О карме, дхарме и прочей сансаре...

ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                О КАРМЕ, ДХАРМЕ И ПРОЧЕЙ САНСАРЕ…

                рассказ
                (из серии “Воспоминания Старого Адвоката”)


           Адвокаты, такова уж специфика нашей службы, – народ, как правило, общительный, разговорчивый, даже… болтливый. Иной раз. А что поделать? – профессиональные деформации. Здесь уж ничего не попишешь, ничего не поделаешь…

           Не исключение из общего правила, со всеми необходимыми оговорками, и Алексей Александрович. Да, конечно, старый адвокат никогда не переливал из пустого в порожнее, никогда не заливался соловьём из, так сказать, одной лишь любви к искусству, не растекался мыслию по древу, но, чего уж греха таить, любил, порой, порассказать случаи из богатейшей своей практики. И всегда это было и интересно, и поучительно. И не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, только завидев Алексея Александровича, что он, именно в данный момент, готов, по той или иной причине, пуститься в воспоминания и: когда в назидательных, когда – в развлекательных, – словом, в нужных целях рассказать о том, или ином, случае из юридической жизни.

           А вот в тот день, когда Алексей Александрович поведал нам эту печальную и, одновременно, мерзкую историю (и нечего делать такие глаза, адвокатам, да и не только адвокатам, а вообще – юристам, приходится, хочешь не хочешь, сталкиваться с самыми разными жизненными ситуациями и далеко не все они источают аромат фиалок), – так вот, в тот день даже внимательный наблюдатель не догадался бы, что опытный адвокат желает поделится своим богатым опытом.

           В тот день Алексей Александрович явился на службу с каким-то странным видом. Необычным. Я, во всяком случае, его таким больше не видел никогда. Поздоровавшись суховатым голосом, он немного небрежно бросил стопку газет на стол, разделся, как-то особенно аккуратно развешивая предметы одежды в гардеробе, с какими-то машинальными движениями поправил идеальную причёску и уселся на привычный свой особенный, весьма удобный, надо признать, стул, но ни делом не занялся, ни в чтение газет не погрузился, ни присоединился к общему разговору, хотя ничем не показал ни раздражения, ни нежелания общаться с коллегами.

           Да, таким я никогда не видел адвоката. Особенное его поведение заинтересовало меня, но я не решился затронуть Алексея Александровича. А он, находясь среди нас, был где-то очень далеко. Очень-очень далеко.

           Поначалу я решил, что причина такого поведения адвоката кроется в погоде: день был пасмурный, чёрная туча с самого утра подползла с севера-востока, навалилась на город и, хоть и медленно, но неотвратимо поглотила небосвод, превращая и без того хмурый день в подобие ночи. Из-за такого состояния природы и человеку несладко на душе. Именно поэтому по дороге на службу я несколько раз столкнулся с немотивированным проявлением человеческого раздражения и едва сдерживаемой немотивированной агрессии и решил, что и на Алексея Александровича мерзопакостная погода могла повлиять не самым лучшим образом. А чего удивляться: прославленный адвокат – человек, следовательно, ничто человеческое и ему не чуждо.

           Однако, присмотревшись к Алексею Александровичу, я понял, что если погода и была среди причин такого его состояния, то причина эта – отнюдь не главная. Скорее, можно было бы назвать её одним из факторов, но не основной причиной и даже не спусковым крючком. Старый адвокат, одним словом, стал для меня загадкой, и загадку эту я не надеялся разгадать. Всё в Алексее Александровиче в тот день было для меня необычным. Да, я-то думал, что знаю Алексея Александровича уже хорошо, во всяком случае – неплохо, а оказалось…

           Я уже разуверился, что причину такого своего поведения Алексей Александрович сегодня разъяснит. Да и вообще – хоть когда-нибудь разъяснит. День ли такой выдался, или так уж совпало, но никто из присутствовавших адвокатов, вопреки обыкновению, ничего интересного даже и не пытался поведать. Разговор, хоть и вёлся, но как-то вяло. И относился к вещам неважным, случайным и малоинтересным. Кто-то, неизвестно зачем, запустил тему, в которой мало понимал сам, да и от других участников разговора толку было немного, – тему кармы, дхармы и прочей, ставшей именно тогда модной, сансары.

           А за окном, между тем, совершенно почернело, мрак просочился в помещения нашей конторы, но прежде, чем кто-либо догадался зажечь электричество, яркий, но мертвенный, свет молнии осветил присутствующих, превратив на мгновение лица адвокатов в безжизненные маски, пушечный раскат грома оглушил нас, так что в первые мгновения мы даже и не поняли, что разверзлись хляби небесные и обрушили на город форменный потоп, и именно в этот, совершенно, как показалось, неподходящий момент Алексей Александрович и начал свой рассказ – как-то совсем уж неожиданно и как будто бы и не предполагая, что хоть кто-нибудь станет его слушать. И говорил он в этот раз как-то совсем сухо, как о чём-то, что было не с ним, о чём он слышал от кого-то другого, но: или не поверил рассказу, или не придал ему никакого значения. А между тем…

           “Вот вы говорите, – начал, озаряясь вспышками яростных молний и бесцеремонно перебиваемый ужасными раскатами грома, рассказ Алексей Александрович, – карма, дхарма, адхарма, сансара… Да что вы знаете обо всём этом? Что вы можете знать?”

           Выражение ли лица у рассказчика было в тот миг каким-то особенным, возможно, из-за превратностей погоды и особенностей освещения нашего помещения, или голос его, заглушаемый звуками грома и беснующегося ливня за окном, но только Алексей Александрович, несмотря на то, что говорил, как и всегда – негромко, привлёк к рассказу всеобщее внимание ещё до того, как пришло осознание того, что именно он рассказывал. Старый же адвокат говорил:

           “Пришлось мне, двадцать восемь лет тому назад это было, – пришлось мне защищать некоего двадцатидвухлетнего олигофрена в степени лёгкой дебильности. По заключению стационарной судебно-психиатрической экспертизы, несмотря на наличие этого психического расстройства, он мог понимать значение своих действий и руководить ими, то есть, несмотря на психическое заболевание, был вменяемым. Работал шофёром на грузовом автомобиле. Ездил в командировки по краю. И вот, в один из нехороших дней, заехал он перекусить в захудалое, Богом забытое, придорожное кафе…”

           Алексей Александрович на мгновение замолчал, прерванный очередным раскатом грома, а по выражению его лица я понял, что рассказ этот вызвал в памяти адвоката эпизод из малоприятных. Но Алексей Александрович собрался и продолжил, правда, каким-то почти неживым – механическим – голосом:

           “В том, не к ночи будь помянутом, кафе прижился несчастный восьмилетний мальчонка. И тоже, как и мой подзащитный, олигофрен в степени лёгкой дебильности – сын мамаши, страдавшей шизофренией и родившей его от такого же, как и она сама, шизофреника. Папаша мальчонки практически всё время находился на излечении в психиатрической клинике, а мамаша – эпизодически. В такое время бремя заботы о несчастном ложилось на его, тоже не вполне здоровую, бабушку, а по большей части – на обслуживающий персонал упомянутого мной кафе. И на посетителей кафе, которые парнишку, худо-бедно, подкармливали. Даже “Ваняткой-Ванюшкой” его прозвали. Шутники доморощенные…

           Угостил малыша пирожком и мой подзащитный. А потом заманил…”

           Алексей Александрович снова замолчал, а потом продолжил рассказ в непривычной для него отрывистой манере:

           “Завлёк малыша… в общественный сортир… Совершил… Тогда не было статьи о насильственных действиях сексуального характера, да к тому же – гомосексуальных, а потому эту часть содеянного на предварительном следствии квалифицировали как злостное хулиганство… Хулиганство… Какое же это хулиганство?.. А малыш, несмотря на возраст и задержку в развитии, от насильника отбивался, как только мог… Стиснул, что было сил, зубы… Но насильник… Зажав ребёнку нос… От введения напряжённого полового члена в рот потерпевшего у того сломалась подъязычная кость… Что потом послужило поводом считать, что насильник, когда решился… дабы скрыть содеянное… когда решился лишить ребёнка жизни, то душил мальчишку… Душил ребёнка… и задушил. Задушил ребёнка… На самом же деле – бил головой и телом потерпевшего по стене уборной до тех пор, пока ребёнок не перестал подавать признаки жизни… А потом… потом…”

           Адвокат замолчал, но мужество не изменило ему, и он продолжил:

“Выбросил тело в выгребную яму общественного сортира, а сам…”

           Меня, хотя я уже многое повидал за тот недолгий срок, что прослужил адвокатом, невольно передёрнуло, а Алексей Александрович продолжил:

           “… а сам, как ни в чём не бывало, уехал с места происшествия. А через полчаса… Или час… или десять минут… Словом, через какое-то время ребёнок, которого злоумышленник посчитал убитым, очнулся… Стал плакать, кричать… Звать на помощь стал”.

           Я представил, что в эту минуту пережил ребёнок, и мне стало и страшно, и тошно, а адвокат рассказывал:

           “Женщины – работницы кафе – услыхали крики… мольбы о помощи… Бросились на выручку… Достали мальчика… Кой-как отмыли от… от того, в чём оказался малыш… М-да…”

           Алексей Александрович ненадолго замолчал, но никто не поторопил его с продолжением рассказа, как никто, что случается у нас частенько, не полез с уточняющими вопросами. А адвокат, пропуская то, о чём коллеги и сами могли догадаться и без дополнительных пояснений, говорил:

          “Квалифицировали дело по двум статьям особенной части: покушение на умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах и злостное хулиганство… Деяние было совершено в районе, там же, как вы понимаете, велось предварительное следствие, а суд состоялся в городе. Адвокат из района в суд не явился и потому в этот процесс, по назначению, попал я. Вот почему мне это всё стало известно. Да…”

          Если бы Алексей Александрович курил, то в этот момент, по всем правилам опытных рассказчиков, он должен был бы закурить, нервно затягиваясь дымом, а то и закашляться. Но Алексей Александрович не курил, а потому ни закуривать, ни нервно затягиваться, ни закашливаться не стал, просто продолжил:

           “В суд из женщин, спасших ребёнка, явились две. Одна, хоть и не слишком образованная и культурная, довольно внятно поведала нам то, что знала об обстоятельствах деяния. Её показания не расходились с другими собранными по делу доказательствами. Необходимость допроса второй казалась не особенно и нужной. Но, свидетель – есть свидетель. Стали допрашивать и её. А она оказалась и не то, чтобы уж очень косноязычной, но… Пришлось спрашивать и переспрашивать, как было дело, да что было… Вот она и рассказывала, нарушая хронологию – с пятого на десятое, как отмывали ребёнка от фекальных масс, как, вместе с другими женщинами, доставали мальчика из выгребной ямы… Словом, спасали ребёнка… Как всё было на самом деле… Как вытаскивали его из канала… Как нелегко это было - вырвать малыша из рук обезумевшей… матери. А ребёнок – мокрый, испачкан… илом… Но, всё-таки, спасли ребёнка, еле-еле отбили, не дали его утопить… В канале…”

           Странное поведение Алексея Александровича, что очевидно, не могло не сказаться и на его рассказе. То, по словам адвоката, злоумышленник бросил ребёнка в выгребную яму общественного сортира, и именно оттуда мальчика извлекли сердобольные женщины, то – потерпевшего извлекли из какого-то невесть откуда взявшегося канала. Из какого канала? Откуда он взялся в рассказе адвоката? И вместе с какой такой матерью, ведь она, судя по доказательствам, находилась в момент совершения деяния против её сына, в психиатрической клинике – на очередном излечении?

           Алексей Александрович, уловив недоумение в моём взгляде, а также и во взглядах и других, может быть – менее, чем я, внимательных слушателей, отреагировал так:

           “Да-да – вот и я, так же, как и вы, тоже не понял, при чём здесь канал, и как можно было перепутать его с сортиром, воду и ил канала – с содержимым выгребной ямы… И судья недоумённо повёл очами, и народные заседатели встрепенулись, тоже почувствовав, что в рассказе свидетельницы – что-то не то. А та только замолчала, как бы давая понять, что и она не понимает, а что, собственно, неясно в её показаниях. Судья сказал, что трудно понять, как и почему попал в её рассказ какой-то канал и почему гражданочка каналом называет… ну, не буду повторять, что…

           Гражданочка пояснила, что ребёнка она, а также и другие женщины, извлекла, вместе они извлекли, из канала, когда едва успели вырвать несчастного из рук психически больной матери.

           Ну, тут уж все мы, было, решили, грешным делом, что сама гражданочка свидетельница… кх-м, кх-м, малость не в себе. Судья, естественно, стараясь говорить спокойно, как обычно с умалишёнными и говорят, попытался успокоить свидетельницу… И даже в сторону секретаря – красавицы Аллочки – посмотрел, как бы говоря: – Видала такое? – А потом посмотрел в сторону конвоя, дескать, будьте, ребята, начеку, в любой момент можете понадобиться, сами видите, что свидетельница, как оказалось, не вполне вменяемая. А свидетельница увидела все эти переглядывания и перемигивания и сама спросила: – Что, я, может быть, что-то неясно рассказываю? – Судья кивнул головой, давая понять, что ничего неясно из показаний свидетеля, уточнил: – Повторите, пожалуйста, как вы ребёнка из… из того, где он был, достали. И, уж будьте добры, поясните, почему вы это… ну, то… сортир, одним словом, называете словом «канал»? – И кивнул головой в сторону двери, за которой находился юный потерпевший и его бабушка.

           Вот в этот-то момент и выяснилось, что ничего свидетельница не перепутала, все вещи называла своими именами, да только из-за косноязычия рассказ её вышел путаным, а потому – непонятным. Оказывается, что из выгребной ямы общественного сортира, а не из канала, она, с другими женщинами, вытащила восьмилетнего потерпевшего. Того самого, что находится за дверью с бабушкой, так как мать его снова поправляет здоровье в клинике для душевнобольных. А из канала она, тоже – вместе с другими женщинами, – вытащила, четырнадцать лет тому назад, другого восьмилетнего ребёнка… Того самого, который теперь сидит, как оно и положено подсудимому, в клетке на скамье подсудимых. Он, четырнадцать лет тому назад, восьмилетним ребёнком тоже стал жертвой покушения на умышленное убийство – малыша его родная мама, тоже, как и мама нынешнего восьмилетнего олигофрена, страдающая шизофренией, пыталась утопить в канале, но это увидели работавшие в поле женщины, кинулись ребёнку на помощь, отбили его от потерявшей рассудок матери, спасли от утопления…”

           После такого пояснения всё, конечно же, встало на свои места. За четырнадцать лет до описываемых событий страдающая шизофренией мама покушалась на умышленное убийство своего слабоумного восьмилетнего сына, а тот, спасённый случайными женщинами, вырос и сам покушался, после совершения мерзкого преступления, на умышленное убийство слабоумного восьмилетнего мальчика…

           “Такая вот, – горько усмехнувшись, сказал Алексей Александрович, – карма, дхарма и сансара в придачу. И подумалось мне тогда, что пройдёт четырнадцать лет и…”

           Старый адвокат замолчал, а потом, махнув рукой, всё же продолжил:

           “Подумал я, грешным делом, что пройдёт четырнадцать лет и придётся мне защищать в суде двадцатидвухлетнего олигофрена, который… И не хотелось думать такое, но оно как-то само собой думалось, что вырастет этот потерпевший и сам станет преступником, если, конечно, доктора не сумеют его вылечить. Да как от такого вылечить?..”

           Старый адвокат снова замолчал, но никто не стал его торопить с продолжением, как никто и не попытался, воспользовавшись паузой, что случалось у нас сплошь и рядом, встрять в разговор и начать свой рассказ. Алексей Александрович, видя, что слушатели ждут продолжения рассказываемой им истории, снова грустно улыбнулся и продолжил:

           “Шло время. Проходили годы. Но эта история не шла у меня из головы. Прошло, однако же, четырнадцать лет. Мальчишке-потерпевшему исполнилось двадцать два года и… И – ничего. Прошло ещё сколько-то лет. И снова – ничего. Я уж и думать про это дело забыл. Вернее сказать, стал думать много реже… Прошло уж и двадцать восемь лет. То есть – дважды по четырнадцать. И вот…”

           Меня даже в сердце кольнуло. А Алексей Александрович говорил:

           “И вот – снова дело. Вон смотрите – я газеты принёс, а в них, почти во всех, об этом, не без смакования отвратительных… ужасных подробностей, рассказано: в соседнем регионе… Даже говорить не хочется, но… девочка: восьмилетний олигофрен, – мать: шизофреничка и алкоголичка; обвиняемый: олигофрен тридцати двух лет; деяние: изнасилование с последующим покушением на умышленное убийство… изнасиловал, задушил и бросил бездыханное тело ребёнка в… Что уж… как есть – в выгребную яму сортира. Ребёнок оказался жив… Девочку извлекли… Попытались спасти, но… через две недели… в реанимации… не приходя в сознание…”

           Алексей Александрович снова умолк. Обычно адвокаты, так уж нас приучил кинематограф, являются героями историй, в которых они отважно борются с произволом, предвзятостью, чёрствостью процессуальных противников, и именно такие истории, где они – герои на белом коне, фигурируют в художественных произведениях. А Алексей Александрович поведал нам историю не о борьбе, не о состязании и, разумеется, процессуальной победе адвоката… Рассказ был о другом.

           “И понимаю я, – говорил он, – что нельзя так думать, но… Так и приходят в голову мысли, что, не спаси тогда женщины мальчика, которого мать топила в канале, он бы, может быть, не совершил преступление четырнадцать лет спустя. Не спаси женщины его жертву, тот, в свою очередь, не совершил бы изнасилование и причинение смерти ребёнку… Вот ведь: и уехал из наших краёв, правда, в связи с совершением им преступления (и тоже изнасилования), и времени прошло немало, а… Карма, дхарма-адхарма, сансара ваша любимая… а получилось – сексуальное насилие, желание лишить жизни ребёнка, выгребная яма… И где начало той истории? Чья карма, чья сансара сыграла, и какую, роль?..”

           Тяжело вздохнул Алексей Александрович, признался:

           “Мучит меня, не отпускает та давняя история… А теперь вот – продолжение…”

           Старый адвокат, не закончив фразы, вышел из комнаты. Я тоже тяжело вздохнул, но, совершенно неожиданно, поймал себя на мысли, что всё, вопреки всем бедам, горю и несчастьям, – не так уж и плохо в нашем мире, а за окном, после мощной и всеочищающей грозы, вновь ярко сияет солнце, а жизнь – всё равно – прекрасна сама по себе.

      Краснодар,
      26.08.2020 г., 29.08.2020 г., 31.08.2020 г., 01.09.2020 г., 02.09.2020 г.

© 02.09.2020 Владислав Кондратьев
Свидетельство о публикации: izba-2020-2888559