Последний старей. Сталинградский снег Одного из бе

***

Одного из "белых" Васька взял в прорезь СВЭДЭШки и был готов отдать спусковой крючок. Однако взгляд Гранатулова обжёг его. Он не видел комбата, но помнил приказ. Однако в этот раз ему почему-то не хотел брать "языка".

"Нарушить приказ? А как потом в глаза смотреть? Или спасти жизни обоим, или Гранатулова, одного Гранатулова?.."

Фигура комбата червячком извивалась между снежных обломков и трупов. Вот он подполз к большой куче , которая скрывала его от немцев.

 Вот он подполз к брошенному бронетранспортеру, который скрывала его от немцев. До них осталось метров 50, не больше. Те казалось ничего не подозревали. Тогда Васька окинул взором ближнюю кучу обломков и остолбенел. Привязать его что ли... За Гранатуловым, что притаился в своем драном полушубке, выглядывала другая спина - мальчишки. Ох, мать-перемать... Хотелось произвести это вслух и прибавить пару матерных, но Васька знал - смерть! Дело не в том, что враги услышат. Злоба. Она, родимая...
 
Оба немца замерли и насколько секунд словно прислушивались. Затем как по команде кинулись плашмя в обе стороны. Вскоре из одной заснеженной кучи вылетела продолговатая пехотная граната, навстречу которой Гранатулова швырнул "Ф-1". Запал немецкой сработал с запозданием. Но два взрыва, казалось, слились воедино. Пространство заволокло дымом и снежной пеленой.

 Васька перевел СВТ на автоматический режим огня и короткими перебежками бросился вперёд. Вскоре он заметил...

***

-...Ну что,  фашисты все в сборе? - сказал Гранатулов  шепотом и тут же прикрыл себе рот. 

Васька хмыкнул,  чуть не выронил СВТ. Затем поскреб щетину ,  в которой кто-то завелся.  Ему было неловко - неужто германские антифашисты услышали такое?  На лицах не было обиды. Они улыбками прикрыли напряжение, чтобы скрыть напольную вину,  за которой потянулся весь этот замерзший,  обугленный город с циклопической башней элеватора, глазницами побеленных снегом развалин и вершиной  Мамаева кургана - всей советской землей,  что осталась на западе.

Иначе отреагировал Вильгельм Пик.  Одетый в романовский полушубок и ушанку без знаков различия,  он все же  походил на советского генерала. Перед ним невольно вытягивались,  а он лишь опускал свое тяжелое,  точно высеченное из стали лицо.  Глаза светились заботой и усталостью,  но внутри была спрятана печаль.

Пик видел множество немецких труов: замерзших,  разорванных в клочья; окоченевших на злом ветру,  от которого не спасали ни тонкие шинели, ни шерстяные одеяла. Он видел большие группы пленных с обмороженными, опухшими лицами, с замотанными тряпьем ногами и руками. Ему было жаль своих соотечественников.  Одновременно он их презирал.  Два чувства боролись в этой стальной груди,  прикрытой человеческой плотью: желание всех убить и желание всех простить.  "...Товарищи,  братья,  немцы!  Идите к своим и говорите,  Красная армия не карает, она прощает.  Она отпускает вас с миром..." И - чтобы шли в сторону Калача , через эту гиблую ледяную степь и все там остались. ..

-Нитьшего,  товарищ,  - улыбнулся он.  - Ви имеет право так говорить.  Наш народ приносить вам такой несчастий.  Я чувствовать,  что виноват - это мой вина...

В голове появилась мысль: пойти через снег в воронках, с разбитой и брошенной техникой с белыми крестами и орлом со свастикой  - под ощетинившиеся  пулеметами развалины,  где замерзали и голодали эти сходившие с ума "гренадирс". Так и говорить!  И пусть удерживает  или убивает чекист,  что сопровождал  его.  Он этого достоин,  он немец.  И как быть смего личной виной,  чтотонинемец?  А значит не доглядел, как говорят русские и советские товарищи такую свинью как Адольфа Гитлера,  приняв его за фронтовика, который сбился с пути,  либо используется в тайных операциях Коминтерна.

Да, не доглядел.  Проще смешать себя вместе со всеми немецкими коммунистами и пнреложить часть своей вины на чужие плечи.  Но не таков был этот человек-глыба!

Одновременно он думал,  глядя на трубу громкоговорителя, что путь к нему, чтобы произнести эту речь - руб через себя,  через совесть,  через всю его жизнь. Если бы не был он чист, то то угодил бы в лапы гестапо.  Либо - в колючие руковицы Николая Ежова, которые не щадили ни снизу,  ни чужих, и едва не залили кровью весь СССР, его вторую Родину. Но главное было в другом.  Ему стало ясно,  что он уязвим для врагов.  Ибо,  не приняв режим фюрера,  он остался в Москве.  А сидящие в развалинах, живые мертвецы, были сильнее. Они пришли из третьего рейха, они видели его изнутри.  И здесь он слабее их, так как не видел построенных по маршруту Гитлера парализованных им толп, украшенных ритуальными флажками; не слышал рева "зиг хайль!", не пил пиво из высоких кружек,  обсуждая  победы германского оружия...

Это было противно осознавать,  но это незнание  вставало стеной на пути к тем человеческим остаткам,  что дули в замерзшие пальцы и ели остатки конины, однако пока не поднимали руки полками и дивизиями. А ведь он приехал сюда не убийцей,  он хотел сохранить им жизнь.