Влас Дорошевич и его фельетон о Софье Толстой

               

    Власий Михайлович Дорошевич (5 [17] января 1865, Москва, Российская империя — 22 февраля 1922, Петроград, РСФСР) — русский журналист, театральный критик и публицист, один из известных фельетонистов конца XIX — начала XX века.

    Его отец был журналистом Сергеем Соколовым, однако рано умер от тяжёлой болезни. Его мать также была связана с литературой, получила классическое образование в Смольном институте, активно публиковалась в столичных периодических изданиях.

    Своей фамилией Влас Михайлович Дорошевич обязан приёмному отцу, который усыновил его в полугодовалом возрасте. Мать, Александра Ивановна Соколова (1833—1914), третьеразрядная беллетристка с радикально-эмансипированными взглядами и замашками, бросила сына в гостинице, не будучи готовой воспитывать его одной, без мужа. С ребёнком она оставила записку, прося будущих приёмных родителей окрестить младенца Блезом — в часть Блеза Паскаля. Имя Влас было выбрано как русская версия имени, выбранного дурой мамашей.

   Одумалась мать Дорошевича только через 10 лет и со скандалом, через суд, вырвала мальчика из рук любящего и любимого приёмного отца. Однако, несмотря на её безрассудный поступок, суд встал на сторону женщины и вернул ей брошенного ребёнка. Этот эпизод оставил отпечаток на всей судьбе и тяжело травмированной психике Власа Дорошевича. К теме законных, но несчастных детей он с тех пор обращался регулярно. По этой же причине он особенно, акцентуированно-чувствительно отнёсся к личности Софьи Андреевны Толстой, почувствовав и увидев в ней заботливую мать и няньку «вечного ребёнка», гения и сироты, Льва Николаевича Толстого.

   В 7-летнем возрасте Влас Дорошевич поступает в московскую гимназию № 4. За последующие несколько лет меняет несколько учебных заведений, в каждом из которых терпит мучительную травлю. Но формальными поводами для отчислений каждый раз выставляются его плохое поведение, а также неуважительное отношение к старшим и начальству. В конечном счёте гимназию он оканчивает экстерном.

   Ещё гимназистом Влас Дорошевич начинает сотрудничать со столичными газетами. Первые публикации выходят в «Московском листке» и «Петербургской газете». В газете «Новости дня» он работал вместе с матерью, и В. А. Гиляровский, служивший там же, свидетельствовал, что жестокая мать не признавала сына и почти не разговаривала с ним.

   На пути к журналистике Влас Дорошевич проходит суровую жизненную школу, работая землекопом, грузчиком, литературным батраком творцов лубочной литературы, корректором, актёром… Но с начала 1880-х Дорошевич раз и навсегда связал себя с газетной работой.

   Настоящую популярность произведения Дорошевича приобрели в самом конце XIX века, когда начал печататься в одесской периодике, в основном с юмористическими произведениями.

   С 1902 года до самой Октябрьской революции он работает редактором газеты «Русское слово», принадлежавшей известному издателю Сытину. За короткий период Дорошевич сделал это издание самым популярным в стране, тиражи «Русского слова» превосходили по численности все остальные газеты и журналы.

   В 1918 году перебрался в Севастополь Влас Дорошевич, биография его в последние годы жизни напрямую была связана с Крымом. Он не стал поддерживать контрреволюционное движение и ушел на время из общественной жизни и журналистики. В конце Гражданской войны, будучи тяжело больным, заявил о признании советской власти. Вернулся в Петроград в 1921 году, где вскоре умер от развившегося ещё в Крыму туберкулёза.

                * * * * *

   В молодые годы Дорошевич однозначно критически относился к личности  и христианской проповеди Льва Николаевича Толстого. В одном из своих обозрений «За день» он писал:

   «Граф "сжёг всё, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал". Он проповедовал "непротивление злу" и борется против неурожая. Отрицал значение и пользу денег и очень охотно принимает денежные пожертвования. ... Благополучно прожив лет 25 с супругой, - можно, пожалуй, утверждать, что жениться не следует. Нажив 10 человек детей, можно находить, что "это совершенно излишнее занятие". И сколотив недурной капиталец, - положительно легко утверждать, что деньги – тлен» (Московский листок. 1892. 3 мая).

   Так рассуждают рабы и жертвы мирского лжехристианского устройства общественной жизни — обыкновенно из числа людей малообеспеченных, изнурённых страхами голода, нищеты, утраты уважения окружающих. Вместо того, чтобы пенять на уродующий их судьбу общественный строй да на свою слабость покорности ему — они обыкновенно пеняют на тех единичных, выдающихся людей, которые умеют найти с таким устройством жизни творческие компромиссы и освободить себя хоть от части тягот, обременяющих пожизненно простецов и глупцов.

   Таким был и несчастный Влас Дорошевич. В зрелости, и в особенности после личного знакомства с Л.Н. Толстым, его грубое, основанное на невежестве, непонимании, озлобленности искалеченного жизнью человека и мирских предрассудках отношение к личности Толстого-человека и проповеди Толстого-христианина несколько скорректировалось.

   Когда же состоялось это личное знакомство, о котором пишет сам Дорошевич в предлагаемом ниже очерке о Софье Андреевне Толстой? Точную дату назвать затруднительно. Толстой подарил Дорошевичу с дарственной надписью лондонское издание романа «Воскресение» 1909 г. (см.: Лидин В. Страницы полдня // Новый мир. 1978. № 5. С. 82). В связи с этим можно предположить, что его поездка в Ясную Поляну и встреча с Толстым состоялись в том же или 1910 г. В 1913 г. в фельетоне «Живой покойник» (о П.А. Столыпине) он обронил: «Мне вспоминается беседа с Л.Н. Толстым. Лев Николаевич находил, что правы только анархисты» (Рус. слово. 15 дек.).

    Сам Л. Н. Толстой относился к Дорошевичу тоже достаточно неоднозначно. Согласно запечатлённым в дневнике Д.П. Маковицкого отзывам Толстого, он признавал, что Дорошевич — «несомненный талант» (Лит. наследство. М., 1979. Т. 90, кн. I. С. 184), и положительно оценивал ряд его фельетонов, но при этом нередко заявлял, что «Дорошевича невозможно читать, отталкивает» (Там же. Кн. 3. С. 417) и что он его не любит (Кн. 2. С. 514; ср.: Кн. 3. С. 408; Кн. 1. С. 234-235; Кн. 2. С. 256).

    Сразу же после ухода Толстого из Ясной Поляны 28 октября 1910 г. в прессе появились публикации, намекавшие на внутрисемейные причины этого поступка писателя и негативную роль его жены, конфликтовавшей с В.Г. Чертковым (У кн. П.Д. Долгорукого [беседа] // Утро России. 1910. 31 октября; Оболенский Д.Д. Несколько слов по поводу отъезда Л.Н. Толстого из Ясной Поляны // Рус. слово. 1910. 31 окт.). Обиженные, измученные миром люди (такие как Максим Горький, сердцем чувствовавший в давно лично знакомой ему Софье Андреевне Толстой ту материнскую нежность, которой лично ему так не хватило в драме его детства и юности) решительно встали на защиту выдающейся Жены и Матери. Среди защитников особенной искренностью, честностью в своих самообманах и эмоциональностью в их утверждении выделился Влас Дорошевич.

    31 октября 1910 г. Д.П. Маковицкий записал в дневнике, что Толстой и сопровождающие его «прочли сыщицкий номер» (сыщиками Маковицкий называл репортёров разных газет, собиравших информацию в связи с уходом Толстого). Номер «Русского слова» за 31 октября вышел с шапкой во всю полосу: «Отъезд Л.Н. Толстого из Ясной Поляны» и с фельетоном Дорошевича «Софья Андреевна». Сплошное враньё. Но оно на руку Софье Андреевне» (Лит. наследство. М., 1979. Т. 90, кн. 4. С. 414).

    О реакции самой С.А. Толстой на статью Дорошевича свидетельствует дневниковая запись В.Ф. Булгакова от 1 ноября 1910 г.: «Утром в Ясной был Врио, помощник редактора газеты "Русское слово"» <...>. Софья Андреевна сама приняла его, хотя ещё была в утреннем костюме. Оказала она ему эту милость после того, как в полученном с сегодняшней почтой номере «Русского слова» прочла о себе хвалебный фельетон Дорошевича. В разговоре с Врио передала ему свою точку зрения на события, во всей её неприглядности. Но мало этого. В газетах она успела прочесть осуждения по своему адресу и восхваления поступка Льва Николаевича, и это вывело её из себя» (Булгаков В. Л.Н. Толстой в последний год жизни. М., 1960. С. 406). За полгода до смерти, 21 марта 1919 г., С.А. Толстая занесла в свой дневник: «Немного пыталась читать, хотелось перечитать статью Дорошевича после ухода Льва Ник. "Софья Андреевна" и не могла, не вижу ясно» (Толстая C.A. Дневники: В 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 471). 20 мая 1914 г. Дорошевич навестил С.А. Толстую в Ясной Поляне, они вместе ходили на могилу писателя. Тогда же С.А. Толстая сообщила об этом В.Ф. Булгакову: «Сегодня был неожиданный гость — из «Русского слова» — Влас Михайлович Дорошевич, который едет на автомобиле до Севастополя. Ходили с ним на могилу, много болтали, а зачем он приезжал — неизвестно. После обеда уехал, очень, видно, довольный» (Булгаков В.Ф. О Толстом. Тула, 1978. С. 215).

    Д.П. Маковицкий в своей эмоциональное оценке тоже был не совсем прав: фельетон Дорошевича НЕ СПЛОШНОЕ враньё. Не сплошное, а ПЕРЕМЕЖАЮЩЕЕСЯ, или, что не лучше, гнусно ПЕРЕПЛЁТЁННОЕ С ПРАВДОЙ. Именно так подготовляла свои дневниковые записи и мемуары Софья Толстая, актуализировавшая в этих своих писаниях мотив ОПРАВДАНИЯ СЕБЯ в глазах «потомков». Имея от рождения психически акцентуированный характер и НИКОГДА не имея в себе живой христианской веры для побарывания как этого своего характера, так и мирских предрассудков и страхов, она, как и Влас Дорошевич, стала с юных лет жертвою мирского жизнеустройства патриархально-традиционалистской России, но в несчастьях и разочарованиях своих слишком часто винила не этот лжехристианский строй, а мужа, за которым в его христианском исповедничестве 1880-1900-х годов, однако, не смогла пойти именно вследствие влияния внушённых миром предрассудков и страхов. Такие же рабы и рабыни мира и по сей день стремятся, последуя субъективному восприятию жены Толстого, не только оправдывать её, но и нападать на мужа, на Льва Николаевича, зачастую прибегая к прямому очернительству его духовного образа и в национальном русском, и во всемирном, всенародном сознании, его личности и его христианской проповеди. Именно поэтому в наши дни вытащен из забвения и фельетон о Софье Андреевне Власа Дорошевича, с его полуправдами и ложью — действительно служащий по сей день «на руку Софье Андреевне», её поклонникам и потомкам Толстого, участвующим в путинской России в идеологическом походе против духовного христианского влияния религиозных писаний и примера земной жизни Льва Николаевича. В отличие от этой сволочи (как «Фёкла» Толстая, В. И. Толстой и др.) и её наёмных шестёрок в Толстовских музеях в Москве и в Ясной Поляне и дружественных щелкопёров, как П. В. Басинский, сам Влас Дорошевич был, по крайней мере, ИСКРЕНЕН в своих неправдах, причина которых внешняя — недостаток знаний и осмысления оснований сорвершавшейся в те дни 1910 года на его глазах семейной драмы, а внутренняя — те особенности личной биографии В.М. Дорошевича, о которых мы рассказали в начале данного очерка.

Роман Алтухов.
Ясная Поляна, 1-2 сентября 2020 г.

_____________________


ПРИЛОЖЕНИЕ. Текст фельетона В.М. Дорошевича «Софья Андреевна»
__________

Цель этой статьи?

С благоговением поцеловать ту руку, которая, говорят, десять раз переписала «Войну и мир».

В Ясной Поляне разыгрывается величайшая трагедия, какая только может разыгрываться в человеческой семье. [Статья была опубликована через два дня после ухода Л.Н. Толстого 28 октября из Ясной Поляны. – Ред.]

Трагедия, которая разыгрывается в человечестве не каждое тысячелетие.

Будда, просветлённый, ушел от горячо любимой и горячо любящей жены своей, Ясодары.

Лев Николаевич Толстой ушел из Ясной Поляны, оставив двоих. [Имеются в виду Софья Андреевна Толстая и дочь писателя Александра Львовна. – Ред.]

Старый лев ушёл умирать в одиночестве.

Орёл улетел от нас так высоко, что где нам следить за полётом его?!

Это уже не великий разум Толстого, это — великий дух, который уносит его в непостижимые сверхчеловеческие высоты в стремлении к совершенству.

С этих высот, на которые взвиваются Будды, Толстые, все человеческое, — всё, что мы привыкли считать человеческим, человечным! — кажется, вероятно, маленьким, незаметным.

Это — сверхлюди.

Где нам, простым людям, подниматься за их полетом? Судить их, судить о них?

Кто напишет «психологию Толстого»?

Эту трагедию Софьи Андреевны вполне поняла бы только Ясодара, супруга «просветлённого» Будды.

Потому что это — величайшая трагедия, какая только суждена женщине, — быть супругой гениального человека.

Мирового гения.

Быть земной подругой светоча человечества.

Я видел уголок этой больше чем царственной трагедии.

Я имел счастие однажды быть у Толстых.

Предо мною был Толстой, сам Толстой.

Вот в этой голове родились все те мысли... вот эти руки писали... вот этот, этот самый человек...

Это было таким светлым и страшным сном, — страшным, потому что видеть гения страшно, как светло и страшно было древним видеть ангела, — что я никогда не думал, что изображу это на бумаге.

Но в совести своей полагаю, что я обязан открыть святая святых души моей, чтобы свидетельствовать об истине.

За чаем, пока Лев Николаевич уехал кататься верхом, Софья Андреевна мельком, мимоходом говоря о тех нападках, которые раздаются против неё, сказала одну удивительную фразу.

Умную и тёмную.

Она сказала:

— Забываю, что я ведь не Толстая, — я только жена Толстого.

Софья Андреевна спросила меня:

— Вы действительно не ездите верхом?

На предложение Льва Николаевича поехать с ним я сказал, что почти не умею ездить.

Я сознался Софье Андреевне:

— Нет, я сказал неправду. Я езжу. Но мне было бы страшно ехать около Льва Николаевича. Бог знает, что может случиться. Ну, вдруг бы моя лошадь заартачилась, стала брыкаться. Я не сумел бы сдержать незнакомую лошадь и что-нибудь сделал... Толстому!

Софья Андреевна сказала:

— Я очень благодарна вам, что вы не поехали. Я всегда боюсь, когда он ездит с новыми людьми. Он очень любит показать, как он ездит. Ехал бы быстро, изъездил бы много. А это ему вредно. Я за него боюсь.

Этим ежесекундным, непрерываемым вниманием, любовным, — потому что оно было полно страха; тонким, — потому что оно доходило до мельчайших мелочей; деликатным, — был окружён Толстой.

Толстые завтракают, — не помню, — кажется, в половине первого.

Лев Николаевич — старик. Лев Николаевич -- вегетарианец.

Перед завтраком Толстой пишет.

Как войти к работающему Толстому?

Как сказать Толстому:

— Оставь то, что пишешь, Толстой. Грибы могут простыть!

Но ведь нельзя же старика, который ест малопитательную вегетарианскую пищу, кормить остывшим, подогретым, потерявшим и тот маленький вкус, какой есть в этом кушанье?

И вот Толстой, когда бы ни вышел после работы, — ему, не заставляя старика ни секунды ждать, подают свежий, только что сделанный завтрак.

Мне захотелось узнать маленький секрет этой внимательности, и кто-то из домашних объяснил:

— Очень просто: Софья Андреевна наблюдает, чтобы с половины первого всё время для Льва Николаевича готовился завтрак. Один начинает перестаиваться, -- готовят другой, третий. Так в каждую данную минуту всегда есть свежий завтрак.

Если бы Наталья Николаевна Пушкина...

Но... почтительным молчанием покроем тех, кого любили наши боги.

Лев Николаевич после завтрака обращается к гостям, — а кого-кого не видала Софья Андреевна за своим столом и о ком не должна была заботиться как хозяйка, — о мистере Брайане (*), о мусульманском сектанте какого-то «священного Ваисовского полка».

__________

(*) У. Брайан был увлечён христианским проповеданием Толстого и написал статью «Толстой — апостол любви», приезжал в Ясную Поляну и переписывался с писателем.

______

После завтрака Лев Николаевич обращается к своим гостям:

— Вы ездите верхом?

— А вы?

— Вы?

— Отлично. Надо велеть оседлать восемь лошадей.

А откуда эти восемь лошадей? Эти всегда готовые восемь лошадей?

Словно в сказке! Сказал — и выросли восемь осёдланных коней!

Благоговею перед Львом Николаевичем Толстым, — но и этот контраст оставляет в нём чарующую прелесть, как и все: за этим чувствуется большая борьба...

Но прекрасную характеристику Толстого дал и его старый слуга, сказавший мне внизу:

— Старый граф наверху.

Толстой — старый граф.

Вот и отлично. Оседлать восемь лошадей!

Не выставить же его в неловком положении перед гостями. Не лишить же его удовольствия!

И Софья Андреевна, эта прекраснейшая хозяйка, всегда находит в своём хозяйстве, не таком уж большом, всегда вычищенных, накормленных, отдохнувших, каждую минуту готовых под седло лошадей.

Мелочь! — Скажет мужчина.

Но не женщина, хозяйка, жена, мать семейства скажет это.

Не к вам, мужчины, — вы, вероятно, всю свою жизнь совершаете только грандиозные подвиги, — обращаю я эти свои слова.

Вы, женщины, вы, матери, вы, жены, знающие, что значит минуту за минутой по капельке отдавать всю свою жизнь близкому человеку, — вы поймете, — поймете и сумеете оценить не этот маленький факт, а любовь, из которой только и может родиться такая заботливость.

Потому и бесконечно великая, но бесконечно мелочная.

Тем и велик Господь, что живёт Он в каждой травке, и в каждом маленьком жучке, и в каждой былинке.

Тем и велика великая любовь, что всё наполняет собою она, и каждую мелочь, от неё освещённую и согретую любовью, где каждая мелочь — любовь.

Можно отдать всю жизнь сразу, можно отдать её по капельке.

Что труднее, что легче, — пусть судят те, кому случалось отдавать всю свою жизнь.

Миллион, разменянный на пятаки, всё же остается миллионом.

Есть подвиг яркий, мгновенный, героический, ослепляющий, громкий.

И есть подвиг, разменянный на мелочи, незаметный, невидный. Быть может, потому и более трудный...

И как прекрасно сплелись эти две души.

Этот стремящийся в небо Лев Николаевич и эта земная Софья Андреевна.

Эта: «Я только жена Толстого».

Каким чудесным, благоухающим началом прекрасного и дивного романа пахнуло на меня от сказанных Софьей Андреевной за обедом слов:

— Я помню, — я была еще девочкой, — как мы провожали Льва Николаевича в крымскую кампанию.

И прочтите эти прекрасные строки. Софья Андреевна рассказывала за чаем:

— Семнадцатого сентября, в день моего ангела, — это было в одна тысяча девятьсот первом году, — Лев Николаевич предложил мне поехать кататься верхом. Я ему говорю: «Да уж я пятнадцать лет не садилась на лошадь». Он мне сказал: «Ты едешь со мною!» И мы поехали. Я думала, что знаю все места кругом. А он показал мне такие уголки, что я и не подозревала. И если бы вы видели, какой он кавалер!

Она говорила это с гордостью, с любовью.

Как она была прекрасна в эту минуту!

Господа! Поверим Толстому. Будем любить человека, которого он любил всю свою жизнь!

Ведь она переписала всё, что написал Толстой, и по многу раз. [Распространённое и по сей день заблуждение. – Ред.]

А вы знаете, как работает Толстой? Как не приснится никому.

Он пишет, потом переделывает так, что не остается слова на слове. Потом переделывает опять наново, потом снова с начала до конца, куёт, гранит, чеканит свои слова.

И преднамеренная словно небрежность речи... А, великий мастер! Этой тончайшей из тонких ваших работ! Вы нарочно делали так, искуснейший художник.

Софья Андреевна рассказывала «про чуткость Льва Николаевича».

— Я переписывала недавно его рассказ. Там было выражение, которое мне показалось неподходящим: «король ходил». Мне показалось, что это неудачно. Я пошла к Льву Николаевичу и говорю: «Вот тут у тебя я слово не разобрала. Что это написано?» Он посмотрел: «Ходил». — «А, хорошо». Я ушла. А через три дня он приходит ко мне, улыбается и говорит: «А всё-таки я оставил: "король ходил"». Какая чуткость!

Она удивлялась чуткости только Льва Николаевича. Так, с полунамёка понимали друг друга Лев Толстой и его "всегдашняя переписчица".

Как царь показывает гостям часть своих владений, — Толстой по-царски угостил своих гостей: позволил прочесть свой новый рассказ, сам с чудесной скромностью, даже со стыдливостью на лице, во всей фигуре, походке, — со стыдливостью сконфуженного автора, уйдя на время чтения в другую комнату.

Было вечером, Софья Андреевна должна была надеть пенсне, — но она никому не поручила чётко переписанной рукописи и двадцатый раз, вероятно, прочла вслух раз пять ею переписанный рассказ, — с таким увлечением, словно то, что она читала, было новостью и для неё.

Она никому не дала переписать ни одного его рассказа, никому не уступила своего места: сидеть в соседней комнате на страже, пока Толстой пишет.

Его «всегдашняя переписчица», ревнивый страж его вдохновения!

И когда за обедом, случайно, почему-то речь зашла о смерти, Софья Андреевна просто, спокойно, — умно, просто философски спокойно, — сказала:

— Подумать! Умрет Лев Николаевич, и такая масса знаний умрёт вместе с ним!

Я чувствовал, что передо мною семья высшего порядка.

Здесь, где глава семьи занят бессмертием, мыслят — о смерти! — без трусливого страха, с печалью, но спокойно. И говорят о ней с достоинством.

От души Софьи Андреевны повеяло высоким строем чувства и мысли.

Я почувствовал себя не только в присутствии, — но в доме философа.

Ставят в упрёк Софье Андреевне, что она не разделяла взглядов Льва Николаевича. Хвала Творцу! Дом Толстых превратился бы во что-то ужасное, если бы вокруг Толстого были только коленопреклонённые ученики, которые говорили бы только:

— Да.

И самой большой потерей это было бы, вероятно, для самого Толстого.

Сам страстный спорщик, он любил спорщиков вокруг себя.

Враг идолопоклонства, — как он страдал бы, если бы слышал вокруг одну только идолопоклонническую молитву:

— Да!

В доме Толстого создалась бы самая ужасная из деспотий, деспотия мысли. Это у него-то, врага великого деспотизма!

У кого хватит смелости возражать Толстому, — Толстому! — если кругом звучит одно благоговейное:

— Да.

И вот смущённый, подавленный величием этого зрелища, — Толстой перед вами. Толстой говорит с вами, — вы слышали вдруг среди коленопреклоненных:

— НЕТ! — человеческий, дерзновенный, свободный голос, смевший высказывать свое собственное мнение.

И этот полный своего человеческого достоинства голос давал смелость и вам.

Здесь говорят, здесь разрешается говорить не только рабье:

— Да!

И вы, стоя где-то около титана, когда говорили ему так же, как он говорил этому титану:

— Титан, мне кажется, это не так! Титан, я думаю иначе!

Присутствие Софьи Андреевны создавало в доме Толстых республику мысли.

Если иногда, как женщина, она немного увлекалась...

За обедом Толстой сказал по поводу чего-то:

— Я не знаю.

И Софья Андреевна начала говорить:

— По-моему, это так-то, так-то, так-то.

Надо быть Толстым, чтобы так ответить!

С какой нежностью он положил свою исхудалую руку на её руку. И, улыбаясь, сказал:

— Вот было бы хорошо, если бы жена всё знала. Не знаешь чего, — обратился к ней, — она все и объяснит.

Все рассмеялись от души, и первая Софья Андреевна, которая со счастливым лицом смотрела на Льва Николаевича всякий раз, когда он хорошо кушал или весело смеялся.

И этот Лев Николаевич ушёл от этой Софьи Андреевны.

Умирать один.

Для него, как сверхчеловека, человек важен, ценен только как дух, человек — это только дух.

Но для нас, простых людей, бесконечно дороги глаза, руки, ноги, волосы, губы близкого, дорогого человека. Мы не умеем, мы не можем отделять дух от этого.

Мы не умеем иначе любить!

И ещё на днях, когда в припадке конвульсии сводили Льва Николаевича, Софья Андреевна удерживала от конвульсии его ноги, обнимала, целовала их.

И за что, за что же такое горе, такая потеря?

Не Лев Николаевич виноват. Великий дух увлекает его в подзвёздные для нас высоты.

Но здесь-то можно от боли, — не жалуясь, а просто от боли, — плакать и стонать? И эти земные, понятные нам страдания могли вызвать в нас простое человеческое понимание и то благоговение, которое вызывает тяжкое человеческое горе.

Ни в одной стране, — культурной, конечно, стране, — не посыпалось бы на супругу всей жизни великого человека таких обвинений, таких даже резкостей, такой даже брани, как сыпались у нас на голову Софьи Андреевны.

Господа! Будем же судить просто! Будем судить по-человечески!

Ведь Софья Андреевна выходила не за отрекшегося от мира человека.

И не о ней одной речь.

Ведь дети родились, дети не отрекшегося от мира человека.

Образование, воспитание давалось не детям не отрекшегося от мира человека.

Представим себе, что Лев Николаевич, познав тщету всего земного, ушёл бы в монастырь.

Разве его семья не имела бы права сказать:

— Ведь желание уйти в монастырь явилось у нашего отца потом. Мы были воспитаны не в иноческих началах и не для того, чтобы идти в монастырь.

Кто стал бы обвинять детей за то, что они тоже не идут в монахи?

Кто стал бы обвинять его жену за то, что она заботится о своей семье, в которой случилось нечто заранее неожиданное.

Ну да, отлично!

Толстой ещё два десятка лет тому назад ушел бы «от этой праздной жизни».

Старик пошел бы жить в грязной смрадной избе, делать сверхсильную для старика работу, — шить сапоги и мазать печи.

Только надолго ли хватило бы старого графа?

А несмотря на всю титаническую борьбу с ветхим человеком, в нём есть, остаётся незаметно для него масса привычек, без которых он не мог бы жить.

От которых, на старости лет, кажется, что можно, но поздно, нельзя отвыкнуть!

Конечно, он сшил бы несколько пар сапог и смазал бы несколько печей.

Но мы не имели бы ни «Власти тьмы», ни «Плодов просвещения», ни «Крейцеровой сонаты», ни «Воскресения», ни «Хаджи Мурата», который, говорят, составит такую же красоту русской литературы, как «Война и мир». [Повесть «Хаджи Мурат» была опубликована спустя два года после кончины Льва Николаевича в «Посмертных художественных произведениях Л.Н. Толстого» (Т. 3. М., 1912). – Ред.]

Созн;емся, ведь её «упорству», протесту Софьи Андреевны мы обязаны появлением всех этих произведений.

Она была нашей представительницей и ходатайницей пред уносившимся в небеса Львом Николаевичем, и сами мы молили бы его о том же, о чём молила Софья Андреевна.

Не уходи, художник! Не уходи, учитель, от нас, от земли!

Да, был бы подвиг.

Но не было бы Льва Николаевича Толстого.

Лет уже 15 — 20, как не было бы на свете.

Не было бы «Власти тьмы», «Плодов просвещения», «Воскресения», «Крейцеровой сонаты», «Хаджи Мурата».

Перечисляю ещё раз, чтобы вы взвесили тяжесть потери.

В чём же мы-то — мы! — можем, в праве упрекать Софью Андреевну?

В том, что благодаря ей Толстой прожил больше на свете?

В том, что мы имеем несколько лишних великих произведений!

«Она тянула его к земле!»

Но разве можно достичь высшей нравственной высоты, чем достиг Толстой?

В чём же, в чём мы будем без фарисейства обвинять эту женщину?

Ведь для Толстого — для теперешнего Толстого — нет жены среди всех женщин мира.

Толстой ведь не сыщешь на свете! Нет её!

А жена Толстого, — как она скромно говорит: «только жена Толстого», — с любовью пронесла самый тяжёлый крест, какой только мог достаться женщине: быть женой гения, земной подругой бессмертного духа.

И вот совершилась трагедия, какие не каждое тысячелетие совершаются в человечестве.

Потому что не каждое тысячелетие рождаются Будды и Толстые.

Софья Андреевна одна. У неё нет её ребёнка, её старца-ребёнка, её великого ребёнка, её титана-ребёнка, о котором надо думать, каждую минуту заботиться: тепло ли ему, сыт ли он, здоров ли он.

Некому больше отдавать по капельке всю свою жизнь.

Некому...

Когда оружие проходит в её сердце, мы, читатели, благодарные, признательные, покроем её, которая так любила Толстого, которую любил Толстой, покроем её нашей любовью, нашей признательной любовью.

Газета «Русское слово». 1910. 31 октября.

                _________________
______________________