Ночь

- Мама! Мама!
    Я вновь кричу во сне и просыпаюсь в холодном поту. Трясущимися руками вытираю слезы. Но они все катятся и катятся. Не остановить. И не хочется. Сердце в груди ноет. Болит. Тоскует. Столько лет прошло, а память все еще ночами возвращает меня в тот страшный 46-й год, и я вновь, как наяву вижу нашу маленькую комнатку с одной панцирной кроватью в двухэтажном стареньком доме. Это было такое счастье - забегать со двора в дом и, пробежав по темному коридору, оказаться только их уютном мирке.
- Зоя, руки вымой, - заслышав топот моих ног, не оборачиваясь, сказала мама. И я, скинув в угол ботинки, доставшиеся мне от подросшей подружки Марьи, что жила с родителями в соседней комнате, послушно направилась к умывальнику, приколоченному прямо к стене. Намылив руки и потеребив рукомойник за носик, я смотрела, как вода, ударяясь о пустое дно, разбрызгивается по стенкам жестяного ведра.
- Дочка, не балуйся и иди ужинать, пока суп не остыл.
  И словно в ответ на ее слова, мой живот заурчал. Я хихикнула, глядя, как в маминых усталых глазах засветилась улыбка, и забралась на высокий деревянный табурет. Их у нас было целых два! А еще был большой шкаф, который плотник дядя Толя сколотил еще прошлой весной для нас. Это было такое счастье. Помню, как хвасталась подружкам во дворе и звала в дом, чтобы показать.   
  Как же мало мне было надо тогда для счастья... Я даже не понимала, почему однажды мама перестала улыбаться. А когда на улице все кричали: "Победа! Победа!", мама тихонько плакала, уткнувшись лбом в металлическую спинку нашей кровати. Ее плечи так вздрагивали, что казалось: вот-вот и превратятся в крылья. А я тогда сидела рядом и думала, что ее опять расстроила на работе начальница. Мама работала в сберкассе простым счетоводом, а начальница ее - Варвара Федотовна - была очень строгой. До сих пор, вспоминая ее холодный взгляд поверх очков, невольно ёжусь.
   Тот день запомнился невероятно солнечным для поздней осени. Мы с Марьей лепили на пне старого тополя торт из грязи. Было уже почти готово, и тут я вспомнила, что за домом видела не отцветшую веточку львиного зева, замечательно подходящую для украшения верхнего "коржа". Но когда я возвращалась, торжественно сжимая в кулачке маленький осенний букет, гордая добытым клевером и белым тысячелистником, увидела как мужчина в форме выносит из дома табуретки. Их я узнала сразу, потому на ножке у одной из них я гвоздем нацарапала "мама". Марья тогда взялась учить меня грамоте. Вот я и училась...
- Дяденька, - громко крикнула я, вставая у него на пути. - Это наши табуретки!
  Но суровый мужчина даже взглянул на меня, просто отшагнул в сторону и понес табуретки в грузовик. А потом из дверей показался другой человек в такой же форме, он нес мамино настенное зеркало, доставшее ей от бабушки. А потом еще двое выносили стол...
   В нашей комнате стоял такой беспорядок. Мужчины в форме скидывали в расстеленное на полу синее покрывало мамины платья, мои гамаши, тарелки, ложки, любимую мамину сухарницу - плетеную с расписным фарфоровым донышком, даже шпильки вытряхнули из ящичка на пол. Они забрали всё. А мама просто стояла бледная и молчаливая, пустым взглядом смотря куда-то в сторону. Я бросилась к ней, крепко-крепко обняв за талию и уткнувшись лицом в ее теплый живот, вдыхая успокаивающий аромат простого мыла, исходивший от нее.
  И когда эти люди ушли, в нашей комнате осталась только голая кровать. Нет. Еще тот мужчина, что я остановила на дорожке, вернул нам одну табуретку. Ту самую, со словом "мама" на ножке..
  Мама устало села на табурет и протянула ко мне руки. Ни слезинки не было на ее худом лице. Я обняла ее так крепко, как только могла и разревелась, только сейчас понимая, что испугалась. От моих слез мамина штапельная кофточка на плече вся промокла, но она лишь гладила меня по спине и ласково шептала:
- Ну, Зоинька! Не плачь, Зоинька! Все хорошо, доченька.
   Утром меня разбудила Марья. Оказалось, что когда я уснула, мама попросилась на ночь к соседям. Я осмотрелась, моргая еще сонными глазами, понимая, что мамы в комнате нет.
- Она уже в вашей комнате, - понимая мой испуг тут же ответила соседка. Выбравшись из-под теплого одеяла, я как была босиком, так и побежала по коридору.
  В комнате нашей было пусто и тихо. Мама, рассматривая свое отражение в окне, аккуратно и тщательно укладывала волосы.
  Ближе к обеду в комнату вошли два солдата. С винтовками. Я как во сне смотрела на них и не понимала: зачем они пришли; почему мама идет с ними; почему соседи шепчутся про тюрьму? Какая тюрьма? Причем здесь моя мама?
   Машины во дворе не было, а потому мы шли пешком. Я помню как плакала. Громко. Навзрыд. Помню, как мама просила разрешить взять меня на руки или хотя бы за руку, чтобы я не потерялась, но получила в ответ грубое:
-  Шагай молча, пока прикладом не огрел!
  Как же быстро они шли. Я едва успевала, до ужаса боясь потерять маму из виду.
  Подошли мы к тюрьме. Протяжно и уныло скрипнули железные ворота, надолго скрывая от меня мою маму. И я осталась на площади одна. Тюрьма в нашем городу стояла посреди города. Она и сейчас там стоит... Только теперь в ней располагается управление МВД.
  Наступил вечер, но мама не вернулась и никто не вышел ко мне и отвел меня домой. А когда заморосил дождь, передо мной вдруг присела пожилая татарка, с пониманием заглянув в мои заплаканные глаза. Столько лет прошло... Я не помню, сколько времени прожила у них и даже имен их не помню, но память моя бережно сохранила вкус салмы, которой они меня кормили, и руки той татарки, уверенно и легко колдующие над тестом.
  Только спустя несколько месяцев из другого города приехала моя бабушка и забрала меня домой...

  Столько лет прошло... В соседней комнате спят мои дети. Сейчас им столько, сколько мне было той осенью 1946 года. А я до сих ищу и зову ее во снах...