Катер

(главка из романа «Трясогузка на перилах»)
Отец проснулся рано. Он всю жизнь следовал поговорке: «Кто рано встает, тому Бог дает», и любил даже в городе вставать до того, как домашние раскроют глаза. Неторопливо умывался, брился своей любимой опасной бритвой немецкого производства, при надобности приводил ножницами в порядок усы. В городской квартире ставил зеленый эмалированный чайник с тонким носиком на плиту и первый утренний стакан чаю успевал выпить до общего пробуждения. Здесь же, в дачном городке, первым делом выкуривал натощак, хоть и ругались все, что невероятно вредно, папиросочку; выходил за калитку, прогуливался по окрестностям. Вдыхал свежесть приближающейся осени. Он научился за прожитые годы радоваться каждому новому дню. Потом возвращался к дому, хлопотал по хозяйству: приносил воду из колодца в блестящем цинковом ведре, выливал ее в бак для питьевой воды, тот стоял в сенях, и шел за новой порцией, пока сорокалитровая посудина не заполнялась. Сверху прикрывал емкость деревянным кругляшом крышки, сработанным собственными руками. На нее водружал алюминиевую кружку, чтобы при желании напиться, не было необходимости идти в дом за посудой. Если же бак был полон, брал косу и приводил в порядок лужайку возле крыльца… 
Старший Василёв старался устраивать быт по-своему, хотя с оглядкой на ближних, чтобы было максимально комфортно всем, даже гостям, которые нечасто, но навещали его.
На сей раз сварил гречу, выставил на стол из погребка глиняную крынку с молоком, отвалил ножом две краюхи чернушки. Что еще нужно для сытного завтрака двум мужчинам? Распалил примус, водрузил на него небольшой чайник.
— О чем писать-то намерен нынче? — спросил сына за завтраком.
— Ты понимаешь, мы с Зорей недавно ездили на Волгу. Романтика. Палатка. Костерок и бульканье воды в котелке. Только мы неожиданно еще и подработали немного матросами на местном катерке. Васильич, капитан суденышка, потрясающий мужик оказался.
— Волжские, они такие. Крепкие мужики. Говорят, в основном купеческого склада. Ну и рыбаки, конечно, знатные. Не зря столько городов возникло вдоль по матушке, — добавил Лев Александрович.
— Они еще справедливые. И, — младший Василёв подыскивал нужное слово недолго, — надежные, — и тут же пожаловался, — а в книжке, как водится, начала отыскать никак не могу. Знаю, что и о чем, даже финал нарисовался, а начать… тормоз.
— Ничего. Найдешь. Ты молодец. Ты можешь, — подбодрил сына, — я вот, если помнишь, как-то лежал в больнице…
Забыть его больничное бытие Борис не смог бы никогда. За жизнь отец считанные разы сверлил взглядом потолки больничных палат. Он не любил доставлять беспокойство людям. Терпел до последнего...
Пока Борис думал, Лев Александрович продолжил:
— Представляешь, рядом на койке мужичок. С желудком проблемы. Что-то вроде язвы. Но характер у соседа чудной и заводной. С таким и в разведку и на танцы — милое дело. Иваном звали. Такое имя редкое забыть сложно. После операции привезли его. Перевалили с каталки на кровать. Лежит, самому явно больно. Так сквозь боль эту народ подзадоривает, анекдотами сыплет, ровно из рога изобилия.
— Ты это к чему? — недоуменно спросил Борис.
— К тому, что сам помирай, а товарища подбодри, — улыбнулся старший Василёв, — когда выписывался Иван, оказалось — волжский. Из-под Куйбышева откуда-то. Кажется, Царевщиной деревня зовется. В гости звал. С чего меня отметил? Кто знает? Жаль, конечно, так, видно, не доеду до него… Всему свое время…
Они позавтракали. Разошлись — каждый по своим делам. Лев Александрович взял авоську, набросил на плечи слегка вытертый пиджак, он любил некоторые вещи и прикипал к ним так, что мог носить до последнего. (К примеру, когда обшлаги залохматились, он аккуратно подбил их, с любовью осмотрел свою работу и, довольный, влез в одежонку.) Слегка сутулясь, потопал в сельмаг.
Борис же вышел в лес в своей старой гимнастерке без погон, перехватив пояс привычным двухшпеньковым ремнем. На ногах яловые сапоги. Форма с детства стала его второй кожей. Он полюбил ее несколько больше, чем какие-то гражданские жилетки, рубахи или костюмы.

Ушедшее утро еще оставило кое-где в тени легкую свежесть. Из-под лап еловых выглядывали юные маслята, подосиновики, попадались и черные заплатки груздей. Он шел по тропинке к озеру. Мучительно думал о начале повести про волжских моряков. До озера оставалось метров стопятьдесят-двести. Легкий туман, что удивительно, еще не успел растаять. Он покачивался ровным облаком и, кажется,  выдвигался навстречу человеку, пытался приобнять. Борис остановился. Достал из кармана портсигар. Открыл его. Из влажной дымки навстречу ему вышел довольно молодой офицер в форме поручика конно-егерского полка.
«Наверное, невдалеке снимается кино», — подумал Борис, уже умудренный киношным опытом. Он жалел, что ни разу еще не доводилось присутствовать на площадке, где снимается нечто историческое. Решил про себя: «Заблудился актер или погулять в перерыв пошел».
Актер шагнул навстречу, раскрывая объятия и широко улыбаясь:
— Эк, забавно ты выглядишь, внук!
Василёв огляделся. Вокруг не нашел никого, кроме этого поручика и себя. Мальчишки, которого можно назвать внуком, — тем более.  «Может, роль репетирует?» — пронеслось в голове.
— Да ничего я не репетирую! — звонко ответил офицер в ладно подогнанном однобортном черном мундире с красной выпушкой на воротнике и фалдах, серебряными эполетами и пуговицами, лампасами на панталонах. Он улыбался так, будто знал Бориса сто лет и три месяца, — мне батюшка рассказывал про твое замешательство в прошлый раз. Помнишь, он беседовал с тобой в лесном кабинете некоторое время тому? Ну да ладно, не до сантиментов. Имею честь представиться — поручик лейб-гвардии конно-егерского полка Александр Ильич Олексеев.
— Не может… — опешил Василёв.
— Все может. Именно так. Ты ведь не знаешь, что мы наблюдаем за тобой. И за сестрой твоей Галиной тоже. Причем — постоянно. Особенно после того, как ты решил порвать с армейской службой. Сначала расстроились. Ведь в семье большинство потомственных военных. Но подумали, решили — правильно! Лучше быть хорошим писателем, чем средним офицером. Хотя с твоим характером ты и офицером был бы неплохим, — уверенно утверждал поручик.
Влажную взвесь воздуха прошил солнечный луч. Он, будто свет театрального пистолета, нарисовал лицо Олексеева — красивые, правильные, немного широкоскулые черты с залихватскими бачками и усиками а-ля генерал Олексеев с портрета Доу. Такие удальцы нравятся женщинам. Ради них гвардейцы способны на любой, даже безрассудный поступок. Завсегдатаи балов и салонов, игроки и дуэлянты, они в трудный час жертвуют собственной жизнью ради Отечества.
— Я бесконечно рад, что литература стала твоей стихией, внук! Ведь оказывается, все в жизни происходит не просто случайно, но — по сценарию. А кто автор пьесы? Все думают, что отец и мать. Потом говорят про какие-то гены. Согласен отчасти! Но ведь главный сценарист и драматург там, — Александр поднял указательный палец к небесам. — Он знает наперед, что и когда должно произойти. Мы не догадываемся даже, что ждет за во-о-он тем деревом, к примеру, — указал на недалекую вековую сосну, — тяга к литературе и авантюризм присущи нашему семейству.
— С авантюризмом как-то согласиться не могу. Да и с литературой… если только дневники, — попытался возразить Борис.
— И не нужно. Страсть заложена в твоей материнской, а значит нашей линии. Левушка, папа твой, из другого гнезда вылетел, потому более спокоен и рассудителен. Ты ведь не узнаешь многого не только потому, что фотографические портреты предков преданы огню. Страшнее, что корни подрублены революцией. Вот мы и решили понемногу, насколько сможем, тебя подпитывать нашими душами. С мамой сложно после того злосчастного «расстрела». Она замкнулась. Навсегда. Но что-то непременно поведает тетушка. Потерпи.  Меня же отправил к тебе Илья Иванович рассказать об Александре Сергеевиче. О том самом моем тезке Пушкине. Мы приятельствовали и даже немного дружили в кишеневской ссылке.   
— Вы что, стрелялись и после этого отправлены были к молдаванам? — удивленно вопрошал Борис.
— В этом нет ничего удивительного. Разве вступиться за честь незнакомого человека или дамы — противоестественно? Я ведь не просто дуэлировался! А как увлеченно играл! Не всегда удачно. Но страстно! Мог проиграться в дым, был натуральным пленником азарта. Не кутить, не бретерствовать, не играть значило быть пародией на улана или гусара. Соответствовать титулу, положению, званию необходимо всегда, где бы ты ни был.

…Как-то, пребывая в Москве, Александр Ильич Олексеев во время дефиле по Арбату одернул своего подвыпившего сослуживца. Тот бросился приставать к мужчине с миловидной дамой. Намерения офицера были явно бретерскими. Миловидная внешность представительницы пола противоположного вскружила голову, что послужило поводом к развязному поведению. Гражданский кавалер ее — скромный, как показалось Александру, довольно миролюбивый человек полагал, что сможет осадить молодого повесу спокойствием. Но не тут-то было! Поручика несло, словно взбалмошную лошадь, остановить его могло только удовлетворение свинцом. Тогда Олексеев встал на защиту чести дамы и ее, как позже оказалось, мужа. Последствия оказались предсказуемы — высылка из столицы в далекий, незнакомый Кишинев. Там он обзавелся новыми знакомцами и приятелями, среди которых представлен Олексееву был сосланный за свои свободолюбивые поэтические произведения известный в Петербурге и Москве Александр Пушкин. Последний — мастер не только поэтического слова, но и пистолетов, и шпаги. Правнук любимца Петра Первого, генерала Ганнибала, задира, игрок, дуэлянт, он проникся душой к поручику. Предложил ему поупражняться в фехтовании и поделился несколькими своими приемами в этом виде первенства. Оказалось, не напрасно. Уроки пригодились уже вскоре. Пушкин в это время сам готовился уже не к первому своему поединку в ссылке.
— Друг мой, неужели тебе не интересно, как живут и чем дышат люди, рядом с которыми ты снимаешь квартиру? — спросил Пушкин Олексеева.
Тот с неловкостью промямлил, мол, несколько неловко. И тёзки вместе с секундантом Александра Сергеевича, майором Раевским, сели в бричку, поехали в сторону разноцветных шатров и костров. Там звучали песни об удали, о свободе, о любви… Офицеры и поэт неожиданно для себя заплакали. Они осознали, что совершенно не обладают свободой, которая свойственна этим кочевникам. Их свобода — миф! Видимость! Горечь открытия прочно поселилась в душах, а поиски независимости спустя много лет приведут на Американский континент одного из Олексеевых, другого в народовольцы, третьего в кружок «чайковцев»…
Ехали товарищи из табора обратно молча и печально. К тому же гадалка поведала, что поручика в ближайшем будущем настигнет настоящая любовь, что жизнь его не будет простой и безоблачной. Но это будет потом. Пока Александр переживал о скором поединке поэта.
…Дуэль закончилась для Олексеева неожиданно. Стороны, согласно дуэльного кодекса, после переговоров примирились и разошлись. Но секундант противника, разжалованный офицер, его называли шепотом  «бенгальским тигром» за необузданный нрав, вел себя, как показалось Александру, неподобающим образом. Поручик жестко высказался в его сторону, и теперь уже ему предстоял ассо, поскольку противник выбрал шпагу…
Тяжелый, затяжной поединок закончился ранениями обоих дуэлянтов. Пушкин наблюдал из кареты за поединком потому, что Александр отказал поэту в возможности быть его секундантом. Трогательно, нежно несколько дней выхаживал Пушкин раненого товарища. Они сошлись еще ближе. Поэт подарил на память товарищу своему недавно написанное стихотворение «Андрей Шенье», посвященное Николаю Раевскому. Просил хранить его, потому как в рукописном варианте содержались запрещенные цензурой строки...

Поручик поднял взгляд к небу, принялся декламировать:

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, — не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой:

Но ты придешь опять со мщением и славой, —
И вновь твои враги падут;

— Однажды мне пришлось выучить стихотворение потому, что рукописи я, увы, лишился, — с грустью завершил цитирование Александр.
— Но я знаю это стихотворение, — констатировал Борис. Тут же продолжил:

Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так — он найдет тебя. Под сению равенства
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
 
— Именно тот вариант, который в свое время выучил я, — улыбнулся еще один дед, Александр Ильич.
Солнечные лучи начали, словно ластиком, стирать остатки тумана с ветвей и листьев. Они безжалостно прикасались и к Олексееву. Тот хотел повернуться, чтобы уйти в синеву тени, но понял, — не успевает. Тогда остановился и прошептал угасающим голосом:
— Все будет хорошо, мы еще встретимся. Главное, пиши о том, что любишь и знаешь, что пережил и прожил… Помни, писатель не имеет права быть скучным…

Борис вздохнул. Мысленно попрощался с поручиком, которому даже руки пожать не успел. Он понял, что уже вернулся к дому. Неожиданное явление еще одного родственника. Сколько их еще? Знать бы… когда появятся и заранее приготовиться к встрече. Пришествие деда-героя-генерала никак не укладывалось в какую-то объяснимую здравой логикой канву. Оно казалось мистической. Видением. Небылью. Сколько ни пытался Борис объяснить случившееся усталостью или нервным неустойчивым состоянием, не клеилось. «Но ведь это было!» — стучало в висках. И поделать с собой  ничего нельзя. Остается одно — принять как данность…
Отец еще не вернулся. Борис вошел в сени. Из полевой сумки, она со вчерашнего дня висела на гвозде у двери, вынул тетрадь, карандаш, прошел в свой лесной кабинет под старой сосной. Свежесть еще витала в воздухе. Она напомнила легкую влажную взвесь над матушкой-рекой. В голове вспыхнул отцовский утренний рассказ о душевном волгаре Иване.
— Отчего бы нет? — сам себя спросил Борис. Распахнул тетрадь. На первой странице бисерным аккуратным почерком вывел: «Вечерами в маленькой поселковой больнице тихо. Бесшумно скользнет по коридорчику сестра, разнося градусники. Прокряхтит сухонькая старушка, да скрипнет дверь за мотористом с «Быстрого», выходящим покурить в холодные сени…»