Вишнёвое

На месте, где стоял дом, остался серый песчаный прямоугольник. За забором буксовал грузовик, увозивший последние сломанные доски, битые кирпичи, бревна, рассыпающиеся оранжевой трухой.  Старые вишни и яблони испуганно топорщили узловатые ветки в пустоту, будто искали стену сруба - прежнюю надежную опору - и не находили её. Подошел отец, небритый, в потертой кожанке, заговорил возбужденно и радостно:
- Забор надо новый сделать, Женька! Столбы из кирпича забубеним и профнастил между ними пустим. Во!
После того, как мама уехала с вещами в Краснодар, чтобы обустраиваться в новой квартире, он стал расслабленнее, смешливее и даже повыше ростом. Потирал руки, готовил удачно складывающуюся сделку – их старая двушка продавалась быстро и выгодно. За утро три раза позвонила сестра, она сейчас жила у подруги и старалась сдать экзамены досрочно, чтобы поскорее перевестись и тоже рвануть в Краснодар – в тепло, поближе к морю и новой жизни. Юлька беспокоилась, выговаривала отцу: «Па, ты поел? Да как нет, у тебя ж режи-и-и-м, тебе так нельзя. И тяжести не поднимай. Не надрывайся. А то всё сам да сам. Пусть Женька». Отец ладонью приглаживал назад растрепавшиеся волосы, кивал, угукал, потом шкодливо и резко нажимал на кнопку отбоя.
- Па, дай машину на вечерок, - Жека уперся затылком в согнутые руки, широко расставил локти и подставил лицо солнцу.
- Неужели наконец твой байк тебе зад натёр? – отец запер ворота и покосился на видавший виды «Юпак», прислонённый к забору.
- Я в театр поеду. С девушкой.
- Пора тебе свою ласточку покупать. Третий десяток разменял. А всё как пацан.
- Па, когда ты так говоришь, я чувствую себя стариком, - ухмыльнулся Жека. Он и правда выглядел мальчишкой из-за маленького роста, юрких движений, вздернутого носа и длинной русой чёлки на один бок. Сафронов-старший хохотнул, скользнув взглядом по припорошенной известкой и пылью фигуре сына в армейском хэбэ, с довольным видом засунул руки в карманы и пробасил:
- Вот в Краснодаре чуток обустроимся, пойдут дела, пришлю тебе деньжат на тачку. А пока, - он выудил из карманов смятый денежный рулет, - на, как со стройкой устаканимся, съезди на море, погрейся на песочке, старик.
Жека взял и почувствовал, как горячо трепыхнулось сердце.

К дому Рины Сафрон подъехал на лакировано-сахарной «аудюхе» - минута в минуту. Сверкнул ботинками и выпрыгнул под вечернее небо в костюме под цвет раскинувшегося над городом насыщенно-синего кашемира. Подхватил с заднего сиденья кремовые розы и повел носом в сторону окна девушки. Странно, что она не ждала его у подъезда, как это бывало раньше, не бросилась всполошенной пташкой. Пришлось подняться наверх.
- Подожди немного, - неразборчиво и глухо ответили ему из-за закрытой двери. И Жека несколько минут удивленно рассматривал плафон, обернутый в кокон из пыли и паутины, с тусклой лампочкой внутри. Потом замок причмокнул, вышла Рина, звонко поздоровалась и радостно пригвоздила в ответ на протянутый букет:
- Не угадал, Жень, с цветом.
На ней было чёрное обтягивающее платье с кружевными рукавами. По низкому декольте, по извилистому кружеву шёлково струились смоляные волосы.
- Чёрных не было, - Жека улыбнулся мыслям про ритуалку, но промолчал.
– Красные надо было, Жень, - Рина повернулась, чтобы унести розы в квартиру, не тащить же их с собой. В полутьме сигнальными огнями сверкнули её алые туфли.
Здание театра тянулось к небу узкими окнами, белыми колоннами, изгибалось дугой арки, но всё равно у купеческого крепыша не получалось стать изящным дворцом.
- А что мы будем смотре-е-ть? -  чуть смущенно протянула Рина, опираясь на Жекину руку, когда они шли к главному входу среди остальной публики.
- «Вишнёвый сад», - отозвался Жека, понимая, что девушка на каблуках выше его. Рина осторожно переступала точёными ножками, обходила лужи и трещины асфальта.
- Женька! Сафронов! – у гардероба Жеку окликнул коренастый парень с глубоко и близко посаженными глазами и тяжелой квадратной челюстью.
- О! Громов! Здорова! – помахал ему в ответ Сафрон и повернулся к Рине. – Это мой одноклассник. Дружили раньше.
Громов напоминал грубо вылепленного пластилинового человечка, которого сплюснули, постарались выправить, да и оставили как есть. Он дернулся против людского потока, но остановился и крикнул:
- В антракте встретимся!
Бархатные кресла партера взволновали Рину, она то пыталась и не могла вспомнить, когда и с кем здесь была в последний раз, то крутила головой, стараясь рассмотреть, кто и во что одет, но видела только аккуратно причёсанные женские и мужские головы. Жека заметил, что ей тревожно и стал расспрашивать о Чехове и пьесе, но второкурсница филологического факультета путалась, тушевалась, елозила коленками, краснела ярче чуть подрагивающего занавеса. Во время спектакля Жека видел на сцене череду идеально выстроенных композиций кадра, примерялся к ракурсам, отмечал цвета и освещение, словно ему предстояло делать фоторепортаж, но потом его увлекло действие, он стал следить за диалогами и эмоциональным накалом. Школьных воспоминаний о пьесе почти не осталось, и Жеке было интересно. В программке написано – комедия, и он ждал, когда же зал взорвется от хохота. Но смешно не было, даже он разговоров Гаева со шкафом настроение ещё больше провалилось в безнадёгу. А шпагаты и карточные фокусы Шарлотты раздражали, как пошлые вклейки рекламных роликов посреди трагического фильма. Одно время сменяло другое и нигде не нашлось места для вишнёвого сада.

В антракте Жека с Риной сидели за столиком и пили кофе из крошечных белых чашек. Девушка печально возила ложечкой - дробила на крошки песочное пирожное. Громов подскочил к ним, подхватил стул, перевернул его спинкой вперёд и уселся верхом, широко расставив ноги:
- Сафронов, кореш, сколько лет, сколько зим! Ну чё ты – как?
- Да я вот дембельнулся. А ты? – Жека резко отодвинул пустую чашку.
- А я в депутаты баллотируюсь. Но главное не это. Главное – культура – для души. Дело всей жизни – содружество творческой молодежи. Представляешь, весь молодой креативный бомонд: поэты, художники, музыканты – все с нами.
- А фотографы есть? – Жека, как казалось Рине, поддерживал разговор из вежливости.
- Конечно! У нас сегодня как раз квартирник после спектакля, так обещался прийти чувак, знакомый с Пинхасовым, может, его вообще в «Магнум» возьмут. Пошли тоже, - Громов вдохновлено раскинул руки.
- Да я не один, - Жека кивнул на Рину.
- Так вдвоём приходите, я адресок напишу, а то мне ещё домой заехать надо, - Громов вытащил из кармана пиджака ручку и начал писать что-то на салфетке. -  Я тоже не один вообще-то. Жена у меня – красавица. Только родила недавно, дома сидит, нянчится.
- А ты значит один отрываешься? – хмыкнул Жека.
- Какое, братан, отрываюсь! Не отрываюсь, а разрываюсь. У меня встречи, совещания, домой прихожу уставший, как собака, а там вопли круглосуточно «уа-уа-уа» - не поесть нормально, не поспать. Хоть на Луну сбегай…
- А как вам спектакль? - спросила Рина, стараясь не встречаться с Громовым взглядом. Ей хотелось сменить неприятную тему мужского предательства.
- Да что спектакль! – воскликнул Громов, - Старье! Премьера осенью была. Режиссер – молодец, поднялся на нем. Сам из Хабаровска, а как «Вишнёвый сад» поставил, так и главным режиссером у нас стал. Актёры наши – огонь! Лопахин – хорош! Шарлотта – восхитительна! А вы не актриса случайно? Нет? Как жаль, такая красота пропадает. Поедете сегодня к нам на собрание?
- Поеду, - Рина заскребла ложечкой по блюдцу доедая крошки пирожного. Прозвенел третий звонок, антракт закончился.

Квартира, куда Жека с Риной приехали после театра, сверяясь по адресу, написанному Громовым на салфетке, казалась большой из-за высоких потолков и снесенных кухонных перегородок. Вокруг барной стойки уже толпилось много народа, девушка в шляпе, как у Майкла Джексона, открывшая дверь новым гостям, проводила их к дивану. Низкий столик был заставлен разномастными фужерами и дешевыми закусками, завален кожурой фруктов и рыбьими костями.
- Вам что налить? – раскатисто и низко рявкнул из-за стойки парень в пестром кашне, завязанном на шее, как удавка.
- Шампанского, - пискнула Рина, отыскав глазами Жеку.
- Соку какого-нибудь, - отозвался Сафрон. Многих из присутствующих он знал, кого-то по художке, кого-то по вузу, кто-то приезжал ремонтировать тачку в отцовскую автомастерскую. Маленький город не располагал к сохранению инкогнито – даже у случайно встретившихся незнакомцев непременно находился общий знакомый. Его тоже узнали и хлопали по плечу, когда он возвращался от стойки с двумя высокими тонкими стаканами, лавируя между представителями творческой молодежи. Из широкодиагонального телевизора верещало «Муз-ТВ». Дорогие обои были заляпаны грязью и увешаны старыми афишами, паркет – прожжен в нескольких местах и засыпан пеплом, на нем валялись разноцветные подушки и туристические коврики. Приехавшего Громова встретили аплодисментами, броуновское движение прекратилось – поэты, художники и музыканты расселись там, где смогли. Щелкнули пультом телевизора. И сразу же появилась гитара. Пели что-то своё, выстраданное, такое, которое никто не знал и поэтому не мог подпевать.
- Сафронов, а ты чего без фотика? Пока нашу тусовку не снимешь, в «Магнум» не возьмут, - громыхал Громов.
- Это вы Пинхасова знаете? – придвинулась поближе девушка в шляпе.
- А я сегодня поэт, - заявил Жека, понимая, что Громов врет, как дышит, и никакого легендарного «чувака» не будет.
- Ой, а почитайте! – закатила глаза девушка.
- Кому-то покажешься странной, а кто улыбнётся вослед.
Чудная-чудная девчонка, тебе скоро двадцать лет.
Мы будем с тобою петь песни, на битом стекле танцевать,
И на расплавленной крыше солнце ко сну отпускать.
Мы будем делиться снами, и хохотать невпопад.
За желтой гримасой смайла скрывать своих чувств водопад.
Кто не поймёт – тот осудит, близко кому – тот простит,
Где-то в душе тихонько ангел пушистый спит., - Ж ека поднял свой стакан с вишнёвым соком в сторону Рины. – Вот эта девушка делает меня поэтом.
- «Хорошая девушка Лида на улице южной живёт»…Выпьем за прекрасных дам, - тут же встрял Громов, и все захлопали. Кто-то закурил очень крепкие сигареты, у  Рины перехватило дыхание, она вышла в соседнюю темную комнату. Жека пошел за ней и открыл окно. Стали слышны гудки машин, ворвавшийся воздух показался очень свежим. Рина поёжилась. Сафрон накинул ей на плечи свой пиджак и не убирал руки. Девушка нахохлилась, но не вырывалась:
- Давно ты стихи начал сочинять?
- С тех пор как в тебя влюбился…
- Я серьезно.
- И я серьезно, - Жеке казалось, что кожа Рины, блестевшая в свете фонарей, пахнет карамельной вишней. Он коснулся губами её уха, спустился по шее ниже, она вздрогнула и заговорила:
- Это ты про нашу прогулку на крыше стихи написал? Да? Я помню. Ещё семечко тебе дала. Ты посадил?
- Да. В цветочный горшок. С маминой геранью. И вырос огромный-огромный росток до неба и я забрался по нему, а там… - Жека гладил Рину руками, проводил по груди, талии, бедрам, сжимал всё сильнее, ворковал всё жарче.
- Врешь ты всё, - оборвала его Рина.
- Вру, ничего не выросло, - согласился Жека, резко развернул её к себе и начал целовать, прижимая к стене.
- Жень-Жень-Жень, погоди. Я так не могу, - увернулась Рина.
- Как?
- Сразу. Я тебе не шалава.
- Ты моя любимая. Я для тебя сад посажу. Вишнёвый. Хочешь? Большой-большой, он весной будет расцветать, а летом мы устанем собирать спелую вишню и варить из неё варенье. И потом там будут гулять наши дети…
- Жень, я понимаю, ты из армии вернулся. Тебе надо. Но я не могу. Я не хочу. Ты чужой вернулся. Другой. Грубый. Только об одном и думаешь. А я тебя не знаю совсем.
- Давай на море поедем, там волны, песок, отдохнём…
- Я не могу. Я на все лето поеду вожатой в лагерь, а до этого надо курсовик, зачёты и экзамены досрочно сдать.
- Поедем, наплевать на всё, - Жека целовал её грудь в широком вырезе платья. Его чёлка щекотала Рину, а руки обхватывали и сжимали бёдра, поднимая всё выше подол. Ей стало страшно, что Жека не остановится. И она резко вырвалась:
- Нет, Жень, не здесь и не сейчас. Твой план меня напоить и поиметь не удался.
На кожаный диван они вернулись вместе. Девушка, похожая на Майкла Джексона, читала стихи про самоубийц.

- А вы актриса? – снова спросил у Рины изрядно выпивший Громов.
- Нет, я пою, - она была готова на всё, только бы привлечь внимание и не оставаться наедине с Жекой, и  попросила. – Кто-нибудь может сыграть «Русское поле»? Знатоки русского романса нашлись. И голос Рины заскользил по комнате:
- Поле, русское поле:
Пусть я давно человек городской -
Запах полыни, вешние ливни
Вдруг обожгут меня прежней тоской.
Русское поле, русское поле
Я, как и ты, ожиданьем живу -
Верю молчанью, как обещанью,
Пасмурным днём вижу я синеву!

Её вкрадчивый, неспешный напев задел в Жеке какую-то глубинную струну. Он и не знал, что она умеет так петь, да ведь он и не спрашивал её. А Яшка наверняка спрашивал, он точно знает. Горчично-горькая обида запершила в горле. И тут поднялся  совсем уже пьяный Громов:
- Нафиг! Валить нужно из Рашки! Валить! Нечего тут ловить. Страна козлов и баранов.
- Громов, ты же депутат будущий, слуга народа, - раззадоривался Жека.
- Ну да и поэтому лучше знаю, что всё давно продано и куплено… А ты патриот что ли? Патриот… Да таких патриотов нужно из «градов» расстреливать.
Закончить речь Громов не успел. Его рубашка затрещала от захвата Жеки, в ухо прилетел кулак, он согнулся и получил коленом по красной недоделано-пластилиновой морде. В долгу не остался, рыкнул и навалился на мелкого Жеку. Творческая молодёжь, увидев, что закапало кровью, перестала снимать на телефон  и попыталась развести забияк по разным углам и сунуть каждому по стакану водки. Рина смотрела на драку с ужасом, а потом выбежала вон из квартиры, из душного перегара. Жека видел, как метнулось крыло её волос, слышал, как хлопнула дверь, но не стал вырываться из тисков зафиксировавших его парней и покорно выпил водки.
Утром он проснулся на жестком диване, укрытый пледом и увидел Громова в трусах посреди клубов сигаретного дыма. Громов протянул ему стакан с минералкой:
- Сафронов, слышь, у твоего бати ведь автосервис был?
- Теперь я управляющий там, - прохрипел Жека.
- О, круто, посмотришь мне машинку? Барахлит что-то.
Жека кивнул.