Прожиточный минимум красоты. Глава 3

            

            Миша был старше нас и, сверх того, слыл человеком, умудрённым опытом, так как уже был женат. Эта беда приключилась с ним ещё до армии, а когда он вернулся, его уже встретила дочка и накинула, по Мишиному выражению, на него ошейник. Так что он и погулять как следует не успел.
            Это было несправедливо со стороны и судьбы, и мироздания в целом – то, что Мишина золотоволосая синеглазая краса досталась одной женщине и так рано.
            Миша Липатов был настоящий Иван-царевич. Ему бы соболью шапку, красные сапожки!
            Ковёр-самолёт бы ему, коня богатырского, ну, на худой конец, серого волка.
            Режиссёр Роу непременно взял бы Мишу в свою сказку «Морозко» на роль Ивана, родись Миша намного раньше!
            А может, и не взял бы. Потому что тогда Настенька впала бы в кому не от ледяного посоха, а в самом начале фильма, возле лесного озерца, где впервые увидела своего Иванушку. Она просто не перенесла бы Мишиной красы.

            Миша не родился художником. Непонятно было, зачем он поступал в наш институт, бегал, хлопотал, сдавал экзамены. Он неплохо рисовал, но водить кистью по несколько часов  было занятием не для него. Он нервничал, ворчал, затирал работу и придирался к постановочному натюрморту: то кувшин не так блестит, то драпировка мятая, то гипсовый шар не круглый.
            Миша почти всё время был недоволен. Чем-нибудь. Он находил – чем. Он шастал от мольберта к мольберту и цеплялся ко всем, поучая, как надо «мазнуть», как «чиркнуть», как «штрихануть». Ему не давали покоя чьи-нибудь плохо заточенные карандаши, грязные, в графите, щёки.
            Слушать его было одно удовольствие! Невозможно было обижаться, глядя в синие Мишины глаза. Он бубнил, ему в ответ огрызались или улыбались, и всем было весело. Красота – страшная сила!
            - Мишка, как тебя жена терпит? – спрашивал его Лёва. – Ты же людоед.
            - Сам удивляюсь, - охотно отзывался Миша. – Я бы на её месте давно удавил меня подушкой.
            Доволен он был только своей пятилетней дочерью. Её фотографию он хранил в записной книжке и однажды показал нам: маленького кудрявого Мишу с бантом в волосах. 
            Если в классе повисала долгая тишина, ему говорили:
            - Миш, чё-то скучно стало. Позуди, а?
            Миша выдерживал томительную паузу и внезапно многозначительно объявлял:
            - Не женитесь, мужики!
            Сначала все посмеивались, потом привыкли, и на этот смелый призыв кто-нибудь, бегая глазами от постановки к мольберту, гудел басом:
            - Ладно!

            Мы часто рисовали одни, «без присмотру». Преподаватель наш, Фёдор Михайлович, по прозвищу Достоевский, появлялся в конце урока или начале следующего, делал замечания по поводу ошибок и снова исчезал. Как ни странно, мы ценили это его свойство. Я точно ценила.
            Обычно аудитория, где мы рисовали, во время занятий оставалась открытой. В холод и дождь окна не откроешь, а запах красок и особенно растворителей переносили не все.
            - Неженки, - ворчал Фёдор Михайлович. – Вы этот аромат обязаны вдыхать с благоговеньем! Он с кровью вашей должен смешаться, а вы носы воротите. Мотыльки вы эфирные, а не художники!
            Однако дверь открывал. В коридоре, у противоположной стены, стояли стулья, и там постоянно с книгами и папками толпились девушки, строя из себя занятых людей. На самом деле они собирались с одной целью – посмотреть на Алика. Он не всегда находился в поле зрения, и головы просовывались в аудиторию.
            - Алик, - спрашивал  Достоевский, - какого лешего вы к нам поступили? Шли бы в кино, в артисты. Вы нам весь процесс дезорганизовываете.
            - Да что вы, Фёдор Михайлович! – тут же хором вступались девчонки. – Не отдадим! Алик – наше лицо. Ни у кого такого нет, а у нас есть!
            - Зачем художнику лицо? – сердился Фёдор Михайлович. – Вам нужно не лицо, а руки! Лицо!
            - С лица – воду не пить, - мрачно возвещал Лёва, и все начинали хохотать.
            Алик, «с лица которого воду не пить», невозмутимо водил карандашом по бумаге.
            Он никогда не реагировал на такие разговоры.

            Достоевскому было за сорок. С детства он страдал ДЦП, ходил дёргающейся походкой, припадая на обе полусогнутые ноги. На худое бледное лицо густо спадали седые кудри, острые плечи выпирали под тёмной рубашкой. И почти всегда до колен свисал жёсткий серый фартук, замызганный красками.
            На первом этаже у Фёдора Михайловича была мастерская, где-то за гардеробом, но в первые годы учёбы нам туда ход был заказан. Возле него постоянно крутился мальчик лет десяти, как оказалось, сын. Да, Достоевский был женат и имел сына Илюшу, этого самого десятилетнего мальчика, похожего на нестеровского отрока Варфоломея. Худенькая шейка, глазищи-блюдца и острый подбородочек.
            На первом курсе мы очень жалели нашего бедного учителя. Предупредительно ставили ему стул, открывали двери и даже пытались подстраховывать его на лестнице.
            Мы, дурни, в душе чувствовали своё превосходство, молодые здоровые лбы – мы даже позволяли себе снисходительно и с состраданием провожать каждый больной шаг Фёдора Михайловича!
            Фёдор Михайлович не обращал на это внимания, видимо, привык, но уж так устроено, что непременно подсунется какое-нибудь обстоятельство, чтобы утереть любой недоразвитый  нос.
            И наши носы тоже своевременно утёрлись.

            В городе проводилась Выставка изобразительного искусства. Мы знали, что и наши учителя представили свои работы, и всей группой двинули в картинную галерею. Произведениям  Достоевского отвели целый зал. Мы дошли до него, да так в нём и остались.
            Проторчали в зале часа два и вернулись подавленные.
            Нет, мы гордились, мы восторгались, мы, можно сказать, исходили трепетом, но… нам такого никогда не достичь. Неужели это наш хромой Фёдор Михайлович?
            - Ну что приуныли, доходяги? - сказал Лёва. – Имейте в виду, что маляры-то мы уже первоклассные!

            Однажды Достоевский дал Лёве интригующее задание:
            - Лёва, нам понадобится обнажённая натура. Неделя вам на поиски.
            Лёва разыскал Мишу.
            - Миш, нужна обнажёнка. Неделя тебе на поиски.
            - А почему я? – встопорщился Миша. – Где я её возьму? В бане? Я в баню не хожу.
            - Ты местный. Может, знаешь кого из художников? По мастерским полазь. Ты у нас царевич, тебе не откажут. В общем, нужна «ню». Выручай, Миш, ну кто ещё, кроме тебя?
            - Ага, выручай… Ага, так это просто – ну прямо банку пива купить.
            - Лучше коньяку. Коньяк поставим.
            - Кому? – заинтересовался Миша.
            - Натуре, конечно, - улыбнулся Лёва.

            Прошла неделя.
            - Лёва, как там насчёт…? – с порога спросил Достоевский, входя в аудиторию.
            - Не нашли, Фёдор Михайлович! Липатов был в мастерских, без результата. Помочь не могут, - тараторил Лёва под мрачное Мишино молчание. – Крутитесь сами, говорят. Вечная проблема, говорят.
            - Что ж так сложно? – удивился Достоевский. – Поспрашивайте среди студентов. Это ведь, вдобавок, ещё и платно. Через два дня начинаем, вы живее суетитесь. Чтоб была натура!
            Лёва зверски глянул на Мишу и через два дня пришёл с пушистой шалью на пояснице. Эту серую козью шаль мы видели уже несколько раз: бедного Лёву мучили время от времени приступы радикулита.
            - Лёвынька, где ж ты умудрился подхватить такую стариковскую болезнь? – заахали девчонки в первый раз.
            - Так меня ж усё время били, – шёпотом сообщил Лёва. – И усё время ногами. Как родился - так и бьють… и бьють… Потому как девку хотели.
            Больше его на эту тему не спрашивали. Но шаль Лёве шла: он походил в ней, почему-то, на политзаключённого.

            В классе у окна стоял Достоевский и, скрестив на груди руки, наблюдал, как мы разбираем мольберты.
            - Что думаем изображать, молодые люди?
            - Так, Фёдор Михайлович… Кого только и не уговаривали! Никто ж не хочет, – Миша честно моргал пушистыми ресницами. – Я даже Зою Никитичну сватал, - закончил он под общий легкомысленный смех.
            Зоя Никитична работала в нашем институте гардеробщицей.
            - Понятно, - прищурился Достоевский. – Так, ну, староста у нас сегодня для «ню» слишком тепло одет. Раздевайтесь вы.
            - В каком смысле? – не понял Миша.
            - В том смысле, что будете позировать. Занятие началось, натуры нет. Или вы ждёте, что это я встану в качестве модели?
            Это было, мягко говоря, неожиданно.
            - Ой, Миша! Мишенька, вставай, вставай! – загорелись девчонки. – Ну, правда, кто ж ещё?! Ты не смущайся, Миш! Да мы тебя сами разденем, сами поставим и сами нарисуем, ты только соглашайся!
            - Ну, вы! «Разденем…». Налетели. Я женат, между прочим!
            - Да мы же за ширмой, Миш! Вот же ширма! Мы тебе туда стульчик поставим. Отдыхать. Соглашайся, Миш, время идёт!
            - Да чего я-то? Вон Мамедов пусть позирует!
            Улыбающийся Алик повёл чёрной бровью. Было ясно – позировать он не будет.
            - Не будем торговаться, Липатов, - сказал Достоевский. – Время действительно идёт. Вам было поручено – вы и отвечаете.
            - А как же… мой рисунок? У меня, значит, работы не будет?
            - Под мою ответственность. Ну… четвёрку я вам поставлю за это задание. Вставайте, Липатов. Подиум я подготовил, драпировка висит.
            С минуту Миша растерянно думал.
            - Н-ну, ладно, - угрожающим тоном процедил он и удалился за ширму.
            - Так, по местам! – скомандовал Фёдор Михайлович. – Готовимся. Первый час делаем наброски – по десять минут. Со второго часа начинаем работу.

            Мы стояли за мольбертами и ждали Мишу. Точили карандаши, переглядывались. Старались изображать равнодушие. Мишу было жаль, но предательское любопытство вылезало наружу сквозь сдержанные улыбки.
            Наташка Бегунова возле меня умудрилась рассыпать кнопки, стала торопливо собирать…

            Через ширму перекинулся бежевый свитер. Потом голубая футболка.
            Мы ждали.
            - Фёдор Михайлович! А в носках можно? У меня мозоль.
            - Босиком. Поживее, Липатов.
            - А ничего, что я в семейных трусах?
            - Миша, перестаньте. Выходите  как есть. В следующий раз придёте в плавках. Во всеоружии…
            Мы с Бегуновой стояли ближе всех к ширме. Миша вышел и почти задел меня, протискиваясь между мольбертами. От нагого мужского тела пахнуло теплом. Из деликатности и смущения мне пришлось отвести глаза. Не знаю, одна ли я оказалась такая застенчивая или и другим девчонкам тоже было немного не по себе.
            Бедный Миша, думала я, вот не повезло! Если бы натурщик был посторонний, чужой человек, а тут стой перед своими же сокурсниками почти нагишом…
            Я глядела в пол, пока "бедный Миша", не торопясь, поднимался на возвышение и поворачивался к нам.
            - О! – картинно выбросил руку Лёва по направлению к Мише. – Явление Христа народу!
            Я заставила себя поднять глаза.
            - Ми-иша-а-а…, - пропела-протянула Света.
            Прибавить к этому было нечего. Да-а…
            Ну что такое гипсовый Аполлон по сравнению с Мишей Липатовым?  Аполлон с радостью впрыгнул бы в это высокое стройное живое тело, натянул бы зелёные плавки, а на голову нахлобучил русую кудрявую шапку. И лицезрел бы нас немного обидчиво густо-синими глазами из-под золотистых бровей.
            Мы молча разглядывали его. Привыкали.
            - Ну чего? – спросила натура. – Холодно, между прочим…
            - А мы сейчас софиты включим, - сказал Достоевский. – Ещё зажаритесь. Загорите к концу работы.
            Фёдор Михайлович занялся софитами, направляя на Мишу лучи света, потом оставил один и отошёл, пристально оценивая постановку из дальнего угла.
            - Лёва, окна зашторьте. А, нет, сидите. Алик, зашторьте вы.
            - Вот-вот! – подал голос Миша. – Я не могу позировать без занавесок, я стесняюсь.
            - Балагурить можете сколько угодно, - сказал Достоевский, - вот бегать по подиуму – это нежелательно.
            - А смотреть можно? – спросил Миша.
            - Смотреть? Я бы сказал – даже нужно. С закрытыми глазами вы просто упадёте. Липатов, да вы никак в шоке? Неужели? Можно подумать, у нас до сегодняшнего дня живой натуры не было.
            - Голых-то? Голых не было, - пробасил Толя Толокно вполголоса.
            - Обнажённых. Обнажённых, а не голых. «Художники». Вы не в бане, – поправил Толю, вздыхая,  Достоевский и заложил по-другому складку на драпировке.
            - Так, тени, я думаю, подойдут. Вполне хорошие тени. Ну что, натура стоит, до конца урока два наброска сделать успеете. Начали. Я сейчас вернусь.
            Фёдор Михайлович вышел, но тут же снова просунул голову в дверь:
            - Лёва, табличку не забудьте.

            У художников было правило: если в аудитории позировала обнажённая натура, на дверь снаружи вешалась соответствующая табличка.
            Но у нас в классе был скелет! Не могли же мы опуститься до какой-то канцелярщины, владея целеньким симпатичным скелетом! Скелет был незаменим в таких случаях!
            Его немедленно извлекли из заваленного подрамниками и холстами  угла и одели в бежевый Мишин свитер.
            - Шляпу! Шляпу! Мишка, где шляпа твоя?
            У Миши была очень красивая синяя шляпа с узкими клетчатыми  полями, переходящими в козырёк. Она вполне заменяла Мише соболью шапку и бесподобно ему шла. Миша берёг её и даже в гардероб никогда не сдавал.
            Шляпу напялили на череп, но Миша, конечно, остался недоволен, спрыгнул со своего постамента и сам увенчал скелетную голову. Шляпа разухабисто села набок.
            - Не хватает чего-то, не хватает, - щёлкнул пальцами Лёва.
            - Комсомольского значка, - сказал Жора Извеков. Мысль ужасно понравилась, но значки уже устарели. Аня Лёсина свою ажурную брошь-птичку «цеплять на кости» отказалась наотрез.
            - Лев, повяжи ему свою шаль, - посоветовал Владик.
            - Ну да, а я в чём буду?!
            - Да накиньте мой шарф! – предложила Марина и тут же вытащила из сумки свой цветастый шёлковый шарфик.
            Шарф лелейно обнял членисто-белую хрупкую шейку, и скелет, пощёлкивая костяшками, торжественно выставился за дверь. Прямо навстречу Фёдору Михайловичу.

            Фёдор Михайлович не оценил наш манекен, окинул глазами чистые листы на мольбертах, проковылял к стулу у окна и сел. Миша вспорхнул на подиум и, освещённый софитом, снова уподобился молодому богу.
            Мы в молчании разошлись по местам и взялись за карандаши. Было чуть-чуть неловко. Чуть-чуть. Когда «лындают» все, на каждого приходится малая доля ответственности. Скопом легче. Было даже немного смешно – если брать в расчёт скелет.
            - Ну что, голуби мои, - сказал Фёдор Михайлович, рассматривая свои длинные пальцы, - с набросками не успеем? Не успеем. Ладно, если вы такие мозговитые, начнём сразу работу. А набросков вы мне принесёте к следующему занятию… - он поднял глаза к потолку, - десять штук. Обнажённую натуру.
            - Как это, Фёдор Михайлович! Почему? Вы говорили – два…
            - Значит, договорились. Десять штук.

            Мы давно поняли, что Достоевский не относится к нам серьёзно. Может быть, не видел поначалу в нас особенных талантов. Может быть, занятый своей чуть ли не круглосуточной  работой в мастерской, считал нас нежелательной нагрузкой. Мы отвлекали его. А возможно, по причине болезни сам никогда не был этаким бесшабашным весельчаком-студентом. Он не собирался «учить» нас рисовать и предоставлял полную свободу учиться самим. Первые три курса мы барахтались на морском дне, пуская пузыри, и если кому-то повезло добыть жемчужину – то вот они-то и попадали  в сети к нашему милейшему Фёдору Михайловичу. С теми он возился, выжимал из них все соки и пил всю имеющуюся у них талантливую кровь.

            Вот и теперь он не стал нас слушать.

            - Миша, - сказал он, подымаясь, -  вы, кстати, в следующий раз захватите что-нибудь с собой.  Халат, например, накинуть на себя в перерывах. А сейчас я вас поставлю. Звонка ждать не будем, он нам ни к чему.

            И Достоевский поставил Мишу – лицом ко мне! Миша опирался на какую-то толстую палку, другая рука была у него на поясе, даже чуть ниже – на бедре. Голову ему опустили вперёд и чуть набок и заставили смотреть в одну точку – мне в лицо! Не то чтобы специально на меня, но так получилось.
            И начались мои мучения! Я даже не предполагала, что мой однокурсник Липатов может быть до такой степени вредным. Мы и до этого рисовали натурщиков, и молодых, и пожилых, и все они уставали, как нормальные люди. И взгляд стекленел, и веки опускались, одна тётечка даже заснула, чуть со стула не упала. Это очень трудная работа – позировать. Тело затекает, натурщики всё чаще к концу занятий  просят передышки, а был случай, что одна молодая особа нас подвела:  перестала приходить, и вместо полноценной работы мы сляпали этюд…
            А вот Миша Липатов ни черта не уставал. Возомнил, видимо, себя окончательным божеством и стоял, как…  кусок гипса. Ни «балагурить», ни ворчать, по обыкновению, он тоже не стал, целиком отдавшись своей неподвижной роли.
            Наш толстый «весёлый флегматик» Толя Толокно подошёл было посчитать у Миши пальцы на ногах, но тот зашипел на него:
            - Отойди, мне от тебя жарко!
            И никто даже не улыбнулся.
            О, как все вдруг посерьёзнели! В классе воцарилась рабочая атмосфера, которую я так любила. Дух творчества трудно передать словами. Постановка общая, а на каждом мольберте – сплошная индивидуальность. Эта общность и разделение одновременно удивительны. Сколько разных Миш рождается на белых листах, проявляясь всё отчётливее с каждой минутой! «Голуби», как обозвал нас Фёдор Михайлович, в молчании мерили липатовские пропорции карандашами в вытянутой руке и сосредоточенно щурились, изучая Мишу с кропотливостью реставраторов.

            А Миша, возвышаясь над мольбертами, изучал меня.
            Это было невыносимо! Сама от себя не ожидая, я возненавидела его через час. Как можно  измерять его пропорции, бегать по нему, раздетому, глазами, компоновать его на листе, отходить от мольберта, оценивая работу, и вообще отдаваться всецело искусству, если натура не сводит с меня своих небесных… шаров?
            Липатов, этот античный бог в зелёных трусах, решил, видимо, испробовать на мне силу своих чар.
            Он гипнотизировал меня с увлечением, специально. Он развлекался. Лицо было неподвижно, но в глазах мелькали искры.  Они то смеялись, то грустили, в них сквозило то страдание, то, чёрт его побери, томление.
            Я не могла поднять глаза, чтобы не наткнуться на его ненормальный взгляд.
            К концу второго урока моя несчастная правая рука начала дрожать. Работать было невозможно. Я отложила карандаш и вышла в коридор.
            Скелет улыбнулся мне из-под липатовской шляпы.
            - Скотина. Вот скотина, - пожаловалась я ему. Больше я ничего не могла придумать. «Скотина» - это всё, что приходило в голову.
            По коридору, дёргаясь и припадая на ноги, ко мне приближался Фёдор Михайлович.
            - Отдыхаем? – поинтересовался он.
            - Да. Голова что-то кружится…, - соврала я.
            Достоевский кивнул и зашёл в класс.
            А я ещё долго перебирала пальцами Маринкин шарф на скелете и злилась. Две девчонки сплетничали на стульях, поглядывая на нашу дверь. Делать им нечего! Я спустилась на первый этаж напиться. В углу вестибюля бился на столбике питьевой фонтанчик. На окне кто-то крупно написал губной помадой: «Алик».

            Гардеробщица Зоя Никитична вязала за стойкой и зевала, прикрывая рот кулаком.
            Я представила её на подиуме вместо Липатова. А что? Мне, по крайней мере, было бы так лучше. Вряд ли Зоя Никитична стала бы строить мне глазки. Скорее всего, она бы заснула.
            Облокотившись на стойку, я наблюдала, как мелькают спицы в её пальцах.
            - А что вы вяжете, Зоя Никитична?
            - Носочки вяжу. Внуку. Да вот растяпа! Один носок с двумя полосками, а на этом, видишь, полоску пропустила, сплю на ходу. Этот с одной получился. Что вот делать теперь?
            - Ну, это легко исправить.
            - Это тебе там легко исправить - резинку взял да подтёр! А тут надо распускать да чуть ли не сызнова!
            Это точно.
            Надо было возвращаться, неудобно перед Достоевским. Но мне не хотелось. И рисовать не хотелось. Мне хотелось уйти домой. Вот сейчас одеться и уйти. Но в аудитории остались папка, сумка…
            Ну почему этот сноб Мамедов отказался позировать!
            Я понимала: работа «не пошла». Сегодня уже точно не пойдёт. Можно, конечно, взять новый лист, не в первый раз. Всё бывает. А где взять нового Липатова?
            Наверно, мне стоило подойти к нему и тихонько шепнуть: Миш, имей совесть, прекрати свои выходки. Ну что, в самом деле, я же завалю работу!
            Но я представляю, как это будет: Липатов прикинется дураком, начнёт вслух громко удивляться и бубнить, что он женатое существо и никаких глазок позволить себе не может. У горе-художницы всегда натурщик виноват!
            И почему это все симпатичные девчонки такого космического мнения о себе?!
            Ну и так далее…
            Или наоборот – ляпнет, что я ему нравлюсь безумно, и он не может хотя бы сейчас упустить возможность на меня налюбоваться.
            Что я, Липатова не знаю?
            Я бы, конечно, могла встать с мольбертом  в другом месте, пусть этот Адонис, чёрт рогатый, на Бегуновой упражняется! Но негде, аудитория наша маловата, всё занято…

            Что долго говорить – за эту работу я получила трояк.
            - Ну, знаешь, от кого-кого, а от тебя я такой подлости не ожидал, - зудел Миша, подсаживаясь ко мне в коридоре.
            - Отстань, Липатов! Без тебя тошно.
            - Нет, честно, я что, совсем тебе не понравился? А я-то старался! Чуть не окосел. Плавки менял. То одни, то другие! То зелёные, то в цветочек! Думал потом на память твою работу взять. А ты мне такую свинью…
            - Миш! Отойди.
            Улыбаясь, Миша закидывает ногу на ногу и довольно разваливается на стуле.
            - Да брось, Галчонок. Ты ещё сотню работ нарисуешь, стоит ли заморачиваться. Зато я понял одну оченно важную вещь.
            - Чего ты понял? – настораживаюсь я.
            - А то, что ты в меня влюблена. Я же тебя волную безумно. Это я категорически понял. Но…
            - Но ты женатое существо…
            - Именно. Где ты раньше-то была?
            Синие глаза заглядывают мне в душу. Как же мне хочется дать ему по шее!
            - Миш, иди, а! Дай помереть спокойно.

            Мне было ужасно стыдно перед Достоевским. На просмотре он мне ничего не сказал, то есть ни слова, и от этого было ещё стыднее. Это была моя первая тройка по специальности. А королевич Липатов получил четвёрку! Без рисунка, за то, что стоял и портил мне нервы! Да ещё Лёва прошёлся по всем с кепкой и собрал Мишеньке денег на обещанный дорогой коньяк…


            ***


            Мы уже заканчивали следующую работу, когда Фёдор Михайлович появился в дверях с огромной амфорой под мышкой и торжественно объявил:
            - Миша, а я вас продал!
            - Кому? – спросил Миша.
            Он не воскликнул: как это понять? Почему? В чём дело? Он именно спокойно осведомился: кому?
            Это прозвучало настолько комично, что мы покатились со смеху.
            - Мишель, голову даю, твои предки были крепостные! Или негры! То-то я смотрю – ты бананы любишь! – хохотал Лёва. – Лопаешь каждый день!
            - Чего вы ржёте? – наигранно оскорбился Миша. Он сунул карандаш в нагрудный карман и повернулся к Достоевскому. – Мне продолжать рисунок или уже не имеет смысла?
            Фёдор Михайлович положил амфору на стул.
            - Вы только посмотрите на это чудо! Это не из фонда, конечно, это личная вещь Петра Николаевича. Они только что закончили натюрморт. Эта амфора из самой Греции! Я её выпросил нам для постановки. Но с условием! Пётр Николаевич попросил взамен Мишу – они начинают обнажённую натуру. Миша, вы скоро будете нарасхват! Мы ещё заработаем на вас!
            И Достоевский, любуясь вазой, увлечённо потёр руки. Потом глянул на молчавшего Липатова и усмехнулся.
            - Миша, это шутка, конечно. Разговор такой был, а уж вы решайте сами. Если согласны, позируйте. Но только не в ущерб учебным часам. Вы такой фурор в прошлый раз произвели, что девочки из параллельной группы меня за горло взяли: подавай им сейчас же Липатова! У них проснулась дикая жажда творчества! Патологическая.
            - Девочки, девочки…, - проворчал Миша, снова вставая к мольберту. – Какие девочки? Я уже конченое существо. У меня дочь невеста.
            - Миша, ещё один коньяк! Ты подумай, - посоветовал Алик.
            - Лучше не думай, Миш, а то сопьёшься, - мрачно возразил Толя Толокно.

            В перерыве мы окружили амфору. Она лежала на боку, глиняная, резная, с чуть заметной трещинкой. Очень красивая и, видимо, очень старая. Широкое горло и обе ручки были глянцевыми, а заострённое тулово матовое, чудесного терракотового цвета.
            - А что это она острая? Её же не поставишь, - сказала Марина.
            - А это амфора для перевозок, - ответил наш всезнайка Лёва. – На кораблях, на телегах. К ней ещё должна быть тренога с кольцом.
            - Никакая тренога нам не нужна, - сказал Фёдор Михайлович. - Будете рисовать, а потом писать лежачую. Так она интереснее. Дайте-ка я её пока где-нито пристрою. А то свалите, меня добрейший Пётр Николаевич убьёт.

            Позировать Мишу всё-таки уговорили. Пётр Николаевич (по прозвищу Петник) ходил за ним по пятам и даже соглашался передвинуть занятия на вечер, чтобы Мише не пришлось пропускать свои. Пётр Николаевич был низенький, щуплый, с маленькими ручками и курносым носиком. Единственно, что было у него большого – это глаза. Он заходил в наш класс, вставал возле Миши и ел его эти глазами, прозрачными и печальными, как слеза.

            - Прицепился как клоп, - удивлялся Миша. – Он меня зарежет.
            - Покусает, - поправлял Жора.
            - Миш, соглашайся, - болтает ногой Лёва, сидя на подоконнике. – А то он амфору заберёт.
            - А самому слабо? – отвечает Миша. – Иди, попробуй!
            - Не зовут, – скорбно разводит руками Лёва. – Фасадом не вышел.
            Скромничает наш староста…

            Миша «отработал» амфору. Эта греческая диковина очень подорожала в наших глазах, когда мы её рисовали. Вот какими людьми приходится расплачиваться!
            - Попробуйте только кто-нибудь трояк схлопотать, - грозился Миша. - Посмотрите, что будет!
            Сам он еле-еле натянул себе четвёрку.
            - Не могу я её рисовать! – хлопал себя по груди Липатов. – Обрыдло мне на неё смотреть!
            А вот скелет мы параллельной группе не отдали! Далеко им было до нас! У них на двери висела скучная табличка «Обнажённая натура», и Миша очень оскорблялся по этому поводу.
            - «Натура», - ворчал он. – Натура – дура, а я человек, хоть и голый.

            Давно это было…


            ***


            И вот мне звонит Марина и сообщает, что она встретила Алика. Будто не было этих лет, будто мы три дня назад болтали с ней у меня на кухне!
            - Галка, он совсем не изменился, представляешь? Ничто его, чёрта, не берёт. Ещё лучше стал! Юбилей справил недавно, полтинник, а стройный, как и раньше. Только виски седые и очень ему идут. Я даже не знала, что он, оказывается, здесь! Галь, он совсем не изменился, понимаешь? Совсем…
            Я понимаю только, что если не перебью её, то она не слезет с этой темы.
            - Марин, а ты слышала про наших что-нибудь? Где все? Миша, например?
            - Мишку вижу иногда, у него три дочери, он уже дед! И ещё Владик с Динкой приезжали в институт, они тут в пригороде что-то расписывают – то ли храм, то ли музей. И сын с ними. Он тоже художник, на нашем  худграфе учился!
            - А Аня как?
            - Лёська умерла два года назад.
            Вот почему она меня разыскала…

            Марина на третьем курсе перевелась в другую группу, а на пятом взяла академический. И больше я её не видела. Я слушала её дыхание где-то на другом конце земли. Мне хотелось узнать, как она живёт, как её дела, но Марина ничего не стала  рассказывать о себе.
            Зачем он был, этот звонок из прошлого?

            В прихожей звякнули ключи. Лёва пришёл.

            Телефон отключился.