Трясогузка на перилах

Главка из романа
ПОЛУОСТРОВ
Старшему Василёву удалось на сей раз не просто отправить своих на отдых, а добыть путевку в детский санаторий. Крым с его сухими субтропиками он любил гораздо больше, нежели Кавказское побережье! В первый раз Лев Александрович привез сюда сына в самом начале тридцатых. Два года прошло с той поры, когда не стало великолепного,  свободолюбивого Максимилиана. Его дом считался территорией независимости и культуры. В нем не отличали ни красных, ни зеленых, ни золотопогонных. Для хозяина все были одинаково привечаемы и относились к Homo Sapiens. Многие запомнили его фразу: «Политика есть дело грязное: ей надо людей практических, не брезгающих кровью, торговлей трупами и скупкой нечистот. Но избиратели доселе верят в возможность из трех сотен негодяев построить честное правительство в стране»… Теперь дом осиротел. Но в нем на долгие годы остался дух чести, совести и свободы. Сколько бы лет ни прошло, путешествующим кажется — хозяин вышел в лавку или к соседу за спичками и вот-вот вернется.
Столетьями нежно перекатывают мелкую гальку прозрачные волны. Шепот воды убаюкивает отдыхающих на пляжах. Карадаг своим профилем, что выходит в море, стал походить на профиль Поэта, который сквозь призму времени взирает на мир и улыбается мудро, задумчиво, светло.

Мужчина и мальчик — стройные, облаченные в гимнастерки, словно всю жизнь провели в строю, вышагивали по пыльной грунтовке. Они топали из рыбацкой деревушки в сторону мифического, как им казалось, Коктебеля. Старший сказал, что необходимо побывать в том месте, где гора приняла облик человека, который прожил у ее подножия много лет. О Волошине ходили легенды при жизни. Когда же Максимилиан Александрович стал частью  вечности, к стенам его дома, если есть возможность, необходимо прикоснуться не только руками, но непременно — душой.
 Отец с сыном вошли в деревушку, двинулись мимо приземистых домиков с четырехскатными крышами в сторону моря. Потом свернули направо, к горе. Солнце начало скатываться за каменные зубцы. Чумазый подросток в драных штанах и залатанной на локтях косоворотке катил палочкой железный обод вниз по улочке.
— Мальчик, здравствуй! — остановил парнишку старший военный.
— Здравствуй, дядька! Экий ты военный! Настоящий, поди?
— Самый-самый, — ответил дядька.
— А я тут играю. Сам. Все уже по домам разбежались. Есть хотят.  Братишка мой малой спит. Мамка разрешила маленько колесо погонять. А вот тебя я чего-то не видал раньше. И пацана твоего. Вы не нашинские?
— Ты прав, не вашинские, — подхватил Лев Александрович. — Скажи, где живет тетя Гуля?
— Гуля-то? А-а-а вона та хата, беленая на самом краю. А чего это вам она понадобилась? Небось, поночевать негде?
— Ну да, так пить хочется, что поночевать негде.
— У ней можно. Она добрая. Даже меня, бывает, краюхой угощает. Да когда и сольцей присыплет. Во получается, — поднял большой палец кверху, — вкуснотень! В общем, тама, в конце улицы не ошибешься. По левую руку. Дядь, если вы надолго, сходите на берег, камешки цветные насобирайте. Они красиве-е-еные! И только у нас водятся. Во, глянь, — достал из кармана гладкий голышок красноватого цвета. Повертел в руке. Сунул удивленному Боре в ладонь. Подтянут штаны и серьезно завершил:
— Ладно. Побегу, некогда мне с вами, — приставил палочку к колесу и покатил галопом вниз. 
Ночлег сморщенная, словно подсушенный перечный стручок, тонкая, гибкая татарка Гуля Василёвым дала. О ее возрасте можно было даже не задумываться, казалась женщина олицетворением вечности в этом небольшом селении на берегу. От всех приходящих она требовала, чтобы ее называли именно Гулей, ибо Гульнара звучало для ее уха слишком официально и возрастно. Стены ее дома походили на хозяйку — такие же неожиданно большеглазые, изрезанные бороздами ветров, промытые дождями, высушенные палящим солнцем. И только волосы женщины блестели на солнце, будто пропитанные маслом. Ни сединки в этой густой копне!
После довольно сытного ужина, он состоял из тарелки наваристого куриного бульона, скромного куска ноздреватого хлеба, всевозможной зелени и козьего сыра, Борис слегка осоловел. Он устал целый день топать под палящим майским солнцем.

А ведь еще ранним утром они были в небольшом рыбачьем поселке на берегу, где ветерок нет-нет да прошивал пространство избушек на высоком берегу веселым сквозняком. Тарас Сергеевич, местный рыбак, угощал их вкуснейшей барабулькой и кефалью. На прощание лысый рыбак в седой бороде проронил:
— К вечеру, если споро пойдете, доберетесь в Киммерийскую столицу — Коктебель. До дождя, думаю, успеть должны. Если не боитесь замокнуть, можете остаться.
— С чего вы взяли, что будет дождь? — спросил Лев Александрович. В небе высоченные перистые облака выкручивали нежные акварели.
— Вот с этих облаков и взял, — улыбнулся рыбак. — Когда доберетесь, спросите дом Гули, он стоит ближе всех к Карадагу. Передайте привет от Тараса из Рыбачьего. Она вас приютит… Домов там не густо, зато санатории уже выстроены.

Борис клевал носом под ровный, приглушенный разговор взрослых и то и дело —  мигающие свечи. Голоса убаюкивали, едва уловимый шепот волн прилетал из-за стен в распахнутое окно. Мир дышал ровно, словно Бог проводил тонкую линию отточенным карандашом по линеечке, и звук получался спокойный.
Дождевые капли скользнули по крыше, по белым, пятипалым, широким лепесткам цветущей айвы, по блестящим листьям розовых кустов, по скукоженным гроздьям отцветающей сирени, впился во дворе в рубахи, косынки и юбки на веревке, что натянута меж двух мертвых стволов персиковых деревьев. Капли опустились с высоты нежно и неторопливо. Правда, минут через десять их напор усилился. Дробь участилась. Она превратилась в продолговатые тире, которые вытянулись в протяжные струи. Они принялись выплясывать джигу на крышах домов, сараюшек, коровников, овинов, превращать дорожную пыль в густую смесь из песка, камешков и глины.
Веки мальчишки склеились окончательно. Он прилип к лежанке, прикрытой старой, наполовину вытертой овечьей шкурой. Сквозь сон, словно из далекого далека до него доплыл отцовский вопрос к Гуле:
— Муж-то где?
— Был да сплыл… — Борис уже не мог слышать. Его качнула лодочка того самого  Гриши — сына Тараса Сергеевича, с которым он удил в тихой бухте барабульку и бычков то ли вчера, то ли — третьего дня, то ли — в прошлом году, то ли — во сне... Гриша выгреб от берега стоя. Теплый ветерок раздул синие сатиновые трусы парусом. Смуглые тонкие плечи казались черными на фоне линялой, некогда голубой, окончательно выгоревшей майки. Борис сел на банку и почти задохнулся от восторга. Звезды качнулись под просмоленным днищем их лодочки. Над поверхностью моря (или — неба?) встал крепкий, загорелый былинный дядька в бороде, курчавых волосах, облаченный в льняную тогу. Он улыбнулся глазами цвета неба в солнечный день над Демерджи. И вдруг Борис понял, что спускается вместе с отцом сверху в ту самую долину приведений, где каменные столбы — тела воинов оживают, начинают передвигаться по-над землей. Они выстраиваются в походный порядок, чтобы за ночь успеть дозором обойти полуостров. Привидения охраняют покой жителей этого маленького клочка суши с виноградниками, садами, отарами овец, лошадиными табунами, стадами коров возле крохотных домиков. Призраки, словно Оле Лукойе, дарят добрые сны светлым людям, отнимают их у нерадивых. Они слегка подталкивают под локоть хозяев, которые забыли задуть свечу, чтобы не случилось пожара. Умело покачивают колыбельки детишек. Кипятят на кострах воду в котелках, чтобы утром, когда она остынет, выплеснуть на землю, ведь именно к утру этот чай превратится в росу.

Лев Александрович влюбил своего мальчика в эти благословенные места. Именно поэтому за время отдыха Бори с мамой в санатории, он, едва стоявший на ногах после болезни заморыш, не просто набрался сил, но укрепил здоровье и уезжать не очень-то хотел в свои дождливые смоленские края. Неожиданно для самого себя, стоя на перроне приземистой туши Симферопольского вокзала с его мощными колоннами и большими полукруглыми окнами, когда объявили посадку в их поезд, Борис почувствовал влагу на щеках. Она оказалась соленой, словно вода в самом черном на свете море. Она текла не из глаз! Слезы текли из самого глубокого, потаенного уголка сердца.

Гуля умело перевела разговор из русла личностного в обсуждение миропорядка и новостей окрестностей. Она поведала, что несколько чудаков недавно приехали на гору Клементьева, поставили там сараюшку, назвали ее мастерской и в ней пытаются строить что-то из ряда вон. Знающие говорят, какой-то ераплан, что полетит ровно птица. Причем, он совершенно не имеет никаких пропеллеров или моторов. Эти чудики даже ночами не спят — «летучие мыши» переводят драгоценный керосин литрами! Нет чтобы поделиться с местными! Гуля как-то ходила посмотреть на умалишенных — любопытство одолело.
— Уж лучше один раз самой, хоть одним глазком, чем сказки слушать, — прошептала с оглядкой на Бориса.
— Ну-у, это-то конечно, — подтвердил старший Василёв. — Понаслышке это, что банку, в которой мед, снаружи лизать. И чего увидела? — Лев Александрович, надо заметить, неосознанно мимикрировал в местный речевой колорит. Он знал за собой эту особенность и понимал, что порой именно она помогает наладить разговор. Гуля же, когда чувствовала своего человека, почти сразу переходила на свойское обращение. Все соседи у нее значились Зинурчиками, Тарасиками, Лялечками и Милочками. И теперь нутром почуяла в офицере своего человека, не смогла сдержать себя:
— Левушка, знаешь, они там просто ненормальные! Видела я эту хлобутень, которую строят! Длинная решетка. Круглая, ровно колбаса. Холстиной обшивают. Эх, сколько можно было бы рубашек пошить! А они на дурь переводят. Да еще красят какой-то гадостью. Материю портют. И к этой вот колбасе пришпандорены, как они сами называют, крылья. Чистые лестницы, не иначе! И куда они карабкаться по ним будут? В колбасу эту залезать, что ли?!
Василёв засмеялся с хрипотцой, которая выдала заядлого курильщика. Он тут же достал из кармана галифе портсигар и спички. Закурил. Гуля сглотнула слюну. Завистливо посмотрела. Не сдержалась, попросила папироску. Они принялись дымить. Между затяжками Лев Александрович пытался растолковать, что за ераплан делают на горе.
— Ты абсолютно права! В эту колбасу заберется авиатор. Правда, крылья тоже обошьют тканью. Потом все это сооружение прицепят к автомобилю. Когда машина разгонится, веревку отцепят и ераплан полетит по воздуху аки птица. Только крыльями махать не будет. Видела, как орлы парят в высоте? Вот так и полетит эта штуковина. Где — кругами, а где — по прямой…
Уяснила хозяйка домика, что уютно притулился у подножия Карадага, главное — название машины. Это слово навсегда вошло в ее память. Оно звучало протяжно и красиво — пла-а-ан-е-ер…
Утром Гуля с удовольствием выкурила папиросочку, которой ввечеру угостил Левушка. Заварила ароматные травы в небольшом глиняном чайничке. Принялась радостно потчевать Борю свежим чак-чаком. Она гладила мальчонку по волнистым вихрам, пришепетывала:
— Всех надо привечать, Боренька. Все мы люди. Человеки, как говорится. Злые могут стать добрей, если в них хоть капельку своего света добавить. Не все, конечно. Но ведь — могут. А добрые… Они уже хорошие, чего там, не испортятся, — она грустно улыбнулась. Помолчала. Продолжила:
— Вот мне не дал Бог своих деток. Я сильно мучилась. О-ох, как сильно! Особенно по молодости. Теперь уж понимаю, не дал, значит, так надо, так в книгах Его записано небесных. Мне любовь свою надобно ближним и дальним отдавать. В этом мой крест, мое назначение на земле. Любить — не только чувства. Это и наука и труд каждодневный. Их никто не отменял! И ты люби, люби, Боренька, людей, иначе очень трудно будет! Так и Максимилианушка наш блаженный учил…
 
Пройдет несколько лет. Гуля не сможет уехать из городка, когда в него придут немцы. Она к тому времени разменяет седьмой десяток. Господь нажмет кнопку выключателя возраста. Гуля заметно сдаст. Реже будет выходить из дому, даже летом начнет кутать ноги в теплые чуни, но не перестанет помогать всему миру выживать. Но найдется  гнилая душонка, «продаст» старуху не за понюшку табака, а за несколько дойчмарок. Ее расстреляют вместе с двумя ранеными красноармейцами, которых она прятала, подкармливала, чем Бог послал в прохладе погребка да врачевала травами и отварами.
Только это, как говорится, совсем другая история. О ней Борис уже не узнает. А вот в сердце так и останется навсегда, до самых последних дней образ сморщенной, словно сушеный стручок перца, доброй, приветливой старой татарки, которая коротким монологом своим преподала урок вселенской любви…