Ночь скрыла расстояние и время. Всё было легко и просто. Придя в сквер, мальчик уселся на скамейку под мощной и пышной липой, откинулся на спинку, шелушащуюся отсохшей краской неопределённого цвета и выгнутую в коринфском стиле, закрыл глаза и задумался.

        Почему всё-таки он сбежал сегодня из дома? Слинял, бессовестно драпанул, как прогульщик от увиденного им в дальнем конце школьного коридора завуча. Что, собственно, произошло? Отец впервые явился с работы в таком диком виде. Спиртным папа не злоупотреблял, обычно выпивая за праздничным столом несколько рюмок, щедро и вкусно закусывал, много шутил, говорил о том о сём, подпевал гостям, рассказывал анекдоты и как правило через час-другой застолья бутылки со спиртным и рюмку отставлял от себя подальше. Пьянство – не его слабость. И вдруг. Кажется, это называется назюзюкался? Налакался до положения риз? Пьяный в дым? Ползёт на бровях?

        С папой этого не могло случиться никогда, потому что… Почему?  Вероятно, у «никогда» тоже возможны сбои под названием «однажды». И папа вполне мог вдруг споткнуться о коварное наречие. В данном случае, пьяное «однажды».  И, конечно, страх.

        Вдруг нализался, набрался, отвязался. Но до квартиры тем не менее дополз. Мама услышала его беспомощное корябанье под дверью.  А потом её подчинило себе неумолимое насилие выскочившего перед нею в полный рост «однажды». Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана!.. Лера прогнал маму из прихожей, потому что испугался быть свидетелем этого насилия. Тащил пьяного папу в комнату сам, проявив мужество одиночки. Наверное, что-то перешагнул. Или впервые принял на себя ответственность за сохранность пропитанного домашним уютом «никогда» перед грязноруким и холодноглазым «однажды».

        Огромная липа была черна и неподвижна. Мальчик сидел под нею на скамейке точно под охраной. Именно сейчас, здесь, в многозначительной тишине и недоступности, важно стало понять, что значит произошедшее. Мальчик переживал никогда прежде не мучившее его волнение. Что-то кончалось там, в родном доме, и одновременно с этим кончался он, в том смысле, как он привык видеть и сознавать самого себя. До этого случая – мелкого, обыкновенного – сознание мальчика находилось, можно сказать, в состоянии любимой игрушки, хранящейся в коробочке и укрытой от тревоги толстым слоем ваты. И вот упаковка разорвалась, и надо было называть спрятанное в ней как-то по-другому.

        Каракосов уже знал один секрет. Присмотрись к своему прошлому, пусть пока ещё легковесному и несерьёзному, как пузырьки в стакане газировки, и оно, пойманное за струйку-хвост, укажет путь в сторону настоящего.

        И неподвижный, задумчивый, взволнованный мальчик побрёл мысленно из-под сторожа-липы по направлению к своему прошлому.

        Лере Каракосову исполнилось тогда восемь лет. В Москве стоял беззвучный, неподвижный июль. В огромном дворе, окружённом каре из четырёх пятиэтажек, пахло жасмином и свежим бельём, развешанным на балконах. На их балконе белья не было, там цвели весёлые анютины глазки, которые мама высаживала в длинных узких ящиках, сколоченных папой.

        Иногда мальчик спал ночью на балконе на раскладушке и ему казалось, что сквозь сон он слышит лепетанье белоглазых цветов.

        Тем летом семья Каракосовых махнула в отпуск в Анапу, к Чёрному морю и горячему жёлтому песку. На западной окраине города они сняли комнату во дворе с тремя одноэтажными халупами, заселёнными такими же «дикарями».

        Первые южные дни слились в один длинный эпизод без ярких, запоминающихся деталей. С утра по двору бегали жильцы, из кухни и домиков текли запахи приготовляемой пищи, то и дело хлопала металлическая калитка, выпускавшая спешивших на пляж курортников. После завтрака и короткого сбора - дорога к морю, пляж, застывшее на высушенном до блеска небе белое солнце, морской низенький прибой сине-зелёного-мыльного цвета, мякиш песка под ногами и животом и бесконечная песня из одного длинного слова: «Кукурузасемечкачурчхела!», звенящая над пляжем, как настойчивая и плаксивая угроза.

        Потом двор стал узнаваемым. Дорожки оказались засыпаны мелкой крупинчатой щебёнкой и ракушечником, справа у кухни росли бархатные пурпурные магнолии и несколько низких абрикосовых деревьев с тяжёлой россыпью мелких, коричнево-мохнатых плодов. Их можно было срывать без разрешения взрослых и мять во рту до появления косточки. Один мужчина, длинноносый и молчаливый, всё время сидел за деревянным столом возле кухни и читал газету.  В самом маленьком домике без остановки тараторило и пиликало радио.   Туда-сюда бегала курносая женщина в красном сарафане с белыми ромашками по всему полю. Когда она проносилась мимо, то в воздухе оставался запах причёски и непонятного, но очень вкусного живого жара. Кажется, её звали Милечка или Лилечка, но вечное мелькание обгоняло звавшие её голоса и имя оставалось недоразгаданным.  Хозяев мальчик не видел. Они, конечно, существовали, но как бы в ином царстве, вроде сказочных и всемогущих волшебников. Были у них имена, фамилии или прозвища, мальчик так и не уловил. Только слышал, как ближе к вечеру над двором проносилось: «Хозяева идут!» - и все жильцы куда-то исчезали. Хозяев побаивались и то и дело поругивали.

        На третий день выделились две самые притягательные дворовые точки. В дальнем углу подворья обнаружился низкий сарай с узкой скрипучей дверью и огромным висячим замком на ней. Внутри сарая то и дело что-то плескалось и шуршало. Вокруг стоял крепкий звериный запах. Оказалось, что хозяева разводили нутрий и в сарайчике была ванна, в которой шевелились мохнатые крысы, похожие на меховые чёрные шапки, киснувшие в чёрной и грязной воды.

        С соседнего участка через забор свешивала пышные ветки черешня. Можно было притащить стул и тайком обрывать сочные, розово-молочные ягоды. Тайный плод был сладок, тем более что черешня росла над забором за самым большим домом и снаружи была не видна.  Ягоды можно было незаметно срывать целыми горстями.
Именно этим мародёрством призывал заняться Жека, тоже из семьи приезжих отдыхающих, из Тулы. Он был года на два старше Леры и понаглей. «Чего ты жмёшься? – шёпотом вопрошал он своего нового приятеля. – Как стемнеет – пойдём тырить. Ну?» Каракосов отнекивался, давил Жеке на совесть и чувствовал, что на самом деле просто трусит. Если мальчишек застукают и садовое воровство вскроется, папа может рассердиться и задать серьёзную трёпку. А рука у отца тяжёлая, нарываться из-за какой-то там черешни на скандал и синячищи не хотелось.

        Собственно, с черешни всё и началось.

        Однажды утром Лера почувствовал себя непривычно свободным. Многое оказалось необязательным: чистить зубы под холодной водой, здороваться с соседями, пить надоевшее какао из консервной банки с дежурным куском бело-серого анапского хлеба, вкусом напоминавшего вчерашнюю запеканку, да ещё и без соли. На пляже он ни разу не залез в море, пояснив родителям, что у него ноет зуб и, скорее всего, вот-вот разболится. Обедать в столовке вообще отказался, выпив только стакан компота.

        Мама прикоснулась губами к его лбу и тихо предложила папе:

        - Пойдём домой. Кажется, у него температура. Сделаю ему горячего чаю с лимоном.

        - Как хочешь. Только всё это очередные глупости.

        - Почему?

        - Он фантазёр. У него шурум-бурум в голове, а никакая не температура.

        Дома родители улеглись спать, а Лера вышел на двор и бесцельно бродил от одной постройки к другой. Ему казалось, что воздух звенит от пустоты. Но главное – сердце тихонько ёкало в предвкушении чего-то необычного и даже рискованного.
Лера улыбался, словно услышал секретный разговор за стенкой в соседней комнате. Воображение замерло в ожидании происшествия. Причём, обещавшего удовольствие.

        Объяснить эту весёлую тревогу мальчик не мог. Он методично, словно в голове качался маленький маятник крохотных часов, вспоминал коварный шёпот Жеки, уговоры тульского сорванца не бояться кражи и его опасное, остренькое словцо «тырить».

        Лера осмотрелся. Вот там в углу сарай с шапками-нутриями, вот стол с лежащей на нём газетой, вот багор, прислонённый к стенке кухни, вот будка деревянного сортира и рядом умывальник с облезлым бачком и шоколадно-ржавыми пятнами на поддоне…

        Мальчик зашёл в будку и опустил крючок. Сквозь щели дымился тонкий солнечный свет, стойко пахло доской и хлором.

        Под крышей жукнула муха. Снаружи не доносилось ни звука. Лера замер в оцепенении. Возбуждение достигло предела, тайное одиночество превращало возбуждение в упоительную лихорадку, кожа на лице и коленках натянулась и заледенела. В ушах весёлой молотилкой стучало «тырить», «тырить», «тырить», а в груди разливалась счастливая тоска.

        Слева из крайней доски шляпкой наружу торчал изогнувшийся червяком толстый гвоздище. На нём веером пушились клочки газетной бумаги.

        А сверху бумаг …

        Лера даже сглотнул слюну от испуга…

        Над стопкой газетных обрывков мерцал серебром браслет мужских наручных часов, которые кто-то снял и оставил на гвоздище-червяке барственным подарком!
Не сомневаясь ни секунды, Каракосов схватил часы и сунул их в карман сатиновых шортов. Клапан оттопырился, над детской ляжкой ощущалась приятная позвякивающая тяжесть. Мальчик стремглав выскочил из деревянной будки-туалета и сделал круг по двору. Здесь по-прежнему было пусто. Едва колыхались на верёвке полотенца, тянули сухие шеи пурпурные мальвы, перезрелые мелкие абрикосы доедали обгоревшую листву и словно задумались перед тем, как посыпаться на землю.

        Солнце уже опускалось за крыши соседних домов. В пустом всего четверть часа назад от слепящего света прямоугольнике двора появились углы, линии и неровности, предметы и постройки стали отбрасывать тени. Они словно восстановили чёткость и основательность пространства.

        В голове у мальчика тоже сложилась ясная картинка скорого триумфа среди московских приятелей. Он выйдет во двор и на руке у него будут настоящие взрослые часы. Можно будет подводить стрелки, крутить завод, растягивать браслет и важно щёлкать им по запястью.
 
        - Откуда у тебя часы?
 
        – Нашёл.

        – Золотые?
 
        – Естественно.
 
        - Дай поносить!
 
        – Перебьёшься.

        – Написано «12 камней».

        - Драгоценные что ли?
 
        – Это механизм, балда.

        – Двух не хватает: на один положить, другим прихлопнуть.

        -  Свои будут – тогда прихлопнешь!   

        - Скажи честно: папаша подарил?

        - Неважно.

        - Значит, стырил!

        Он предвидел, как жадно будут разглядывать его часы и как он сразу станет главой и заводилой всей дворовой компании.

        - Чего сегодня будем делать? В футбол или в ножички?

        - Спроси Лерку. Он скомандует.

        Лера наконец решился вернуться в их домик. Мальчика немного трясло, горели уши и виски, хотя по спине вверх-вниз скользила ледяная волна страха.

        Родители пили чай за столом. Мальчик уселся за стол, налил в алюминиевую кружку заварки и кипятка, взял из коробки два куска рафинада и стал прихлёбывать, не замечая вкуса и обжигая губы.

        - Жара спала, - заметил папа. – Можно ещё раз сходить на пляж. Кто за?

        Мама взглянула на сына и мягко улыбнулась.

        - Всё зависит от Лерочки, - мама поправила мальчику воротник рубашки. – У тебя всё в порядке?

        Лера пожал плечами и кивнул. На самом деле он терзался непониманием: как идти на пляж в шортах, карман которых оттопырен ворованными часами, и что придумать для сокрытия этого маленького преступления?

        - По-моему, парень вчера перекупался, - усмехнулся папа. – Лез в воду, даже не обсохнув.  Не будешь слушаться, то мы никуда сегодня не пойдём. Не хватало ещё соплей. Зачем рисковать? Выпей чаю с лимоном и ложись пораньше спать. Утро вечера мудренее. Или что?

        Голос папы был спокойный, размеренный. А мальчику показалось, что в папиной интонации звучат нотки подозрения: неужели он увидел торчащий из кармана серебряный браслет?

        Чтобы успокоить самого себя, мальчик вдруг сказал:

        - Я ничего. Могу и на море.

        Родители засобирались, вышли из домика, мама встряхивала пляжное покрывало и укладывала клеёнчатую сумку, папа курил. Быстро-быстро мальчик достал из-под кровати свой брезентовый рюкзачок, запихнул поглубже часы, завалил их носками и вряд ли когда требующимися на юге байковыми штанами. И про себя решил: тайник надёжный!

        Волнение улеглось и занавесилось тенью надежды, как двор после слепящего полудня.

        Каракосовы дружно пошли на пляж. Лера был послушен, лежал терпеливо на покрывале и бегал к морю ровно столько, сколько разрешали.  Сидевший рядом пузатый дядька в смешной полосатой кепке-велосипедке рассказывал своей жене, что прошлым летом к берегу часто подходили два дельфина и играли с купальщиками. А однажды угнали в открытое море надувной детский мяч.

        - Милые ворюги, - повторил дядька несколько раз. – Прямо как дети!

        У Леры всё происходившее сливалось в хорошую красочную картину: голубое небо, начинавшее блистать предвечерней синевой, темневшее постепенно море, остывающий до золотой нежности песок, два дельфина, чёрными молниями выскакивающие из воды, исчезающий на горизонте полосатый мяч и его – его, его, теперь только его! – великолепные часы, спрятанные в рюкзачке.


                *   *   *


Продолжение следует.