— Платформа сто второго километра, — выразительно, приятным голосом сообщила в пустоту вагона девушка с безупречной дикцией. Владимир вновь представил её: совсем молодая, около восемнадцати лет на вид, спортивного телосложения, с длинной светло-русой косой, конечно, без макияжа, в футболке и простых свободных джинсах; сидит на дурацком офисном сером стуле, придерживая руками большие наушники, и надиктовывает в чуть хрипящий микрофон названия станций, которых в глаза не видела. Сероглазая смешливая красавица, читает с листа и еле сдерживает улыбку от этих названий… Почти наверняка — студентка театрального вуза или, на совсем худой конец, будущая телеведущая с журфака, подзарабатывает себе к стремительно близящемуся лету. Хотя, конечно, всё было не так, и этот голос был просто давным-давно синтезирован какой-нибудь хитроумной программой для синтезации голосов.
— Осторожно, двери закрываются, — продолжила несуществующая юная блондинка после короткой паузы.
Через миг двери действительно с шипением закрылись, повинуясь чарующему голосу компьютерной сирены. Электричка громко и резко гуднула, неуклюже дёрнулась всем своим длинным, пропахшим грязью и мазутом, телом и утробно заворчала, набирая ход. В окнах замелькали деревья в салатовой, несмелой ещё, дымке первых листьев и густой белой, местами розоватой, пене весеннего цветения.
— Следующая остановка — Разъезд сороковой, — добавила с лёгкой грустью в голосе эфемерная красотка. То ли чем-то приглянулся ей Владимир, то ли она просто представила, как печально теперь ей будет говорить совершенно без слушателей, в пустоту залитого полуденным солнцем вагонного чрева.
Да, вот уже разъезд, там через сады и посадки к берегу озера, к дачному посёлку по тропинке с горки. Странно, но он до сих пор помнил все детали этого пути, будто проходил по нему ещё вчера.
А ведь с того момента промелькнуло уже двадцать с лишним лет…
Владимир взвалил на плечи рюкзак и зашагал к тамбуру. Пол под ним ходил ходуном, приходилось хвататься руками за грязные ручки на сиденьях — поезд начал сбавлять скорость перед станцией. Перегоны летом здесь коротенькие: везде сады, сады… Уже цвели яблони и черёмуха, и место это из окна электрички казалось маленьким земным раем.
В пыльном стекле тамбура мелькнул покосившийся от времени кованый забор, ржавеющий остов стенда для объявлений с оторванными досками (удивительно, как никто его до сих пор не выкорчевал и не снёс в пункт приёма лома). Внизу поплыла платформа в сравнительно свежем асфальте.
— Разъезд сороковой, — над ухом упрямо, сама себе назло, отчеканила своё заклинание химерическая блондинка.
Электричка, вновь беспрекословно подчиняясь её воле, нелепо дёрнулась и встала как вкопанная. Двери с шипением разъехались в стороны, и Владимир шагнул на перрон негнущимися (просто после сильной тряски, думал он) ногами.
— Осторожно, двери закрываются, — с трудом сдерживая слёзы, попрощалась с ним за его спиной невидимая девушка. И двери, конечно же, закрылись, оставив его совершенно одного. Название следующей станции потонуло в сиплых гудках и гуле отправляющейся электрички.
Владимир побрёл вдоль платформы. Припекало не по-майски солнце и всё ещё пахло мазутом, нечистым телом пригородного поезда, но с озера тянуло свежестью и прохладой, из садов — яблоневым и грушевым цветом; без умолку стрекотали оголтелые кузнечики, в кустах живой изгороди и на деревьях звонко щебетали какие-то невидимые птицы, будто спрашивая: чего? Чего?
Чего припёрся-то?
Неужели тебя здесь кто-то ждёт?
Неужели тебя вообще где-то кто-то ждёт?
А ты сам чего ждёшь от своего приезда? А от своей жизни?
Чего? Че-чего? Чего?
Помедлив, Владимир ступил на рельсы и перешёл по шпалам и крупному щебню железнодорожное полотно. Как Рубикон, подумалось ему.
Молодая трава на дальней станции, как в той песне, действительно уже была по пояс даже ему, рослому сорокалетнему мужику. Узенькая тропинка терялась в ней, беспомощно трепыхалась, путалась и плутала в зарослях. Но не сдавалась, и через пару минут Владимир уже вышел к огороженному старым кованым забором пространству. Сады.
Бабка-сторожиха покосилась на него из своей конурки; рядом, не поднимаясь на лапы, угрюмо брехнула, будто закашляла, тощая крупная дворняга — видимо, едва ли не такая же старая, как её хозяйка. Но, к счастью, и та, и другая сочли Владимира мирным дачником и не стали препятствовать прохождению через охраняемую ими местность.
— Бог, Бог с тобой! — озвучила мысли обеих псина и протяжно скрипуче зевнула: — Айдааааа…
Владимир коротко кивнул им на всякий случай и поспешил между оградами садовых участков в сторону озера.
Сады в этом году цвели, как будто умом рехнулись. Крепкая, густая, одурманивающая запахом пена вырывалась из-за каждого забора, ткала плотные тени своих нескончаемых кружев на дороге, облетала тонкими лепестками под ноги, и ветерок, привыкший легко нести майскую позёмку, сейчас едва шевелил этот желтовато-белый ковёр.
Красивый год мать выбрала, чтобы умереть.
Владимир глубоко вздохнул, в нос тут же ударил густой сладкий запах безумствующих садов. Он тряхнул головой и прибавил шаг.
Мать, Иветту Константиновну, маму Иву, в последний раз он видел именно тогда, когда уезжал отсюда — двадцать с небольшим лет назад. Ему было восемнадцать, ей — тридцать пять. Красивая, статная румяная женщина с тёмными волосами и длинными ресницами, похожая на русских дворянских красавиц времён «Войны и мира» — такой он запомнил её. Она же помнила его всё то время высоким, худым, неуклюжим и нелюбимым сыном. Если вообще помнила.
Говорят, вскоре она вышла замуж, родила ребёнка, у них была счастливая правильная семья, возможно — даже с собакой, катаниями с горки на лыжах зимой и летними пикниками здесь, в посёлке. Мама Ива по Владимиру явно не скучала.
Она умерла жутко — саркома сначала в считанные недели приковала её к инвалидному креслу, а после убила её буквально за полгода на глазах у всей родни. Полгода муж, сын, другие близкие люди ждали неизбежной и страшной развязки. А Владимиру сообщили о случившемся только позавчера.
Дядька по телефону говорил сдержано, почти официально, будто приглашал на какую-то важную деловую встречу, а не на похороны родного человека… Хотя — разговоры о родном человеке — в данном случае такие условности…
Тропинка вела под горку; слева уже блестела стальная, чуть наморщенная, поверхность озера, шуршал густой камыш, резко пахло водорослями и чистой водой. В небе пронзительно вскрикивали и заходились истерическим смехом толстые чайки. Неврастенички.
Справа поодаль виднелись крайние коттеджи посёлка. Владимир посмотрел на часы и вновь прибавил шаг.
Дом пятый на Колхозной улице он отыскал без труда, хотя на месте бабкиной лачуги теперь возвышался двухэтажный особняк из красного кирпича, с балконом и даже мансардой с востока. Да и соседние дома как-то поокрепли, почти все покрылись сайдингом и обзавелись пластиковыми стеклопакетами, иные даже подросли...
Владимир издалека заметил, что у чугунных ворот собралась толпа народу. Чуть поодаль блестели стёклами и капотами машины — всё больше новые иномарки.
Видимо, уже начали.
Владимир шагнул по направлению к разномастной куче машин, но тут же замер как вкопанный. Сначала он подумал, что ему привиделось. Но нет: наперерез ему, ничего не замечая, через дорогу от тёмно-синего «Ситроена» к людям шла девушка лет семнадцати, субтильная бледная блондиночка в чёрном траурном платке и длинной юбке. Дыхание встало поперёк горла, и Владимиру пришлось с силой выдавить из себя плотный, пропахший яблоневым цветом, воздух, чтобы снова вдохнуть. Нет, конечно, это не она. Этого не могло быть… Просто очень похожая девочка, вот и всё. Всё в порядке, это не галлюцинации. Это настоящий, живой, из плоти и крови, человек…
Девочка между тем прошла, как маленький атомный ледокол, сквозь толпу острым плечиком вперёд и встала рядом с высоким молодым человеком лет двадцати, в тёмных очках, новой чёрной футболке и с каштановыми волосами. Взяла его за руку и замерла, кажется, не дыша. Сзади к ним подошёл мужчина лет пятидесяти, крепко сбитый, но уже совсем седой, обнял их за плечи жилистыми загорелыми руками. Девочка и очкастый синхронно, как по команде, положили свободные руки поверх ладоней мужчины. Так они втроём и замерли на мгновение — одним монолитным существом, придавленным грузом общей скорби. После молодой человек снял тёмные очки и нахмурил лоб, глядя в сторону — и внезапно сделался совершенно похожим на маму Иву.
Брат, понял Владимир. Брат, отчим и потенциальная невестка.
Семья.
Оказывается, ничего нет проще, чем затеряться в толпе на кладбище. Особенно, если вокруг тебя незнакомые люди, а редкие знакомые из присутствующих видели тебя много-много лет назад и не узнают лысым и в тёмных очках.
Владимир бросил свою горсть земли в материну могилу, стараясь не отслеживать траекторию полёта. Снизу ударилось с глухим стуком. Он отступил на шаг назад, успев подумать: так же гулко когда-то давно впервые ударилось его сердце… Внезапные приступы сентиментальности — первый признак грядущей старости, вспомнил он. Как, впрочем, зачастую и похороны родителей.
А одиночные комья всё стучали в крышку гроба. Потом за дело взялись бойкие мужики с лопатами, сработали быстро и аккуратно, сверху насыпали холмик рыжеватого суглинка. Отчим стоял в изножье свежей могилы, отрешённо глядя на землю из какого-то неведомого астрала. Рядом брат, редко и глубоко хлюпая носом, гладил по чёрному платку блондинку, которая тихо, но горько, с всепоглощающим детским отчаянием, рыдала у него на плече. Громко и протяжно, в лучших традициях наёмных плакальщиц, завывала какая-то тётка, мамина ровесница, бесконечно поминая «Ивушку, девочку», Господа Бога и святых почти во всём их многообразии. Чуть поодаль стояли мужики-работяги, ожидающие порцию законной выпивки; у самого забора о чём-то переговаривались две печальные женщины лет тридцати пяти. Основная масса народа сгрудилась за оградкой; почти все были в тёмных костюмах идеального покроя из дорогих тканей. Чуть в стороне от всех девчонка лет пятнадцати, в ярко-красном пиджаке и с такой же кровавой помадой, чуть презрительно, с достоинством кровной принцессы, сдержано улыбалась окружающим и периодически кидала быстрые взгляды в сторону новоявленного братишки, а после встретилась глазами с Владимиром. Девчонка была почти идеальной красавицей-брюнеткой, с правильными восточными чертами лица, большими зелёными глазищами в окаёмке густых ресниц. Она смотрела на него, не моргая, секунду или две, а после снисходительно улыбнулась и ему. Владимира странно, как от холода, поёжило под её взглядом, и он отвернулся.
Другая тётка, чуть постарше и много посдержанней первой, тем временем подносила собравшимся запотевшие стопари с холодной водкой и закуску — крупные лаптеобразные бутерброды из чёрного хлеба с колбасой и огурцом. Очередь дошла и до Владимира. Он выпил машинально, не почувствовав ни вкуса, ни опьянения. Откусив от бутерброда, начал медленно жевать… Колбаса была жёсткая, упругая, будто резиновая, но думал он не об этом.
Окружение мамы Ивы сильно изменилось за двадцать лет. Когда он покинул родной дом, мама была скромным бухгалтером в школе, простенько одевалась, а на дачном огороде сажала картошку и огурцы — подспорье к зимнему столу. А тут на; тебе — судя по костюмам и авто, едва ль вся районная знать собралась с нею проститься. Впрочем, наверняка заслуга тут отчима — сразу видно, мужик он какой-то непростой.
Владимир ещё раз посмотрел на семью. Все они стояли так же, только мужчины уже подняли глаза, а блондинка начала успокаиваться, дышала тяжело и отрывисто, вздрагивая всем телом. Наверное, всё же невежливым будет вот так развернуться и убраться восвояси, даже не поздоровавшись с ними. Нет, не истина в последней инстанции, что эти милые с виду люди горят желанием налаживать контакт, тем паче родственные связи. Но хотя бы кивнуть им и представиться нужно.
Да и поминки предстоят прямо в родовом гнезде, дополненном и исправленном. Интересно ж хоть глазом глянуть, как последние свои годы прожила мама Ива, будь земля ей пухом…
Тётка с водкой наконец дошла и до чуть ожившей семьи, мужчины взяли по стопке, а блондинка только слегка мотнула головой:
— Я маленькая ещё.
— С мужчиной жить не маленькая, — мило улыбнувшись, промурчала из-за оградки красавица-брюнетка.
— Это по любви, — не смутившись, серьёзно ответила девочка. Юная красотка окатила её полным презрения взглядом и отвернулась.
Владимир проглотил остатки прорезиненного бутерброда, закурил и направился к автобусу.
Так случилось, что за столом Владимир сидел рядом с этой темноволосой красавицей и невольно заметил, что вблизи она выглядела гораздо старше, чем пусть с небольшого, но расстояния. Ей было лет двадцать или чуть больше; девушка ела медленно, чопорно, с таким презрительно-скучающим выражением на лице, точно сидела не на поминках, а на приёме у английской знати викторианской эпохи. По другую руку от Владимира расположился толстый мужчина с короткими мясистыми пальцами и красной потеющей лысиной. Он ел суетливо и громко, подолгу обсасывая куриные кости из супа и роняя на стол рис из кутьи. Такие соседи кому угодно испортят аппетит, с грустью подумал Владимир.
Стук столовых приборов смолк часа через два, гости начали разбредаться. Сквозь окно огромной, будто хозяева любят за едой между делом играть в футбол, столовой было видно, как одна за другой проезжают по дороге разноцветные иномарки, торопясь на широкую, ровную трассу из этой глухомани.
Другие три окна выходили в сад. Там, будто гребни морских зелёных волн, на внезапно поднявшемся ветру бился в стёкла одурманивающий богатый цвет садовых яблонь.
Дядька Владимира покидал столовую одним из последних, хлопал по плечу отчима, что-то ему говорил. Тот не реагировал, автоматически кивая, как китайский болванчик.
Подносившая водку тётка и блондиночка тем временем собирали опустевшие тарелки и прочую утварь со столов и уносили куда-то в сумрак коридора. После блондинка что-то сказала женщине, та кивнула, и девочка скрылась в полутьме уже с пустыми руками. Брата нигде не было видно — Владимир упустил момент, когда тот успел исчезнуть.
Что ж, родня куда-то делась, отчима беспокоить сейчас точно не надо. Значит, удачное время оглядеть дом изнутри, раз уж он сегодня здесь. Владимир повертел головой. Из столовой было два выхода: один в оранжерею, второй — в мрачный коридор, которым только что ушла блондинка. Пожалуй, лучше выбрать второй путь. Владимир встал из-за стола и двинулся к выходу, никем не замеченный.
Первый этаж он помнил ещё с детства — тут просто многократно расширили две комнаты, оборудовав одну под столовую, другую под гостиную. Маленькую кухню отгородили толстой стеной, дальше, за столовой, пристроили оранжерею — больше здесь ничего особо не поменялось. Но пространство, искривившееся, раздавшееся вдаль и ширь, перестало быть родным, узнаваемым и тёплым. Прежним остался лишь коридор, которым он в детстве гонял машинки, ползая на коленях, под мамины окрики о бесконечной стирке… Да и тот теперь пестрел незнакомыми обоями, уводил новыми дверями в изменившиеся, будто предавшие его, комнаты и заканчивался резной деревянной лестницей на второй этаж, которого раньше и в помине не было.
Там было ещё чуднее: две большие спальни с дорогими винтажными белыми кроватями, с пристроенными рядом санузлами; гостевая комната с кроватью попроще, но в том же стиле, изразцовая мебель в библиотеке, уставленная всевозможными книгами, и небольшой кабинет в дальнем закуточке. Дверь его была приоткрыта, изнутри слышалось лёгкое шуршание, и Владимир решил также заглянуть внутрь.
В кабинете сидела блондиночка и перебирала какие-то бумаги нервными ловкими руками, будто беличьими лапками. Чудо-белочка при всех золотой грызёт орех, изумрудец вынимает, — некстати вспомнилось Владимиру, и он улыбнулся… Приятное личико девочки, ещё совсем детское, было сосредоточенным и очень усталым. Но, заметив на себе чей-то взгляд, чудо-белочка подняла глаза.
— Здравствуйте, — кивнула она, вопросительно и слегка напряжённо глядя на незнакомца, возникшего на пороге комнаты.
— Добрый вечер, — поздоровался в ответ он и замялся, не зная, с чего теперь начинать разговор. — Я… Я Владимир.
— Ой, — блондинка хлопнула ресницами, будто пытаясь удостовериться, что это не видение — совсем как он сам, увидев её давеча. И коротко и растеряно-жалобно, как кошка у запертой двери, мяукнула вглубь кабинета, за стеллажи: — Макс!
— Иду, — донёсся оттуда крепкий баритон.
Через секунду брат действительно появился, настороженный и рассеянный одновременно, с книгой в руке, которую по инерции прихватил с собой.
— Это… Владимир, — не спуская глаз с гостя, зачем-то ещё раз пояснила блондинка.
Пару секунд Макс изучал лицо кровного брата, которого никогда не видел в глаза. Владимир в свою очередь смотрел на Макса, поражаясь его неуловимому, но явственному сходству с мамой Ивой… Наконец, выйдя из замешательства, Владимир первым, немного несмело, протянул ему руку. Макс ещё секунду растеряно посмотрел на широкую угловатую кисть брата, а потом шагнул навстречу, зажал ладонь двумя руками на мгновение, и молча обнял его.
От Макса пахнуло дорогим парфюмом и немного сочным гуляшом. Плечи его, широкие и крепкие, казались каменными под чёрной тканью футболки. Спортсмен.
Так они простояли несколько секунд. Наконец Владимир вздохнул, дважды хлопнул брата по плечу и расцепил руки.
— Ну всё, Максим, будет уже…
Макс отстранился и внимательно посмотрел на брата ещё раз. Глаза его при этом дальнозорко прищурились, как это бывало у матери. Владимир подавил вздох.
— Ты… к нам надолго? — наконец прервал затягивающееся молчание Макс, найдя, насколько получилось, уместный вопрос.
— Дня на три, если раньше не выгоните, — окончательно осознавая реальность происходящего, ответил Владимир. — Более не смогу: работа.
— Ясно, — кивнул Макс. — Кем трудишься? — И, не дав ответить, воскликнул: — Да что ж мы с тобой стоим-то? Пойдём в гостиную или в библиотеку, присядем, поговорим толком. Света нам чай принесёт. Свет?
Он посмотрел в сторону своей чудо-белочки, которая уже с готовностью привстала со стула.
— Кстати, знакомься: Светлана, моя жена.
— Приятно, — улыбнувшись, кивнул ей Владимир.
— И мне, — устало, но искренне улыбнулась в ответ чудо-белочка, наконец обретая имя.
— Прям-таки жена? — поинтересовался Владимир сразу у обоих.
— Ну… — Макс слегка замялся. — Не совсем ещё, конечно… Но уже почти…
Он опять бросил взгляд на Свету, которая до сих пор улыбалась, стоя возле стола в растерянном ожидании, не понимая, действительно ли идти ей за чаем, и если да, то куда его нести. Волосы её слегка растрепалась, и солнечные нитки, пробиваясь в окно сквозь плотную вязь яблоневых ветвей, путались в светлом облачке возле толстой косы. Красивая девчонка, чёрт возьми, подумалось Владимиру. Снова повисла неловкая пауза.
— Пожалуй, чая я не хочу, — наконец сказал он. — Только что из-за стола…
— Покрепче? — вновь предложил Макс.
— Спасибо, воздержусь, — качнул головой Владимир. — Пойдём просто присядем, и впрямь, в ногах-то правды нет.
— В библиотеку?
— Давай, да, что мы далеко ходить будем…
Макс вновь оглянулся на Свету.
— Я пока буду здесь, — почти по-военному доложила ему она, усаживаясь обратно на стул. — Хочу закончить, за что взялась, иначе потом запутаюсь и всё сначала придётся... Буду нужна — вы зовите.
— Хорошо, — кивнул Макс. — Пойдём, Володь, — и он первым, по-хозяйски, шагнул за двери кабинетика.
За разговорами пролетело часа два. Пожалуй, даже с лишним. В основном, говорил Макс, в подробностях и не без гордости рассказывая о себе, маме Иве, отчиме.
Когда его родители познакомились, мама Ива совсем нищенствовала. Зарплату в районной школе платили кое-как, приходилось вечно искать подработки. Бабулю она похоронила на казённые деньги, чуть-чуть только помог двоюродный брат, и почти всё свободное время проводила на даче, собирая ягоды и грибы и продавая их на маленьком рынке у трассы. А тут в сентябре к ним пришёл новый физрук, довольно молодой ещё парень, с большими амбициями, и поговаривали, что даже с некоторым бандитским прошлым. Долго он сидеть в школе не собирался, смотрел широко, замышлял собственный бизнес, спортивные секции, обучающие молодняк боевым искусствам. Чем ему приглянулась скромная мама Ива, к тому моменту уставшая от бедственной жизни женщина на шесть с лишним лет его старше, никто не знал, но вскоре молодые сыграли свадьбу. После этого физрук почти сразу продал квартиру второй половины, переселив семью на подлатанную на скорую руку дачу. Деньги пойдут в бизнес, заявлял он на упрёки жены. И через пару лет дела у предприимчивого физрука действительно наладились, открылся первый спорт-клуб, почти сразу за ним секция дзюдо, потом знакомые подкинули беспроигрышный бизнес-план — и случилась пара залов для фитнеса, один в районе, а второй аж в городе, пусть и не в центре. Прибыль они приносили не великую, но стабильную, и вскоре бывший сельский физрук с женой и маленьким сыном затеял большую стройку на старой даче. Спорт-клуб через некоторое время закрылся, а два фитнесс-зала проданы и вместо них куплен один, зато в центре города, на бойком месте.
Мама Ива ушла из школы и стала помогать мужу вести все бухгалтерские расчёты, в которых сам дзюдоист-физрук был не в зуб ногой (как бы ни забавно это звучало). Мама молодела и хорошела на глазах, как и все счастливые женщины.
Сын подрастал умным, смелым и немного дерзким мальчишкой, занимался спортом с детства, даже бил хулиганов, обижавших на улице кошек и собак… Но пойти по стопам отца не захотел, решив выучиться на врача. Родители одобрили его планы, отец, чем мог, помог с поступлением, а после успешной сдачи экзаменов прикупил сыну небольшую квартиру недалеко от вуза. На своё восемнадцатилетние Макс стал обладателем тёмно-синего «Ситроена». Не фонтан, конечно, ни жильё, ни машина, но на первое время вполне сносно — у других зачастую нет и этого.
И вот мама Ива совсем недавно умерла, сын успешно учится на стоматолога, а отец продолжает вести бизнес и изредка, ради развлечения, проводит мастер-классы в собственной секции дзю-до в районе. Там над дверью даже бронзовая табличка висит: «Школа дзю-до Кирилла Максимовича Потанина».
— Так, значит, ты у нас Потанин? — улыбнулся Владимир, дослушав рассказ до конца.
— Ну, как говорит отец, не тот Потанин, каким хотелось бы быть, но тоже ничего… — коротко рассмеялся чистым детским смехом Макс и тут же вздохнул: — Да, надо глянуть, как там он. После смерти матери сильно сдал старик. Выправится, конечно, он у меня армированный и несгибаемый, но лучше я его поищу. Пойдёшь со мной? Заодно познакомишься.
Владимир кивнул и поднялся с кресла.
— О’кей, — Макс сидя потянулся длинными, крепкими руками и ногами и встал одним рывком. — Он, наверное, опять в гостиной завис, там и спать ляжет. Не хочет ложиться на кровать, где с мамой раньше спал… — пояснил Макс, оглянувшись и окатив Владимира взглядом светло-карих чуть прищуренных глаз мамы Ивы. — Ну, это и понятно, в принципе. Спустимся на первый, а на обратном пути я тебе покажу нашу гостевуху. Там можешь расположиться; постельное, полотенца, мыло и прочая атрибутика в наличии, найдёшь.
— Да, я уже видел мельком, — кивнул Владимир. — Насчёт наличия атрибутики охотно верю.
— Ещё лучше, — улыбнулся Макс, плавными прыжками спускаясь по широким ступенькам. — Ты совсем не хлопотный гость.
Кирилл Максимович действительно дремал на диване в гостиной, на стене перед ним чуть слышно бормотал областные новости плазменный телевизор. Картинки сменяли одна другую, являя зрителям то виды города, то горячо доказывающего что-то корреспондента-очкарика.
Макс выловил из-под руки отца пульт и нажал на кнопку. Экран телевизора погас, погрузив комнату в сумрак надвинувшегося вечера.
Кирилл Максимович приоткрыл глаза.
— Я просто выключил, зачем жечь электричество, если не смотришь, — пояснил Макс. — Ты бы поднялся наверх всё-таки, а? Или здесь ляжешь?
— Здесь лягу, — сонно пробормотал Кирилл Максимович и, с хрустом распрямив плечи, поднялся с дивана. — Сейчас расстелю, — уже бодрее сказал он и тут, заметив Владимира, вопросительно посмотрел на сына.
— Да, познакомься, пап. Это Володя, первый сын мамы.
— Очень приятно, — Кирилл Максимович сдержанно кивнул; даже в полумраке было заметно, как в глазах отчима полыхнул и сгас холодный презрительный огонёк.
— Взаимно, — кивнул в ответ Владимир. При близком рассмотрении отчим ему тоже почему-то не понравился.
— Мы пойдём, не будем мешать, — сказал Макс. — Укладывайся, спокойной!
— Доброй ночи, — Владимир всё же попытался быть вежливым.
— И вам спокойной ночи, — Кирилл Максимович зажёг ночник и полез куда-то в ящик дивана, как фокусник из волшебного цилиндра, выловив из крошечного пространства сначала большую подушку, потом одеяло и простыню.
Макс шагнул за дверь гостиной и выжидательно посмотрел на Владимира. Он проследовал за братом, отстав на шаг.
Макс бережно прикрыл дверь и двинулся вглубь коридора, деловито рассуждая:
— Сколько раз говорить древнему человеку: выкинь ты эту рухлядь! Купи что-то приличное. Такой диван можно только в сарае ставить. Старый, раскладной диван в гостиной! И с интерьером не сочетается. Нет же, упёрся: нравится ему… Хуже Светки!
— Да нормальный диван, — пожал плечами Владимир. — И в интерьер вписывается хорошо. — «У меня дома ещё хуже стоит», — хотел добавить он, но вовремя придержал язык. — А что с твоей Светкой не так? — на всякий случай поинтересовался он.
— Да такая же, как батя, — махнул рукой Макс. — Во всяком старье ей типа жить уютнее. Она вообще простоватая деваха, если между нами. Она вообще простоватая деваха, если между нами. Прикинь, она даже фамилию Потанин не слышала! Не в смысле нашей, а в смысле — того… Я ей говорю: какой же ты экономист, к чёрту, если Потанина не знаешь?! А она мне: «Я очень плохой экономист, зато экономка хорошая!» И в этом вся моя жена, — иронично и чуть раздражённо резюмировал Макс.
— Так она на экономиста учится? — удивился Владимир. Он почему-то был уверен, что чудо-белочка недалеком в будущем обязательно станет или учителем, или врачом.
— Ага. На заочке. Так себе профессия сейчас, конечно, но она в преподаватели пойти думает, на кафедре работает лаборанткой.
— Да нормальная профессия. Тем более преподаватель. Это достойно уважения! — заступился за Свету Владимир и внезапно осознал, что ему нравится за неё заступаться — даже вот так, в незначительном споре.
— Ладно, братуха, — Макс покачал головой, — ты можешь дальше моих родственничков оправдывать, а я спать. И тебе уже пора, ты с дороги… Только Светку заберу, а то будет до утра копошиться.
— Хорошо, — согласился Владимир. — Тебя провожу, заодно в комнате свет включу сразу, да выйду покурю и тоже лягу.
Макс первым прошёл по коридору второго этажа и дёрнул дверную ручку кабинета.
— Заперла, — вздохнул он. — Ну всё, Тамаре Ивановне помогать ушуршала, неугомонная. Ты это… курить пойдёшь — скажи ей, чтобы поднималась, поздно уже. И так не спала толком несколько суток. Она на кухне или в столовке, — и, оглянувшись на пороге своей комнаты, Макс добавил: — Спокойной тебе заранее!
— И тебе! — кивнул Владимир и зашагал к лестнице.
— Слушай, — догнал его окрик Макса. Владимир оглянулся. Макс ещё стоял на пороге комнаты, с одной стороны его освещал яркий электрический свет, другая половина брата тонула в жидком сине-сером вечернем сумраке. — А может, мы с тобой завтра на рыбалку утром сгоняем? Нервы успокоим, поговорим нормально. Ты ж мне о себе ничего так и не сказал.
— Ну, я не против, — согласился Владимир, пытаясь вспомнить хоть что-то о рыбалке из детства и потому сильно морща лоб. — На озере раньше, кажется, хороший был клёв…
— Лучше на реку, на утреннем автобусе. Они сейчас хорошо ходят с Векшалово и рано начинают. К половине пятого будь готов! В пути немного доспим.
— А ты экстремал! — усмехнулся Владимир. — Хотя сейчас девять вечера, до утра выспимся. Добро.
— Оки, спокойной тебе ещё раз! — сказала светлая половина Макса.
— И тебе спокойной.
Свет из спальни Макса сошёлся в узкую щель на стене и исчез, а Владимир, дойдя до временно своей комнаты, нащупал на стене выключатель. Сумрак коридора вновь залился мягким светом. Надо было спросить у Макса, где включить свет на этаже, запоздало сообразил он. Да ладно. Вздохнув, Владимир стал медленно, напрягая глаза, спускаться по резной, чуть поскрипывающей, лестнице.
На первом этаже из кухни действительно раздавались приглушённые женские голоса:
— Да к ночи дело, куда ж ты пойдёшь сейчас! Лето на носу, всякая шелупонь по посёлку так и шляется, — сокрушалась женщина постарше, очевидно, та, которую Макс назвал Тамарой Ивановной. — И Максим спит уже поди, не довезёт.
— Пусть спит, — отвечал голос Светы, — он измучился, бедненький. А я быстро, сама же виновата, что всё забыла. И к утру хлеба будет надо точно, Кирилл Максимович почти не спит, рано встанет завтракать.
— Ой, горе, иди, — обречённо отмахнулась Тамара Ивановна.
— Я очень быстро, не волнуйтесь! — массивная дверь распахнулась настежь, выбросив в коридор сноп оглушительно-яркого света и волну запаха травяного чая и отварной картошки, и едва не ударила Владимира по лицу. — Ой, — чудо-белочка Светлана замерла на пороге кухни на полушаге, с сумкой-авоськой в левой руке. — Простите, пожалуйста, я не ушибла Вас?
Есть люди, которые пишут «Вы» с заглавной буквы, подумалось Владимиру, а есть те, что произносят его вот так — тоже с заглавной буквы. Было в этом что-то наивно-трогательное и совершенным образом умильное. Глаза Светы между тем почти совсем наполнились слезами, и он поспешил её успокоить:
— Нет, что ты! Я просто шёл сказать тебе, что Макс уже лёг и тебя ждёт… А куда ты так торопилась, можно полюбопытствовать?
— Я торопилась… — Света аккуратно обошла Владимира с левой стороны и прикрыла тяжёлые кухонные двери. — Я торопилась купить хлеба до закрытия магазина, — наконец закончила она, стоя в сгущающейся темноте рядом с ним, отгородившись зажатой двумя руками авоськой и не подозревая, что хитрый Владимир заранее знал ответ на свой вопрос.
— Темнеет ведь уже, — принял живое участие он. Чудо-белочка Светлана его немного забавила. — Может, есть смысл тебя сопроводить? Далеко этот твой магазин?
— Два перекрёстка, — мотнула головой Света. — Пять–семь минут туда и обратно. Буду благодарна.
— Идёт, — согласился Владимир, — не больше десяти минут у нас есть. Мы с твоим мужчиной завтра собрались порыбачить, нужно как-то себя поднять пораньше.
— Вот Вам заняться нечем, — покачала головой Света. — Отсыпались бы…
— В автобусе поспим, — ответил Владимир, — да и время ещё не позднее.
Они вышли на высокое крыльцо особняка. Ветер стих, и воздух стал умиротворённо-василькового цвета, но по-прежнему сочно пах цветущими садами. Накатывала лёгкая прохлада. На одной ноте стрекотал в траве газона целый оркестр невидимых кузнечиков, где-то вдалеке, на железной дороге, громыхал и басовито гудел товарный поезд. Красивые здесь вечера…
— Ты не против, если я покурю? — осведомился Владимир.
— Если это действительно нужно, — кивнула Света. Смешная… Владимир щёлкнул зажигалкой и глубоко затянулся. Красота-то какая, лепота… Он выпустил колечко белёсого дыма в сочно синеющий воздух.
Света шла на полшага впереди, на ходу помахивая сетчатой сумкой.
— А Тамара Ивановна тебе кто? — наконец решил прервать молчание Владимир, вдоволь насладившись звуками вечера.
— Мне никто пока. Максу двоюродная тётка по отцу. Ах, ну да… Извините, что поясняю: забываюсь… У неё муж давно умер, сын и дочь взрослые, почти с ней не общаются. Вот она и приехала, когда Иветте Константиновне стало плохо. Все полгода с ней, бедненькой, провозилась, — голос у Светы дрогнул и сел, и Владимир поспешил задать следующий вопрос, чтобы отвлечь собеседницу от ненужных мыслей.
— Я думал, это твоя родственница. Вообще я тут твоих никого, кажется, и не видел… Вы родителей между собой не знакомили ещё?
— Знакомили, — вздохнула Света и отмахнулась авоськой от невидимого комара, — Макс настоял, на второй месяц. Он у меня вообще очень ответственный, серьёзный… — добавила Света не без гордости и вновь вздохнула: — Но сейчас мои подъехать не смогли. Они в окрестностях Волгодонска собирают редкие рабочие частушки. Фольклористы, сумасшедшие люди…
— А ты поди тоже фольклорист будущий? — осведомился Владимир, бросая окурок на пыльную грунтовую дорогу и наступая на него. Ему почему-то внезапно понравилась эта игра: задай чудо-белочке вопрос с известным заранее ответом.
— Нет, я их разочаровала, — хохотнула Света. — Поступила на эконом. Да ещё и на заочку. Да ещё и лаборантом теперь работаю, да ещё и ни разу не старшим. Хотя на меня до поры и возлагались определённые надежды. Впрочем, у меня подрастает младшая сестра, Анька, она-то их вряд ли разочарует… Она другая…
— Да уж, я тоже в своё время разочаровал родню, — вздохнул Владимир, неожиданно посочувствовав Свете. — А потом и сам себя разочаровал, но это уже тема отдельной истории… — «…которую мне совсем не хочется сейчас пересказывать, тем более тебе», — добавил про себя он и попытался вильнуть в сторону: — А эта, чернявая, твоя подруга была?
— Вы про Анжелику? В красном пиджаке?
— Да.
— Упаси Бог от таких подруг! — фыркнула Света. — Это однокурсница Максима. И стерва ещё та, — в полголоса злобно добавила она.
— Потому что ей Макс нравится? — ухмыльнулся Владимир. Ох уж эти детские девичьи разборки…
— Нет, потому что она этого настойчиво категорически не скрывает, — спокойно поправила Света. — Знаете, кто такая стерва? — она оглянулась и посмотрела на него внимательно. Владимир отрицательно кивнул головой: ему хотелось услышать Светино определение. — Я где-то прочитала, что это та, которая пытается сделать из мужчины гибрид вибратора и банкомата. Ну, если мужчина вдруг на проверку оказывается без денег, то гибрид какой-нибудь другой полезной машины, хоть лебёдки для подъёма тяжестей, и вибратора. Короче, с кого что можно взять, то с того она и возьмёт. И при этом не факт, что собственно банкомата у неё параллельно не случится.
— Злая ты девочка, — рассмеялся Владимир. — Что, неужто так достали тебя стервы, пытающиеся из Макса сделать этот самый банкомат?
Света чуть помолчала, видимо, сомневаясь, говорить или нет. Вероятно, чувствовала себя виноватой за то, что в порыве и так сказала гораздо больше нужного. В воздухе стремительно сгущался сумрак, становилась с трудом различима дорога под ногами; зябко потягивало сыростью с озера. Где-то угрюмо тявкнула собака, прозвенел над ухом комар, от которого Владимир отмахнулся ладонью.
—Нет, не в том дело… — наконец заговорила всё так же идущая впереди Света. — Просто есть отличие между умной стервой и глупой: умная берёт и делает, что хочет, а глупая только мельтешит вокруг и ждёт, когда на её улице внезапно перевернётся грузовик с банкоматами, лебёдками, скороварками… и иным нужным в хозяйстве оборудованием. И большинство из тех, кто мельтешит вокруг Макса, как раз крайне неумные женщины. Они не опасные… Иногда их жалко даже по-человечески. Максы ведь приходят в их жизнь и уходят, а они так и будут мельтешить…
— Вот как! Так, выходит, ты у нас крайне умная стерва, раз такого парня к рукам прибрала, — Владимир уже расхохотался так, что ему лаем ответила из подворотни невидимая в сумерках псина.
— И не смешно, — обиделась Света и даже оглянулась, блеснув белками глаз в вязком, кисельном сумраке. — Я его к рукам не прибирала. Он сам как-то случайно образовался, я никого не искала, тем паче такого, богатенького… Я даже в первый месяц не знала, сколько у него на самом деле денег, пока он мне не сказал, что квартира и машина ему принадлежат. Но я не за это его ценю. Он мне жизнь спас, — серьёзно добавила Света. — И тоже как-то так… Нечаянно. Только я до сих пор не поняла, это та случайность, которая и есть Божий промысел, или это случайность, которая просто случайность… Ощущаете разницу?
— Да, разница действительно… разительная, — задумчиво согласился Владимир. — А вон и твой магазин.
Из-за угла вынырнуло ярко иллюминированное одноэтажное здание, покрытое белым и тёмно-красным сайдингом, с такой же тёмно-красной крышей и огромной, никаким образом не соотносящейся по размерам с самим магазинчиком, вывеской. На свет вывески слетались большие, мелко дрожащие крыльями, ночные бабочки и гудящие майские жуки. Жуки бились о ламинированную светящуюся поверхность и с сухим стуком падали; невесомые крупные тени от крыльев бабочек беспрестанно мелькали на утоптанной земле.
Возле ночного окошечка в немом ожидании толпились молодые ребята, некоторые с броско раскрашенными и курящими поселковыми дивами, и пара мужиков постарше. Иногда кто-то из них негромко переговаривался или в шутку переругивался с другими, резко всхохатывали девицы, и вновь всё замолкало. Очевидно, все жаждали выпивки.
— Очередь, — поморщилась Света.
— Ну, давай постоим здесь, на отшибе. Переждём, раз уж пришли, — предложил Владимир.
— Солидарна, — кивнула она, прислоняясь спиной к невысокому заборчику.
Владимир окинул взглядом местных гуляк и крикнул, обратившись к крайнему мужику:
— Мужчина, мы за вами будем!
Мужчина жестом показал: о’кей, пошатнулся, выровнялся и сосредоточился на окошечке как на конечной цели.
— Рассказывай! — предложил Владимир Свете.
— Что рассказывать? Что Вам интересно?
— Давай на «ты», — отозвался Владимир, глотая зевок. Светино Выканье с заглавной буквы его уже начинало утомлять. — А то как будто не родня.
— Давайте… Ой, то есть давай, — согласилась Света и пристально на него посмотрела. В свете яркого фонаря её лицо казалось совсем бледным, а тени от ресниц — густыми и тяжёлыми. Скулы её дрогнули, тонкий нос вытянулся, чуть скривилась нижняя челюсть и быстро сморгнули глаза — Света тоже подавила зевоту.
— Про Макса. Как он тебя спас, — пояснил Владимир.
— Ну, в тот вечер мы с ним и познакомились… Глупая история, если со стороны, наверное… Я тогда только поступила учиться, сняла квартиру. Со мной вместе снимала девочка с очного отделения, Настя. Красивая такая и умная. Она очень любила ночные клубы и вписки, всегда с Антоном, ну, со своим парнем, туда ходила. Домой вообще иногда заходила только утром переодеться и голову помыть перед парами. А в тот вечер Антон куда-то уехал, и Насте не с кем было пойти. Она позвонила Кристине, своей сестре скольки-то-там-юродной, и они договорились посидеть в клубе возле Кристиного дома. А чтобы Насте через весь город не было скучно ехать, она меня пригласила тоже. Ну, конечно, она не так сказала, — пояснила Света, взглянув на Владимира, — но всё было понятно. Они с этим Антоном вообще меня считали безнадёжной, за глаза звали «кусок лаборанта»...
— Это от большого ума, — понимающе кивнул Владимир, вновь ловя себя на мысли, что ему нравится заступаться за эту забавную чудо-белочку. Ребёнок она ещё, конечно, но что-то временами сквозило в ней родное, подкожное, нестерпимо его. Что — он пока и сам не мог догадаться, но оно всё-таки было… Понять бы ещё, в чём оно заключается и где оно лежит…
Он внимательно посмотрел на неё. Света нервно поковыряла носком туфельки землю, отмахнулась подолом длинной юбки от мельтешившего у ног комара и продолжила:
— Наверное, правильнее всего тогда было послать эту овечку нахрен… Ой! — смутившись, она закрыла рот ладонью и бросила на Владимира виноватый взгляд.
— Ничего, — улыбнулся он. — Бывает.
— Просто Макс очень не любит и ругается, когда я забываюсь и на эмоциях у меня вылетают не те слова… — оправдалась Света и продолжила: — В общем, надо было послать Настю к чертям и никуда с ней не ездить, но… тут меня разобрало любопытство, — чуть смущённо призналась Света и вновь посмотрела на Владимира, ища у него понимания. Он одобрительно кивнул: продолжай.
— Я просто никогда не была в ночном клубе или в баре, тем более на вписке. И решила, что когда-то надо попробовать хоть что-то из этого... Вот и потащилась с Настей через весь город на такси, как дура. А там был фейс-контроль, дресс-код, вся фигня… Ну, Настю с Кристиной пропустили в клуб, а меня нет. Просто не пустили — и всё, и даже ничего не сказали. И я осталась на улице. Маршрутки уже не ходят, денег на такси нет, стою в чужом районе, никого и ничего не знаю, накрашена и одета по-клубному, вокруг темень, какие-то люди непонятные — то ли пьяные, то ли обкуренные, я чуть не реву уже… И тут двери клуба открываются — и вылетает Макс. Они с Анжеликой, ну, которая сегодня в красном жакете была, ходили вместе потанцевать. А они вообще очень давно знакомы, её мать с Иветтой Константиновной дружила ещё… И вот она, как всякий приличный чижик-пыжик, выпив рюмку — выпив две, — Света коротко усмехнулась, — чуть ли не на барной стойке его раздевать кинулась. Он попытался её вразумить, но с вразумлением что-то у них там не заладилось. И тогда Макс просто психанул и ушёл. Ну, и мы столкнулись с ним на крылечке. Я оступилась на высоких каблуках и колготки порвала. Смешно даже… Никогда не переживаю из-за таких пустяков, — Света чуть прикусила губу, — но в тот момент это просто стало последней каплей. Я села на ступеньку и разрыдалась. Он спросил, может ли мне помочь. Я сказала, что мне уже точно ничего не поможет сегодня. Он спросил, что за пессимизм такой. Ну, и разговорились. Потом он меня хотел до дома довезти, но я сказала, что никогда ещё в баре не была. Ну, и Макс меня повёз в свой любимый бар. Мы там посидели и опять хотели домой ехать, но мы в машине передумали и поехали в кино на ночной сеанс. Я там уснула, а он сидел и меня охранял. Потом он сказал: как Квазимодо Эсмеральду. Утром домой привёз. Всё благополучно кончилось, а ведь я могла бы в ту ночь вообще никогда и никуда не вернуться…
Света задумалась, чуть прикусив губу и глядя прямо перед собой.
— Действительно, главное, что всё хорошо кончилось, — кивнул Владимир. Вздрогнув от звука голоса, Света подняла на него глаза, как будто спрашивая, не совсем ли она глупой выглядела, так внезапно разоткровенничавшись. Он смотрел на её детское, но такое серьёзное и вдумчивое лицо, худенькое, с ещё выступающими подростковыми уголками, и почему-то поймал себя на мысли, что хочет дотронуться до неё. А ещё лучше — обнять. И, наверное… спасти. Да, вот просто взять — и спасти. Чёрт возьми, у Макса получилось, так неужели у него не получится?! Правда, беда заключалась в том, что спасать Свету на текущий момент было совершенно не от чего.
— Эй, ваша очередь, — покачнувшись, внезапно встал перед ними давешний нетрезвый мужик.
— Ой, — снова вздрогнула Света, — сейчас…
Она покупала хлеб и складывала в авоську булку за булкой — три штуки подряд, а он смотрел на неё со спины и всё жалел, что никто на неё сейчас не нападёт, не приставит нож к горлу, даже просто за руку не схватит… А он бы тут как тут — герой героем…
Бред-то какой, одёрнул сам себя Владимир. Хорошо, что никто на неё не нападает, нечего детскую психику калечить…
— Вот и я, — радостно сообщила ему Света, отворачиваясь от окошечка. — Я взяла вам с Максом на рыбалку ещё одну булку…
— Спасибо, что позаботилась, — кивнул Владимир. — Так что, пойдём?
— Да, идём, — кивнула Света.
— Сумку давай!
— Она не тяжёлая…
— Давай, говорю!
— Ну, держи, спасибо! — смирилась Света, отдавая Владимиру гружённую хлебом авоську.
Владимир посмотрел на чудо-белочку и хотел улыбнуться, но на полудвижении уголков губ его застал в врасплох новый зевок, и Владимир едва успел прикрыть рот рукой.
— Спать хо… — начала было спрашивать Света, но тоже зевнула во весь рот, прикрывшись тыльной стороной ладони и кое-как договорив: — …чешь? Ой, прошу прощения… — и улыбнулась, всё ещё глядя на его ладонь. — Руки у тебя красивые… Я люблю руки… Это странно, да?
— Я люблю глаза и голос, — ответил Владимир. — И голос у тебя очень приятный.
Они шли по дороге, едва темнеющей уже среди странной, непривычно высокой для мая травы, в которой всё ещё распевали свои трещащие серенады кузнечики. Круглосуточные, блин, подумалось Владимиру — он сам не понял, о кузнечиках это или об их серенадах.
— Спасибо, — посмущавшись, ответила на комплимент Света и, немного помедлив, добавила: — А покажи ладонь!
— Погадаешь? — усмехнулся Владимир.
— Типа того, — кивнула Света, — на любительском уровне.
— Прям в потёмках?
— Всё, что надо, я и сейчас увижу, — заверила она.
Владимир пожал плечами и протянул руку. Света взяла её холодными нервными пальцами и стала внимательно вглядываться в ладонь.
— У тебя очень редкая рука, — наконец заключила она.
— Это потому что квадратная? — спросил Владимир.
— Она у тебя не квадратная, а трапециевидная, — со знанием дела поправила его Светлана.
— А есть разница? Вон же углы...
— Ну и что. Посмотри: у запястья она узкая, хоть и угловатая. А у основания пальцев гораздо шире, — Света обхватила пальчиками нижние углы, измеряя расстояние, и перенесла пальцы вверх: — Вот насколько.
— Ну да, вижу. И что это значит?
— Это рука искателя, — немного грустно сказала Света и тут же деловито затараторила, объясняя: — В чистом виде типы встречаются не так уж часто, а у тебя вот прямо чётко прослеживается. Как по книге. Остальных я только приблизительно вычислила. У Макса ладонь овальная, вытянутая, узкая — это рука артиста, он любит комфорт и уют, а ещё, когда о нём заботятся и хвалят. У Иветты Константиновны такая же рука была. У Кирилла Максимовича рука широкая, квадратная — рука ремесленника, он выносливый, смелый, работящий и самоотверженный во многом. У моей мамы рука дикаря, небольшая, но широкая и округлая. Тут всё само за себя говорит. Она даже жить может месяцами в палатке или в каком-нибудь здании старой школы в своих командировках. А папа у меня тоже больше, видимо, искатель. Сумасшедший человек, вечный странник. Он никогда не успокоится, никогда не дойдёт до своей цели. А если и дойдёт — тут же поставит новую и пойдёт дальше. Такие всегда в пути, всегда в поиске. Чего? Да вот чёрт их знает… В поиске редких частушек — это ещё малое зло… Чаще всего они и сами не могут ответить, что именно хотят найти, — тут Света перевела дыхание, будто ответила у доски весь выученный материал. — Собственно, об искателях всё. Чокнутые люди, что ещё сказать…
— Ну, спасибо на добром слове, — усмехнулся Владимир.
— Это же не я придумала, — поспешно оправдалась Света.
Невдалеке из сумрака уже показались ворота коттеджа, освещённые фонарём, возле которого сновали бабочки и о который наверняка (отсюда ещё не видно, но всё же) бились со стуком майские жуки.
— А ты-то сама кто по этой твоей хиромантии? Какая у тебя рука? — спросил Владимир.
— Треугольная, худая и с крепкими чёткими суставами, — тихо, как будто нехотя произнесла Света. Было видно, что вопрос ей удовольствия не доставляет.
— И что это значит? — спросил Владимир.
— Я философ, — наконец призналась она.
— И чем же плохо быть философом? — поинтересовался Владимир, открывая ворота и пропуская Свету вперёд.
— По одной из трактовок, это рука мудреца, — оглянувшись и пристально глядя на Владимира, вдруг решительно, как будто зачитывая собственный приговор, сказала Света.
— Ну, значит, ты мудрец! — одобрил он, всё ещё не понимая, что так смущает в этом девушку.
— Это антагонист искателя. Искатель ищет, а мудрецу искать не надо, он всё знает, он всё заранее нашёл… как будто бы, — заключила Света.
— А ты, значит, не нашла ещё… — вдруг всё понял Владимир.
Света стояла перед ним, печально глядя себе под ноги. Пауза вновь затягивалась, только отчаянно стрекотали, будто стараясь заполнить всю ночную тишину, неугомонные кузнечики.
— Знаешь, — наконец заговорила она, — мне через три месяца, в августе, будет восемнадцать, я учусь на заочном отделении эконома, к тому же, я натуральная блондинка. Если ты действительно целенаправленно за мудростью, то тебе точно не ко мне! — и она рассмеялась тихим серебряным русалочьим смехом.
Владимир понял, что Света впервые за день смеётся искренне.
Он хотел сказать, что она недооценивает себя, что всё это ерунда — эконом, цвет волос и даже возраст, и уже почти открыл рот — но в этот момент что-то с мягким ударом приземлилось сзади, прямо за его спиной. Владимир вздрогнул и обернулся.
На земле сидел крупный грязный чёрно-белый кот и поблёскивал в свете фонаря золотисто-зелёными округлыми глазами.
— Это Виссарион, — улыбнувшись коту, объяснила Владимиру Света. — Он полубродячий, мы его кормим. Зимой жил у нас в оранжерее, а когда кончились морозы, снова отправился странствовать. Есть такие коты, которые вопреки всему почему-то не могут жить дома…
— Может быть, у них лапа искателя? — с улыбкой предположил Владимир.
— Видимо, да, — вновь рассмеялась русалочьим смехом Света.
Ночь сгущалась, наваливалась медленно, будто в стакан по капле подливали тёмную, прохладную жидкость. Домой почему-то теперь уже совсем не хотелось. Владимир отряхнул ладонью крыльцо и присел на краешек.
— Побудешь ещё со мной на улице? — предложил он Свете.
— Да, можно, — она примостилась рядом, зябко поёжившись. Владимир молча снял куртку и накинул Свете на плечи. Она накрылась ею, как палаткой — в эту куртку свободно можно было засунуть ещё одну такую Свету, и тесно бы им не было. — Спасибо. Вечер и правда чудный, даже жалко его проспать…
— Вот и славно. Не мёрзни. А красивое имя у котейки, — высказал все мысли за раз Владимир, глядя на плавно шествующего через двор Виссариона.
— Анжелика придумала, — отозвалась Света. — Она тут бывает на правах друга семьи иногда. Эта тётка, которая на похоронах завывала — её мамаша. По секрету расскажу. — Света чуть сбавила голос. — Алкоголичка жуткая. Раньше напивалась и к Иветте Константиновне поплакаться приезжала. Когда от них отец ушёл, стала прикладываться к рюмке сильно. А отец сейчас живёт в Москве, на хороших деньгах, в политике, и доченьку учиться пристроил, и матери щедро отстёгивает, чтоб сплетни лишний раз не пускала, не портила репутацию. И вот одна на врача учится, а вторая пьёт. Ещё неизвестно, что страшнее…
— Всё-таки ты их не любишь, — резюмировал Владимир.
— Да нормально я к ним отношусь! Относилась бы… то есть… если бы они меня до такой степени не ненавидели. Обе убеждены почему-то, что я Макса специально увела, из зависти к Анжелике, что ли. А я её знать не знала, пока Макс не познакомил… Лучший друг, блин! Друг семьи…
— Всё, хватит о твоих недоброжелателях, — урезонил распаляющуюся Свету Владимир. — Довольно о них поговорили сегодня. Давай о приятном.
— Давай, — перевела дыхание Света. — Что для тебя приятное?
— Глаза и голос, — улыбнулся Владимир.
— То и другое в наличии, — улыбнулась Света. — Заводская базовая комплектация.
Он тоже улыбнулся и, помолчав, задумчиво добавил:
— А ты поёшь?
— Только когда готовлю, — хихикнула Света. — Причём и то, и другое я делаю ужасно. Хотя… ты знаешь, я выросла с песнями. Родители-фольклористы — это серьёзно! Они вечно свои записи из экспедиций привозили и расшифровывали, расшифровывали, и сами напевали, чтобы не забыть… И неплохо ведь напевали… А в промежутках ДДТ слушали, Цоя, Башлачёва тоже… И всё равно я выросла полной певческой бездарью, — со вздохом заключила она.
— Ты знаешь, быть плохим певцом-любителем — не так страшно, как быть, например, плохим врачом-профессионалом, — попытался утешить её Владимир. — Если самое страшное, что ты делаешь в жизни — это плохо поёшь, то ты вполне себе общественно полезный человек.
— Ну почему, я ещё стихи пишу, — рассмеялась Света. — Видимо, тоже жуткие.
— Это почему ещё?
— Ну, я в этом совершенно не разбираюсь. А если человек в чём-то не разбирается, но делает, то велика вероятность, что делает он это очень плохо.
— А почитай что-нибудь своё, — вдруг попросил он её.
— Не хочу, — поморщилась она. — Да и не помню…
— Ну самое свежее, — продолжал клянчить Владимир, — всё равно ведь не всё забыла…
Света перевела дыхание и посмотрела куда-то вверх.
— Не пожалеешь? — тихо спросила она.
— Не думаю, что всё так плохо. И, если тебя это утешит, в стихах я тоже ничего не понимаю. Просто любопытно стало.
— Ну, давай попробуем… Вот такое я недавно написала, называется: «Песня о великой любви».
Господи, песня, усмехнулся про себя Владимир, да ещё и о великой любви. Зря, может, попросил…
— Я ещё сама не очень поняла, что это… — и Света, по-прежнему глядя куда-то в небо, тихо, вкрадчивым голосом принялась читать:
— Ой, кузнец Егор, а молотом ты ударишь — как
Средь погоды ясной над кузницей гром прошёл.
Чудо-нитку прядёт наша дивная пряха Марьюшка—
Что ни лён, ни шерсть — а всё в руках её тонкий шёлк.
У купца Миколы собольи меха да златые россыпи,
Сапоги-скороходы да самобранки-скатерти.
А пастух Еремей запоёт — высыхают слёзыньки
Что у горькой вдовы, что у безутешной матери.
Не сменяю, смеётся, на Миколкины дива-яхонты
Песни новые, складные, ладные да толковые.
А Авдотья-краса во саду всё лелеет яблоки —
С доброты её сочные, сладкие, полпудовые.
Перед каждым лежат пути — и хожены, и нехожены,
Слушай сердце своё, выбирай да иди, где лакомо.
Только я одна до дел никаких негожая,
Неулака я.
И какую работу ни трону своими руками — не
Идёт она… Ни за чем никому не нужна поелику я,
Ухожу на заре из города без раскаянья,
На распутье дорог обнимаю горбатый камень я —
Вдруг да выведется из камня любовь великая.
Городские рядят: что ж ты бродишь во по;ле до;темна,
Так и сгинешь, у камня горбатого горе мыкая!
И не ведают ни Егорушка, ни Авдотьюшка,
Что сидит в том горбатом камне любовь великая.
А к морозам огня принесу из города,
Соберу одолень ли траву, привядшую повилику ли,
Отогрею костром и сердцем, спасу от холода
Птицу певчую, зме;я люта — любовь великую.
По весне треснет камень горбатый: смотри-ка — я
Появилась, родная матушка, вот я — светла, тепла.
И пойдёт надо мной верховодить любовь великая —
Может, светом одарит, а может, спалит дотла…
Света перевела дыхание. В густых, как чёрная сметана, сумерках по-прежнему стрекотали кузнечики. Владимира пробрал озноб — то ли потому что сидел без куртки, то ли не поэтому вовсе. Он внимательно смотрел на Свету секунду или две, а потом хотел спросить, откуда она всё это знает… Но в это время дверь за спиной скрипуче охнула, Света и Владимир резко оглянулись. На пороге появилась грузная фигура Тамары Ивановны.
— Сидите? — спросила она. — А я-то думаю: ворота давно стукнули, а никто не заходит… Показалось, что ли…
— Виссарион пришёл, надо покормить, — невпопад ответила Света.
— Вынесу ему, — отозвалась Тамара Ивановна. — А вы идите спите уже. Поздно, устали все…
— А сколько времени? — встрепенулась Света.
— Так двенадцатый час, а вы всё где-то ходите.
— Макс меня убьёт, если просыпался! — ахнув, она подскочила, сунула авоську в руки Тамары Ивановны и побежала по ступенькам, на ходу скидывая туфли и куртку Владимира: — Всем спокойной! До завтра!
— До завтра! — выдохнул Владимир, поймав брошенную ему куртку.
Топот босых ног затих в недрах коридора. Владимир вновь вытащил сигарету и закурил. Тамара Ивановна вынесла миску с объедками, плавающими в некогда съедобных пахучих помоях — скорее всего, в ядрёной смеси холодного бульона с остатками жирной подливы — и поставила возле крыльца.
— Кс-кс-кс! — позвала она в темноту.
Спустя мгновение фигурка Виссариона отделилась от сплошного мрака, в фонарном свете поблёскивая круглыми золотистыми глазами; кот подошёл к миске и, тщательно обнюхав содержимое, деловито приступил к трапезе.
Убедившись, что питомцу понравилось угощение, Тамара Ивановна столь же чинно удалилась, оставив Владимира на крыльце в одиночестве.
Ночь тут же обступила его со всех сторон, навалилась тоннами звёздного неба, обволокла холодным и тёмным воздухом.
Сигарета плохо, слегка потрескивая, тянулась, натощак горчила во рту, удушливо отдавала где-то в его глубоких, прокопчённых изнутри лёгких. Владимир докурил и затушил окурок о землю.
Одиночество после стихотворения Светы почему-то казалось гораздо более пронзительным и острым, и в темноте переносить его становилось невыносимо. Он ещё раз бросил взгляд на кота. Виссарион ел и не обращал никакого внимания на постороннего человека.
Владимир вздохнул и отправился к себе, быстро разделся. Из кармана джинсов на пол выпал измятый, чуть засаленный, коробок от спичек, сухо сбрякав содержимым при ударе. Владимир поднял его, открыл, минуту полюбовался своими сокровищами и положил коробок в небольшой задний карман рюкзака. Надо было ложиться, не так уж много времени оставалось для сна…
…Девушка в сером с розовым спортивном костюме легко бежала по берегу озера. Неяркое утреннее солнце заливало её стройную фигурку, белая косичка моталась из стороны в сторону, и Владимиру сначала показалось, что перед ним бежит Света.
Уши девушки были заткнуты чёрными наушниками-капельками, она слушала музыку, и ничего не отвлекало её от пружинистой утренней пробежки. Казалось, девушка была рождена, чтобы вот так, мягко отталкиваясь, лететь по пылящей извилистой тропинке. И тут Владимиру показалось, что именно песня, играющая у блондинки в плеере, наделяет её такой лёгкостью и скоростью, и он потянулся за её наушником в надежде услышать эту мелодию. Девушка бежала на расстоянии вытянутой руки, но, когда Владимир почти схватился за тонкий проводок, внезапно стала удаляться. Не было ни звука, ни ветерка, солнце застыло пятном над горизонтом, не шелестел камыш и не летали над водой чайки. Двигалась только фигурка блондинки, постепенно становясь всё меньше и меньше, приближаясь к чёткой, точно нарисованной, линии далёкого леса. Его же ноги как будто налились свинцом и не желали слушаться. И в тот момент, когда показалось, что ему уже никогда не догнать её, Владимир сделал отчаянный рывок — и пространство неожиданно подчинилось, податливо и плавно сократилось расстояние, и девушка приблизилась. Ещё одно небольшое усилие — и он дотронулся до её плеча, и та обернулась.
Но это была не Света. Перед Владимиром вполоборота стояла блондинка, при помощи колдовского голоса и специальных железнодорожных заклинаний управляющая электричкой.
— Погоди, — запротестовал он. — Ты же не существуешь!
— Я существую, — выразительно, как будто объявляя название очередной станции, сообщила девушка. — Между прочим, не хуже тебя существую. И ты даже меня наконец-то догнал… Но теперь пора просыпаться!
— Как просыпаться? — не понял он.
— Уже четыре, — объяснила блондинка, постепенно превращаясь в Свету, стоящую в коридоре почти на пороге гостевой комнаты. — Вы же с Максом на рыбалку собирались…
Владимир сел на кровати. Железнодорожная блондинка наконец окончательно трансформировать в сонную Свету, через полуоткрытую дверь внимательно смотрящую на него.
— Мы ждём на кухне, — убедившись, что Владимир проснулся, Света закрыла дверь. Из коридора едва слышались её лёгкие удаляющиеся шаги.
Владимир быстро умылся и оделся в чёрный спортивный костюм, который прихватил с собой как сменную одежду. Подумав пару секунд, вытряхнул лишнее из рюкзака и закинул его на плечи — пригодится. Взял с тумбочки тёмные очки, одёрнул куртку и, сочтя себя полностью экипированным, стал спускаться на кухню к родственникам.
Ребята не стали включать люстру, горела только неяркая лампочка в вытяжке над плитой.
Макс в тёмно-синем спортивном костюме смотрел в чернеющее на стене окно, опираясь руками на подоконник и стоя спиной к двери. Света, одетая чёрную Максову футболку, казавшуюся на ней безразмерно-большой, сидела у стола на табуретке вполоборота к нему и усердно пилила ножом ужасно сухую на вид, остро и пряно пахнущую сырокопчёную колбасу.
— Доброе утро! — поздоровался Владимир, прикрывая за собой дверь. — Как спалось?
— Доброе, — зевнув во весь рот, откликнулся Макс и обернулся. Глаза его всё ещё были узкими спросонок, и свет даже маленькой лампочки, видимо, раздражал брата немилосердно. — Спалось хорошо, но мало. И Светка вон вообще почти не спала. Как ты?
— Да так же, — кивнул Владимир, пододвигая вторую табуретку и усаживаясь на неё. — А ты что не спала? — обратился он к Свете. — Неужто не нагулялась на свежем воздухе?
— У меня всегда так, — ответила Света, зевнув следом за Максом. — Если перенервничаю, потом неделю-полторы спать толком не могу. Ложусь поздно, вскакиваю рано, днём тоже никак не угомонюсь… — продолжала тихо говорить она, будто сама с собою. — Зато потом сон наваливается, следующую неделю буду спать с открытыми глазами… В косяки влетать и о табуретки спотыкаться. Как раз к сессии это всё начнётся, чтобы ещё смешнее было… — усмехнулась она, отрезая очередной кусок колбасы, и повернулась к Максу: — Хватит или ещё?
Макс обернулся, подслеповато посмотрел на кучу колбасных кусков на тарелке.
— Да хватит, поди… Володь, ты как?
— Думаю, да, — согласился он. — Сейчас мы точно спросонок много не съедим, на воздухе тоже аппетит лучше не перебивать. Всё равно, когда вернёмся, завтрак ещё не остынет.
— Хорошо, я вам сейчас хлеба порежу и чай налью… Или кофе?
— Без разницы, — ответил Владимир. Макс молчал: видимо, почти-жена уже знала наизусть все его привычки.
Света кивнула, принимаясь медленно и методично отпиливать куски белого хлеба. Макс наконец оторвался от созерцания темноты за окном и повернулся к ней, плавно наклонился и поцеловал в макушку. Света, закрыв глаза, потёрлась щекой о его рукав. Не то чтобы всем ещё невыносимо хотелось спать, но ранее утро действовало как-то одурманивающе и расслабляюще…
— Пальцы, осторожно, — предупредил Макс, отстраняясь от Светы. Она молча кивнула, вновь принимаясь усердно терзать вязковатое белое тело хлебной булки.
Ребята сейчас казались полусонному Владимиру персонажами какого-то фильма, который кто-то зачем-то решил показать ему с утра пораньше. Даже не верилось уже, что несколько часов назад он гулял со Светой, она разглядывала его ладонь и читала какие-то нелепые стихи, и от тех стихов его пробивала дрожь.
— Закончила, — наконец радостно отчиталась Света. — Сейчас организую вам зелёного чаю. Нормально же, Володь? Ты такой пьёшь?
— Да, можно, — согласился он, потягиваясь хребтом и распрямляя плечи. Позвонки приятно пощёлкивали в глубине спины.
Света уже полезла в один из бесконечных навесных шкафчиков, коими была укомплектована кухня, за чашками, зашуршала чайной пачкой, щёлкнула кнопкой кулера.
Почему-то Владимир подумал, что её неплохо бы сейчас усадить на место, на табуретку, как она сидела, вполоборота, и поцеловать в губы. А что, вполне приемлемый ход для хорошего фильма.
А маразм-то крепчал, мысленно поздравил он сам себя, усмехаясь своей идее.
Света между тем уже поставила перед ним на стол чашку с ароматным чаем, кивком указала на местонахождение сахара-рафинада на столе, и, повернувшись к Максу, протянула ему вторую, такую же.
— К Векшалово поедете? — спросила она.
— М-м, — промычал, прихлёбывая чай, Макс. — В другую сторону, к Китово. Там клёв лучше.
— Китово, Китово… — забормотала, наморщив лоб, Света.
— Ну, где мы с тобой зимой на лыжах катались, — подсказал Макс. — Если от нас ехать в сторону города, то не доезжая до съезда к Малой Роще налево с трассы. Там небольшие холмы, а за холмами река и деревня невдалеке. Вспомнила? — Макс поставил пустую чашку на стол.
— А-а! — обрадовалась Света. — Ну, точно! А я думаю, откуда мне название знакомо… Так недалеко же, к завтраку наверняка успеете.
— Постараемся, — кивнул Макс и обратился к брату: — Ну что, пойдём?
Владимир любил эту местность возле Китово. Ещё ребёнком он часто просился сюда у матери — с детьми местных дачников или сельчан — рыбачить или купаться, а то и просто гонять по холмам на велике. Мать обычно отпускала — ей вообще-то было всё равно.
Говорят, в восьмидесятые или семидесятые годы позапрошлого уже века неподалёку от деревеньки по вине то ли забывчивых охотников, то ли нерадивых пастухов вспыхнул страшный пожар. В лесах в ту пору стояла сушь, и огонь, легко переносимый ветром, окружил китовские холмы с трёх сторон. На выручку китовцам прибежали малорощинцы и векшаловцы — в маленьких деревнях все друг другу сватья, братья да кумовья. К тому же все понимали, что если огонь сожрёт Китово, то в такую погоду ему уже ничего не помешает слизать ни крохотную Малую Рощу, ни даже сравнительно большое Векшалово.
Сутки или даже больше почти всё взрослое население трёх деревень боролось с пожаром, но отвоевать у огня удалось только выселки — самую отдалённую часть поселенья, отгороженную от основной холмом с четвёртой стороны. Говорят, люди, измотанные нечеловеческой усталостью и отравленные угарным газом, падали и засыпали прямо на земле. Под крышу их не заносили — на выселках в те времена стояло от силы домов пять, и во дворах под навесами надо было хоть на время разместить погорельцев с детьми, скотом и каким-то уцелевшим имуществом. И китовцы выносили и стелили спасителям на землю новенькие овчинные тулупы, одеяла — даже на шерсти и на пуху, отдавали подушки и ставили рядом со спящими воду в больших кувшинах.
На старом месте Китово уже не выросло вновь, а погорельцы, ушедшие с холмов, частично разъехались по окрестным деревням, а частично отстроили выселки.
Всё это можно было бы считать просто местной легендой и не придавать ей особого значения, но Владимир ещё в детстве нашёл доказательство достоверности таких слухов. На китовских холмах то здесь, то там среди леса внезапно возникали заросли сирени, черёмухи; иногда небольшими рядками стояли одичавшие яблони, кустики смородины; где-то торчали одинокие рябинки или высокие вишенки среди кустов, напоминающих крайне неаккуратную живую изгородь — едва различимые метки некогда стоявших здесь домов, дотла выжженных более ста лет назад лесным пожаром. Если внимательно смотреть между лесных деревьев, можно даже навскидку проложить маршруты бывших китовских улиц, очертить примерные контуры дворов…
Но поразило Владимира даже не это, а то, как в кромешном аду тогда смогли выжить корни деревьев. Ведь именно от корней, тяжело обожжённых и не сразу, медленно оживающих корней, снова пошли в рост эти упрямые растения, приспосабливаясь жить на пепелище без человеческой заботы и отвоёвывая себе место под солнцем у лесных собратьев. Даже страшно представить, какая силища заложена в живом, чтобы оно действительно могло выжить, несмотря ни на что, думал Владимир ещё в детстве.
Думал он об этом и сейчас, выходя из пустой ранней маршрутки вслед за братом.
Рассвет пробивался неуверенно, мягко серело и розовело с востока небо. Дорога сначала лежала через ровное поле, после к китовским холмам, с холмов по тропинке, где зимой местные торили лыжню, на крутой яр, где на берегу речки, над стрижовым обрывом, из бурой глины торчали крупные серые камни. С этих камней было проще всего закидывать удочки — и достаточно высоко, чтобы не слышала рыба, и до воды леска достаёт — и вытаскивать потом жирную плотву или другую безалаберную рыбёшку.
На траву уже начала падать роса, редкая и наверняка очень холодная; кроссовки понемногу становились влажными на носах. Прохладный воздух пах лесной и речной сыростью. На опушке начали посвистывать первые птички, приветствующие солнце задолго до его появления. С трассы доносился шум редких машин. Владимир смотрел на спину идущего впереди брата, изредка вздрагивавшего от холода — Макс уснул, едва они сели в маршрутку, и Владимир кое-как растолкал его перед поворотом на Китово.
Теперь он шагал молча, угрюмо уставившись себе под ноги.
— А знаешь, как-то легче стало, — вдруг заговорил Макс. — Когда мать похоронили. Как будто отпустило, что ли… Нервам легче, — закончил он исповедь и вновь поёжился.
— Замёрз? — поинтересовался Владимир.
— Да нет, — передёрнув плечами, ответил Макс. — Спросонья подмораживает слегка, а так меня Светка тёплой курткой экипировала.
Владимир тут же вспомнил тоненькую, укутанную в безразмерную чёрную футболку, фигурку чудо-белочки в свете встроенной в вытяжку лампы, а потом зачем-то ещё и свою ладонь в её прохладной руке.
— А занятная у тебя девчушка, — заметил он.
— Ага, — не оборачиваясь, ответил Макс, — она странная немного. Но я уже привык.
Владимир внезапно ощутил, что ему совсем не нравится, как брат говорит о своей почти-жене. Как будто она ему чужой человек, в самом деле!
— Она мне сказала, будто ты ей жизнь спас, — раздосадовавшись, попытался немного устыдить он брата.
— Ой, она вообще рассказать мастер, — отмахнулся Макс, которому, видимо, спросонок всё ещё не хотелось разговаривать. — Это про тот клуб, что ли, где её две дебиловатые подружки бросили?
— Ну да, видимо…
— Да чего там спасать-то было, — фыркнул Макс. — Ну, посидела бы на крыльце, поревела, всё равно кто-нибудь до дома бы подбросил. Не звери же кругом, в самом деле… И вообще, как можно было в ночной клуб поехать и денег с собой не взять?! Так хоть бы за такси заплатила... Но, зная свою жёнушку, я уже ничему не удивляюсь.
Они замолчали, поднимаясь на крутой холм сквозь опушку леса, тяжело сопя. Хотя Макс шёл гораздо легче, чем брат: его натренированные в отцовских спортзалах ноги и лёгкие делали подъём не столь трудным.
С вершины было видно речку — сбоку, у яра, чёрную воду уже посеребрил рассвет. С другой стороны реки вдалеке начинался темнеющий частокол леса, а на само;м берегу, пологом и наверняка заросшем какими-нибудь полевыми цветами, рыбачить не было смысла — глубина там долго была небольшой, и крупная рыба не клевала. А вот на этот, славящийся хорошим клёвом, берег вполне могли набежать с утра пораньше китовцы и оккупировать лучшие камни. Надо было поторопиться.
— Хватит любоваться, пойдём! — скомандовал брату Владимир и первым припустил с холма.
Макс догнал его легко, в два прыжка, и метнулся вперёд, к камням. Туго набитый тёмный рюкзаком тяжело стучал по спине. В эту минуту Владимира внезапно разобрал юношеский азарт вкупе с жаждой борьбы и победы.
— Врёшь, не уйдёшь, — пропыхтел он, едва поспевая за скачущим через камни Максом.
— Вон до того, — кивнул Макс на дальний крупный валун, выступивший над водой. — Там расположимся, места хватит. Но я всё равно буду там первым! — и он резко рванулся вперёд.
— Стой, — рассмеялся Владимир, прыгнув следом, и вдруг земля куда-то ушла из-под левой ноги. Он резко взмахнул руками и удержал-таки равновесие, но лямка рюкзака спала с правого плеча и в районе щиколотки резанула и запульсировала острая боль. — Стой, — повторил он уже другим, сдавленным и просящим о помощи, голосом.
Макс оглянулся, не успев убрать с лица радостную улыбку, но тут же нахмурился и зашагал к Владимиру.
— Что ты?
— Подвернул, похоже, — кивнул на больную ногу Владимир. — А может, вывихнул даже. Шут её знает…
— Ну ты даёшь, — вздохнул Макс, присаживаясь рядом и бросая на глину рюкзак со снастями и провизией. — Покажи.
Владимир снимал кроссовок и носок; утренний неприятный холодок тут же добрался до открытой кожи, заставляя морщиться не только от боли, но и от дискомфорта. На реке тем временем уже проснулись первые горластые и суетливые чайки и поднялись в небо, ища себе рыбёшек и жуков на завтрак.
Одна из птиц, пролетая над братьями, резко, визгливо и отрывисто, крикнула что-то вроде:
— Кяу! Ве! — и залилась надрывным истерическим хохотом: — Хахахахахахаха…
— Ахахаха, — подхватила, пролетая ей наперерез, другая. — Аааа… хахахаха!
— Хаа… Хаа… Хаа… — резонно добавила с едва светлеющего неба третья. Видимо, эта шутка на чаячьем языке была очень смешной.
— Разорались, блин! — подняв голову кверху, поморщился Макс. — Перестрелять вас некому. И нет у тебя никакого вывиха, не выдумывай, — похлопал он по плечу брата. — Ушиб и небольшое растяжение. Сейчас спущусь к воде, намочу тебе платок. Подержишь компресс немного — и к вечеру будешь бегать быстрее меня.
— Спасибо! Быстрее тебя навряд ли, — возразил, обуваясь, Владимир. Левая нога за время небольшого осмотра успела изрядно замёрзнуть. — А зачем их стрелять-то, — добавил он, кивнув вверх. — Пусть себе летают.
— Да бесят они орать, — поморщился Макс, доставая из своего рюкзака платок. — На озере орут, на реке орут…
— Так у них же птенцы… — не унимался Владимир. — Не жалко?
— Нисколько, — парировал Макс. — Ещё одними горластыми меньше будет… Ты, кстати, спички обронил, — Макс нагнулся, прежде чем Владимир успел что-то сделать, подхватил с глины изрядно потрёпанный коробок и слегка потряс его.
Внутри сухо застучало содержимое, неплотно прилегающая крышка под его натиском немного отодвинулась — и на суглинок посыпалось что-то, совсем не похожее на спички.
Повисла пауза.
Владимир смотрел на Макса, Макс на Владимира. Внезапно из-за леса выглянула яркая полоса зари, и золотисто-розоватый свет мгновенно залил окрестность.
— Камни? — тихо и удивлённо спросил Макс, опуская глаза.
На бурой, местами с выбивающимися кустиками травы, глине у его ног лежало несколько песочных галек среднего и меньше размера, полупрозрачных, необычного красноватого цвета.
Макс присел и, подняв одну из них, принялся внимательно её рассматривать.
Галька была небольшая, миллиметров пять в длину и чуть меньше в ширину, по оттенку напоминала сердолик, только была более прозрачной, чем тот камень, будто в воде растворили особый оттенок красной акварели.
— Зачем они тебе? — наконец спросил Макс, поднимая глаза.
Владимир стоял, немного смущённый и растерянный и, видимо, не знал, что отвечать. Сквозь розоватый оттенок зари на щеках его проступала краска.
Макс вздохнул, быстро собрал рассыпавшиеся камни в коробок, тот сунул в руку брату и стал аккуратно, боком, спускаться к реке. Намочив в воде платок, он вернулся и отдал компресс Владимиру. Тот быстро и молча определил его под носок, на больную ногу. Казалось уже, что ничего особого не произошло.
— Идти можешь? — задал третий вопрос Макс.
Владимир кивнул. Оба брата подхватили рюкзаки и пошли вдоль крутого обрыва по узкой тропинке — Макс на шаг впереди, за ним, слегка прихрамывая, брёл Владимир.
Почему-то старшему брату казалось, что младший смущён не меньше. Ведь не специально же он полез в этот коробок! Надо было всё рассказать ему, хотели же поговорить, в конце концов… Только вот всё рассказывать надо было очень долго. Но надо же было с чего-то начинать!
Владимир облизал пересохшие губы и начал:
— Я всегда ношу этот коробок с собой… Привычка собирать камни у меня появилась ещё в раннем детстве, лет в пять, наверное. Другие дети в песочнице катали машинки, и я играл с ними, конечно, но мне больше нравилось перебирать камешки. Если их перебирать, то вскоре замечаешь, что одни встречаются на каждом шагу, а другие попадаются очень редко… И самые редкие и при этом самые красивые — это прозрачные красные камни. Даже не вспомню сейчас, как мне пришла в голову мысль собирать их… Сначала я складировал находки в карманы рубашек и шортиков, но при стирке мама, покойница, всё выгребала и выбрасывала. Для неё все эти мои сокровища не представляли никакой ценности… Потом я стал делать особые тайнички в траве или в корнях деревьев и относить камни туда.
Макс оглянулся, кивнул на пару ближайших валунов и предложил:
— Давай сядем, что ли…
…Сначала мамаши умилялись тихому и спокойному ребёнку, потом, когда стали замечать, что он настойчиво и упорно что-то ищет в песочнице, начали всё чаще крутить пальцем у виска, косясь в его сторону. Дошло до того, что некоторые настрого запретили своим сыновьям общаться с Владимиром. Тогда, лет так-эдак в пять отроду, он понял одну важную вещь: если люди натыкаются на то, что они не в силах понять, они обычно объявляют это вредоносным и даже опасным и стараются держаться от этого как можно дальше…
Правда, спустя пару лет увлечение камнями сгасло само собой, как и многое, что необычайно увлекает нас в раннем детстве, внезапно бесследно проходит, и тайники были забыты. И вряд ли всё это когда-то вернулось бы, но…
— Что? — Макс пристально и с любопытством смотрел на брата.
— А как же рыбалка? — спросил Владимир, покосившись на реку.
— Да ну её к чёрту, рассказывай. Я хлеба сейчас брошу, прикормлю пока.
Владимир достал из кармана сигарету, подкурил и продолжил…
…Эта девушка была странноватой даже по его меркам.
Она была немного старше Владимира, перешла на четвёртый курс искусствоведения, когда он только поступил на первый. В ней всё чёрт знает каким образом пропиталось особым мистическим смыслом, подтекстом, словно это была не живой человек, а героиня какого-то странного, запутанного романа, написанного не то наркоманом, не то шизофреником на пике болезни. Даже родиться она исхитрилась в тот самый день, который бывает раз в четыре года — на хромого Касьяна, и звали её Алиса Уткина. Утки — они такие же, как селезни, только не такие крупные и яркие.
— И я такая же, как Алиса Селезнёва, только не такая крупная и яркая, — иногда говорила она.
Однажды он со спины заметил хромую девушку, тащившую огромную стопку учебников, на лестнице в институте. Она тяжело поднималась, подволакивая правую ногу, путаясь в подоле длинной юбки. И Владимиру просто по-человечески захотелось помочь, пока горемыка не рухнула на ступенях и не осталась хромой ещё и на левую ногу. Учебники были жутко тяжёлыми, переть их пришлось аж до третьего этажа, чертыхаясь сквозь зубы и втихомолку кляня свою доброту. Девушка сердечно поблагодарила и сказала, что с неё теперь шоколадка в буфете.
…Красивой он назвать её, пожалуй, не мог. Скорее, Алиса была просто какая-то особенная — медово-рыжая, кудрявая; кожа её была слишком бледной и в мелких брызгах рыже-коричневых веснушек. К тому же, у Алисы топорщились уши, которые она старательно прятала под всклоченными, как будто ненарочно, волосами. Черты лица у неё при этом были вполне себе правильными, фигура сильной, спортивной; рост — выше среднего, но грудь, ладони и стопы — маленькие, аристократичные... Но что на самом деле в ней было прекрасно — так это, пожалуй, глаза.
Глаза у Алисы были пронзительно-голубые, огромные, как блюдца, в окаёмке острых густых чёрных ресниц. Романтично настроенный человек сказал бы: Владимир увидел эти глаза — и понял: пропал. Но в реальности всё было совсем иначе: Владимир увидел эти глаза — и ни черта не понял. Так сильно не понял, что согласился прийти в буфет на шоколадку, лишь бы посмотреть ещё раз. И до шоколадки тоже всё ходил и думал об этих глазах — и ни черта в них всё равно не понимал.
В тот день у неё было больше пар, чем у него. И он зачем-то ждал её, сидел в библиотеке, примеряясь то к одной, то к другой книге, но при этом думал не о предстоящих семинарах, а о глазах хромой четверокурсницы.
Он проводил её до остановки, и то, как она подволакивала правую ногу, почему-то показалось ему даже милым. Сначала он думал, что Алиса — сильная, спортивная девушка — просто повредила себе связки или что там ещё можно себе повредить на летних каникулах, вскоре поправится, а потом они вместе будут кататься на лыжах зимой или ходить в бассейн. Но всё было совсем не так…
…В их бесконечных разговорах за чашечкой крепких горьковатых помоев, незаслуженно гордо именуемых кофе, в буфете Владимир постепенно узнавал, что у них с Алисой поразительно много общего — от любви к свободе, скорости и открытым пространствам и до страсти к холодному оружию, которая и привела обоих в искусствоведение. Но корни у этой страсти были разными: Владимиру было странным образом спокойнее, когда в руках он ощущал холодную сталь ножа, а Алису преследовал зов предков. В тонких голубоватых жилках Алисы, кажущихся ледяными сквозь белёсую кожу, текла горячая кровь донских казаков. Алиса испытывала огромный восторг при виде старинной кривой казацкой шашки, но в состояние, граничащее со священным трепетом язычника при встрече с тотемом, приводили её лошади. О лошадях Алиса могла говорить часами, и взгляд её постепенно терял чёткую фокусировку и уплывал вдаль к этим самым её лошадям.
Той же страстью отличался и родной дядька Алисы, старший брат отца. Орловские рысаки, высокие, тонконогие, прядали чуткими острыми ушами в колхозных конюшнях, откуда в свободное время не вылезал и сам председатель, и его сын-студент, и рыжая племянница.
Лето восемьдесят пятого подходило к концу, веяло сентябрём с реки и из желтеющих колхозных полей. Тринадцатилетняя Алиса уже собиралась в школу, а к дядьке на последние выходные приехала в новенькой, заграничной куртке из тёмно-синей, приятно шуршащей при движениях, плащёвой ткани. Снизу на куртке красовались ярко-красные крупные треугольники, а рукава заканчивались плотными трикотажными манжетами. Алиса в обнове чувствовала себя красавицей.
Любимый конь её, молодой умный жеребец по кличке Пегий, крупный, в тёмно-коричневых яблоках, с тёмной короткой гривой и спокойным, добрым характером, ел морковь из её рук и косился карим глазом на яркие треугольники внизу куртки. Видимо, они нравились и ему.
— Прокатимся, Пегаська? — спросила его Алиса, потрепав за ухом. Пегаська фыркнул громко и радостно…
Удивительно, как иногда запоминают люди мелкие, незначительные детали, предшествующие событиям, перевернувшим их жизни.
Алиса поскакала на Пегом по любимому маршруту — по центральной улице, за околицу, мимо опушки, через луг к реке. Там, на берегу, на небольших всхолмьях, ей никто не мог помешать, и она отрабатывала приёмы джигитовки, перекидывая ноги через крепкую спину коня, привставая на стременах. Держалась в седле девочка уже очень уверенно, скорость не пугала её, а только радовала. Вдоволь наигравшись и утомив Пегого, Алиса наконец собралась домой. Вернуться она решила почему-то не той же дорогой, а с другой стороны села, мимо поля и живой изгороди.
Изгородь эта состояла, в основном, из плотных колючих кустиков шиповника, давно уже отцветшего и теперь покрытого красновато-оранжевыми плодами. Алиса пустила Пегого прогулочным шагом, но, почувствовав голод, решила поторопиться и прикрикнула на коня. Пегий перешёл на рысь, после — на галоп.
Природа наградила Алису не только сильным, спортивным телом, но и зрением ворошиловского стрелка; недаром изначально ей прочили большое будущее в спорте. Ярко-розовый, будто потерявшийся во времени, цветок шиповника на одном из кустиков она приметила издалека...
…Тринадцать лет — сам чёрт не брат, говорят в народе. Позже, на больничной койке, в бинтах, гипсе и трубках катетеров, она всё время спрашивала себя: зачем ей понадобился этот чёртов цветок? Что было бы, если бы она не поскакала так быстро? Если бы поехала домой всё той же дорогой, что и приехала на берег?.. Если бы ехала она не на идеально послушном, добром и спокойном Пегом, а на незнакомом коне, от которого и не знаешь, чего ожидать?.. Если бы не надела дома свою новенькую куртку с такими плотными манжетами, что не страшно было сорвать через них цветок с колючего куста?..
Алиса на полном скаку перегнулась на один бок, едва держась за поводья одной рукой, вторую втянув в рукав так, чтобы кончики пальцев были закрыты плотной синей манжетой. Кустик приблизился неожиданно стремительно, и в последнюю секунду девочка передумала, но было уже слишком поздно. Колючая ветка хлестнула её по лицу, и Алиса потеряла равновесие. Прямо перед глазами вспыхнул ярко-розовый цветок шиповника, всё тело разом резанула оглушительная, огромная, сметающая всё на своём пути, как товарный состав, боль, и мир медленно, будто нехотя, провалился во мрак.
Пегий, должно быть, пофыркав и потыкавшись мордой в неподвижную хозяйку, поскакал в сторону колхоза. Когда Алиса очнулась, она решила, что он её бросил, попыталась подняться. Но боль к тому моменту уже сконцентрировалась в правой ноге, грызла и рвала её изнутри мышцы и сухожилья волчьи острыми зубами. Ткань новых джинсов пропиталась свежей, быстро остывающей в прохладную погоду, кровью, стала тяжёлой, липкой и отвратительно холодной. Идти было невозможно.
Алиса, жмурясь и скуля от боли, перекинула сломанную ногу на здоровую, перевернулась на бок и, вытянув руки, схватилась за стебли травы. Подтягиваясь так, она проползла, сколько смогла, но вскоре кустики изгороди, покачиваясь, поплыли перед глазами, и девочка вновь потеряла сознание. Тут и нашли председательскую племянницу прибежавшие за Пегим колхозники, донесли её до села, вызвали скорую… С удивлением потом они вспоминали, что, судя по кровавому следу на траве, прежде, чем отключиться, девочка успела проползти три с лишним десятка метров.
Ногу Алисе всё-таки спасли, но раздробленную, точно её пытались размельчить в муку, кость не удалось срастить правильно, и девушка осталась на всю жизнь хромой на правую ногу.
Одноклассники, и без того не любившие «богатенькую» Алису, тут и вовсе сорвались с цепи. Это нельзя было назвать даже травлей — так изощрённо подошли они к этому вопросу. Любимой их затеей было подкидывать Алисе на парту и в портфель костыли, специально склеенные дома из спичек. Однако Алиса не просто закончила школу, а ещё и заслужила (выстрадала, как говорила она) серебряную медаль и не бросила занятия спортом. В общем-то, она могла бы прибить любого из одноклассничков костылём, и вовсе не спичечным, но почему-то не сделала этого.
— Ты знаешь, — рассуждала она как-то за чашкой всё того же отвратительного кофе, кутаясь в воротник белой кофточки и поглубже засовывая коченеющие руки в рукава — в университетском буфете в канун Нового года почему-то было невыносимо промозгло, — говорят, что хромой Касьян обозлился на людей, потому что у всех святых именины случаются, по крайней мере, раз в году, а у него — раз в четыре года. И стал напускать на селения в свой день стужу, ветер и прочие тихие радости.
— И что? — не понимал, прихлёбывая кофе, очкастый и долговязый в то время Владимир.
— Ничего, просто иногда об этом думаю, — вздыхала Алиса. — Мне думается, в каждом из нас сидят свои хромые Касьяны…
— И который из хромых Касьянов засел в тебе? — осторожно спрашивал Владимир.
— Поживём — увидим, — пожимала плечами она.
Кроме Алисы, в универе было, по большому счёту, не с кем общаться. Однокурсники делились на ботаников, больше напоминавших киборгов, созданных специально для зубрёжки, и балбесов, которым вообще ничего не было нужно от этой жизни, кроме выпивки, противоположного пола и приключений. Противоположный пол, кстати, тоже ничем выдающимся не отличался. Почти все девушки как на подбор модно (то есть коротко или как-то лохмато) стриглись и завивались «химией», а чёлку ставила лаком на расстояние ладони ото лба. Каждая вторая из них обесцвечивалась перекисью, белой хной или, кому позволяли деньги, салоновскими импортными красками. Они все носили меховые шапки, из-под которых торчали мочки ушей с подвешенной к ним крупной яркой бижутерией, а ещё короткие юбки и капроновые колготки с высокими сапогами… И потому сливались в глазах Владимира в одну сплошную безликую массу. Впрочем, некоторые девушки носили длинные некрашеные волосы — или крашенные, но в совершенно противоестественные цвета, чёрные водолазки и варёные джинсы с кроссовками в любую погоду. Они считали себя несколько лучше обесцвеченных в капронках, а те в свою очередь считали себя круче джинсовых студенток. То, что на самом деле никто из них не лучше, в голову не приходило никому, и лично Владимира это глубоко удручало.
Несмотря на совершенно иной размах, московский универ чем-то напоминал Владимиру родную векшаловскую школу.
Векшалово — крупный посёлок в глубине области, ещё в те перестроечные времена грозившийся преодолеть десятитысячный рубеж по численности населения и тем самым наконец-то приобрести статус уездного городишки, один, старым, боком подпирал большую заплёванную площадь перед железнодорожным вокзалом. Другая его сторона утыкалась в трассу, и новые частные дома были отгорожены высокими заборами, дабы дети или живность не выскакивала со двора прямиком под несущиеся мимо машины. На старой стороне посёлка-переростка за железнодорожным полотном и Вокзальной площадью почти сразу начинался рынок — шумное, суетливое и толкучее место, которое, пожалуй, за всю четырёхсотлетнюю историю поселения опустело лишь один раз — во время того самого страшного китовского пожара. Далее разбегались лучами узкие улочки, где среди типовых хрущёвок и брежневок нет-нет да выныривали старенькие одноэтажные домики, бывшие купеческие особнячки — ныне древние старики, тяжело страдающие всеми возможными заболеваниями жилищно-коммунальной системы. В глубине этих улочек, за тонкой чёрной речушкой Векшей, во дворах, за сетчатой оградой и рядом гигантских пирамидальных тополей, и находилась обшарпанное здание Векшаловской средней общеобразовательной школы № 1.
Первая школа в Векшалово значилась первой только по документам. На деле она во всём уступала второй школе — более современной, более светлой и чистой, с более приветливыми учителями, способными учениками. Даже собака школьного сторожа была там какой-то улыбчивой, добродушной и спокойной.
Обитатели первой школы всех рангов втихаря ненавидели друг друга, и эта бесконечная и, по большому счёту, бессмысленная тайная война всех против всех изматывала и отупляла её участников. Уже к середине года школьные коридоры как будто становились наполненными живыми мертвецами, слоняющимися без дела на этом свете и жаждущими покоя, которого почему-то не заслужили при жизни. Мама Ива, измученная работой, внутриколлективными дрязгами и просто измученная по жизни, встречая на перемене сына, только закатывала глаза:
— Другие матери хоть на работе от своих дебилов отдыхают, а ты меня и тут преследуешь, — констатировала она как можно громче, чтобы все мимо проходящие слышали, какая у них уставшая школьный бухгалтер и что её единственный сын — именно дебил.
Поэтому Владимир не любил вспоминать о школе. За исключением, может быть, одного случая.
Тогда, классе так в шестом, им дали задание — написать сочинение на стандартно-избитую тему: «Как я провёл лето». Класс старательно ковырял ручками в тетрадях, сосредоточенно сопя в тишине и вспоминая. Владимир сидел у окна. За окном плыл, покачиваясь на лёгком ветру в тени тополей, погожий сентябрьский денёк; никуда не торопясь, падали зеленовато-жёлтые крапчатые листья. Вдруг неизвестно откуда к стеклу вплотную подлетела бабочка, стала биться крыльями, будто просясь в класс. Глупое насекомое не понимало, что на воле, в светлый день бабьего лета, гораздо лучше, чем в злой и безысходной, точно отравленной или проклятой, Векшаловской первой школе.
Бабочка всё билась в стекло, а Владимир смотрел на неё. Через минуту или две ему вспомнилось, что во время войны на месте новой, двухэтажной, школы стояла старая, одноэтажная, деревянная, похожая на барак. Это здание тогда оборудовали под госпиталь, свозили туда раненых солдат с передовой. Владимир подумал, что в эту бабочку могла вселиться душа какого-то давно погибшего солдата, и теперь она хотела сказать живым что-то очень важное, поэтому и стучалась в школьное окно так упорно. Он уже придумал, как звали этого солдата, откуда он был родом, сколько ему было лет и даже от чего он умер. Осталось додумать самую малость — что же он так хотел передать теперь из другого мира, но тут прозвенел звонок. Класс зашуршал и загрохал, поднимаясь с мест и сдавая тетради. Владимир тоже положил на учительский стол свою тетрадь — без единой строчки.
За сочинение ему влепили двойку. А самую лучшую работу написала толстая, щекастая темноволосая девчонка, которая жила в соседнем дворе — Танька, кажется, её звали. Она поведала миру, что её родная тётка летом вышла замуж за грузина, и они всей семьёй ездили на Кавказ, гуляли на настоящей грузинской свадьбе, смотрели на огромные молодые горы, а ещё новые родственники научили её готовить хинкали и хачапури. Сочинение вывесили на доску почёта, и все кивали головами — растёт писатель или, на худой конец, великий журналист. И никто не знал, что его, Владимира, история была гораздо лучше всех гор и всех хинкали… Но, может, и к лучшему, что никто не знал — это была как будто их с бабочкой-солдатом общая тайна, которую и недостойны были знать слоняющиеся по школьным коридорам живые мертвецы.
Владимир прощался со школой не просто легко, а даже с ощутимым облегчением. Он думал, что дальше ему будет спокойнее и свободнее дышать. Но ошибся — векшаловская школа и её покойники догнали его и в Москве…
Из всей массы блуждающих по университетским коридорам неприкаянных душ Владимир выделял, пожалуй, только однокурсника Артёма Пастухова, в студенческом миру прозванного Тёмой Пастухом. Тёма был широкоплеч, коренаст, белобрыс и немного конопат, имел нос-картошку, широкие ладони-лопаты и небольшие серо-голубые глаза, но отличался от массы всё-таки не этим. Владимира подкупало то, как улыбался Артём — немного скромной, но очень искренней, а потому всегда обезоруживающей улыбкой доброго человека. Безмерно любивший музыку, он всегда носил с собой огромный круглый, больше похожий на НЛО, синий плеер, на который, как он сам рассказывал, работал почти всё лето перед первым курсом. Такая вещь в те времена была диковинкой даже в Москве, но отобрать у Тёмы её не решились бы и самые отпетые хулиганы — Артёминого кулака можно было испугаться по одному только его виду. Тёма неплохо учился, но не зубрил; был в меру любезен, но спокоен и никому ничего не пытался доказать. Говорят, его отец и мать были инженерами, жили бедно, но не жаловались, а на сына возлагали большие надежды.
С Тёмой было приятно и просто разговаривать. Владимира, как и всех, к кому он был расположен, Тёма называл стариком и при встрече увесисто, но не больно хлопал по плечу своей широкой медвежьей лапищей. А вот девку он себе выбрал ни о чём.
Эта его Женечка училась в параллельной группе и, пожалуй, носила самую меховую из всех модных московских меховых шапок, самые яркие и вульгарные серёжки из всей встречающейся в универе бижутерии — и по этой причине считала себя несколько лучше не только девушек в вываренных джинсах, но и всех своих товарок с коротко стриженными обесцвеченными или нарочито взлохмаченными шевелюрами. Женечка говорила много и почти всегда не по делу, имела привычку тяжело вздыхать, закатывать глаза и периодически скучающе отворачиваться во время разговора, и часто собственный маникюр интересовал её гораздо больше всего окружающего мира.
— Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей, — задумчиво цитировала она Пушкина (хотя вряд ли навскидку бы сказала, из какого именно произведения эта цитата). Жаль, что дельным человеком у Женечки стать всё никак не получалось.
Тёма Пастух любил её подобострастно, прямо-таки пламенно, осыпая цветами и открытками в сердечках без особого повода, а на новоявленный праздник святого Валентина притащил ей огромное, кое-как пролезшее в двери аудитории, красное плюшевое сердце. Любовь зла, как говорится.
Хотя после встречи с Алисой в правдивость последнего выражения Владимир уже не верил.
Любить её было просто. Как видеть или слышать. Этому не нужно было специально учиться, не нужно было что-то в себе воспитывать, тем паче ломать. Оказалось, что где-то глубоко во Владимире заложена программа огромной любви, и Алисе удалось её внезапно активировать. Более того, когда эта программа пришла в действие, ему стало гораздо проще и понятнее жить в этом мире — он любил и весь мир этой же своей большой, безмятежно спокойной, смиренно тихой, доброй, ничего, даже взаимности, не требующей, совершенно иконописной любовью.
Но на лето они как-то потерялись. В те времена ещё не были так широко распространены сотовые, а у Владимира даже пейджера не было. К тому же, его как раз захлестнули домашние проблемы, ссоры с матерью, отъезд из дома навсегда… В общем, когда он вернулся с каникул, Алиса уже встречалась с неким Серёгой.
Серёга был человеком серьёзным и хмурым. Отучился на юридическом, работал следователем. Ходил с прямой спиной. Водил вазовскую девятку по правилам. Глубоко посаженные небольшие его глаза стального цвета глядели на мир из-под кустистых бровей, будто всех подозревали в чём-то. Губы, тонкие и длинные, чуть выпирающие вперёд, почему-то мерзко похожие на молодых дождевых червей, изредка складывались на его лице в кисловатую улыбку. Что в нём нашла Алиса, понять было невозможно.
Владимиру же Серёга не понравился сразу. И, как выяснилось, не зря.
Владимир ждал Алису с экзамена — она обещала передать ему свои старые тетради с записями по семинарам. Та выскочила из аудитории счастливой и помахала перед его носом зачёткой.
— Всё, допущена, — отчиталась она. — Диплом сдам — и погуляем, — Алиса сунула ему в руку пакет с тетрадями, подмигнула и похромала вперёд по коридору.
А он остался стоять и смотреть ей в спину. Из аудитории вышла Галка — подруга Алисы, чёрная, мелкая, быстроглазая, с длинным острым носиком, и вправду похожая на птицу. Она посмотрела на него прозрачными серо-голубыми глазами и как будто всё поняла. Владимир хотел спросить, расскажет ли она Алисе, но почему-то не спросил, и Галка быстрой походкой направилась в сторону деканата.
Дипломы отмечали на даче у Серёги. Компания собралась не очень большая — четыре вчерашние студентки и столько же парней, не считая хозяина дачи. Девочки резали овощи в салаты, парни готовили шашлык, и от мангала тянуло дымком. Кто-то поставил громкую музыку в машине, и теперь она как будто проходила по саду осязаемыми волнами. Розоватый закат лениво плавал в пруду слева за оградой сада. Алиса как будто в упор не видела Владимира. Только однажды она прошла мимо него, неся в руках большую миску из дома, и он увидел, что на её носу между веснушек осталась жёлтая пыльца какого-то цветка, заботливо выращенного Серёгиной матерью.
Зато Галка суетилась больше других, бегала, крутила чёрной головой, перепрыгивала через какие-то невидимые кочки на тропинках и, казалось, вот-вот вспорхнёт и улетит, визгливо каркнув. Ничего она не сказала, вдруг понял он. От этого стало ещё больнее.
За столом Владимир сидел напротив Алисы, но она была склонна замечать только Сергея. Тот курил червеобразными губами и хмуро смотрел на собравшихся, будто вычислял среди них маньяка. Утомительная вечеринка закончилась заполночь, гости разбрелись по комнатам.
Владимиру досталась раскладушка в кухне, а за стеной с будущей женой спал хозяин дачи. Старый диван в комнате ворчливо скрипел потревоженными пружинами. Алиса стонала коротко и сдавленно, будто её душили. Владимиру казалось, что это душили его. Часа в три ночи, когда Сергей уже похрапывал, Алиса, в длинной ночнушке и чёрной куртке поверх, похожая на привидение, тихо проскрипела половицами к выходу. Подумав немного, Владимир встал и пошёл за ней.
От алкоголя пол под ногами мерно покачивался, будто дача куда-то ехала по рельсам. Когда много выпьешь, весь мир — твой поезд, подумал Владимир.
Алиса сидела на крыльце, поставив босые ноги в квадрат лунного света. Она крутила в руках сигарету и зажигалку, которые, очевидно, взяла из куртки Сергея, и всё не решалась закурить. Увидев Владимира, Алиса вздрогнула и вопросительно посмотрела на него.
— Тоже не спится? — не то спросил, не то пояснил Владимир и попытался сесть рядом. Пол предательски качнулся, но Владимир удержал равновесие.
Алиса чуть сдвинулась, уступая ему место рядом с собой, но не убирая ноги из светлого квадрата. Неловко плюхнувшись на крыльцо, он продолжил смотреть на её ступни. Пауза затягивалась.
— Ты любишь его? — внезапно для себя спросил Владимир.
Посмотреть на Алису теперь было страшно и стоило ему больших усилий. Но она сидела, по-прежнему глядя перед собой и держа в руках неподкуренную сигарету. В напряжённой тишине тонко загудел комар, что-то коротко плеснулось в пруду — рыба или утка.
— Алиса… — он протянул руку, чтобы дотронуться до её локтя.
— Я беременна от него, — резко ответила Алиса и встала на ноги рывком.
За спиной скрипнули половицы, в сенях послышались тяжёлые шаги и сухой кашель хозяина дачи. Алиса пошла ему навстречу, спрятав сигарету в карман.
Поезд Владимира с грохотом терпел крушение, и никто, кроме него самого, не слышал этого.
Владимир не спал всю ночь. На рассвете он быстро собрался и вышел на дорогу через опушку леса. Попутка — бежевые скрипучие жигули с дедком-водителем — попалась минут через пятнадцать. С тех пор он больше никогда не видел Алису… Не видел живой.
Владимир устроился грузчиком, работал в ночную смену. В университетском общежитии жить с его графиком не разрешали, и в сентябре он снял комнату у бабки-ларёчницы. Её трёшка была полужилой — часть коридора, кладовую, одну из комнат и даже балкон старуха использовала в качестве склада, в самой просторной комнате жила сама, одну сдала Владимиру. Чтобы зайти в туалет или в ванну, нужно было перебираться через коробки с пластиковыми бутылями кетчупа и майонеза, иногда рассыпалась какая-то пахучая приправа, от которой сразу же щипало в носу. В остальном всё было хорошо. Старуха работала практически без выходных, Владимир тоже большую часть времени проводил на работе или на учёбе. В стенах университета почти ничего не напоминало об Алисе, кроме, разве что, Галки, которая решилась писать кандидатскую и периодически мелькала в коридорах. Но она только здоровалась кивком и исчезала в одной из гулких аудиторий, а значит, была не опасна.
Новый год Владимир встретил со своей арендодательницей. Оба работали тридцать первого, оба жутко устали. Владимиру ещё надо было готовиться к надвигающемуся экзамену, а потому не было никакого праздничного настроения. Наскоро пригубив шампанское, он ретировался в комнату и собрался ложиться, но вдруг за окном первого этажа заметил знакомую прихрамывающую фигурку. Алиса шла в арку, подволакивая ногу, и как будто не обращала внимания на суетящихся вокруг людей с бенгальскими огнями, залпы салютов в соседнем дворе, прочую новогоднюю шелуху. Он подбежал к форточке, чтобы окликнуть её, но девушка вдруг растворилась в зимнем воздухе. Случилась беда, понял он. Большая беда.
После экзамена его нашла Галка и сказала, что завтра похороны. Носик её ещё больше заострился и покраснел.
…Позже Владимир так часто видел во сне события того вечера, что ему казалось, он был тогда рядом с Алисой. Он видел, как они ссорятся с мужем из-за того, что она долго собирается в гости, ей не нравятся платья, слишком обтягивающие выпуклый живот, а сапоги почти не застёгиваются на опухших ногах. Ей не нравится, что в гостях салаты будут заправлены вредным майонезом, а она такое уже давным-давно не ест. Ей не нравятся дурацкие кудряшки, слишком сильный запах мандаринов и ёлки, ей не нравится Новый год. Беременная баба дурнее паровоза. И Сергей психует, накидывает куртку, забирает под мышку огромного щенка ньюфаундленда, купленного в подарок отцу, и уходит, запирая дверь снаружи. Он ещё не знает, что днём Алиса выходила в его куртке за хлебом и оставила свою связку ключей в его кармане. Он уносит все ключи от квартиры с собой, садится в серебряную девятку и уезжает к родителям. За окном его машины мелькают огоньки праздничной Москвы, а Алиса в это время плачет на диване, в ворохе раскиданных непригодившихся платьев.
Алиса плачет, а соседи снизу собираются в гости, выходят в подъезд шумной толпой, с детьми и собакой, запирают двери и уезжают. Алиса плачет, а подростки из соседнего дома покупают у метро петарды и хлопушки, смеются и говорят о том, как будут их запускать во дворе. Алиса успокаивается и слышит, как за стенкой, в соседнем подъезде, собираются гости у соседей, трещит звонок, кто-то входит ещё, слышит женские радостные визги, поздравления, мужские вскрики — компания там гуляет большая. Алиса встаёт с дивана и разбирает платья. До Нового года остаётся полчаса. Подростки внизу устанавливают в сугробе огромную китайскую ракету, смотрят на часы, приплясывают в нетерпении.
…Они не дождались полуночи, стрельнули раньше на десять минут. Ракета с шумом ушла в воздух, рассыпая хвост искр. Но вдруг отчего-то резко поменяла траекторию и ударила прямо в окно квартиры снизу, под Алисой, звонко разбила стекло, за которым сразу же вспыхнула тонкая синтетическая занавеска. Алиса бросилась на шум и увидела всполохи пожара снизу и стремительно убегающих школьников во дворе. Ахнув, она побежала к телефону, но связи почему-то не было — позже она поймёт, что щенок, проживший два дня в их квартире, успел перегрызть провод, пока хозяева собирались на праздник. За стенкой засуетились соседи, тоже услышавшие звон стекла. Алиса побежала к входной двери... И уже в прихожей, перед запертой снаружи коричневой дверью, она с ужасом поняла, что ключей у неё нет… Липкий тошнотворный страх растёкся по позвоночнику от корней волос книзу и застрял в горле. Алиса несколько секунд тяжело дышит, одевается и выходит на балкон.
Компания, гуляющая за стенкой, тоже почуяла неладное. На балкон уже высыпали несколько человек. В воздух из окна снизу тянуло чёрным дымом.
— Пожар, — констатировал один из мужчин, добавив фразу, которую в телевизоре принято запикивать.
— Надо в пожарку звонить, — заключил второй, выскочивший на шум с бокалом в руке.
Тут один из стоящих на балконе заметил Алису.
— Пожар у тебя снизу, — поделился он с ней открытием. — Лучше уходи из квартиры, там дыма сейчас много будет.
— Я знаю, — кивнула она, беспомощно глядя на него. — Я уйти не могу, ключа нет.
Они стояли и молча смотрели друг на друга несколько секунд.
— В пожарку звони, Людка, — командовал тем временем хозяин за дверь.
— А номер? — затупила где-то в недрах квартиры Людка.
— Номер пожарки кто помнит? — попытался охватить максимум пространства своим голосом муж непонятливой Людмилы.
— Какой пожарки, местной? — рассеянно переспросил его сосед с бокалом.
— Да ноль-три звони, — наконец сообразила какая-то девушка, которой не хватило места на балконе, но она, похоже, не теряла надежду увидеть настоящий пожар своими глазами.
— И что теперь делать? — наконец спросил собеседник Алису.
Она задумчиво покусывала губу. Под балконом треснуло стекло соседской квартиры, дым сразу повалил оттуда чёрными клубами. Дышать стало гораздо тяжелее. Сочувствующий мужик отпрянул, матюгнувшись, несколько человек поспешили ретироваться внутрь.
— А… А с ней чего делать? — нетрезвый гость кивнул на стоящую на балконе Алису.
На балкон вновь высунулись несколько любопытных лиц, хозяин посмотрел на соседку и зачесал затылок.
Алиса поняла, что брать инициативу надо в свои руки.
— Верёвка есть? — обратилась она к тому, кого идентифицировала как хозяина квартиры.
— Какая верёвка? — не понял он.
— Ну, чтобы меня выдержала, — пояснила Алиса и закашлялась от дыма. — Я к вам перелезу, если не возражаете.
— Да пожарка скоро приедет, — неуверенно сказал он, гладя вниз: под балконом было восемь этажей и асфальт, слегка присыпанный снегом.
— Я здесь задохнусь до вашей пожарки, — фыркнула Алиса. — У меня в комнате уже обои отходят, поторопитесь, ребят.
На секунду повисла пауза.
— Людка, а верёвка у нас есть? — снова крикнул мужик в квартиру.
— Какая верёвка? — откликнулась соседка. — Которой ёлка была завязана, пойдёт?
Мужчина секунду поморщил лоб и крикнул жене: да.
— Сейчас, ты, главное, не бойся, — не очень уверенно кивнул он уже Алисе. — Обвяжешься ей, мы тебя вытащим, у нас тут парни здоровые.
— Я по карнизу лучше, — сказала Алиса, отмахиваясь от клуба дыма и кашляя. — Вы меня только подстрахуете.
Ещё через секунду на балкон высунулась женская рука, протягивающая моток крепкой с виду бечевы.
— Привяжи один конец к перилам, — скомандовала Алиса мужику.
Тот быстро выполнил её просьбу и бросил свободный конец верёвки на её балкон. Алиса поймала его и обвязала себя под грудью.
— Не бойся, — утешала она то ли соседа, то ли себя, — Я спортсменка, альпинистка…
Алиса осторожно встала на ящик и перекинула ногу через перила.
— Вот чёрт, ты ж беременная, — вскрикнул сосед.
— Это дела не меняет, — уверенно заявила Алиса, аккуратно переставляя ноги по скользкому карнизу.
На зимних финских кроссовках была какая-то особая антискользящая подошва, и Алиса доверяла ей. Видимо, доверяла слишком сильно. Почему так получилась, как она соскользнула с карниза, почему не выдержала страховочная верёвка, Владимир не знал. Он просто закрывал глаза и видел, как Алиса под крик и визг соседей летит с девятого этажа, пролетает мимо полыхающего окна, и в нём внезапно расцветает ярко-розовый шиповник. Алиса падает дальше, мимо тёмных и светлых окон, врезается в конце своего полёта в огромный сугроб. И тут он, Владимир, появляется из ниоткуда в этом дворе, подбегает к ней, поднимает и спрашивает, не ушиблась ли она. И Алиса говорит, что не ушиблась, и они вместе смеются, обнимаются и уходят в долгую и счастливую жизнь, в которой будет всё, и даже ребёнок внезапно окажется их общим. А за спиной у них суетятся какие-то люди, воет сиренами въезжающая во двор пожарная машина, над крышами взрываются новогодние салюты…
Так из раза в раз заканчивался его сон. Реальность же была гораздо страшнее.
Алису хоронили в закрытом гробу. Плакали какие-то женщины. Пришли несколько бывших однокурсников, неловко топтались на месте в промерзающих насквозь китайских ботиночках. Сергей нервно курил возле оградки. Галка с красным носиком возникла вдруг из белёсого пейзажа и положила Владимиру руку на плечо.
— Держись. Не надо плакать, Алиса бы не одобрила, — сказала она и снова исчезла куда-то, как будто улетела.
И он держался. Как мог. Но хватило его ненадолго.
Уже в феврале Владимир бросил учёбу и с головой ушёл в работу. Внезапно он понял, что ему нравится таскать тяжести до седьмого пота. Так как будто его жизнь обретает некоторый смысл. В свободное время много думается. Когда нет времени, думать некогда. Всё очень просто. Приходя домой, Владимир принимался помогать бабке-хозяйке, наводил порядок в доме, делал какой-то косметический ремонт, бесконечно переставлял ящики с товаром, иногда сторожил ларёк и даже пытался торговать там.
Всё изменилось после майских праздников, когда в магазине его напарник, сорокалетний красномордый Лёха со шрамом во весь лоб, с большого похмелья криво поставил ящики с картошкой на складе. Ящики стояли друг на друге, по пятнадцать штук вверх, по самый потолок. Когда Владимир начал сооружать такую же башню рядом, на него обрушился примерно центнер картошки и дерева. Обрушился крайне неудачно — со склада его, воющего от боли, увозила скорая, врачи поставили диагноз: сотрясение мозга средней тяжести, ушибы и перелом позвоночника. Лечили недолго, но поднимать тяжести запретили.
Осенью Владимир вышел из больницы. Ларёчница, помня добро, разрешила пожить у неё в долг, а в качестве частичной оплаты выходить торговать по вечерам. В один из таких вечеров он и сидел в ларьке, пролистывая сегодняшнюю газетку, и наткнулся на объявление о работе.
«Требуется помощник руководителя в финансовую брокерскую организацию, — гласило объявление. — Офис в центре. Оплата достойная. График — с 9.00 до 20.00».
Владимир позвонил по указанному номеру. Приятный женский голос попросил его приехать завтра к одиннадцати в офис. Утром Владимир надел лучшую рубашку и отправился на собеседование, ещё весьма смутно представляя, чем ему придётся заниматься.
Брокерская финансовая организация «Парадиз» находилась на пятом этаже административного здания, ранее принадлежавшего фабрике. Фабрика сейчас не работала, ненужная труба её одиноко торчала за высоким бетонным забором, на котором кто-то из молодого поколения размашисто написал синей краской короткое нецензурное слово. Владимир с трудом нашёл вход в семиэтажную бетонную коробку, долго поднимался по крапчатым лестницам, шёл нескончаемым коридором, выкрашенным бледно-жёлтой краской в высоту человеческого роста и наконец постучал в белую стандартную дверь с табличкой «527».
Заглянув в кабинет, который громко именовался офисом, Владимир увидел приятного вида молодую девушку. Она была чуть старше самого Владимира, волосы дама выкрасила в ярко-рыжий цвет и завила в крупные кудри. Образ дополнял тёмно-фиолетовый костюм в мелкую бордовую клетку и ярко-красные лодочки на ногах. Девушка была довольно ярко накрашена, а на столе перед ней стоял настоящий компьютер и даже лежала квадратная тяжёлая трубка сотового телефона. За спиной у рыжей было большое окно, прикрытое жалюзи. По правую руку от неё находился светлого цвета шкаф, за стеклом которого стояли какие-то бумажные папки. Пол устилал линолеум «под паркет». Больше в кабинетике ничего не было.
— Владимир… Евгеньевич? — деловито спросила рыжая тем самым голосом из телефона, сверяясь с листком. — Присаживайтесь, пожалуйста, — она кивнула на стульчик из пластика и кожзама.
Владимир осторожно взгромоздился на ненадёжную с виду конструкцию и протянул листок, где кратко описал свою небогатую трудовую биографию. Девушка внимательно посмотрела в резюме, чуть подвигала бровями-ниточками и улыбнулась.
— Николай Никифорович сейчас находится в командировке, в Казани, — зачем-то объяснила она, хотя Владимир и знать не знал, о ком идёт речь. — Он будет только в пятницу, поэтому собеседования пока провожу я. И вообще всеми кадровыми вопросами здесь занимаюсь я. Меня зовут Кристина, — она протянула через стол изящную руку, на запястье которой красовались позолоченные часы.
Владимир слегка пожал холодную округлую кисть.
— Помимо меня и Николая Никифоровича, в фирме работают заместитель директора по финансовым и страховым вопросам Людвиг Фридрихович, бухгалтер Валентина Юрьевна, менеджеры Радмир, Антон и Анастасия и охранник Степан, — продолжала зачем-то деловито говорить Кристина. — Как видите, коллектив небольшой. В ваши обязанности будет входить контроль работы менеджеров, помощь в поиске клиентов посредством рекламы и взаимодействие с бухгалтером по оплате рекламных услуг. Контроль за документооборотом тоже на вас. От вас требуется желание работать, остальному научитесь в процессе.
— А меня что, уже приняли? — не поверил в своё счастье Владимир.
— Испытательный срок три месяца, — кивнула Кристина, крутя в пальцах белую ручку с красным логотипом фирмы. — Оформляю вас официально, всё по-честному. Завтра первый рабочий день, прошу вас не опаздывать.
После съеденного наспех омлета в пропахшей специями кухне и длинной поездки в метро начался первый рабочий день Владимира. Менеджеры сидели в кабинете с табличкой «528», мало чем отличавшимся от пятьсот двадцать седьмого.
Радмир оказался низкорослым чернявым парнем то ли цыганской, то ли татарской наружности, лет двадцати пяти, сутулым и подвижным. Он всегда был одет в белую рубашку, чёрные брюки и галстук. Постоянно перемещался между столами и звонил со всех телефонов по разным номерам, которые брал из телефонного справочника. Всем он говорил примерно одно и то же, мимоходом пытаясь выяснить, насколько люди верят в волшебный способ быстрого обогащения и сколько денег они готовы временно вложить, чтобы осуществить свою мечту. Как минут через пятнадцать понял Владимир, это называется холодным прозвоном.
Анастасия, пухленькая русоволосая девушка с толстой косой, в строгом сером костюме и белой блузке из какой-то блестящей ткани, была лет тридцати на вид и постоянно красила тонкие губы ярко-алой помадой. Увидев её впервые, Владимир подумал, что так и должна была выглядеть купеческая дочь Настенька, в сказке заказавшая отцу привезти ей аленький цветочек. Анастасия занималась тем, что принимала звонки и приятным голосом рассказывала потенциальным клиентам, как выгодно можно инвестировать деньги в некий заграничный бизнес. Она же встречала клиентов, приходящих в офис, угощала их чаем и кофе и в конце концов заключала с ними договор, по которому «граждане» передавали фирме энную сумму денег на инвестирование.
Тощий прыщавый блондин Антон, больше похожий на студента-ботаника, был здесь единственным моторизированным сотрудником. Если клиент созревал, но почему-то не был готов приехать в офис на встречу с Анастасией, к нему на личной баклажановой вазовской восьмёрке выезжал Антон. Он встречался с клиентом дома, оформлял договор, если нужно, сопровождал в сберкассу, где они снимали накопления с книжки, и привозил деньги в офис. Антон, как вскоре понял Владимир, неровно дышал к рыжей Кристине, которая, впрочем, ему никакой взаимностью не отвечала.
Все поступления практически тут же, после оформления договора, отправлялись в сейф в бухгалтерию. Учёт средствам вела сухопарая высокая дама лет пятидесяти, с очками на крючковатом носу — та самая Валентина Юрьевна. Жидкие короткие волосы она красила в тёмно-каштановый цвет, носила клетчатую юбку в пол, чёрную шёлковую блузку и массивные серьги из камня. Иногда Валентина Юрьевна выходила покурить на лестничную клетку, пользовалась длинным янтарным мундштуком. Бухгалтерию — крохотный кабинет в конце коридора, половину которого занимал громоздкий чёрный сейф — в эти минуты особо бдительно охранял Степан, шкафоподобный бритый мужик лет тридцати пяти, с кулаками молотобойца, про которого говорили, будто он отслужил в Афгане. Степан не отличался ни глубоким умом, ни выдающейся красотой, но чувство долга у него было развито, как у хорошей сторожевой собаки. Валентина, видимо, за это иногда одаривала охранника снисходительной улыбкой. Поскольку больше она не улыбалась никому и никогда, Степан в какой-то мере считал себя избранным, хотя и не озвучивал этого.
Высшее руководство офис практически не посещало, поэтому Владимир оказался по факту здесь единственным начальником. Он же ставил резолюцию на всех договорах и других бумагах.
В работу Владимир влился действительно быстро. Семи пядей во лбу она не требовала — скорее, внимания и сосредоточенности. И очень много времени, что его особо устраивало. Традиционный нормированный рабочий день был только у Анастасии. В шесть вечера за ней заезжал муж-таксист и увозил «готовить ужин». Кристина, видимо, нравилась не только прыщавому Антону, но и кому-то из высшего руководства, поэтому работала так, как сама считала нужным.
В конце дня менеджеры составляли для себя план-график на следующий день. В таблице была отдельная колонка, куда они впоследствии вписывали суммы, которые удалось собрать с конкретных «народных инвесторов». Суммы заверяла бухгалтер. Владимир принимал эти отчёты последним, проверял, подписывал и складывал в одну из бумажных папок — на ней была надпись «Отчётность за месяц такой-то такого-то года». Рядом в папке с подписью «Настя» хранила свои договоры Анастасия, в соседней, тоже именной, — Антон. Те документы, что были подписаны с помощью Радмира, менеджеры убирали в отдельную папку с его именем. По итогам месяца Владимир должен был перепроверить все документы, собрать менеджеров и бухгалтера и от лица руководства объявить всем благодарность. Ну, или не объявлять — как уж поработали. Хотя благодарность начальства имела и весьма конкретное выражение — денежное. Владимир, менеджеры и бухгалтер компании работали за процент. Оклад получал только охранник — тот довольствовался весьма скромной суммой, и Кристина. Но размер её доходов не знала даже Валентина Юрьевна, поскольку с ней рассчитывался лично Людвиг Фридрихович, в народе «Немец». Видимо, именно он и благоволил смазливой девушке.
Фирма «Парадиз» процветала. Всё больше людей были согласны получать доходы. По объявлениям в газете поступало всё больше звонков, Анастасия едва успевала их обрабатывать. Люди шли друг за другом, прошаркивая утлый линолеум почти до дыр. Вскоре ей стал помогать наиболее свободный сотрудник — Антон, которому деньги тоже были не лишними. Кристина в курилке на лестнице как-то обмолвилась, что, возможно, в мае, после праздников, придётся нанимать ещё одного менеджера.
— А может, и в новый офис переедем, — мечтала она. — В настоящем бизнес-центре, а не вот тут. И чтобы лифт был. И стены с панелями, и пол с настоящим паркетом. И туалет с красивой кафельной плиткой…
И Владимир ей верил — она же приближённая руководства. И всё-таки было в этом нескончаемом финансовом потоке что-то гнетущее.
— А что, Володь, мне бы у вас вложиться — денег бы получила, — как-то невзначай обмолвилась хозяйка квартиры за поздним ужином.
— Баб Лиз, пока лучше не надо, — сам не зная почему ответил Владимир.
Старая ларёчница как будто обиделась, но промолчала.
— Как вы думаете, мы действительно делаем полезное дело? — спросил утром после этого Владимир бухгалтершу, застав её в курилке.
Валентина Юрьевна стряхнула пепел и задумчиво ответила, что сейчас сложное время и всем людям нужен дополнительный доход. Потом она потушила сигарету и удалилась в свой крохотный кабинет, перед которым на стуле в коридоре сидел, как цепной пёс, бдительный Степан.
Подошло время майских праздников, но вопреки всем прогнозам Кристины, ни переезда в другой офис, ни объявлений о найме нового сотрудника не было. Отгремел салютом День Победы, утро следующего рабочего дня выдалось прохладным и туманным. Владимир поднимался по фабричной лестнице на пятый этаж, как вдруг навстречу ему выбежала Кристина. Она выглядела несколько взъерошено и как будто не понимала, что нужно делать.
— Вы куда? — окликнул её Владимир.
Девушка уставилась на него и чуть приоткрыла рот, но не ответила.
— Доброе утро, — вспомнил про вежливость Владимир.
— Доброе, — как будто очнувшись, кивнула Кристина и снова побежала вниз по лестнице, сжимая в руке чёрный «кирпич» мобильного телефона.
В офисе не было никого из менеджеров. Настя, завозившая сына в детсад, иногда опаздывала, Антон теоретически мог с утра уехать на вдруг образовавшуюся выездную сделку с клиентом. Но вот Радмир, обычно приходивший на работу раньше всех и к появлению Владимира уже обычно допивавший вторую чашку кофе «три-в-одном», исчез крайне загадочно.
Подумав минуту, Владимир направился по длинному сумрачному коридору в бухгалтерию, откуда доносились приглушённые голоса. На пороге его встретили растерянный Степан и какая-то слегка потрёпанная Валентина Юрьевна.
— Что делать теперь, что делать-то, — бормотала она, глядя на раскрытые дверцы сейфа.
— Может, в милицию? — гундосил Степан.
— И что, и что мы им скажем? — вдруг отчаянно зарыдала Валентина.
Разговаривать с ней было бесполезно, поэтому Владимир обратился к Степану.
— Что произошло? Я на лестнице видел Кристину, на ней лица не было…
— Крыса твоя Кристина, — неожиданно резко бросил Степан. — Они со своим немцем этим, Людвигом, будь он неладен, все деньги умыкнули.
Владимир нашарил ногой за спиной табурет охранника, пододвинул его к себе и сел не глядя. Не сел даже, а рухнул, чуть покачнувшись.
— Да он же, Людвиг, инвестировал все деньги. В бизнес в Германии, — как будто сам с собой стал размышлять он. — И там же страховал…
— Подозреваю, что деньги на самом деле он отправлял родственникам, — вдруг заговорила неожиданно успокоившаяся Валентина. — Он родом из Австрии, точнее, его родители… Бизнес в России мог быть лишь прикрытием, — она тяжело вздохнула и снова посмотрела на разорённый сейф.
— А Николай что? — спросил Владимир.
— Вполне вероятно, подставной, — вздохнула Валентина. — Он же только подписи ставил с умным видом, никакими делами сам не занимался, бумаги всегда с собой увозил. Я уже давно заметила, что Людвиг как будто главнее…
— Но он с ними в доле, это как пить дать, — вдруг прогундосил Степан.
— Менеджеры сегодня не вышли, видимо, были в курсе, — заговорила Валентина, и голос её снова задрожал, — а Кристина утром прибежала за сотовым. Похоже, забыла взять перед праздниками. И тут же убежала, даже дверь нараспашку оставила. Я ещё думаю — что это она такая, как не в себе… А потом, минут через пять, посмотрела в сейф, а там пусто. Ни денег, ни бумаг… А деньги за неделю я ещё не сдавала в банк, — тут Валентина снова разрыдалась.
— И… сколько ушло денег? — холодея в спине, спросил Владимир. — В сумме, за все месяцы?
Сумма там, даже примерно, должна была оказаться заоблачной.
— Нес… несколько триллионов… Много… Около ста двенадцати, — проревела бухгалтерша.
— По телефону звонили? Николаю, Людвигу? — задал самый глупый вопрос Владимир, всё ещё не желавший верить в катастрофу.
— Не отвечают, — вместо рыдающей Валентины ответил охранник, махнув медвежьей лапищей и поморщившись.
Владимир глубоко вздохнул. Осознавать случившееся не хотелось.
— Бумаги надо убрать, — резко встав, сказал он. — Все, где есть наши подписи. Уничтожить их к чёрту. Сжечь.
— Это же не честно, — замотал бычьей башкой Степан.
— А ты решил честно сто двенадцать триллионов из своей зарплаты москвичам отдавать? — фыркнул в ответ Владимир уже на ходу.
Но дойти до нужного кабинета он не успел.
В коридоре со стороны лестницы появились две женщины лет шестидесяти или старше.
— Здравствуйте, — обратилась к Владимиру та, что побойчее. — А мы до вас с утра дозвониться не можем. До праздников ведь ещё договаривались, что приедем, мы вот денежку вам везём…
— Спасибо, пока не нужно, — вздохнул Владимир. — Технические неполадки, извините…
Это было первым, что пришло ему в голову. И видимо, не самым удачным.
Бабушки переглянулись.
— А Зинаиде что сказать? — спросила та, что бойчее, с полной уверенностью, что её собеседник в курсе, кто такая Зинаида.
— Пока не работаем, — отрезал Владимир, которому не хотелось разбираться в ситуации с какой-то там пенсионерской подружкой — головной боли хватало и без того.
Он уже собирался было зайти в кабинет, где в стеклянном шкафу беглая ныне Кристина хранила папки с документами.
— Так она же все сбережения вложила, — догнал его окрик пенсионерки. — Ей выплата-то будет?
— Будет, — сглотнув и не оборачиваясь, пообещал Владимир.
Пенсионерки удалились, сдержанно возмущаясь на ходу, что «в такую даль съездили» и ещё чем-то.
Убедившись, что непрошеные посетительницы покинули этаж, Владимир бросился к шкафу. Документы с его подписью сохранились — все до одного. Выгребая из папок бумаги, он только мельком бросал взгляд на суммы, и ему становилось всё хуже. Мимо двери опрометью промчался куда-то охранник.
«Дезертировал, что ли? — мелькнула мысль у Владимира. — На него не похоже… Хотя — какая теперь уже разница».
Бумажных папок было много. За стеклом они стояли в два ряда, плотно притиснутые друг к другу. Ещё часть — те, что были заполнены раньше — хранились внизу шкафа, за деревянными дверцами. На них стояла подпись другого человека, не Владимира. Тот — кажется, менеджеры в разговорах его называли Костей — успел вовремя уволиться из этой чёртовой конторы.
В кабинет бесшумно вошла слегка успокоившаяся Валентина.
— Я послала Степана в магазин за пакетами. В руках выносить будет неудобно, — неожиданно холодно заявила она и принялась вытаскивать из шкафа пухлые папки. — Чуть позже я позвоню сыну, он приедет за нами. Бумаги сожжём у нас в саду, заодно домик протопим, — добавила она, помолчав секунду.
И тут в менеджерской оглушительно, будто взрыв, грянул дребезжащий звонок. Вздрогнув и переглянувшись, Владимир и Валентина резко, как по команде, встали и направились в соседний кабинет.
Заливался телефон, стоявший на столе Насти, — тот, куда звонили клиенты, готовые приехать в офис. Прокатившись по мрачному коридору, трель оборвалась. Но только сообщники развернулись, как телефон задребезжал вновь — казалось, с удвоенной силой.
— Не надо, — как будто прочитав мысли Владимира, шепнула сухими губами Валентина, чуть тронув его за рукав.
Он всё же оглянулся на телефон.
— Может, лучше взять, объяснить как-то ситуацию, успокоить? — тоже шёпотом спросил он.
С чего он взял, что на том конце провода кого-то придётся успокаивать, он и сам не знал, но дурное предчувствие крепко вцепилось в него и не оставляло.
Позже, значительно позже, он узнает, что в это время подружки-пенсионерки, проживавшие на самом деле ни в какой не в дали, а в паре станций метро отсюда, уже вернулись домой. А по пути разболтали встретившейся соседке Зинаиде о том, что с конторой, которую она так хвалила, не всё на самом деле гладко, платежи там не принимают из-за каких-то неполадок и денег, видимо, тоже не выдают. И Зинаида схватилась одной рукой за сердце, второй — за телефон. Сначала она пару раз набрала номер «Настеньки», потом — своего сына Алексея. Сын, хмурый с недосыпа после ночной смены, ответил, выслушал, обругал бездумную мать, пообещал сам разобраться во всём, положил трубку, с полминуты мрачно глядел в одну точку, сжимая и разжимая кулак, а потом снова взялся за телефон.
Сначала он тоже попытался дозвониться до Анастасии, но Владимир и Валентина, слышавшие телефонные трели, только быстрее работали, складывая папки в принесённые Степаном пакеты.
Потом Валентина звонила сыну, пытаясь наскоро объяснить, почему дело срочное, и очень переживала, что приехать ему удастся только часа через три, если не позже, — по работе он должен был сначала съездить в область. Поэтому конторский телефон какое-то время был занят.
Алексей между тем чуял неладное, да и ждать не любил. Его мать обидели, надо было разобраться. В милицию он не верил, поэтому предпочитал действовать своими руками. Руки были что надо — крепкие, сильные, такими можно каких угодно дел наворотить. Но сначала — предупредить других об опасности, чтобы неповадно было соваться в контору, где любую нищую пенсионерку могут обобрать ушлые предприниматели. Он сбросил звонок и набрал другой номер. Ответившую бойкую барышню Алексей попросил подозвать к телефону своего бывшего одноклассника, штатного корреспондента новостей на радио Егора Чупрыкина.
Радийщики сработали гладко — уже через полчаса Чупрыкин с микрофоном наперевес стучался в дверь к предупреждённой заранее Зинаиде, где его уже встретил только что подъехавший Алексей.
Ещё через полчаса на радио уже вышел очередной выпуск новостей. Три пенсионерки взахлёб рассказали историю своего общения с сотрудниками «Парадиза». Чупрыкин же подлил масла в огонь, заявив, что несколько раз лично пытался связаться по телефону с кем-либо из фирмы, но на звонки ему никто не ответил (Владимир, Степан и Валентина в это время перетаскивали пакеты с бумагами на первый этаж, к запасному выходу, и уже привычно игнорировали заливающийся телефон).
Спустя ещё полчаса у здания фабрики начинала собираться толпа возмущённых вкладчиков. На место подоспели и коллеги Чупрыкина из других СМИ. Очень скоро приехал и он сам в компании Алексея, который тут же стал идейным предводителем собравшихся. Собственно, для этого многого и не требовалось — громовым голосом сын обманутой Зинаиды нецензурно призвал её товарищей по несчастью разнести «эту богадельню» и первым решительно шагнул в дверь бывшего фабричного здания. Местный охранник — дедок в очках и изношенной кожаной куртке — только охнул, увидев такое шествие, и никак не стал ему препятствовать.
К счастью, дверь на пятый этаж с лестницы запиралась на чёрную металлическую решётку, чем успел воспользоваться Степан. Ещё со времён афганской войны он умел каким-то образом нутром чувствовать приближение врага и, возможно, именно поэтому был до сих пор живой.
Несколько раз с матом глухо ударив в стальные загогулины, вкладчики попытались расшатать решётку, но не преуспели. Какой-то мужчина громко предположил, что внизу на вахте есть запасные ключи, и толпа, подобно морской волне, резко отхлынула от входа на этаж. Удаляющийся топот нескольких пар ног указал на то, что парламентёры от вкладчиков отправились к дедку-охраннику. Оставшиеся — около сотни людей — глухо переговаривались на лестнице, но о чём именно, понять из бухгалтерии в конце коридора было невозможно.
Валентина сидела на своём стуле бледнее смерти, крепко сжав в замок тонкие пальцы. Чёткие, выступающие суставы на них побелели от напряжения. В любую секунду она снова разревётся, понимал Владимир.
Сам он был едва ли в лучшем состоянии. Он сидел на табурете охранника, ковыряя носком ботинка дырку в линолеуме, и отчаянно пытался хоть что-то придумать. Но придумывалось сейчас из рук вон плохо.
Степан, с виду невозмутимый, как памятник сам себе, стоявший посреди бухгалтерии, широко расставив ноги и заложив руки в карманы, вдруг нахмурился, резко вынул руку и вытащил из кобуры под пиджаком пистолет Макарова. Молча щёлкнул затвором.
После этого звука последовал судорожный всхлип Валентины.
— У меня… У меня внук родился в марте, — шёпотом проговорила она, словно решилась поведать глубоко личную тайну. — Двадцать четвёртого ему два месяца будет. Как раз через две недели... Хорошенький такой мальчик. Никитой назвали, — тут самообладание покинуло бухгалтершу, и она громко, по-бабьи, завыла, трясясь всем сухопарым телом.
Степан сдвинул кустистые брови в одну сплошную линию и шагнул за двери бухгалтерии, но тут Владимир рывком встал, опрокинув табурет, и взял его за рукав.
— Не дури, — коротко скомандовал он. — Патронов на всех у тебя не хватит, а срок за убийство получишь не малый.
Степан опустил бритую голову.
— Я же только так, попугать, прогнать, — как напакостивший школьник, начал оправдываться он. — Они же нас разорвут на портянки, если решётку вынесут…
— Оставайтесь здесь, — резко бросил Владимир и направился в длинный мрачный коридор. В другом его конце, возле лестницы, толпа вновь налегла на решётку, голоса становились громче и истеричнее — видимо, запасного ключа почему-то не нашлось.
Он шёл по коридору, не сгибая колен, — как будто начал превращаться в сплошной камень снизу, с ног, вверх. Когда он дошёл до чёрной решётки, за которой бесновалась разношёрстная толпа под командованием хмурого мужика лет тридцати, немного похожего на Степана, у него уже стала каменной нижняя челюсть. Сосредоточившись на секунду, Владимир «окаменил» и взгляд.
Толпа, увидев по ту сторону решётки человека, радостно-возбуждённо охнула и зашумела на разные голоса. Как будто зоопарк наоборот, подумал Владимир. Только зверей много и они снаружи, а ты один и внутри. Подумал — и окаменел в голове. Нельзя было допустить, чтобы они поняли, что он не каменный. Не каменный — значит, живой, мясной, съедобный.
Не обращая больше внимания на рычащих и улюлюкающих вкладчиков, Владимир посмотрел на того, в котором внутренней чуйкой узнал главного — самого мрачного. Секунду они мерились взглядами — чей тяжелее. Каменный перевесил. Владимир вытянул вперёд руку, призывая к спокойствию. Мрачный понял, набрал в лёгкие побольше воздуха и, забористо матюгнувшись, призвал обманутых к молчанию.
— Говори, — кивнул он Владимиру, едва толпа с возмущённым рокотом стихла.
— Меня зовут Владимир Евгеньевич, можно просто Владимир, — представился он. Голос его неожиданно тоже стал каменным — таким тяжёлым и твёрдым, что можно гвозди забивать. — Я работал в фирме «Парадиз». Работал заместителем руководителя по общим вопросам.
— Где деньги, мразь? — крикнул откуда-то с лестницы истеричный мужской голос.
Толпа одобрительно загудела.
— Сжечь вас, суки, — послышалось откуда-то снизу.
Какая-то дама, размахнувшись, попыталась запустить во Владимира огрызком яблока, но то не долетел и шлёпнулся на лысину мужика лет пятидесяти, стоящего перед решёткой. Мужик оглянулся и выматерился чуть громче среднего уровня стоящего вокруг шума.
— Тихо! — рявкнул стоящий возле самой решётки мрачный.
Толпа вновь порокотала и замолчала.
Мрачный кивнул Владимиру — продолжай.
— Я не трогал ваших денег. Никто из присутствующих сегодня на работе не трогал их, — твёрдо заговорил Владимир. — Мы пришли сегодня сюда именно потому, что не знали, что должны скрываться от вас. Нас здесь немного — трое. Одна — женщина-бухгалтер, которая обнаружила сегодня утром пустой сейф. Она не отличается спортивной подготовкой и вряд ли сумеет убежать от вас хоть по лестнице, хоть по крышам. Да даже по улице не сумеет. Вы легко можете её убить, если захотите, но богаче вас это не сделает. И счастливее тоже. И справедливость вы так не восстановите, потому что эта женщина всегда жила на скромную зарплату, а ваши триллионы утекли за границу вместе с высшим руководством. А ещё она стала бабушкой полтора месяца назад, внука назвали Никитой. Она любит его и очень хотела бы смотреть, как он растёт. Сегодня вы можете лишить её этого, как и самой жизни, если считаете, что имеете на то моральное право.
Он замолчал на секунду и оглядел толпу. Вкладчики, оккупировавшие лестничную клетку и пролёт, смотрели на него во все глаза и напряжённо молчали. На лестнице сбоку пристроился высокий человек в бейсболке задом наперёд, с видеокамерой на плече — происходящее снимало телевидение.
Владимир вдохнул и продолжил:
— Второй — бывший афганец. Здесь он был всего-то охранником и ваших денег, как вы понимаете, не видел в глаза. Но если для вас это не аргумент, предупреждаю: он крепкий мужик, вам с ним придётся повозиться. Вооружён, кстати. Скорее всего, если загнать его в угол, будет отстреливаться. Может, кого-то ранит. Или даже убьёт. Он уже хотел сегодня пострелять по вам — пока только для острастки. Но, если для вас пара-тройка трупов — приемлемая жертва во имя какого-то там вашего правого дела — можете попробовать. Семьи у него нет, кроме матери, но той уже много лет, и вряд ли она надолго переживёт сына.
Вкладчики молчали.
— Третий — я. Мне двадцать лет. Я проработал здесь последние три месяца. Это была моя вторая работа. Первая — грузчик в круглосуточном магазине. Здесь у меня была высокая должность и сравнительно неплохая зарплата, многие документы здесь подписаны моей фамилией. Мне удалось накопить некоторую сумму денег, однако она не перекроет и сотой доли украденных вкладов. Я предлагаю создать фонд пожертвований для обманутых вкладчиков «Парадиза» и, зная ситуацию, внесу в него все свои сбережения. Курировать фонд я бы поставил нашего бухгалтера — она честная и умная женщина. И любого человека с вашей стороны для контроля. Кроме того, надо срочно заявлять в милицию, в интерпол. Мошенники должны быть наказаны. Сейчас у нас достаточно свидетелей и пострадавших, чтобы сделать это. Но чтобы всё прошло гладко, давайте оставаться людьми. И для начала выпустим отсюда нашего бухгалтера. Её всё равно вызовут повесткой для дачи показаний. Мы со Степаном останемся с вами до приезда милиции. Оружие он сдаст… ему, — он кивнул на мрачного. — У меня всё.
Владимир замолчал. Вкладчики какое-то время тоже молчали — видимо, по инерции.
— Да выпустим эту бабу, чёрт с ней, — наконец подал голос кто-то в толпе на лестнице.
— Потеснимся, — прикрикнул кто-то на стоящих внизу, и толпа зашевелилась, освобождая лестницу.
Владимир бросил взгляд на мрачного. Тот смотрел на него с явным одобрением. Ну, если главный одобряет, значит, толпа буйствовать не будет. Когда гул расступающихся стих и Владимир уже было сделал шаг по коридору в направлении бухгалтерии, где-то внизу, снаружи, тоскливо взвыла сирена — подходила кавалерия в лице служащих местного милицейского отдела.
Телеслава нахлынула на Владимира в одночасье. Прохожие узнавали его на улице, иногда хвалили. Чаще — ругали. За то, что, дурак, связался с мошенниками. За то, что подставил кучу народа. Кто-то и вовсе не верил в его непричастность. Однажды ему едва удалось убежать от подвыпившего мужика с куском арматуры. В другой раз с ним сфотографировалась на «мыльницу» какая-то потная женщина лет сорока, возможно, приезжая. Лето подходило к концу, а Владимир всё ещё слегка вздрагивал, когда кто-то на улице пытался обратиться к нему. Хотя в последние дни всё чаще просто спрашивали, который час или как пройти к такому-то дому.
В начале сентября его всё ещё вызывали на допросы. Сначала — в милицию, потом — в прокуратуру, затем — в суд. В отделе милиции он совершенно случайно встретился с Сергеем. Тот узнал его, протянул руку. Какими судьбами, не поинтересовался, — видимо, знал.
— Ты, значит, теперь герой, — вскользь бросил он.
— Да какой герой, жить просто очень хотелось. Желательно, долго и без инвалидности, — отмахнулся Владимир.
Сергей внимательно посмотрел на него — словно анализировал слова на правду. На какую-то секунду Владимиру показалось, что сейчас он скажет: Алиса бы его похвалила. Но он сказал другое:
— Ну, бывай, выживший.
Больше они не встречались.
В конце концов Владимир получил условный срок за мошенничество. Почему — чёрт его знает. Кто-то же должен был ответить, раз уж остальным удалось скрыться. Менеджеры и охранник проходили по делу свидетелями. Бухгалтершу, ещё сильнее похудевшую на нервах и от этого немного похожую на еврейку из немецкого концлагеря, пытались тоже привлечь, но оправдали. Свои деньги Владимир честно сдал в фонд помощи вкладчикам. Фондом управляли Валентина Юрьевна и мрачный — в день первой встречи тот пожал Владимиру руку и назвался Лёхой. Говорят, потом, за несколько лет работы, им удалось собрать и раздать пострадавшим чуть ли не половину украденной суммы. Степан тоже как-то там участвовал во всём этом. Владимир слышал, что в процессе он даже женился на Лёхиной сестре — она работала то ли врачом, то ли фельдшером в местной больнице и воспитывала сына и дочь от первого брака. Почему и как Владимир перестал общаться со всеми участниками этой истории — сейчас уже не вспомнить. Просто как-то жизнь развела, видимо…
В следующем сентябре умерла ларёчница баба Лиза. Она была горячо благодарна Владимиру, что не позволил ей так глупо потерять деньги в своё время и даже позволила ему бесплатно, за помощь в ларьке и по хозяйству, жить у неё, пока он не нашёл новую работу. В этот раз ничего выдающего не случилось — бывший ночной грузчик и скандальный руководитель стал рядовым мастером по ремонту бытовой техники. Сложных механизмов ему никто не доверял, но припаять пружинку в тостере он был вполне способен. Мастерская по ремонту, которую местные жители по старой памяти называли кооперативом, располагалась в цоколе дома хрущёвской постройки в двух остановках от квартиры бабы Лизы. Владимир ходил на работу пешком наискосок через большой пустырь за домами, где раньше было импровизированное футбольное поле. Дорога занимала от силы минут десять.
Сильнейший ливень, убивший бабу Лизу, случился в самом конце августа. Машины во дворе тогда залило почти до капотов. Серая, по-осеннему стылая вода грянула внезапно и лилась с неба полчаса или чуть больше, пока баба Лиза возвращалась домой от подруги. Ей бы поберечь себя, но на следующий день ларёчница упрямо пошла на работу. После она температурила и кашляла два дня, в ночь на третий её увезли на скорой. Домой она уже не вернулась.
Родственников у старухи почти не было. Похоронами занимался Владимир. Единственная племянница ларёчницы даже не смогла быть на похоронах — как раз уехала куда-то за границу и жалела пропадающую путёвку.
С Владимиром она познакомилась только через неделю после прощания с усопшей родственницей. Это была невысокая, полноватая брюнетка лет сорока с небольшим, с писклявым, будто комаринным, голоском. Звали её забористо — Маргарита Московская.
Маргарита нагрянула к обеду, за полчаса предупредив по телефону. В полумраке заставленного коробками коридора Владимир увидел стриженную под каре женщину в белой футболке, джинсах и очках; волосы её на вид были проволочно жёсткими. Под включившимся плафоном загорелая кожа новой знакомой жирно заблестела таким же матовым блеском, как и её очки. Фигуру Маргариты лет так десять назад, вероятно, можно было назвать вполне соблазнительной, но сейчас она как будто оплыла книзу, и Маргарита напоминала сноп — по крайней мере, Владимир представлял снопы именно такими. Из-за спины Маргариты маячил высокий блондин в светлом спортивном костюме, с впалыми небритыми щеками, ссутулившийся в форме знака вопроса.
— Эдуард, риэлтор. Владимир, квартирант, — сухо представила она их друг другу и начала шнырять по коробкам.
Ну что ж, пусть будет Эдуард. Не Азазелло — и уже неплохо.
Риэлтор тем временем буркнул:
— Вы позволите? — и, не дожидаясь ответа, боком прошёл по коридору — оценивать квартиру профессиональным взглядом. Он скрылся было в кухне, Владимир двинулся за ним, но тут же из прихожей их догнал голос Маргариты:
— Эдичка!
Эдичка лихо, по-военному, развернулся на пятках и потрусил в обратном направлении.
— Вот эти и эту тоже уносим, это за полгода сгниёт. В остальных приправы, консервы, они могут и здесь постоять. От подвала не сыро? — обратилась она к Владимиру.
— Не сыро, прохладно, — ответил он.
— Очень хорошо, — удовлетворённо кивнула Маргарита.
— На кухне ещё коробки и в комнате, — прогундосил Эдуард.
— Сейчас, — Маргарита смешной раскачивающейся походкой засеменила в направлении, куда кивнул её спутник. — Ты неси пока эти в машину.
Эдичка обхватил руками первую тяжёлую коробку и, глухо толкнув дверь плечом, скрылся в подъезде.
— Через полгода я унаследую квартиру, — заговорила Маргарита, обращаясь к Владимиру, через плечо. — Тогда будет видно, как я с ней поступлю. Пока вы можете жить здесь. Деньги будете передавать мне раз в месяц. Или Эдуарду. Сейчас мы посмотрим, что в коробках, заберём только скоропорт. Я очень надеюсь на вашу честность, нам сейчас некогда проводить полную ревизию… Через месяц я улажу дела и выделю на это день… Ключи от ларька тоже у вас?
— В коридоре, на полке, где шапки, — ответил Владимир. — Мне готовиться съезжать?
— Ключи я заберу. Пока не знаю, — ответила Маргарита, раскапывая содержимое очередной коробки.
Она выбрала ещё несколько коробок, которые, на её взгляд, могли не дожить до момента вступления в наследство, Эдичка безропотно подхватывал всё, на что указывала Маргарита. После того, как дверь за новыми хозяевами закрылась окончательно, Владимир выглянул в окно. Пошатывающийся слабосильный Эдуард и бодро командующая Маргарита усердно пытались водрузить в багажник серебристого «Опеля» последнюю коробку. Крышка багажника какое-то время не желала закрываться, однако Эдуард сообразил — поднял Маргариту и посадил на неё. Московская Маргарита обмельчала, с грустью отметил Владимир, глядя, как под весом родственницы покойной бабы Лизы захлопывается наконец замок.
Ещё несколько коробок было утрамбовано на заднее сиденье, одну небольшую Маргарита взяла на руки. Эдичка сел за руль, и машина с тихим шуршаньем выехала со двора. Начинал накрапывать дождик, прилетел и прилип на стекло пожелтевший листик ясеня. Владимир отвернулся от окна и с тяжёлым чувством принялся ставить друг на друга вдоль стены коробки, проинспектированные Маргаритой.
В тот вечер Владимир напился до беспамятства. Ему приснилось, что баба Лиза и Алиса вдвоём молча пьют вечерний чай на веранде какого-то большого деревянного дома, крашенного зелёной краской. Рядом росла пышная ель, а на стене, на гвоздике, висела связка баранок. В вазочке на ажурной скатерти было налито варенье, которое Алиса аккуратно пробовала ложечкой. Просыпаться не хотелось.
Утро в мастерской по ремонту бытовой техники всегда начиналось как-то грустно, а с похмелья особенно. Разобрав вчерашние заявки, Владимир включил паяльник. Борис — напарник и настоящий специалист — всегда опаздывал, потом долго курил, пил крепкий чай, поскольку не признавал кофе, и лишь потом включался в работу. Иногда по выходным к нему заходила жена Татьяна — такая же, как муж, толстая высокая брюнетка со скверным характером, но ещё без проседи в курчавых волосах. Впрочем, возможно, она её просто удачно закрашивала.
Борис и Татьяна познакомились ещё в школе, на выпускном будущая жена повздорила из-за него с одноклассницей. Ссора закончилась дракой и приездом милиции. Тогда все решили, что это такая большая любовь. Выпускники поступили в одну шаражку: Борис — на слесаря, Татьяна, получившая строгое внушение, — на повара, и скоропалительно поженились. Жена самозабвенно ждала мужа из армии и дождалась.
Но спустя несколько счастливых лет влюблённость и страсть схлынули, и в одной комнате в заводской общаге остались двое совершенно чужих взрослых людей, а с ними — полугодовалый, вечно орущий младенец Толик. Борис тянул роль примерного отца недолго — характеры его и супруги не располагали к нахождению компромиссов. Когда Толику исполнилось три года, он ушёл из семьи к какой-то «расфуфыренной кляче», что ему до сих пор поминала под горячую руку супруга.
Татьяна смертельно оскорбилась. Настрочив жалобы на мужа всюду, куда можно и нельзя, она уволилась с завода и устроилась на работу в техникум. На развод тогда подала сама. В суд супруг не явился. Татьяна устроила ребёнка в новый садик, спустя время стала заведовать местной столовой и получила скромную полуторку на двоих с сыном. Комнату оборудовала под детскую. Сама жила в кухне, где иногда по вечерам в одиночестве пила самодельную наливку из слив.
Борис вернулся через четыре года. Усталый, помятый, с пивным животом, отчаянно вылезающим между пуговиц несвежей рубашки, и с дёргающимся глазом. Они стояли на пороге квартиры друг напротив друга. Смотрели и не узнавали — он в неухоженной, толстой, краснолицей и большерукой бабище не мог признать свою некогда юную стройную жену, она — в явившемся существе никак не могла разглядеть обожаемого мужа, за которого более десятка лет назад отходила по морде синим столовским табуретом первую красавицу школы.
— Ни хрена тебя жизнь потрепала, — резюмировала она наконец.
Борис впервые в жизни из вежливости промолчал. Они, как по команде, шагнули навстречу друг другу, обнялись и заплакали.
— Танька, ну ты это… прости меня, — с трудом дыша от слёз и не в меру крепких объятий бывшей жены, робко попросил Борис.
— Толика бы не разбудить, ему в школу завтра, — только и прошептала Татьяна сквозь сдавленные рыдания.
Видимо, это вправду была любовь. И вправду такая большая.
И стали они жить лучше прежнего. Наверное. Заново расписались, как могли воспитывали Толика. С завода, где с лёгкой руки жены карьера не задалась, Борис уволился, на другом заводе тоже не приработался, после пошёл по кооперативам. Денег в семье часто не хватало, но жена умело приворовывала в столовой, поэтому жили, как ни странно, сыто. Сын рос балбесом, учился из рук вон плохо, особыми талантами не отличался, а в свободное время предпочитал бездельничать и рагильдяйничать на улице с такой же шпаной. Борис, когда Татьяна с раскатистым матерком приходила с очередного родительского собрания, нередко брался за ремень. Между собой родители тоже знатно ссорились, иногда даже дрались. Но, вопреки всему, каждый в этом трио был по-своему счастлив.
В мастерскую по ремонту бытовой техники Борис попал случайно, через армейского товарища, который и открыл этот бизнес. Попал и понял — вот оно, золотое дно, о котором он так долго мечтал. Финансовое положение выровнялось, и, несмотря на скудный ассортимент столовой при техникуме, в семейном меню стали появляться даже мраморная говядина и экзотические фрукты по праздникам. Сейчас семья планировала переезд в квартиру побольше, и Татьяна, от радости не в силах усидеть на месте, в иной день по нескольку раз посещала мужа на работе. Иногда Борис стучал кулаком по столу и орал на неё, чтобы «не таскалась сюда, сидела дома и не мешала». Чаще был рад видеть.
Владимира Борис взял этаким подмастерьем — сам он с объёмами поступающей техники уже не справлялся, а его напарник — вечно прокуренный и какой-то помятый Денисыч — уволился по выходу на пенсию, но тоже иногда заглядывал по старой памяти.
Хозяина мастерской здесь видели редко — он заезжал раз в пару месяцев. Звали бизнесмена Владислав Лисовец, и он действительно внешне напоминал хитрого, осторожного, остроносого и тощего лиса. Его жена Дарья была роскошной, чуть полной ярко-рыжей лисицей с длинными глазами, вальяжной походкой и маленьким ротиком. Дочь лет двенадцати, Валерия, — нескладным ещё, но очаровательным любопытным лисёнком, унаследовавшим от отца тонкий стан, а от матери — густую чёлку и толстые, блестящие огненные косы. Девчушку родители определили в школу моделей и на курсы французского, чем та невероятно гордилась. Лисовец приезжал, иногда с семьёй, иногда один, ходил по мастерской, смотрел на чистоту, проверял, как работают сотрудники. Чаще всего скупо хвалил, потому что придраться было не к чему. Дарья была бухгалтером при муже, поэтому появлялась чаще. У неё была собственная машина и, говорят, настоящий пистолет, которого, впрочем, никто не видел. Сумку с деньгами ей в машину выносили сотрудники мастерской, и Дарья уезжала быстро.
В остальное время работа протекала спокойно, размеренно. После работы у Бориса было принято пить пиво. Чаще мало. Изредка много, особенно в день зарплаты. Борис говорил, что пиво помогало ему в самые трудные, чёрные времена в его жизни. Если бы он не пил, когда жена с сыном были далеко, на работе не ладилось, а новая пассия ежедневно выносила мозг, он бы однажды точно мозгами поехал. А так нет, остался в здравом уме. И даже жизнь наладил.
В очередной раз выслушивая с похмелья эти тирады, Владимир вдруг подумал: а может, он и прав, этот негабаритный лысоватый мужик с огромными волосатыми руками.
Хотя, скорее, это было осознанное трусливое бегство от себя…
Медленно, волнами накатывала зима. Снег пошёл в начале ноября, но растаял. Пошёл в середине — и снова растаял. И только в двадцатых числах наконец-то улёгся тонким ровным слоем. Прохожие смешно скользили, машины взвизгивали колёсами.
Владимир ходил на работу всё неохотнее, но надо было платить за квартиру и есть. А ещё покупать алкоголь. Это было стимулом. В единственный выходной Владимир наскоро убирался, перестирывал свою нехитрую одежду, наскоро гладил её. А ещё это был единственный день, когда он брился.
Утром Владимир вышел за пивом. Улица лежала, как огромная мёртвая змея, на осклизлом теле которой ютились два ларька у остановки. К ним Владимир и пошёл, скользя по наледи тротуара. На свежевыпавший снег кто-то рассыпал крупу, в ней копошились промёрзшие, ещё не привыкшие к зиме, московские птицы.
Остановившись у ларька, Владимир принялся считать мелочь.
— Алиса бы не одобрила, — вдруг чётко произнесла над ухом Галка. От неожиданности он резко оглянулся, слегка поскользнувшись, и пару секунд пытался обрести равновесие. Когда же ему это удалось, Галки уже не было, только серая тень птицы взметнулась от россыпи крупы, раскроив воздух звонким вскриком.
Улетела, подумал Владимир.
А из витрины ларька на него взглянула Алиса. Она и вправду не одобряла. Через секунду она исчезла, а Владимир всё вглядывался в тёмное стекло и ждал непонятно чего, пока в спину его не толкнул небритый сутулый дед в рыжей ушанке.
— Брать чего будешь? Аль так стоишь? — сипло спросил он Владимира.
Тот уступил место ворчащему старику и побрёл домой.
С тех пор Алиса периодически появлялась вокруг него, одобряла или не одобряла. К Новому году он советовался с ней, какую ему надеть рубашку или сколько взять гречки при походе в магазин — килограмма хватит или сразу два, чтобы потом не ходить?
Был сине-серый мартовский вечер, когда Владимир вернулся домой с работы. Смеркалось, он включил свет на кухне и поставил чайник. Позвонила Маргарита, спросила, когда можно встретиться. Нехорошо засосало под ложечкой. Владимир сказал, что будет свободен в понедельник. Тёмный коридор вёл в комнату, ставшую за годы такой обжитой, что почти своей. Расставаться с этим местом ему не хотелось. Он лёг на диван, но в дверном проёме заметил какое-то движение.
В полутьме, тускло поблескивая глазами, стояла Алиса. Впервые в полный рост. Почему-то не беременная. Стояла и смотрела на него.
— А… А где твой ребёнок? — спросил он наконец первое, что пришло в голову.
— Там, — тихо и непонятно ответила Алиса, и от её шепота почему-то прошелестела страницами газета, лежащая на тумбочке у телевизора.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, а потом Алиса развернулась и ушла во мрак коридора. Ушла легко, не подтаскивая ногу, как это было при жизни. Владимир подскочил с дивана и побежал за ней. В коридоре её не было. Не нашлось её ни в других комнатах, ни в кухне, где уже закипел чайник. Не обращая на него внимания, Владимир сначала выглянул в окно, а затем широко распахнул холодильник. Алисы, конечно же, не было и там.
И тогда он сел на пол, обхватив руками колени, и тихонько взвыл…
На следующий день, прямо утром, в мастерскую зашла девушка. Не зашла даже — вбежала на тонких шпильках по мартовскому ледку, смешно уцепившись за дверь, чтобы не упасть.
— Здравствуйте, — весело провозгласила она, тряхнув длинными светлыми кудряшками.
Как будто действительно была рада видеть присутствующих — хмурого невыспавшегося Бориса и небритого с похмелья Владимира.
— Здрасьть, — кивнул Борис, ставя перед собой кружку с дешёвым чаем. — Володь, прими, — буркнул он и удалился курить, накинув чёрную дублёнку.
— Вот, — девушка вытащила из пакета громоздкий электронный будильник со встроенным радио. — Чуть на работу не проспала из-за него. Вы такие делаете?
— Делаем, — ответил Владимир, осмотрев для проформы чудо техники. — В течение двух суток. Вы телефон свой оставьте, мы позвоним по готовности.
— Ага, — кивнула девушка и начала выцарапывать цифры на предложенной бумажке.
Когда она ушла, Владимир посмотрел на мелкий аккуратный почерк. Гостью звали Ирина.
В маленьком чёрном экране будильника отражалась Алиса. Она одобряла.
В понедельник — единственный выходной в мастерской — Маргарита приехала ближе к обеду. От простого супа с картошкой и курицей отказалась. Забрала деньги, осмотрела комнаты. Облизнув губы, деловито изрекла:
— Мы будем вынуждены проститься с вами. Эдуард приедет из командировки через три дня, займётся продажей квартиры. Он подберёт вам однокомнатную по своей базе. Или комнату, это будет дешевле. Естественно, риэлторские услуги вам предоставим со скидкой. Мой совет: вам, как человеку без семьи, лучше комнату. Экономичнее выйдет.
На том Маргарита откланялась, прихватив с собой небольшую коробку с какими-то специями.
Вторник выдался настоящим весенним деньком, не в меру солнечным, звонким от капели и оголтелых воробьёв. Даже Борис сегодня был не столь хмурым, утром звонил Татьяне и не ругался. К обеду чёрный китайский будильник со встроенным радио был починен, Владимир набрал номер Ирины.
— Можете подъезжать, работаем до семи…
— Блиииин, — раздалось в трубке после секунды молчания.
— Что-то не так?
— Не успею сегодня, — вздохнула девушка. — Освобожусь поздно, у меня большой заказ… — и, запнувшись, с надеждой в голосе спросила: — А вы полчасика подождать меня не сможете? Очень надо. Я потом вас на машине до дома довезу, если хотите.
— Не надо на машине, я вас просто так подожду, — согласился Владимир. — Вы только постучите, а то мы на ключ дверь закроем.
Что дома-то делать, объяснял он себе это потом. Всё равно это как будто и не его дом больше. А пожитки собрать время ещё есть, не так уж их и много.
Естественно, Борис крутнул пальцем у виска, бросил шутку про то, что, мол, это всё весна, Маугли, и ушёл домой без десяти семь.
Владимир заперся на ключ, ещё поковырял отвёрткой в радиоприёмнике старого образца, пожелтевшем от времени и дурного обращения хозяев, выпил дешёвый чай с земляничным печеньем и стал ждать стука.
В 19:35 раздались два коротких удара. Владимир побежал открывать.
Оказывается, на улице к вечеру как-то успело нахмуриться, пошёл внезапный, хлопьями, снег, и Ирина пришла в мастерскую вся в этом снегу. Светлая, цвета промокшего песка, дублёнка, длинный меланжевый синий шарф, которым она покрывала голову, и даже чёрные сапожки на шпильках были в налипших крупных хлопьях. Кудряшки её немного выбились из-под шарфика, большие серые глаза смотрели на него с радостью, и вдруг Владимиру подумалось, как странно — эта девушка, совсем не похожая на Алису… похожа на Алису. Как младшая сестра.
Позже он будет сравнивать их детально и подробно — и всё так же недоумевать… Алиса была высокая, длинная, узкая, в Ирине роста, пожалуй, чуть больше полутора метров. Лицо её было более округлым, кудри намного мельче, длиннее и светлее и отливали не медью, а скорее, мёдом. На гладкой, матово-розовой коже — ни веснушек, ни родимых пятен. Глаза её были тёмно-серыми, а не прозрачно-голубыми. Алиса почти всегда была задумчивой и чуть печальной. Ирина как будто светилась от какого-то огромного, беспечного и беспричинного счастья, распиравшего изнутри; она выдыхала это счастье, выговаривала это счастье, излучала его глазами — и всё равно никак не могла выплеснуть из себя полностью.
А пока она стояла, пытаясь найти кошелёк в сумочке, а Владимир втыкал в розетку свежепочиненный прибор, показывая, что всё в порядке.
— Спасибо, — просияла Ирина. — Сколько с меня?
— Нисколько, — внезапно выпалил Владимир и сам удивился своей щедрости.
Так они и стояли ещё несколько секунд, удивлённо глядя друг на друга. Одна из снежинок на шарфе Ирины растаяла и капнула ей на щёку. Девушка очнулась и вытерла каплю ладонью.
— Ну, давайте я вас хоть до дома довезу, — неуверенно предложила Ирина.
— Не надо, — вздохнул Владимир. — Я не тороплюсь.
— Что-то случилось? — новая знакомая сдвинула тонкие светлые брови к переносице и стала внимательно вглядываться в лицо Владимира, словно слилась прочитать его мысли.
Это было даже забавно.
— Ничего не случилось, — тряхнул головой Владимир. — Просто надо скоро переезжать. Не очень хочется.
— Печально, — кивнула собеседница. — Но ведь в этом есть и позитивная сторона. Если жизнь открывает новые двери, значит, настало время новых перспектив.
Утешение выглядело не особо утешительным, но Владимир всё равно улыбнулся.
— Пока никаких перспектив, я даже не представляю, куда съеду…
Тут блондинка едва подпрыгнула на тоненьких каблуках и хлопнула себя по лбу.
— У меня же в соседнем подъезде Ольга вышла замуж в эти выходные. Жить будут у мужа. Её квартиру хотят сдавать. Я поговорю с ней, если хотите. Она хорошая очень, не жадная. И квартира у неё маленькая, но чистая.
Владимир на секунду задумался.
— Посмотреть бы… — пробормотал он.
— А это легко устроить. Хоть сейчас. Можно с вашего телефона позвонить?
— Ну… Да, наверное, — снова замямлил Владимир.
События развивались как-то слишком стремительно. Или просто Ирина была так сильно рада отплатить добром за добро.
Через минуту она уже закончила деловитый разговор по старенькому жёлтому телефону, который ютился в углу на обшарпанном письменном столе.
— Это в пятнадцати минутах отсюда на машине, — радостно сообщила она. — Я довезу. И до дома потом могу тоже.
Владимир одной рукой наматывал шарф, второй закрывал белую железную дверь каморки. Ирина суетилась рядом. Она была похожа на радостного щенка, который мельтешит у ног хозяина — того и гляди запнёшься о такого.
— Машину я оставила за углом, — сообщила она.
В мартовских синих сумерках фонарь у дома подсвечивал неновую и какую-то кургузую белую «оку».
— Пятнадцать минут позора — и мы на месте, — радостно сообщила Ирина, усаживаясь за руль миниатюрной машинки.
Сидеть в «оке» было неудобно, колени задирались слишком высоко, но Ирину с её ростом это не смущало.
Радио пело что-то из зарубежного тяжёлого рока, и маленький салон был туго набит, как невидимой ватой, завываниями электрогитар. Ирина, сделав музыку потише, начала нахваливать свою знакомую Ольгу, потом — её пироги. Потом она мечтала, что у Ольги вдруг окажется кусочек того самого пирога в духовке. Потом — начала благодарить за отремонтированный будильник, который купила не так давно. Потом вспомнила часы, которые в своё время стояли у её покойной бабушки — ещё дореволюционные. Потом зачем-то рассказала, как бабушка познакомилась с дедушкой (это случилось в Ялте). Потом наконец-то машинка повернула во двор, и Ирина отрапортовала — уже приехали.
Квартира Ольги была на втором этаже, и подниматься туда можно было без помощи лифта. Подъезд дома, который был Владимиру примерно ровесником, оказался достаточно чистым, уютным. Стены были до середины выкрашены синей краской такого оттенка, как будто в них можно было шагнуть и оказаться то ли в море, то ли в небе. Ирина позвонила в квартиру справа.
Открыла хозяйка — Владимиру тут же захотелось уточнить: Медной горы. Ольга была высокой, стройной молодой женщиной, с правильной, будто балетной, осанкой, бледноватой гладкой кожей и ярко-зелёными, малахитовыми глазами. Её сдержанная улыбка и пытливый, но какой-то непроницаемый взгляд, казалось, были рукотворными — будто их долго и кропотливо вырезал из камня искусный мастер. Образ дополняла длинная угольно-чёрная коса, гладко лежащая на плече. Не хватало только сарафана в пол и кокошника в разноцветных каменьях, но тёмное джинсовое платье до колен тоже неплохо на ней смотрелось. Девушки поздоровались: Ирина тепло и радостно, Ольга — отстранённо и вежливо.
— Проходите, — кивнула хозяйка, пропуская гостей в прихожую. — Василий приедет через полчаса, у вас есть время осмотреться.
Квартира оказалась небольшой, но внезапно очень уютной.
— Заезжать можно хоть сегодня. Мы с мужем увезём последние мои вещи. Здесь в наличии мебель, холодильник, телевизор, — перечисляла Ольга. — Вы смотрите телевизор?
— Нет, — как-то смущённо, как будто в этом было стыдно признаться, произнёс он.
— Если будет мешать, мы заберём, — пожала плечами хозяйка.
О цене договорились быстро. Переезд назначили на выходные. Пока обговаривали детали, Ирина скучала и смотрела в окно. Вдруг она повернулась и принюхалась.
— Пирог! — радостно вскрикнула она.
Ольга вновь сдержанно улыбнулась, взглянув на подругу, как на школьницу.
— Пирог, — кивнула она. — С рыбой. Вася с работы, я решила его накормить здесь…
В духовке действительно пёкся пирог, которого почему-то Владимир не заметил при осмотре кухни. А Вася действительно приехал с работы. Он оказался шумливым, грузным мужиком в небрежно распахнутой рыжей дублёнке. На голове Васи уже наметились залысины, но васильковые глаза его были широко распахнутые и совсем по-детски удивлённые. Сначала Владимир подумал, что Вася не ожидал встретить у Ольги гостей, но потом понял, что это он всегда такой.
— Ира, так хорошо выглядишь, молодец, что заглянула. А это твой молодой человек? Как нет? Ну, на нет и суда нет. Квартиру? И как, вам понравилось здесь? Готовы снять? А, ладно, позже всё обговорим. Олечка, Оля, сажаем гостей за стол!
Вася не волновался. Он просто всегда изъяснялся такими путанными скороговорками.
Пирог действительно был вкусным. Хозяева Владимиру понравились. Он им, кажется, тоже. В ближайший выходной он собрал нехитрые пожитки и перебрался в эту квартиру, сдав ключи немного ошалевшим Маргарите и Эдуарду. Ирина жила через подъезд, а работала на том же пятачке, что и Владимир. Она была дизайнером в некой рекламной конторке, чертила какие-то заковыристые штуки на бумаге и в компьютере — разрабатывала логотипы. Ездить на работу они начали вместе на её крохотной, но необъяснимо уютной «оке»: Владимиру так было удобнее, Ирине — веселее. Алиса в новую квартиру не приходила — то ли успокоилась, то ли не нашла. А может, это были всего лишь игры воображения и светотени, и никакой Алисы к нему никогда и не приходило вовсе.
День рождения Ирины (к тому моменту уже Иришки) выпал на последний день весны, но появилась на свет она ровно за пять минут до наступления календарного лета. Вредные врачи почему-то не захотели сделать будущую девушку на день моложе и записали новорожденную всё-таки майской. Но, несмотря на это, все торжественные мероприятия по случаю своего рождения Ирина обычно проводила уже первого июня. Тридцать первого мая же она устраивала себе «день прощания со старым годом» — выбирала одного человека из близкого окружения и вечером шла с ним пить пиво куда-нибудь в заброшенный парк. Или в уютный старый двор подальше от дома. Или даже в трамвай незнакомого маршрута.
В этом году выбор её почему-то пал на крышу одной из новостроек. Туда в тихий, почти уже летний вечер она и притащила Владимира. Где и как она достала ключи от чердака, не рассказала, отмахнувшись, мол, сейчас просто старайся думать обо мне лучше, чем возможно.
Возле перил расстелила старое одеяльце, поставила на него несколько бутылок, положила пакетики с сухариками.
— Это картошка, — пояснила она, извлекая из пакета ещё и пластиковый контейнер. — Картошка-почти-фри. Полусуточной выдержки. Можешь рискнуть — и тогда узнаешь этот неповторимый вкус, — Иришка подмигнула и рассмеялась.
Готовила именинница чаще всего отвратно и прекрасно знала об этом. Картошку она нещадно пережарила, и получилось нечто среднее между задуманным блюдом и чипсами «с солью», ради которых зарубежная актриса в рекламе делала массаж какому-то офигевающему парню.
— А вкус и правда интересный, — оценил Владимир, удобнее устраиваясь на краю одеяла. — Тебе надо разрабатывать необычные блюда, а не логотипы.
— Ну да, ресторан необычных блюд из картошки имени Ирины Никифоровой, — весело фыркнула она и протянула Владимиру бутылку пива. — Открывай уже.
Большое, почти совсем летнее солнце разбрасывало косые лучи по крыше, и Иришка морщила нос и прятала глаза за очками. С крыши новостройки было видно, как внизу, далеко справа, по железной дороге пробежал пассажирский поезд — тонкий, как зелёная ниточка. Иришка проводила его взглядом и как-то помрачнела.
— А знаешь, — вдруг начала Иришка, но замолчала, грустно глядя в контейнер с картошкой.
— Что — знаешь? — переспросил Владимир.
— Да нет, — тряхнула волосами она. — Глупость сказать хотела. Больше не хочу.
Про любовь, почему-то подумал Владимир. От этой мысли стало тепло и легко.
— И всё-таки? — решил допытаться он.
— Всё-таки… — Иришка вдохнула побольше воздуха, облизала верхнюю губу и заговорила: — Это было в детстве, мне было лет шесть. Только читать научилась... И был журнал, ты, наверное, тоже его читал, все же читали… Может быть, даже этот номер сейчас вспомнишь. Там в самом конце, перед обложкой, была страница со стихотворением Асадова о рыжей дворняге. Я сейчас посмотрела на поезд и вспомнила… — Иришка осеклась и чуть нахмурилась — подбирала слова.
В руке между пальцев она секунду покрутила кусочек картошки-почти-фри и положила обратно в контейнер, не глядя.
Про любовь не будет, с лёгкой грустью про себя отметил Владимир. Ну ладно, пусть не про любовь, пусть просто так рассказывает. Если помнит с шестилетнего возраста — значит, это действительно важно.
— Я никогда не понимала, зачем это надо было выносить в детский журнал, — наконец снова заговорила она. — Я всю ночь потом плакала. И днём тоже. И до сих пор воспоминания такие… тяжёлые. Не перечитывала это стихотворение никогда... Кажется, я тогда получила какую-то психологическую травму на всю жизнь, — путано закончила рассказ Ирина.
Она всё ещё сидела в тёмных очках, но на глазах её совершенно точно — не надо быть детективом, чтобы понять — застыли слёзы. Номера детского журнала с историей про рыжую дворнягу Владимир не помнил, но стихотворение откуда-то знал. Хозяин бросил собаку на вокзале, уехал на поезде, собака бежала за ним, пока могла, а потом погибла, упав с моста. Ну да, у шестилетнего ребёнка, особенно девчонки, и совсем особенно — такой девчонки, какой наверняка была Иришка — пожалуй, может остаться и травма после такого. Собачка же там хорошая, собачку действительно жалко…
— Слушай, — вдруг, неожиданно для себя, заговорил Владимир, — а давай я тебе расскажу всю правду… Правду о рыжей дворняге. Хочешь?
Иришка под тёмными очками удивилась глазами и кивнула. Владимир сосредоточился, как-то подобрался внутри себя, как будто включил какой-то ресурс, взял кусочек картошки и заговорил, вычерчивая им в воздухе какие-то крючки и окружности:
— Асадов, он же просто вышел покурить в тамбур тогда… Стоял, смотрел в окно, курил… Видел, что собака бежит, что упала, расстроился сильно, махнул рукой, выбросил окурок и ушёл в вагон. Он же так и не узнал, что было потом.
— А что было потом? — с несмелой надеждой тихо спросила Ирина, глядя на него во все глаза.
Тёмные очки медленно сползали на кончик носа, но она этого даже не замечала.
— Собака выбралась на берег, отряхнулась, полакала воды и снова побежала. Бежать ей было уже легче, она ведь окунулась и попила. И скоро паровоз пришёл на ближайшую станцию, там полчаса стоянка. Тут собака и догнала его. Хозяин с попутчиками как раз вышел из вагона ноги размять. Ну, и увидели пса: лапы в кровь разбиты, сам едва дышит. Все давай восхищаться — какой он герой, какой хороший. И стало хозяину стыдно. Завернул собаку в куртку и унёс в вагон. Говорят, обещал после этого её никогда не бросать, соседи поделились с дворнягой копчёной курицей, а проводница разбитые лапы зелёнкой обработала,— закончил рассказ Владимир.
— А Асадов? — как будто не очень доверяя, уточнила Ирина.
— А Асадов спал в это время и ничего не видел, — развёл руками Владимир. — Что можно делать в поезде? Только есть, спать да курить в тамбуре иногда.
— А ты откуда всё это знаешь? — наконец задала контрольный вопрос Ирина.
— Сам видел, — ляпнул Владимир первое, что пришло в голову. — Я ведь тоже был в том поезде. Сам вместе с Асадовым в тамбуре стоял, только не сразу с ним ушёл.
Ирина задумчиво откусила кусочек картошки-почти-фри. Кусочек внезапно громко хрустнул в повисшей тишине.
— Значит, ты бог, — вдруг коротко и серьёзно резюмировала она.
— Это ещё почему? — хохотнул Владимир.
— Стихотворение было написано в сорок восьмом году. Такой год стоял в журнале, я же до сих пор помню эту чёртову страничку во всех подробностях… Значит, ты был всегда, — закончила она так, как будто это был самый логичный вывод.
Владимир сначала не понял, всерьёз это она или шутит. Но, кажется, не шутила.
Солнце катилось за горизонт, тени становились длиннее и синее. Ириша ещё немного посидела в задумчивости, а после оживилась и остаток вечера болтала без умолку. Под финал она пообещала как-нибудь пожарить ещё картошки-почти-фри, раз уж та чем-то понравилась Владимиру.
Из её подъезда он вышел только около пяти утра, когда уже вовсю светило яркое июньское солнце и редкими чёткими трелями приветствовали наступившее лето невидимые птицы в ясенях и тополях двора. Наверное, он уже любил её к тому времени. Возможно, даже давно. Ещё с того странного начала весны. Как-то так всё само собой получилось.
Кризис грянул как-то вдруг, как жарким днём холодный крупный дождь внезапно застаёт врасплох посреди улицы, а ты всего-то в тонкой футболке. Конторка, где Иришка разрабатывала свои диковинные логотипы, скоропостижно скончалась, и разработчица с невероятными усилиями устроилась художником-оформителем на нищенские полставки. Сначала Владимир думал, что нужно переехать к ней и завести общий бюджет — легче будет выжить. Но вскоре узнал, что Василий потерял работу, а Ольга стала мыть полы по вечерам то ли в каком-то маленьком магазине, то ли в аптеке. Цену на квартиру хозяева при этом, как ни странно, поднять не попытались, и о продаже не заговорили. Тогда он попытался представить Медной горы хозяйку в сером халатике уборщицы и со шваброй в руках. Представил и передумал съезжать. К счастью, Иришка как будто пока и не рассматривала вариант совместного проживания. Ещё к счастью, заказы в ремонтной мастерской всё также шли исправно — людям не до жиру, и дешевле было отремонтировать старую технику, даже самую плохенькую, чем тратиться на покупку новой. Хватало и на оплату аренды, и на помощь Иришке, и на свой кусок хлеба. Правда, без масла, но что ж теперь…
К счастью было и другое обстоятельство — Иришка совсем не умела ныть. Она жила в таком мире, где весь негатив существовал в изменённой форме, как сухая грязь, и не пачкал её сущность, не въедался и не прилипал, даже соприкасаясь с ней. Валясь с ног от усталости после тяжёлой и не очень любимой работы, она умела искренне и светло улыбаться. А по выходным так и вовсе расцветала.
— Я всё придумала, — заявила она с порога в то воскресное утро, когда по своему обыкновению пришла выпить кофе и составить планы на день. — Ты ушёл, а я полночи думала и придумала. Мы разбогатеем.
— Когда? — Владимир высунулся из кухни в руках с электрокофейником.
— Ну, не сейчас, правда, — Иришка морщилась, пытаясь справиться с тугим замком на сапожке. — Кризис закончится — и начнём двигаться в этом направлении понемногу. О, ееееее, — наконец-то она одолела застёжку и пошла мыть руки, счастливо рассмеявшись и крутнувшись вокруг себя на ходу.
Этой девушки всегда почему-то слишком много внутри несоразмерно маленького для неё тела, вдруг понял Владимир, услышав, как она что-то напевает под шум воды из крана. И поэтому она вечно вырывается из себя наружу, как шампанское из бутылки, оставляя за собой невидимый шлейф пузырьков — будто парфюма.
Кофе вскипел, и настало время разливать его по чашкам. Иришка выпорхнула из ванной и уселась на стул напротив Владимира, где обычно сидела, смотрела в окно и о чём-то думала, иногда коротко улыбаясь своим мыслям. Но сегодня она была в другом настроении — руки и ноги её не желали обретать покой, и Иришка ёрзала на стуле, будто никак не могла найти удачную точку стыковки с ним.
— Так вот, — начала она, не дожидаясь, когда Владимир разольёт кофе. — Мы будем делать шоколад.
— Зачем шоколад? — не понял Владимир, ставя на стол две кружки и сахарницу.
— Потому что все девочки, в любом возрасте, и в пять, и в сорок пять, любят шоколад. Что тут может быть непонятного?! — объяснила Иришка. — А что ещё девочки любят, а? Девочки любят гадалок, предсказания и гороскопы! Гороскопы любят девочки, и в этом вся фишка, на которой мы с тобой сделаем нереальные деньги! — она радостно стукнула себя ладонью по обтянутой джинсами коленке и бросила победный взгляд на Владимира, который всё ещё ничего не понял — какие ещё сорокапятилетние девочки, какие гороскопы, при чём тут шоколад...
Тут у Иришки, похоже, пересохло в горле, она схватила со стола кружку, глотнула горячего кофе, обожгла язык и горло, поперхнулась и закашлялась.
Владимир молча налил ей свежей воды. Иришка затушила пожар во рту, но энтузиазма не потеряла и продолжила монолог.
— Мы с тобой сделаем шоколад по знакам Зодиака, — перешла она к сути, поблагодарив кивком за воду. — И обложки, ну, в смысле, упаковку, к нему соответствующую, я уже накидала ночью парочку эскизов. Как тебе мысль?
— Как это — по знакам Зодиака? — осторожно уточнил он, радуясь, что его мнения наконец спросили.
— Ну, как, как… Вот, например, хозяева квартиры, Оля и Вася. Оля — Скорпион, ей, например, тёмный шоколад с какой-нибудь адской начинкой типа коньяка и красного перца. И экзотических ягод каких-нибудь туда ещё сыпануть до кучи. А Вася — Рак, поэтому у них, кстати, всё нормально. Ну, в семье и вообще. Так вот, Васе и ему подобным — например, молочный пористый, точно не горький, в меру сладкий и без лишних наполнителей…
— Вася же мужчина, а ты говорила — девочки… — всё ещё недопонимал Владимир.
Иришку начинала, видимо, злить его тупость.
— Оля купит и себе, и Васе. И ещё будут меняться по кусочку, чтобы распробовать, кому там что досталось, — безапелляционно заявила она, но злиться долго не могла — мысль, пришедшая в голову, была слишком объёмна, заполонила уже всю Иришкину сущность, не помещалась в маленьком теле и настойчиво требовала выхода, хотя бы словесного. — Девам — у меня подружка Дева — можно замутить что-то полезное. Они так любят. Шоколад с черносливом, тёртой морковью и семечками подсолнуха, представляешь? Машка точно обрадуется. Весы утончённые все такие, им можно горький пористый с пьяной вишней и ароматом кофе. Львам всего побольше — изюм, орехи пяти видов, печенье, вафельки и сусальным золотом помазать, чтобы дорого-богато. А я вот Близнецы. Мне нужен белый воздушный с кусочками киви, маракуйи, апельсина, цветной кокосовой стружкой и какой-нибудь взрывной карамелью, что ли… Знаешь, есть такие шипучки — вот их туда насыпать…
— И что это будет символизировать, твою неординарную кипучую натуру? — Владимир, кажется, начинал постигать суть задумки.
— Нет, — рассмеялась Ирина. — Просто тогда это будет всё, что я люблю, в одном флаконе. Но мыслишь ты верно. На одной стороне упаковки мы будем изображать знак Зодиака, а на другой — расписывать, почему именно такой вкус у этого шоколада, исходя из гороскопа… Вот.
— А мне можно будет выбрать свой шоколад? — спросил Владимир.
— Конечно, нет, ты же в гороскопах ничего не понимаешь, — отмахнулась Ирина. — Я сама тебе всё придумаю. А теперь главное — смотри!
Она, подгоняемая каким-то почти охотничьим азартом, сбегала в прихожую и вернулась с сумкой, из которой выловила свернутые в трубку альбомные листы.
— Вот, — сообщила она, разворачивая их на столе и удерживая сахарницей и кофейной кружкой с углов.
На первом листе был изображён карандашом немного грустный, сильный и почему-то хотелось добавить (лекции в своё время не прошли даром) — отчаянный и свободолюбивый бык с огромными выразительными глазами. Острые рога его почти смыкались в нимб над крупной головой. Бык, судя по всему, быстро бежал куда-то по звёздному небу, как небольшой поезд, немного изогнув мощную шею влево и чуть склонив голову вперёд, на созерцателя. Широкие ноздри его раздулись, пытаясь захватить максимум воздуха. Под ногами зверя виднелся круг с рожками, почти как чайник — символ Тельца.
На втором — длинноволосая девушка сидела на торчащем из воды камне в позе Васнецовской Алёнушки. Только внешность у Алёнушки была скорее азиатская, а всю её одежду составляли длинные тёмные волосы, струящиеся по телу, потом — по камню и падающие прямо в воду. В руках у девушки был большой кувшин, из которого лилась пенящаяся струя воды. На кувшине двумя волнистыми линиями обозначался знак Водолея.
— Ты не представляешь, каких трудов мне стоило приберечь их напоследок, а не с порога показать, — рассмеялась Ирина и вдруг стала серьёзной и даже как будто критичной. — Ну, как тебе?
Рисунки были завораживающе красивыми.
— Очень впечатляет, — признался Владимир.
— Ты бы купил, а? — спросила Иришка, подмигнув. — Думаю, Водолея многие мужики будут покупать и без привязки к Зодиаку, — добавила она, и нельзя было понять, шутит она сейчас или осмысливает.
Помолчав ещё немного, она снова заговорила задумчиво:
— Следующим я нарисую, наверное, тебя… Козерога, — она резко убрала сахарницу, и листы свернулись, чуть не опрокинув кружку с остатками кофе.
Но Козерога Иришка так и не нарисовала. На следующий день она уже отложила свой проект в долгий ящик, потому что — «денег всё равно пока нет, а если нет, то зачем что-то делать; и может, мне потом в голову придёт всё намного лучше, чем сейчас».
Оба эти рисунка Владимир нашёл в квартире Иришки примерно через год, когда помогал ей с переездом, и с её позволения забрал себе. Ещё позже, когда наступили трудные времена, он повесил их над своей кроватью в дворницкой, и они необъяснимо придавали ему силы жить. Но до того момента было ещё далеко, а пока Владимир и Иришка допивали остывший кофе с печеньем и строили большие планы на жизнь и шоколад по знакам Зодиака…
Время шло, Василий нашёл работу, Ольга бросила мыть полы в магазине или в аптеке и почти тут же забеременела. По весне на улице Владимир столкнулся с дядькой Аркадием — материным братом. Тот носил серую вязаную шапку, сдвинув её на затылок, и на голове были видны чёткие, блестящие на апрельском солнце, залысины и седина на висках. Дядька попытался ему высказать, как это плохо — бросить родную мать, которая его кормила, растила и ночей не спала. Правда, потом из разговора выяснилось, что у мамы Ивы всё гораздо лучше, чем могло показаться. Скупо порадовавшись за родственницу, Владимир поспешил уйти, но дядька напоследок оставил ему бумажку с номером своего домашнего телефона. Дескать, ни на чём не настаиваю, но если захочешь поговорить — наберёшь. Дома Владимир положил клочок в какую-то книгу и забыл о нём.
Пару раз Владимир заходил на кладбище к бабе Лизе — с Маргаритой и Эдуардом не встречался, но кто-то тщательно убирал могилку и оставлял старушке искусственные цветы. Значит, ларёчницу не забывали, что уже радовало.
Ольга, немного не доносив до срока, родила двойню — девочек назвали Анна и Яна. Василий, приезжавший за деньгами, говорил, что они как две уменьшенные копии матери. Когда за деньгами впервые приехала Ольга, сказала, что обе очень похожи на отца.
К середине лета Борис из мастерской купил-таки новую квартиру, — оказалось, его Татьяна исхитрилась в прошлом году сделать вклад в валюте на всю сумму их сбережений, и кризис пошёл им на пользу. Уверовав в счастливую звезду, Борис даже уволился, но через пару месяцев пришёл обратно — новоявленного богатея на работу никуда не взяли. Зато за это время Владимир тоже успел скопить пусть небольшие, но деньги — правда, работать ему пришлось за двоих и без выходных. Но теперь по утрам в субботу и воскресенье он с особым наслаждением варил кофе. Иришка приходила, смеялась, смотрела в окно, думала, рассказывала что-то и снова смеялась.
Где-то через год, по осени, она, уже вновь устроившаяся дизайнером и рисовавшая рекламные баннеры для кафе и ресторанов, традиционно пришла в воскресенье, но была какая-то странная. Рассеянно взяла в руки зелёное яблоко из вазы и принялась крутить его в руках, потом неловко катнула по столу, не смогла поймать — и яблоко под её чуть испуганным взглядом покатилось к противоположному краю. За секунду до того, как оно сорвалось вниз, Иришка зажмурилась. Яблоко шлёпнулось с глухим стуком и как-то нелепо осталось лежать на полу у ножки стола. Владимир поднял горемычный плод и положил в мойку. Потом поставил на стол две кружки с кофе. Иришка наконец пришла в себя после потери яблока и улыбнулась.
— Я балда, я знаю, — упреждающе сказала она. — К счастью, яблоко не разбилось.
— Да, к большому счастью, оно не стеклянное, — согласился Владимир.
Он думал, она привычно рассмеётся, но Иришка только молча смотрела в кружку. Владимир хотел спросить, уж не случилось ли чего, но она заговорила первой.
— Обратное дежавю, — задумчиво, как внутрь себя, изрекла Ирина и отхлебнула кофе.
— Что? — не понял Владимир.
— Обратное дежавю, — со вздохом повторила она уже более осмысленно. — Я нашла название тому, что происходит со мной.
Он всё ещё вопросительно смотрел на неё, не понимая, плохо это или хорошо — если с кем-то происходит обратное дежавю.
— Ну, знаешь, есть такое явление — когда тебе кажется, что всё, что происходит, уже случалось?
Иришка внимательно посмотрела на Владимира, он кивнул — знаю.
— А у меня в последние дни чувство, что я всё вижу впервые. Даже то, что миллион раз уже было — подъезды, лампочки, светофоры, соседского кота, который каждый вечер сидит на подоконнике на втором этаже, свой дурацкий комп на работе, который можно включить только карандашом, чтобы током не ударил, и карандаш этот тоже как будто впервые вижу… Каждый раз — как впервые… Как будто это уже не Москва, а какая-то… Австралия или Бразилия… И это так… так потрясающе и удивительно, ты не представляешь… — она улыбнулась загадочно и мечтательно. Как будто снова внутрь себя.
— Видимо, ты влюбилась, — полушутя резюмировал Владимир.
Иришка задумалась — как зависла. Даже моргать перестала. Владимир понял, что ему теперь тоже как-то нелогично хочется смотреть в кружку с кофе.
— Да, — вдруг быстро, скороговоркой сообщила она. — Ты прав, ты как всегда оказался прав, — она рассмеялась, подскочила и порывисто обняла его на секунду.
— Он необыкновенный, правда, — закончила она и снова улыбнулась.
Владимир ошарашено молчал. Иришка вдруг тоже смолкла. Несколько секунд они стояли среди кухни, как две статуи.
— Я, пожалуй, пойду… — неуверенно произнесла она наконец.
— Всё нормально, — тряхнув головой, он попытался её успокоить, даже изобразил подобие улыбки.
Хотя нормальным, конечно, это не было ни черта. Просто злиться на неё ни за что не было сил. Да и как можно было на неё злиться вообще, она же не виновата, что живёт, как бутылка с шампанским, и из неё вечно вырываются пузырьки…
Иришка застёгивала сапоги, он стоял рядом.
— Ну, пока, — наконец выпрямившись, сказала она, поцеловала в щёку и, крутнувшись на каблуках, побежала на лестницу.
— В Бразилии, в Бразилии, в Бразилии моей… — ещё слышалось в подъезде перед тем, как он закрыл дверь.
Он боялся, что пересекаться с ней возле дома будет невыносимо. Но нет, они оба, как ни странно, сразу же стали воспринимать это нормой.
Столкнувшись с ней через пару недель в супермаркете, он узнал, что её избранником стал здоровый широколицый кавказец — шеф-повар популярного армянского ресторана Артур Абрамян. Он был родственником владельца этого ресторана, с ним Ирина пересеклась как-то по работе — и как-то так всё и произошло. Про этих Абрамянов как будто не ходило особо дурной славы — и то ладно, решил Владимир.
В супермаркете он купил картошки и дома попытался приготовить почти-фри. Не удалось — слишком толсто нарезал и пересолил.
Время всё так же неумолимо шло. Зимой, под Новый год, он познакомился с соседкой по двору — приезжей из Калужской области, девушкой круглой, глупой и смешливой. Кажется, Верой. Или Лорой. Точно он уже не помнил. Когда они гуляли в парке вечерами, постоянно шёл снег. Утром дверь в каморку, где располагалась мастерская, часто приходилось откапывать — так заметало. После праздников на пустырь, которым Владимир когда-то ходил на работу от дома старой ларёчницы, прямо через сугробы стали свозить строительную технику.
— Новый дом впендюрят. Или даже два, — прогнозировал Борис. — Эх, знать бы раньше, так здесь квартирку бы и купили…
Но по весне выяснилось, что пророчества Бориса не сбылись. На открытом месте отстраивался новый торговый комплекс — большой и роскошный, почти как в центре города. Срока шла с пробуксовкой, медленно, но неуклонно. К осени тем не менее на пустыре вырос первый этаж будущего здания — длинная бетонная коробка.
— Что, может, как они отстроятся, так туда и переберёмся? — спрашивал Борис приезжающего Лисовца.
— Может быть, может быть, — нараспев тянул тот.
Однако всё чаще сотрудники мастерской видели хозяина не в добром духе. Его осторожный внутренний лис чуял что-то неладное, стоял, чуть приподняв переднюю лапу и не решаясь ступить, втягивал острым носом воздух и дёргал чуткими ушами.
К зиме начали ставить второй этаж. Потом был какой-то передел земли, стройка встала и грозилась остаться долгостроем и обиталищем бомжей. В январе Вера или Лора так же внезапно исчезла, как появилась год назад. На работе снизились заказы — народ стал всё увереннее выходить из кризиса и покупать новую технику взамен надоевшего старья. Плодились специализированные сервисные центры.
Как-то раз к Борису зашла Татьяна, невесть зачем приезжавшая в эти края.
— Уныло тут у вас, — констатировала она, оглядывая каморку и рукой сметая висящую в углу тенёту. — Да и у нас уныло. Век заканчивается, догорает эпоха, — резюмировала вдруг Татьяна и направилась к выходу.
Почему-то именно эти слова запомнились Владимиру надолго — возможно, на всю жизнь.
В конце апреля стройка вдруг ожила — на пустырь заехала новая техника, работы велись даже по ночам. Борис, выходя покурить, впускал с весенним воздухом радостные матерки рабочих.
Как-то вечером позвонила Ирина — попросила по дружбе помочь собрать и вынести вещи. Переезжает к своему армянину, понял Владимир.
Работали несколько грузчиков — все знакомые семьи разной степени близости. Сначала Владимир подумал, что армянин не доверяет посторонним. Потом понял, что это они так занимаются своего рода благотворительностью — отдают деньги «своим», а не посторонним. Это сразу добавило уважения к избраннику Ирины. В не й самой он и так не сомневался.
Когда к подъезду подошёл кривой скрипучий грузовичок и в пыльный брезентовый кузов были погружены все вещи, Владимир с тоской смотрел, как она садится в подъехавшую ВАЗовскую десятку, как машет ему рукой и как машина срывается с места и исчезает в арке… Ему вдруг подумалось, что он видит Ирину в последний раз — по всем законам жанра это было очевидно.
Однако он ошибся. Ирина пригласила его на свадьбу. Приглашение он как будто даже принял, но в последнюю минуту передумал. Ничем хорошим такие вечеринки не заканчиваются — он помнил ещё по Алисе.
Свадьба Ирины состоялась в октябре. Было довольно холодно, на лужах по ночам появлялся первый тонкий ледок. Владимир сказался больным и остался дома.
Он долго курил в темноте у подъезда, ходил кругами по двору, потом по квартире. На утро проснулся, как ни странно, рано, махнул рукой, быстро собрался и приехал на второй день свадьбы в ресторан Абрамяна.
Гостей было много — свадьба гудела на все голоса. Он поискал глазами Ирину, но нигде не увидел. По периметру стол длинный стол, за которым вразнобой, уже по интересам, а не по своим местам, сидели многочисленные гости, между которыми сновали шустрые и едва уловимые силуэты официантов. В углу грузный мужик пошатывался на стуле и произносил какую-то долгую речь, которую уже никто не слушал. Какая-то пожилая женщина кавказского типажа танцевала с молодым человеком, не снявшим тёмные очки даже в помещении. Паре аплодировали несколько гостей, остальные её не замечали. Невысокая певица в коротком красном платье и с распущенными светлыми волосами, стоя спиной к двери, несколько фальшиво, но с чувством пела Аллегрову в караоке:
— Суженый мой ряженый, мне судьбой предсказанный, без тебя мне белый свет не миллллл…
Лишь приглядевшись, Владимир узнал в ней Ирину. Он развернулся и вышел, никем не замеченным.
Сам виноват, успел подумать он, и наткнулся на толстую бабушку в малиновом пальто и большой круглой кепке, похожую на сонную сову, вылетевшую из дупла при дневном свете.
— Ужас что такое, — недовольно ухнула бабушка-сова, и Владимир внутри себя согласился с ней, прежде чем понял, что это она о нём.
Тогда он подумал, что точно видел Ирину в последний раз — слишком уж драматично и обострённо всё происходило.
Зима принесла новости — к Новому году на пустыре планировали открыть торгово-развлекательный комплекс. Работы теперь велись даже по ночам. «Успеть, успеть, успееееть», — надсадно гудела за забором какая-то машина. Торжественное, как пуск корабля на воду, открытие состоялось двадцать седьмого декабря.
С утра шёл крупный новогодний снег. К десяти часам на площадку перед свежепостроенным длинным, похожим на трамвай-переросток, трёхэтажным зданием пригнали какой-то военный оркестр. Уши солдат, торчащие из-под шапок, на холоде становились алыми, снежинки цеплялись за шинели и при каждом удобном моменте норовили влететь в медь тромбонов и валторн. На фоне солидных военных музыкантов нелепо смотрелся неказистый ведущий в серой дублёнке, агитирующий принять участие в беспроигрышной лотерее и приглашающий желающих за бесплатным кофе в пластиковых стаканчиках. Кофе разливала шатенка околомодельной внешности с фальшивой красной улыбкой и замёрзшим носиком. В целом же картинка была весёлой — народ, разгорячённый предпраздничной верой в чудеса, толпился у крылечка, музыка гудела, нелепый ведущий покрикивал и создавал ажиотаж, какой-то счастливчик выиграл кофемолку и в микрофон благодарил всех причастных так, будто только что получил «Оскара».
Владимир, бывший в тот день в одиночестве на смене, и тот не утерпел — пообжал смотреть на открытие, повесив на дверь табличку: «Технический перерыв 15 минут».
Толпа вблизи была совсем праздничной — кто-то тащил ёлку, кто-то — мандарины; парочка, видимо, студентов чуть в стороне от основной массы пила шампанское из пластиковых стаканчиков; бабулька в драповом пальто с пушистым воротником, тоже выигравшая в лотерею что-то довольно ценное, буксировала с крыльца коробку по снегу.
— Во старой попёрло, — сказал над ухом знакомый мужской голос.
— Ага, зачем ей только музыкальный центр — соседям мстить будет? — ехидно добавил женский, тоже знакомый.
Владимир поднял глаза — справа стояли Татьяна и Борис, взявший отгул на день. Вокруг реял снег, и стояли они рядом, поддерживая друг друга под руку, как-то особо тихо и торжественно — как, наверное, когда-то в загсе в день их свадьбы.
Мимо проскользнула стайка хихикающих подростков — три мальчишки и две девчонки, все без шапок и с такими же красными ушами, как у солдат. Один из школьников нёс в обнимку большую пластиковую бутылку ядовито-зелёной газировки. Внезапным ловким движением торжественный Борис выловил из толпы отпрыска и хмуро спросил:
— Ты, гадёныш, почему не на уроках?
— Химичка заболела, — промямлил Толик, силясь освободиться от отцовой хватки.
Остальные энергично закивали головами, подтверждая: ага, заболела.
Родители переглянулись и, возможно, поверили.
— Шапка где? — мрачно спросила Татьяна.
Толик извлёк из кармана шапку, зацепился за липучку, оторвал рывком и насуплено напялил на голову.
— Так-то лучше, — одобрил отец. — Идите, чтоб не видел вас, а то уши откручу.
Друзья, хихикая и совершенно точно зная, что не открутит, ломанулись через толпу подальше от родителей, вновь замерших торжественно и тихо.
— Таньк, иди выиграй что-нибудь нам, — наконец шёпотом попросил супругу Борис, кивая на вновь раскричавшегося ведущего.
— Сам иди, у тебя рука лёгкая, — так же тихо отозвалась супруга.
— Ты у сына спроси, у кого из нас рука легче, — с улыбкой скаламбурил Борис, обнимая жену там, где когда-то у неё была талия.
Владимир не стал им мешать и, не поздоровавшись, ретировался в мастерскую — да и заканчивались уже обещанные пятнадцать минут его «технического перерыва». А после праздников в мастерскую приехал Лисовец. Приехал мрачнее мрачного. Все сразу поняли: что-то случилось.
В новом комплексе открылись сразу два сервисных центра. Хороших, с крутыми названиями и большими рекламными вывесками. А ещё там были высокие потолки, большие светлые коридоры и девушки на ресепшне на первом этаже. В общем, всё располагало к тому, что мастерскую придётся закрыть.
— Пора тоже в торговый комплекс переместиться, — резюмировал Лисовец. — Только двоих вас я взять туда пока не смогу, аренда там дорогая, зараза, и конкуренты, опять же…
Владимир рассудил, что остаться должен Борис — ему семью кормить. Рассудил — и уволился сам ещё до переезда.
— Всё равно уже надоело, — коротко объяснил он. — Мне другого хочется. Творческого, что ли.
— Ну, иди, творец, — только и хмыкнул Борис.
Он не то чтобы не способен был понимать высокие материи — скорее, не знал, как выразить свои мысли и чувства в этой ситуации. Поэтому коротко хлопнул по плечу и сказал что-то вроде: «Заходи, если что». Но Владимир так и не зашёл больше.
Перед Василием и Ольгой было неловко, но они поняли ситуацию. Ольга даже заикнулась, что месяц можно пожить бесплатно, но Владимир сказал, что будет жить столько, за сколько заплатил. Душа скреблась внутри особенно чётко и требовала перемены мест. Дабы уравновесить внутреннее и внешнее состояние. Василий потом, когда Владимир вернул ключи, сказал, что квартиру будут продавать — всё равно девчонок двое, они растут, надо расширять жилплощадь…
Деньги заканчивались быстрее, чем искалась работа. Да Владимир и не знал толком, чего он хочет. Попробовал подрядиться курьером, но без транспорта было сложно. Подумал, что сможет стать кинокритиком — даром учился два года, что ли. Рецензии на фильмы давались легко, только никто их нигде не печатал.
Как-то утром Владимир шёл за хлебом, но супермаркет, как выяснилось, ночью ограбили, и он не работал. Пришлось перейти дорогу и направиться в другой магазин. Там на двери местного ЖЭКа висело объявление: «Требуется дворник, з/п своевременно, жильё предоставим». И он подумал: а почему бы и нет.
В жизни дворника, как выяснилось вскоре, много плюсов. Во-первых, плюс мистический. Встаёшь очень рано, дворы ещё пустые и тихие. Зимой вообще — ночью. Было что-то завораживающее, ирреальное в этих пустых дворах. Как, наверное, в Припяти. Туда же ездят некоторые странные люди за атмосферой отсутствия людей. Во-вторых, плюс жилищно-коммунально-практический. Дворницкая каморка в подвале оказалась тихой и тёплой, даже душевая кабинка там присутствовала. В окно было видно, как мимо ходят люди и падает снег. На стенах висели старые календари с машинами, животными, девушками, а ещё плакаты. Два рисунка, взятые у Ирины, органично вписались во всё это бумажное разнотравье. Владимир приколол их булавками к светло-зелёным обоям, которыми кто-то очень давно оклеил стены каморки. Третий плюс — иерархический: начальство, видя перед собой мужика хорошего и непьющего, оставило его в покое и не мучило бесконечными проверками. Четвёртым, генерационным, плюсом стало свободное для головы рабочее время — пока руки старательно наводили чистоту во дворах, мозг вырабатывал всевозможные мысли и образы. С первой зарплаты Владимир купил синюю толстую тетрадь в клеёнчатой обложке и начал бессистемно записывать туда всё, что приходило в голову за день и не успевало забыться.
Пятый плюс оказался крайне неожиданным и открылся не сразу. В марте, когда сошёл снег, Владимир заметил на вверенной территории песочницу, наполненную желтовато-серым влажным песком. Прибирая мусор рядом с ней, он обнаружил маленький красный камешек, размером так с четверть ногтя на мизинце. Камешек был полупрозрачным и сверкал на солнце сколотым бочком. В целом он напоминал небольшую каплю крови. Владимир наклонился, поднял, повертел в руках находку — и вдруг нахлынули смутные образы-воспоминания из детства. Сам не зная, для чего именно, но он сунул камень в карман рабочих брюк. Теперь в свободное время он иногда подходил к песочнице и искал там похожие камни. Вскоре с этой же целью Владимир стал посещать песочницы и в соседних дворах, а после и вовсе уходил за пару остановок от дома и искал камни и там.
«Не знаю, что именно я ищу, — написал он как-то в своей синей тетради. — Но когда найду, я обязательно пойму это, поймаю за хвост мысль».
В апреле внезапно дала о себе знать Ирина. Через Василия, который как раз оформлял сделку по квартире и бывал в этих краях, а также знал, куда подался теперь бывший квартирант. Василий появился на пороге дворницкой, огляделся, спросил, не нужна ли Владимиру помощь с поиском более приличной работы и жилья. Переспросил, точно ли не нужна. И только потом передал просьбу — Ирина просила его помочь занести пианино. За денежку, само собой. Опять вот такая вот благотворительность.
Владимир согласился.
В условный день и час он прибыл на место. Пианино привезли на всё том же (или таком же) поскрипывающем грузовичке. Вместе с нерусским парнем, сидевшим за рулём, он поднял громоздкий инструмент на пятый этаж. Дверь открыл муж Ирины — лысоватый, рано располневший, с хитрым прищуром тёмных глаз. Почему она с ним, Владимир не понял, но решил не думать об этом.
Ирина сидела на скамейке, кутаясь в пальто. Муж её спустился с грузчиками, на улице же и рассчитался, после присел рядом и обнял жену. Из обрывков услышанных фраз Владимир понял, что Ира страдает от токсикоза. Вид у неё был соответствующий — осунувшееся серое лицо и тени под глазами. Решив не мельтешить, он просто махнул ей рукой и, попрощавшись так, пошёл по своим делам. Всё было так просто и обыденно, что казалось, будто он в скором будущем увидит её ещё миллион раз. Но снова — только казалось.
Время, как оно умеет делать, вдруг вновь ускорилось и даже, казалось, побило все рекорды. Мозоли на руках сначала беспокоили, потом стали привычными, а после и вовсе перестали привлекать внимание и как будто исчезли. Иногда подкатывали сезонные депрессии, впрочем, не достаточно сильные, чтобы что-либо изменить в корне. Тёмные, но не чёрные, думал про них Владимир. А может, в Иришкиных рисунках, висящих над топчаном, было достаточно света, чтобы поотогнать окружающий мрак.
В каморке также почти ничего не менялось: тетради медленно заполнялись одна за другой, а красные камни в конце концов стали складироваться в большую банку из-под солёных огурцов, купленную по случаю Нового года — кажется, за номером 2003 или 2004.
Владимир, уже отпраздновавший тридцатилетие, смог приобрести себе подержанный ноутбук и модем — чаще читал чужое, своё выкладывал изредка и только в ЖЖ. Местная публика к его творчеству относилась в основной массе прохладно, но несколько постоянных читателей всё же образовалось. Они просили отзывы на книги, фильмы или какие-то разъяснения по картинам; для них Владимир и писал, — впрочем, без фанатизма. В соцсетях аккаунты тоже появились, но не прижились. Да и с кем там можно было общаться, Владимир не понимал.
Работу «получше» он, к слову, никогда не искал. В депрессиях — не верил в свои силы, а вне депрессий его и так всё устраивало. Запомнилось, что одно время он хотел податься в буддизм. Но оказалось лениво, да и, наверное, не нужно.
Жизнь сделала следующий резкий кульбит аж в апреле две тысячи десятого, в яркий солнечный день, когда в Москву уже пришла полнокровная и красивая весна, наконец отметшая необходимость посыпать двор песком и солью.
На выезде из двора, между двумя хрущёвскими десятиэтажками, приютилась довольно большая многоуровневая парковка. Когда у соседнего бизнес-центра средней руки не оказывалось свободных мест, владельцы часто оставляли свои машины здесь.
Владимир привычно подмёл участок перед парковкой. Налюбовавшись чистотой асфальта и зеркальным блеском стен пирамидообразной конструкции, уже хотел было продолжить работу, но внимание его вдруг привлекла незнакомка в белом пальто. Точнее, сначала ярко-белое пальто — как ослепительное пятно посреди улицы, а потом уже и его не менее ослепительная владелица — точёной, филигранной внешности огненно-рыжая девушка лет двадцати с небольшим. На эту девушку, казалось, обернулась вся улица — не только мужчины, но и женщины, и дети, и даже вальяжный серый кот в шлейке, чинно выгуливавший вдоль тротуара свою хозяйку — грузную пожилую даму с многоуровневой, как соседняя парковка, причёской. И дама тоже оглянулась на удивительную рыжую — скорее, с недоумением, но без обычного презрительно-оценивающего осуждения.
Бывают женщины красивые, подумал тогда Владимир. Бывают обаятельные, очаровательные, роскошные, блистательные, бывают даже уникальные — но всё равно земные. Неземных по красоте женщин очень мало. Если такую встретишь хоть однажды в жизни, хоть мельком, хоть краем глаза увидишь — считай, крупно повезло.
Наверное, это потому, что сами по себе такие красавицы рождаются редко. Ещё реже — в условиях, где их красота может раскрыться ярким цветом. Конечно, природную живость сложно задавить и сломать, но на мягкой и удобренной садовой почве роза расцветёт куда пышнее и увереннее, чем кустик шиповника на голом камне где-нибудь в горах, на семи ветрах и под палящим солнцем. Родиться нужно не только природной красавицей, но и в материально преуспевающей и морально благополучной семье, чтобы ничего не омрачало безмятежного цветения красоты, не оставило на лице шрамов, синяков и горьких складок.
Да и вообще, продолжал рассуждать про себя Владимир, любуясь на незнакомку, легко быть красивой в 20 лет. Сохранить красоту, например, в 50 — гораздо сложнее. Ведь, чтобы красота осталась неземной, нужно, чтобы горькие земные морщинки, складки повдоль лба или в выгнутых книзу уголках губ, так и не легли на лицо. И никакой пластический хирург не исправит дело, не вернёт первозданную красоту, если внешности нанесли ущерб земные, человеческие страдания и страсти. Неслучайно оба эти слова, видимо, так похожи по звучанию на «старость». Видимо, чтобы пронести на себе печать великой красоты, нужно полностью от них отречься.
И тут вариантов немного — или это крайне одухотворённая личность, живущая в своём, параллельном мире, где ничто земное не имеет значение. На всё воля Божия, уверена она. Искренне уверена — и поэтому готова всё принять с тихой радостью и благодарностью, не как данность даже — как проявление божественного в своей жизни.
Или непроходимая дура, которую не заставят страдать или хотя бы просто задуматься никакие лишения и прочие превратности судьбы. Всё такой хиханьки и всегда хаханьки, и жизнь вопреки всему продолжается, и грабли по пустому лбу бьют, может, и звонко, но совсем не больно, сколько на них ни наступай. И звон этот вызывает у неё лишь улыбку недоумения. Она не анализирует, не сравнивает, не делает выводы, даже под ноги не смотрит — и может быть, в этом не меньше права, чем первая.
Или же законченная стерва. Такая, что ни одно событие извне не может оставить хоть маленькую царапину в её внутреннем мире — слишком они мелки по сравнению с разросшимся до вселенских масштабов эго. Отчислили из университета — зачем мне все эти ненужные знания, лишь бы деньги были. Потеряла все деньги — не проблема, ещё заработаю. Не сама — так чужими руками. Не заработаю — так украду. Или ради меня украдут, было бы зачем страдать. Ушёл муж — не понял своей выгоды, идиот. А идиот интересен быть априори не может, найдётся посообразительней. Умер близкий человек, включая родителей и ребёнка, — раз так, туда ему и дорога. Здоровые и умные не умирают, знаете ли, так что да будет естественный отбор. Права она или нет — тут уж каждый для себя решит.
Два первых или два последних варианта легко, в целом, сочетаются, но всё равно таких женщин, наверное, крайне мало на свете. Слишком много звёзд должно сойтись в одной точке, чтобы родилась чистая красавица с подобными задатками. Поэтому угасающая земная красота — она здешняя, человеческая, местная. А красота неземная навсегда — она может быть только от Бога или от Дьявола, не иначе...
А вот если женщина может сама себя восстанавливать… Ну, например, она не только красавица, но и прекрасный практикующий психоаналитик… Может ли она быть всегда красивой… Если, например, сама этого хочет и к этому стремится… Может ли вообще неземная женщина стремиться к чему-то земному, да хоть к продлению своей же красоты…
Пока Владимир вёл внутренний диалог и не мог сам себе ничего ответить, незнакомка вдруг заметила его и… на секунду он подумал, что ему показалось или она обозналась… решительно направилась к нему. Девушка улыбалась, и улыбка эта была смутно знакомой Владимиру. Что-то звериное было в её походке, что-то от некрупного и грациозного хищника. Густые яркие волосы незнакомки сверкали на солнце, такие мягкие…
Пушистые…
Пышные…
Пушные.
Лисовец!
Лера Лисовец.
Быть того не может.
Девушка сняла тёмные очки — и он узнал её окончательно.
— Дядь Володь! — радостно крикнула она и помахала рукой в длинной бархатной перчатке. Перчатка была чёрной, и от этого тонкая рука Леры напоминала лисью лапку.
— Лера, Лисовец, — всё ещё не веря, улыбался он.
Улица тоже как будто не верила — люди смотрели на него настороженно, будто не позволяли себе принять, что прекрасная незнакомка обращается к нему.
— Уже Грановская, — кивнув, поправила девушка, приблизившись на расстояние разговора. — Здравствуйте. Рада видеть вас... — И, как будто только заметила, уставилась на его оранжевый дворничий жилет, даже рот рукой чуть прикрыла: — Вы… Вас угораздило — как? Вы же хорошим мастером были, — с трудом она нашла слова.
— А стал хорошим дворником, — философски улыбнулся Владимир, пожав плечами. — Кому-то же надо и за чистотой во дворах следить… Как родители? — попытался он быстрее вывести случайный разговор из неприятного ему русла.
— Да родители нормально, хорошо даже, — кивнула Лера. — В Сочи перебрались, папа держит там какую-то кафешку. Папа такой папа, — улыбнувшись, добавила она. — А что им, я выросла, выучилась, удачно замужем, опять же…
И только тут Владимира как будто полоснуло из глубин памяти — Грановский. Знакомая ещё по девяностым фамилия. Нынче видный предприниматель, владелец заводов, газет, пароходов и наверняка чего-нибудь ещё, международных космических станций, например… Сколько же крови на этом персонаже, прости господи… Пусть не всегда невинной, но всё же человеческой крови. А она ещё говорит, как его угораздило. Как её-то саму угораздило…
— Грановский — это Валентин? — на всякий случай осторожно осведомился он.
— Неее, — мотнув головой и небрежным движением откинув назад волосы, заулыбалась Лера. — Это мой свёкор. А муж Серёжа. Мы учились в одном вузе — и как-то всё само собой получилось…
Владимир тоже заулыбался. Есть, конечно, риски, что яблочко от яблони упало недалеко, но всё же есть и надежда, что это не так. Надежда — крайне ценная штука, в очередной раз убедился он.
— Значит, вы золотая молодёжь, — кивнул Лере Владимир.
— Ну да, что-то вроде того. Муж — молодой учёный, участвует в разных экологических проектах, я подрабатываю фотомоделью и пишу кандидатскую по романской филологии, — коротко обрисовала она круг занятий своей семьи.
— Ну и хорошо, — одобрил Владимир.
Тут взгляд девушки снова упал на его оранжевую жилетку. Она чем-то ей категорически не нравилась. Лера была не согласна с этой жилеткой, ей хотелось как-то отменить этот предмет Владимирова гардероба — по лицу было видно, что хотелось. В её рафинированным мире белых кашемировых пальто, гламурных фотосъёмок и кандидатских диссертаций — тоже как будто каких-то пригламуренных, — видимо, никак не находилось места потрёпанной, выпачканной талой весенней грязью дворничьей жилетке на знакомом человеке.
Чуть скривив губки, Лера задумчиво произнесла:
— Может, я поговорю… с разными людьми… И мы вам всё-таки найдём работу получше?
— Не надо, Лер, — покачал головой Владимир и переступил с ноги на ногу. — Меня всё устраивает. Правда.
— Ннну, ладно тогда, — кивнула она, но явно осталась недовольна ответом. — Не буду отвлекать. До свидания, дядь Володь.
— До свидания, Лера. Родителям привет.
Девушка кивнула и направилась в сторону парковки, провожаемая взглядами случайных прохожих, к которым уже наверняка давно привыкла.
Через минуту мимо Владимира проплыл белый внедорожник, мелькнули ярко-рыжие волосы и сожалеющий взгляд в окне. Машина, блестя чистыми боками на весеннем солнце, влилась в общий поток, через сотню метров тормознула на светофоре, мигнув красными огнями, и скрылась за поворотом.
До свидания, прекрасная добрая девочка, подумал Владимир, орудуя метлой. Всё-таки ты слишком эмоциональная, слишком земная. А что горит — рано или поздно начнёт угасать, таков закон природы. Но я желаю тебе остаться как можно дольше ярко, нездешнее красивой…
Так и забылся бы этот солнечный весенний день со случайной встречей и всеми странными рассуждениями о природе неземной красоты, если бы не одно обстоятельство. Видимо, тот, кто искренне хочет помочь тебе, всё равно поможет, даже невольно, не подозревая, что сейчас, в данный момент, помогает…
Где-то через неделю, вечером, когда Владимир возвращался в свой цоколь в дворничьей жилетке, так неприглянувшейся его знакомой, его ждал крепкий светловолосый мужчина — примерно его ровесник. Небольшие смеющиеся глаза живо смотрели с конопатого по весне лица, от уголков глаз в стороны брызгали первые лучи морщинок. На широченные, как будто борцовские, плечи была накинута чёрная кожаная куртка нараспашку — видимо, дорогая. Кроме неё, незнакомец был одет в светло-серый свитер, тёмные джинсы и до блеска начищенные туфли — всё это тоже, похоже, недешёвое.
Владимир не успел удивиться, что делает этот мажор возле его скромного жилища, как белобрысый улыбнулся во весь рот и вразвалку пошёл ему навстречу, раскинув в стороны огромные руки-лапищи. Испачкаться о дворничью жилетку он явно не боялся.
— Володька, старик! Чего замер-то, чудила? — хохотнул мужчина и вдруг подскочил к нему, в прыжке успев перевоплотиться в знакомого, хоть и не виданного лет пятнадцать, человека.
Владимир на секунду задохнулся — от радости или от слишком крепких медвежьих объятий своего университетского товарища.
— Тёмка! Тёмка Пастух! — расхохотался он и обнял широкую фигуру, едва сомкнув на спине руки. — Чёрт, как ты здесь?
— По твою душу, — отстраняясь, заявил Артём и окинул приятеля взглядом. — Только давай всё изложу в более комфортной обстановке. Поедем-ка перекусим где-нибудь. Ты бы переоделся, я тебя тут подожду.
— Хорошо, — кивнул Владимир, быстро спустился к себе, убрал инвентарь в угол, умылся и переоделся в джинсы и рубашку с чуть растянутым вязанным жилетом — самое приличное, что нашлось в его шкафу.
Когда Владимир запер дворницкую на ключ и вышел, его уже ждал тёмный внедорожник — очевидно, не самый новый, но надёжный, мощный и ещё на многое способный.
В уютном полутёмном английском баре гостям предложили рыбу, запечённую в каком-то там тесте, длинные ломтики картофеля во фритюре, кровяную колбасу, пироги и напитки, среди которых, к счастью для Артёма, было и безалкогольное пиво. Из солидарности с товарищем Владимир тоже заказал безалкогольное, и, похрустывая картошкой, продолжал слушать начатый ещё в машине рассказ.
Говорил о себе Артём коротко и суховато, видимо, торопясь перейти к главному. Вскоре после того, как Владимир «пропал» из университета, Артём женился на своей избраннице — к тому моменту беременной. Жить с родителями новобрачная категорически не хотела. Артём решил: раз женился, придётся тянуть лямку. Перевёлся на заочку, устроился курьером, дабы снимать жильё. Женечка, взяв академ, вскоре подарила мужу сына Егора.
Сын рос, росли и аппетиты супруги. Через год Женечка поставила ультиматум: хочу иметь свой угол, надоело жить у чужих людей. Артём не задумываясь кивнул: будет тебе и квартира, душа моя. С начальником у него были хорошие отношения, а потом как-то случилось — как именно, Артём умолчал, — что он познакомился с родственником этого начальника. Родственник, уже отмотавший срок за многое из того, что российское законодательство обтекаемо именует экономическими преступлениями, оказался человеком крайне предприимчивым. И Артём попросился поучаствовать в его новых предприятиях… Что именно там у них происходило, осталось за кадром, но вскоре Тёмке и впрямь удалось купить и квартиру, и даже авто — красную восьмёрку от отечественного автопрома. Женечка была довольна. Но не очень долго.
После того, как супруга получила диплом (Артём учёбу, конечно же, бросил), она объявила, что их встреча, в общем-то, была ошибкой, что продолжать ломать эту комедию не имеет смысла, относиться к его каким-то там тёмным делишкам она тоже никаким боком не хочет, а ещё ей не хватало, чтобы ребёнок рос в такой вот обстановке.
Рассудив, что сыну, может, и будет лучше без такого отца в непосредственной близости, Артём ушёл. Развелись мирно. Квартира осталась Женечке, себе забрал машину. Чтобы не запить с горя, ударился в работу с головой. А когда чуть скопились деньги, купил себе «конурку», как он выразился, и занялся обустройством собственного бизнеса — уже вполне легального. Цепочка знакомств и случайных или спланированных стечений обстоятельств привела к тому, что Артёму достались два небольших ангара в промзоне, уже основательно обветшалых, и немного материалов, пригодных для изготовления шкафов или, там, табуреток. Так было положено начало новой мебельной фабрике, которая, уже существенно расширившись и сменив пару-тройку юридических названий, кормит Артёма и по сей день.
За прошедшие годы Тёмка Пастух вырос в уверенного бизнесмена Артёма Юрьевича. А Женечка и на четвёртом десятке оставалась просто Женечкой. Собиралась писать диссертацию, но что-то не срослось. Помыкавшись без постоянной работы, пристроилась в небольшую частную галерею, видимо, очаровав престарелого владельца внешними данными. Ещё раз удачно сходив замуж, на сей раз без детей, и оставшись вдовушкой через пару лет, она уже завладела роскошной четырёхкомнатной квартирой и иномаркой, на которой гордо возила сына в школу. Сбережения покойного мужа позволили ей ещё лет пять себе ни в чём не отказывать. В какой-то момент Женечка со скуки окончила курсы парикмахеров — и оказалось, что эта профессия тоже вполне пригодна для зарабатывания денег, особенно если стричь большей частью респектабельных мужчин. Хотя Артём на неё уже давно не в обиде. По крайней мере, он сам сказал так.
В воспитании детей Женечка тоже не очень понимала (вот тут Владимир охотно поверил товарищу). И поэтому ограничивалась тем, чтобы сын был накормлен, одет, отвезён в школу и на секции после неё, забран оттуда, вновь накормлен, умыт и уложен спать. Ах, ну да, и чтобы уроки выучил, конечно. Подросший Егор рассказывал отцу, что в качестве практического совета мама говорит только одно: «Пожалуйста, никогда не будь похожим на твоего отца». Чем плохо быть похожим на отца, тем более такого крутого, пятнадцатилетний Егор совершенно не понимал. Но, будучи парнем неглупым, уже давно усвоил простую закономерность: чтобы мама не выносила мозг, в ответ на любое её замечание достаточно с дебиловатым жизнерадостным видом кивать и повторять: «Да, ма, хорошо, ма». По обстоятельствам ещё можно: «Спасибо, ма, я всё понял, ма». Мать после этого выдыхала и не особо интересовалась, чем там занят сын и что с ним происходит.
Отцу Егор доверял гораздо больше. Вот и со своей девушкой его недавно познакомил, хотя матери даже не говорил, что встречается с ней.
Девушку звали Люба. Она оказалась четырнадцатилетней, подростково угловатой, диковатой и смешной до жути — с длинными волосами и чёлкой на глазах. Одевалась нелепо — на узкую майку сверху широкую майку, поверх — совсем широкую куртку. Но это такой стиль, объяснил Егор. А ещё она брейк танцует. Не какой-то там R’n’B ниочёмный, а настоящий брейк. Даже нижний. Все пацаны завидуют.
И вот в прошлое воскресенье Артём в роли приличного папаши решил выгулять детей в кино.
Пока подростки смотрели фильм про каких-то там супергероев, спасающих вселенную во имя всего хорошего от всего плохого, отец жевал сырный попкорн и думал о своих проблемах. Отвлечься от них, вопреки всем надеждам, не удалось даже в день встречи с ребёнком. После фильма повёл Егора и его подругу на перекус.
В крупном ТРЦ сразу за кинотеатром располагался фудкорт со сносным фастфудом из разных национальных кухонь. Дети выбрали американский вариант. Приютившись за столиком рядом с декоративным забором, отделявшим «американскую» зону от «японской», Артём предоставил сыну и его спутнице изучать меню, а сам огляделся по сторонам.
И совсем рядом, у «японцев», он заметил знакомые лица. Молодые Грановские располагались буквально за соседним столиком: Сергей пристраивал на вешалку серое и белое пальто, а его красавица-супруга тщательно вытирала руки влажной салфеткой.
Старшего Грановского Артём знавал лично, даже был обязан ему чем-то, с сыном Сергеем тоже был знаком. Потому приподнялся со стула и, перегнувшись через заборчик, поздоровался с молодой семьёй, осведомился о здоровье Валентина Евгеньевича. Получив встречную порцию дежурной вежливости, вернулся к детям.
Постепенно по мере того, как Люба переставала дичиться отца, диалог между ней и Егором становился всё оживлённее. Когда дети со смехом таскали друг у друга картошку фри из пакетиков, забытый ими Артём вновь погрузился в свои мысли. И не сразу заметил, что на фоне общего шума и музыки звонкий женский голос эмоционально вещал:
— Нет, я просто в шоке была, когда его увидела. Ты… Ты не представляешь. Я этого Володю помню с тех пор, когда сама классе в пятом училась. Для папы эти мужики как родные были, и я их как часть семьи воспринимала, как дальних родственников. Он очень хорошим мастером был, говорил папа, очень. И тут — дворник… Мне кажется, это ужасно…
— Ну, Лер, — резонно отвечал мужчина, — зря ты так переживаешь. Он же сам сказал, что ему нравится такая жизнь. Тем более у отца он работал не официально же? Ну, не всегда официально, не с начала. И образования у него нет наверняка…
— Он, если хочешь знать, в университете учился, на искусствоведа, — вздохнула женщина. — Правда, потом он бросил. Не знаю, почему. Может, понял, что работа будет неприбыльная… Время тогда совсем другое было, середина девяностых. Кому сдалось тогда это искусство, люди просто выживали кто во что горазд…
И тут пазл, который уже несколько дней никак не хотел складываться в голове у Артёма, вдруг пришёл в движение — так это изображают в мультфильмах: закружились в золотистом волшебном вихре и сами собой встали на нужные места кусочки картинки. Володька! Володька, бывший однокурсник. Вот кто ему нужен! Лишь бы о нём сейчас говорила жена младшего Грановского, дай бог памяти, как её звать, Лера, что ли… Извинившись перед детьми, Артём встал и вновь перегнулся через забор, попросил прощения за невольно подслушанный разговор и задал свой вопрос.
— Да, это он, — растеряно подтвердила Лера.
Артём уточнил, где она встретила дворника «дядю Володю», и пообещал, что о дальнейшей судьбе этого человека не стоит беспокоиться.
— А дальше — дело техники. Уж извини, я ещё навёл справки про тебя кое-какие, недаром же иногда водку с фээсбшниками пью, — улыбнулся Артём. — В общем, я уже убедился, что ты — именно тот, кто мне нужен. Всё от тебя зависит, примешь предложение или нет…
— И зачем же я тебе так понадобился, что даже такие госструктуры из-за меня? — сосредоточившись, спросил Владимир.
— Мне нужен человек, который позаботится… о близком родственнике. О деде, — огорошил Артём. — Он нас, конечно, совсем своей роднёй не считает, но не чужой нам человек. Да и бросать его нельзя — ему уже за сотню перевалило… Сиделкам не доверяю, угробят старика. Родители мои такую ношу не потянут, нужен кто-то помоложе…
Артём шумно глотнул пива и продолжил, чуть наклонившись вперёд:
— Я ведь улетаю скоро. Из страны. Видимо, надолго. Те люди, с которыми я водку пью, настоятельно рекомендовали. Что-то связанное с прошлыми делами, в общем, там сложно всё объяснять, как и почему всплыло это именно сейчас… А ты… Ты у нас человек блаженный. И всегда блаженным был, я таких больше не знаю. Тебе можно жизнь старика доверить. Он так-то дед занятный, вместо исторического канала у тебя будет. И жилплощадью вас обеспечу, здесь, в Москве. Помрёт старик — всё тебе отпишу, — добавил Артём последний, железобетонный, на его взгляд, аргумент.
Человек блаженный, странная ветвь эволюции, подумал с усмешкой Владимир.
Артём, перебирая между пальцев вилку, глядел на него во все глаза — ждал ответа.
— Что за дед-то хоть такой? — уточнил Владимир на всякий случай.
Артём неопределённо кивнул, подозвал официанта, заказал ещё пива себе и Владимиру — видимо, история была долгая.
— Не дед он мне вообще-то, а прадед. Двоюродный… Чипсы будешь? — вопросительно кивнул он.
Владимир отрицательно покачал головой.
— А я буду, — то ли ему, то ли официанту, сказал Артём, и, как только молодой человек удалился от столика, сложил руки в замок перед собой и вздохнул: — В общем, слушай.
В историю, которую рассказал Артём, Владимир сначала даже не поверил. А после дополнил её воспоминаниями, услышанными от самого деда Павла, сведениями из его документов, которые он нашёл в вещах, а что-то само додумалось и встроилось в причудливую канву жизни более века длиной.
Где правда, а где вымысел — сейчас сказать наверняка уже было невозможно. Но Владимир это видел именно так и даже неоднократно обещал себе доработать и наконец-то опубликовать рассказ… Правда, смущало его то, что некоторые куски повествования как будто выпадали: достоверных сведений, что и как там произошло, не сохранилось, а дед молчал — не помнил или не любил вспоминать. Собственное же воображение Владимира пасовало — то ли из-за недостаточного знания фактуры, то ли из-за личного внутреннего сопротивления этим моментам. Поэтому рассказ хранился недоработанным, лежал в ноутбуке в папке с названием «Кладбище слов» — той, куда Владимир иногда заглядывал, но далеко не всё мог воскресить. Да и как подавать всю эту историю, было пока не ясно — на героя жития дед не тянул, а никакого другого определения Владимир пока не мог подобрать. Имена, конечно, тоже следовало бы изменить, но и тут не было вариантов. В общем, работы предстояло ещё много, а пока этот текст, иногда обрастая подробностями и правками, хранился вот в таком виде.
История деда Павла Ивановича Пастухова–Скрылёва, записанная с его слов и слов его потомков
В промозглый дождливый день в середине октября 1904 года в дом на улице N-ской в Москве пришло большое горе. Горе пришло в образе сутулого молодого почтальона, принесшего срочную телеграмму. Почтальон этот поднялся на третий этаж и постучался в квартиру, где доживала свой век забытая богом и родственниками, порядком обедневшая старуха — некогда блистательная графиня Наталья Алексеевна К. При ней жила молодая горничная, по совместительству исполнявшая роль кухарки, сиделки и компаньонки — Наденька.
Наталья Алексеевна была женщиной доброй и, за неимением более близкого человека, относилась к Наденьке как к родной. Нередко, окончив хлопотать по дому, горничная садилась в кресло рядом с хозяйкой. Женщины вместе пили чай и вышивали или вязали, порой горничная читала вслух, а графиня рассказывала удивительные истории из своей юности. Наденька, может быть, и верила в них не более, чем написанному в любимых старухиных романах — слишком много было в них роскоши, богатства и головокружительно красивых влюблённых мужчин — но молчала, чтобы не обидеть старую барыню. Правда, рукоделие горничная сейчас оставила на время — плохая примета, чтобы беременная нитки путала.
Муж Наденьки, в прошлом плотник, а ныне гвардии рядовой Иван Пастухов, практически сразу после начала войны уехал на Дальний Восток, и с тех пор только обменивался с женой редкими письмами. Писал Иван полуграмотно и скупо, но известий от него Наденька ждала, как светлого праздника. Вот и сегодня, увидев заходящего в подъезд почтальона, тут же побежала к двери слушать — не в эту ли квартиру он идёт, и распахнула дверь на первый же звонок колокольчика.
Но вместо письма Наденьку ждала телеграмма от некоего офицера, фамилию которого она и не запомнила тогда. Он сочувствовал её потере и называл мужа героем. Несколько раз Наденька перечитывала слова: «погиб при Шахэ» — и никак не могла понять их смысл. И вдруг, вскрикнув, схватилась одной рукой за сердце, другой — за живот, и повалилась на пол.
Пару раз громко спросив, по какому поводу шум, но не услышав ответа, испуганная старушка с несвойственной ей расторопностью оказалась в передней. Наденька лежала у двери в обмороке, на полу рядом с ней валялся клочок бумаги, слегка смоченный откуда-то взявшейся водой.
«С улицы принесли, что ли», — подумала графиня, глядя на разрастающуюся лужу, как вдруг поняла: нет, не с улицы.
Наталья Алексеевна, испугавшись ещё больше, бросилась к окну. Створки поддавались тяжело, но старая графиня оказалась гораздо сильнее, чем сама полагала.
— Прошка, кто-нибудь, Прошка! — малосвязно кричала она дворнику, не понимающему, что такого стряслось — пожар, что ли?! — Беги за доктором, Прошка! Быстрее беги! Наденьке плохо.
Растерявшийся было дворник сообразил, что от него требовалось, и побежал в соседний дом, уповая на удачу — если Павел Ефимович не в больнице, то сейчас же будет у графини.
Судьба была на стороне Наденьки и её сына: Павел Ефимович оказался дома и свободен. Старую графиню и её горничную доктор знал хорошо, поскольку раз в месяц приходил к ней «проверять здоровье», как упросила его Наденька.
Несмотря ни на что, роды прошли быстро и хорошо. Ребёнок появился на свет крупным, с басовитым голосом; его мать, бледная, растрёпанная и заплаканная, лежала прямо на барской постели, а любопытная графиня ждала на пороге комнаты и спрашивала из-за двери:
— Павел Ефимович, не томите, mon cher, можно хоть взглянуть на нашего ангелочка?
— Терпение, Наталья Алексеевна, терпение, — уговаривал доктор, улыбаясь в усы: порой эта старуха сама была сущим ребёнком.
— Я сына Павлом назову, в честь вас, — тихо, пересохшими губами летепала Наденька, переводя дыхание.
Так началась жизнь уникального в своём роде человека Павла Пастухова.
Сказать, что жизнь его была удивительной от начала, — значило бы, наверное, соврать. Хотя судьба была к нему более благосклонна, нежели ко многим другим мальчишкам. «Бедного сиротку» и его мать старая графиня так и оставила жить в комнате для прислуги. Поначалу молодой вдове было непросто быть и горничной, и матерью, и компаньонкой для барыни, но ничего, наловчилась справляться. Графиня, сохранившая до старости девичий задор и лёгкий авантюризм, пожелала стать крёстной матерью Павлуши и даже каким-то образом уговорила серьёзного Павла Ефимовича также покумиться с Наденькой. Впрочем, одинокий врач и сам был весьма расположен к этому мальчишке — заходя проведать графиню, приносил ему то яблоко, то пряник, а как-то на Рождество даже подарил немецкий паровоз с вагоном.
Павлуша же, несмотря на это, рос не тем воспитанным и интеллигентным ребёнком, каким мечтали его видеть доктор Скрылёв и графиня К. Вместо того, чтобы шаркать ножкой, читать по вечерам и разучивать гаммы, он так и норовил сбежать во двор к «непристойной компании» — двум белобрысым глуповатым сыновьям дворника Прохора и их чумазым товарищам.
От тихой кроткой матери ему не досталось как будто вовсе ничего — ни покладистого доброго характера, ни русых волос, ни веснушек, ни неярких незабудковых глаз. Внешностью и повадками малец весь был в чернявого, крепкого, сурового покойного отца — и, может, потому Наденька так безгранично любила сына, несмотря на все его замашки и выходки. Старая графиня, всё больше теряя силы, считала Наденьку чуть ли не своим ангелом и тоже готова была прощать всё её сыну.
— Не думала, что при живых племянниках и племяннице буду умирать в одиночестве, — жаловалась она.
А году так в тринадцатом и вовсе, не получив даже ни одной поздравительной открытки из Петербурга в честь именин, в сердцах воскликнула:
— На моё наследство они теперь могут не рассчитывать. Денег у меня, конечно, немного осталась, но эта квартира вся моя. И серьги, и колье от бабушки я сохранила. Подай, Наденька, мне шкатулку со шкафа.
Наденька, вытиравшая пыль с подоконника, отложила щётку и принесла старухе видавшую виды шкатулку, обитую красным бархатом. Любопытный Павлуша, на пуфе читавший вслух по складам книгу возле кресла графини, так и вытянул шею, чтобы заглянуть в эту сокровищницу.
В шкатулке действительно лежали длинные серьги с красными и прозрачными камнями, а ещё колье — навроде ошейника с блестящими голубыми самоцветами и белый с цветком кулон, который сухими дрожащими пальцами открыла старуха. Внутри кулона был портрет совсем юной барышни, слегка похожей на цыганку, только с бледной кожей — такой была когда-то бабушка Натальи Алексеевны. Старуха, любившая вспоминать детство и юность, рассказывала, что звали её родственницу Юлия Николаевна — но на портрете она была ещё Юленька, Жюли, не бабушка и даже не графиня, в семнадцать лет, незадолго до того, как её молодой супруг был пожалован титулом… Наталья Алексеевна пролила несколько скупых старческих слезинок и торжественно заявила:
— Всё это завещаю тебе. Сегодня же едем к нотариусу.
— Помилуйте, Наталья Алексеевна, — начала было Наденька, но старуха тяжело закашлялась, и пришлось укладывать её в постель.
Павлуша под шумок выскочил за дверь и пустился во двор. Сыновья дворника в это время как раз шли мимо.
— О, Пашка! — обрадовался Савка, ровесник друга. — Пашка, пошли с нами в булочную!
— А пошли, — согласился тот.
По Москве плыл прохладный вечер рубежа лета и осени, местами лежали на мостовой первые жёлтые листья. Мимо неспешно проехал экипаж, прошла, стуча каблучками, барыня средних лет с собачонкой на поводке, обдав мальчишек волной терпко-сладких духов.
— Нацепила изумрудов, — едва дама отдалилась, вполголоса фыркнул ей вслед Сашка, старший сын Прохора.
Сашке уже исполнилось двенадцать, и вскоре ему предстояло обучаться у ювелира, чем он в высшей степени гордился.
— Да ты хоть изумруды-то знаешь? — фыркнул в ответ Пашка.
— Знаю, я всё знаю, — разбахвалился дворничонок.
Пашке во что бы то ни стало захотелось уличить его во лжи.
— А скажи мне тогда, что это за камни — красные с коричневым, почти как кирпич, и блестят тускло? Знаешь? Или вот ещё — прозрачные, как стекло, или голубые…
— Ты это где такие видел? Или сам выдумал? — нахохлился приятель.
— У графини видел. Она мамке их завещает.
Дворниковы сыновья так и покатились со смеху.
— Завещает она вам, ага, ждите! Щётку для пыли она вам завещает, — хохотали они.
Пашку будто огрели плёткой по глазам. От обиды кровь бросилась в лицо, мальчишка сжал кулак и вдруг резко, с силой саданул в глаз Сашке. Тот хохотать перестал и даже драться не полез, а только схватился руками за лицо и взвыл.
Пашка развернулся и пошёл назад. В глубине души он ждал, когда в спину ему прилетит камень, но камня никто не послал. Когда он оглянулся, улица была пуста — приятели, видимо, уже зашли в булочную. Побродив по городу в одиночестве, зло пиная подвернувшиеся под ноги булыжники, Пашка побрёл домой.
Дома тоже было неспокойно — графине от нервов стало совсем плохо, мамка и доктор суетились возле неё, так что Пашка наскоро поужинал тем, что нашлось в кухне, проскочил в комнату и улёгся в кровать.
Утром суета вокруг старой графини продолжалась. Наталья Алексеевна скрипучим голосом сквозь кашель требовала то воды, то «в последний раз взглянуть на Павлушеньку», то нотариуса и священника, а доктор и горничная всё пытались убедить её, что рано и она ещё поживёт. К обеду сдались и послали за тем и другим. Графиня, успокоившись, тут же легла спать. Доктор вздохнул и сказал, что ему надо отлучиться в больницу. Посоветовал дать графине какие-то капли, когда та проснётся, а духовника и нотариуса встретить на пороге и попросить не мешать и не создавать шума… Однако графиня так и не проснулась — когда вызванные служители почти одновременно явились, выяснилось, что старушка тихонько почила во сне…
Хоронили графиню скромно. Из родственников приехала только племянница с мужем — оба её кузена были в заграничной поездке и не смогли явиться так быстро. Зато к дележу наследства подоспели все. Наденьку с сыном выгнали из квартиры, несмотря на свидетельство доктора, что покойная перед смертью собиралась переписать завещание в её пользу.
— Что, врун, где твои брульянты? — фыркали дворничьи сыновья (старший — с огромным иссиня-красным синяком под глазом), когда Наденька с сыном выносили свои нехитрые пожитки из графских комнат.
— Мало я тебя отмутузил, — сквозь зубы сплёвывал Пашка.
Сейчас ему было не до драки — мать рыдала в голос, идти было некуда. Хорошо хоть доктор Скрылёв разрешил пожить у них, пока для бедной вдовы не найдётся работа.
И вскоре Наденьке подвернулся удачный случай. У доктора была пациентка, страдавшая «почками» — толстая грубоватая немка, мадам Биккель. Из-за отёков и землистого цвета лица она выглядела куда старше своих тридцати лет и была похожа на старую, вечно недовольную жабу. Мадам Биккель курила крепкие сигары, ярко до нелепости одевалась и держала свой швейный дом — мастерскую, где много и задёшево работали семь-восемь девушек. Оценив, как быстро и ладно Наденька сшила в благодарность доктору новый сюртук, мадам Биккель предложила ей поработать у себя.
Скудного жалования хватало, чтобы снять в подвале небольшую каморку и оставалось на еду. Мать с утра до вечера пропадала в швейном доме, Пашка бродил по улицам. Он ещё приходил во двор дома, где раньше жила графиня. Ещё подрался с двориковыми сыновьями, получил метлой по спине от их отца, и… он и сам не знает, как возник у него этот план… Но как-то раз, когда уже была зима с крепким морозцем, глядя на окно бывшей графской комнаты, он решил пробраться внутрь и выкрасть злополучную шкатулку.
«Если те камни и впрямь ценные — а графские камни всегда ценные, так, может, мать и свой швейный дом откроет, и утрёт нос этой противной жабе Биккель», — думал он.
А дальше никто не знает, что не так пошло в этом плане, но Пашку поймали. На первый раз полицейские только потрепали непутёвого мальчишку, пригрозили и отправили восвояси — к бледной заплаканной матери, но вот в поле зрения полиции Пашка впервые попал именно тогда.
Надежда настрого запретила сыну ходить к бывшему дому графини и стала искать, к какому бы делу пристроить сына, пока он ещё чего не натворил. И как будто даже договорилась отдать Пашку в ученики в красильную мастерскую — мадам Биккель как раз водила знакомство с её владельцем и поспособствовала разрешению вопроса. Но Пашка, хоть и честно пошёл в ученье, красильщиком так и не стал. Началась война.
Мадам Биккель какое-то время ещё попыталась держаться на плаву, но вскоре поняла, что против патриотизма она и её дело бессильны. Трое девушек демонстративно ушли с работы, остальные не справлялись с нагрузкой, да и платить им было почти нечем. Осенью Биккель собралась на историческую родину, о чём и объявила своим швеям.
Мать, как обычно, рыдала. Валялась в ногах у немки и умоляла не покидать их. За каморку ведь надо платить, за обучение ребёнка надо платить, а ещё есть на что-то надо. А тут, как на грех, Пашка болеет, три дня уже дома. Доктор Скрылёв приходил, принёс лекарств, но еды-то на Пашку нет…
Из бессвязного рассказа немка так и не поняла, почему она на рани разорения должна остаться в этой, внезапно ставшей неприветливой, да к тому же и вовсе вражеской стране.
— Нет, нет и нет, — заявила она, закуривая сигару.
Всё это наблюдал через окно Пашка — уже вовсе не такой больной, как думала его мать. Зачем он в тот день украдкой пошёл за ней — сложно сказать. Но, когда увидел, как та рыдает в ногах у толстой жабы, сдержать себя в руках ему не удалось. Подобрав с мостовой булыжник побольше, Пашка, не задумываясь, метнул его в окно. Звон стекла и крик мадам Биккель привели его в себя — прошмыгнув в подворотню, подгоняемый воплями и лаем местных собак, Пашка помчался через дворы. Встречаться со служителями закона ему точно больше не хотелось.
Бежал он долго. Петлял, перескакивал через заборы, и всё в каждом дворнике ему чудился полицейский, в каждой лающей собаке — ищейка, идущая по его следу. Перевёл дыхание он только на незнакомой улице. Оглядевшись и не обнаружив погони, Пашка прогулочным шагом направился вдоль мостовой. Через пару домов, у небольшой церквушки, на деревянном ящике сидел нищий без одной ноги и в солдатской шинели. Нищий грязными руками ел булку, макая в тряпку с солью на коленях и закусывая луковицей. Живот у Пашки так и свело — он ничего не ел со вчерашнего вечера. Тихо, боком, он стал подбираться к безногому — вдруг да удастся урвать у него мелочи на хлеб. Но солдатская шапка, стоящая у костыля, была пуста — видимо, нищий уже потратил собранное. Другая нищенка, старушка в заляпанном грязью платке, увидев Пашку, поспешила отойти — видимо, разгадала его намерения.
И тут безногий поднял взгляд на мальчишку, хитро сощурился и… подмигнул ему.
— Есть хочешь? — спросил он и тихо рассмеялся дребезжащим, будто старческим, смехом. — На, — он отломил от булки и протянул Пашке.
Пашка осторожно, как дикий зверёк, подошёл, рывком взял булку из рук солдата и отскочил на шаг, не понимая, в чём может быть подвох. Нищий вновь рассмеялся и взглядом указал на место рядом с собой. Помедлив, Пашка присел и принялся есть. Булка была несвежая, чёрствая, но вкусная — не хуже тех, что подавали к кофею у графини. Солдат протянул Пашке тряпку с солью.
— Луковицы больше нет, — хмыкнув, пояснил он. — А ты, поди, впервые видишь нищего солдата? Не бойся, я не обижу. Скоро много нас таких будет, — безногий снова задребезжал своим жутковатым тихим смехом.
— Меня Пашка зовут, — поняв, что собеседник не опасен, мальчишка расхрабрился и решил представиться.
— А меня Пётр, — кивнул нищий.
Минуту они пожевали молча. Когда голод отступил, Пашка подумал, что нужно проявить участие к благодетелю — хотя бы побеседовать с ним.
— А где ты, дядь Пётр, ногу потерял? — поинтересовался он, разглядывая культю и грубый, самодельный костыль.
— А на войне немец отнял, — небрежно ответил солдат.
В голове у Пашки сразу возникли картинки — вот Пётр ползёт по полю и стреляет из винтовки по врагам, вот патроны заканчиваются. Вот немцы, все как один похожие на старую жабу Биккель, злые, в остроконечных, со шпилями, касках — хозяин-красильщик говорил про то, что они все ходят в таких касках и ещё с собаками, — бросаются на Петра, размахивают саблями, отрубают ему ногу, бросают своим злым чёрным собакам. И хохочут, хохочут, нелюди. А Пётр, истекая кровью, героически ползёт дальше, подбирает какую-то винтовку и стреляет в этих гадких немцев. Бах, бах — и враги уже лежат на земле, блестящие каски катятся с пригорка, а собаки разбегаются, скуля и повизгивая. От увиденного у Пашки захватило дыхание, будто это было на самом деле. Он с гордостью посмотрел на нового знакомого. Пётр вновь рассмеялся и потрепал Пашку по плечу.
— А я сегодня у немки окно разбил, — вспомнив, что и ему есть чем похвалиться, сообщил мальчишка.
— Да ну? Давай рассказывай, — закивал нищий.
После того, как Пашка рассказал о своём полном опасностей подвиге, а Пётр восхитился, Пашка счёл его не только героем, но и крайне приятным собеседником. С Петром хотелось говорить всё больше и больше.
— Вот так я чуть в полицию сегодня не попал, — улыбнулся он и вытер нос рукавом. — Хотя меня полицией не напугаешь, я там был уже, — небрежно добавил он.
— И как это тебя угораздило? — поинтересовался Пётр.
— Хотел графские фамильные драгоценности украсть, — улыбнулся Пашка.
— Да ну?! — удивился нищий.
— Да они должны были моей мамке достаться, графиня их обещала, — вдруг, вспомнив, как смеялись приятели, с обидой в голосе бросил Пашка.
И посмотрел на Петра — он-то верит хоть или нет. Пётр как будто верил, кивал: рассказывай.
И Пашку прорвало. Он говорил, говорил, пересказывая всю свою недолгую, но такую странную жизнь — и как его отец геройски погиб, ни разу не увидев сына, как мать дружила со старой чудаковатой графиней и как та внезапно умерла, как всё резко переменилось после этого, а единственным близким человеком для их семьи из другой, прошлой жизни остался только его крёстный — доктор Павел Ефимович. Как смеялись над ним бывшие друзья, как тяжело приходится теперь им с матерью. Как он живёт у красильника, какой злой и неприятный человек — его хозяин, как воняет в мастерской и как редко он видит мать.
— А теперь вот ещё простуда привязалась, будь она неладна, — по-взрослому выругался Пашка и снова вытер нос. — Но, ежели бы не простуда, так и с матерью бы до зимы не свиделся.
— Красильником, говоришь, будешь… — задумчиво проговорил Пётр.
— Ну да, — кивнул Пашка.
— Хорошая работа. Но, может, я тебе другую устрою. Ты малый толковый, авось что-то получится.
— А что за работа-то?
— Получше уж твоей будет, — улыбнулся Пётр. — К мамке тебе пока всё равно нельзя, если окно разбил и кто-то видел, так поди тебя по голове за это не погладят. К хозяину тоже нельзя, да ты и сам, верно, не хочешь. Так что переночуешь сегодня у нас, заодно познакомишься. А там придумаем, куда тебя приладить.
Так Пашка попал в подвал — в трущобы Воровской слободы, где обитал Пётр и его товарищи. Чем занимался Пашка с новой компанией, он не рассказывал, но как-то ему удавалось выходить сухим из воды — а что воды там было много, сомневаться не приходится. Так или иначе, а однажды в подвал пришёл новенький — высокой, горбатый и скрытный. Он поговорил о чём-то с друзьями Пашки, а после уже они предложили раскидать в нескольких местах листовки. С этого незначительного эпизода началась революционная карьера Павла Пастухова — к слову, вполне удачная.
К матери он заглянул зимой. Принёс апельсин — последний раз она такое ела только у графини. Мать рассказала, что Биккель выбралась-таки из Москвы и, вероятно, отбыла на историческую родину. Надежде удалось устроиться прачкой, денег там платили ещё меньше, но теперь она была совсем одна, потому могла себя прокормить. Сын отсыпал мелочи из кармана, обещал принести ещё. Мать плакала, просила больше не уходить. Но Пашке никак нельзя было оставаться. Он поспешно вышёл от неё, вытер рукавом глаза и нос и зашагал в свои трущобы.
В следующий раз он увидел мать уже после революции, в разгар гражданской. Но это был не Пашка уже, а молодой комиссар Павел Пастухов, убедивший соратников, что ему есть шестнадцать лет.
Мать оказалось непросто найти. Она теперь жила на втором этаже двухэтажного деревянного дома на окраине — подсказали люди, иначе так Пашка и считал бы себя сиротой. Во дворе на верёвке сохли какие-то пелёнки, хлопали на весеннем ветру. В сарае за дровами угрюмо лаяла собака.
В этот раз Павел нёс матери подарок куда ценнее апельсина. За пазухой, завёрнутые в тряпку, лежали длинные серьги с рубинами и бриллиантами — именно так назывались эти диковинные камни красного цвета и прозрачные, как стекло. Колье исчезло бесследно, с ним же пропал и кулон с портретом графской бабушки. Возможно, родственникам Натальи Алексеевны всё-таки удалось вывезти часть ценностей за границу, но это уже было не столь важно.
Пашка быстро взбежал по скрипучим деревянным ступеням и открыл незапертую, немного косую, дверь.
В бедной, но чистенькой комнатке стоял стол с самоваром, на окнах висели штопанные белые занавески.
Мать что-то готовила у печки, резко оглянулась и едва не выронила поварёшку.
— Пашенька, сынок!!!
Слишком быстро оказавшись у двери, она двумя руками обхватила сына и запричитала что-то невнятное. Платок сбился на бок, и из-под него показалась крепкая русая коса с проседью.
— Мать, перестань, — бормотал революционер Павел, который вдруг снова оказался обычным подростком, давно не видевшим маму, и боявшимся себе признаться в своей обычности.
Мать не переставала.
Она быстро, нервно схватила чайник с печки, бросила в заварочник каких-то трав, впопыхах дрожащими руками капнула мимо стакана — на старой, но ярко-белой скатерти остались два неярких золотисто-коричневатых пятна.
Пашка, растерянный и восторженный, наблюдал за отрывистыми движениями матери и слушал её быстрое дыхание в тишине и шёпот: «Сейчас, сынок, сейчас»… Как вдруг за ширмочкой, отделявшей кухню от комнаты, раздался тихий детский смех.
Вздрогнув, Пашка вопросительно посмотрел на мать. Та опустила глаза. Пашка сделал пару шагов к ширме и отодвинул её. За ней на невысокой тахте сидел годовалый малыш и улыбался двухзубым ртом.
— Ванечка, — шёпотом пояснила мать из-за Пашкиного плеча. — Иван Иванович мой…
В наступившей тишине малыш снова рассмеялся и без страха протянул руки к революционеру Павлу. Тот шагнул вперёд и посмотрел на ребёнка. Тихо, осторожно взял на руки, повернулся лицом к матери.
— Кто?
Мать молчала.
— Мать…
Она вдруг резко забрала ребёнка из его рук и отвернулась плечом вперёд, будто закрыла младшего сына от опасности.
Не скажет, понял Павел. Но молчать не хотел.
— Ты, мать, если тебя кто обидел — скажи, я его… А Ванька, Ванятка, он всё равно же наш. Я тебе помогу во всём. И ему помогу. Не брошу. Вот увидишь…
Уходя, дождался, чтобы мать замешкалась возле брата, и тихо поставил на стул, где сидел, коробку с графскими серьгами. Потому что наши по праву, думал он. Колье-то проклятые буржуи всё-таки исхитрились спереть за кордон, но серьги он забрал.
Однако больше ничем помочь матери и брату Пашка не успел. По осени Надежда слегла с горячкой и уже не встала. Хоронили в первые заморозки, по тонкому снежку. Ванятку отправили в детдом. Единственное, в чём Пашка сдержал слово — навещал брата так часто, как мог в то неспокойное время.
Как делал карьеру революционер Павел — история умалчивает. Вероятно, и неспроста, но кто теперь это вспомнит. Так или иначе, но в двадцатые годы старший брат Пастухов стал служить в НКВД, что давало Ивашке повод задирать нос перед другими детдомовцами.
— Я брату расскажу, — гордо заявлял Пастухов-младший. — У меня брат знаешь — кто? Он тебе вмиг голову отчекрыжит.
Иван подрастал похожим на мать — русоволосым и светлоглазым, невысоким и крепким. Что ещё надо, думал Павел.
На работе уважали. В меру побаивались, в меру искренне хвалили. Первая красавица ведомства — дородная блондинка Писаренко — как там её по имени — засматривалась.
Писаренко всем была хороша. Брови собольи, очи сокольи. Кудри белые по моде. Под парадной гимнастёркой — грудь колесом. На байдарке ходила и по стрельбе отличница. И чего вот ему надо было, Павлу… Нет же. Не нравилась. Хоть и начальство намекало — женись. Квартиру вот дали, не дожидаясь свадьбы, как герою, по соседству с коммуналкой, где раньше обитал. Лишь бы жил. Нет же.
Женился, к слову, Павел поздно, на девушке из той самой коммуналки. Анютка, дитя профессуры, хрупкий цветок, мать её.
— Анька, за хлебом пошла? — окликал он совсем юную девушку, тогда ещё школьницу, в нескончаемом тусклом коридоре.
— За хлебом, здрасьте.
— Мне купи.
Анютка передёргивала плечиками. Гордая и красивая, с тёмными косами по пояс и глазами, будто мать капнула чаем на белую скатерть — золотистыми. Анна Львовна Циммельман — так звали её на самом деле. Добром она бы такая не кончила, это знали все.
Она родилась в 1917 году, за месяц до Великого Октября, в семье старого профессора и его жены — обоим было за сорок. Поздний и желанный ребёнок, Анютка росла избалованной девочкой даже в тех скудных условиях, что выпали её родителям после революции. Любила папу и маму, рисовать и наряжаться. Больше ничего, кажется, не любила.
Ей было 20, училась в художественном, хотела стать учителем рисования, когда родителей увезли по доносу. Павел знал, что случилось с профессорами в тот солнечный майский день. Анютка тоже, видимо, знала.
Вечером она брела откуда-то, нечёсаная, в помятой юбке — не похожая на себя — через двор в сторону коммуналки, когда Павел увидел её из окна. Сидел, смотрел ей вслед. Думал, что она, возможно, покончит с собой сегодня в своей одинокой комнатке. Думал, что ничего изменить уже нельзя.
Или можно?
Порыв был ослепляющим, сшибающим с ног, мгновенно, как вспышка близкой молнии. Однажды такая ударила прямо во дворе перед конюшней, где Павел тогда находился волею судеб — в мгновенье ока весь мир утонул в ярко-оранжевом свете, а испуганное ржание лошадей заглушил тут же, без паузы, грянувший гром… Молния тогда расколола старую яблоню на две части — так и сейчас эта странная внутренняя вспышка расколола жизнь Павла на до и после.
— Хотели, чтобы Пастухов женился? Вот вам, сейчас, сейчас вы на свадебке погуляете, — пообещал он непонятно кому, решительно надевая фуражку.
Он и сам не понял, что и зачем именно делает, но уже бежал по ступеням, не дожидаясь лифта, перемахивая через перила, чтобы сократить путь. И всё же не успел — когда за его спиной оглушительно хлопнула дверь подъезда, Анюты во дворе уже не было. Не теряя времени, Павел побежал к коммуналке — она не могла уйти куда-то ещё.
Оттолкнув замешкавшуюся в коридоре любопытную бабу, Павел пробежал в бывшую профессорскую комнату, распахнул дверь. Аня, не снявшая шляпку, сидела у окна, отрешённо глядя прямо перед собой. Девушка мерно раскачивалась на табуретке — вперёд и назад, вперёд и назад, подчиняясь какому-то своему внутреннему маятнику. На пороге нелепо валялись её туфельки, перепачканные грязью на каблуках. На столе стояли три кружки с недопитым чаем — в ближайшей к Павлу тонула жирная муха, жужжа и разрывая лапками тонкую плёнку на поверхности. Павлу стало жаль насекомое, и он не придумал ничего лучше, чем выплеснуть остатки из кружки на пол.
Тут Анна заметила, наконец, его — точнее, сначала небольшую лужу на полу и мокрую муху в ней. Потом она молча перевела недоумевающий взгляд на кружку в его руке, потом на самого непрошенного гостя.
— Это папа пил, — шёпотом пояснила она, указав на кружку странным, будто потусторонним, взглядом.
Он думал — зарыдает. Нет, замолчала. Даже глаза закрыла, будто уснула. Будто ничего, даже его приход, теперь её не волнует.
Он подождал несколько секунд. Пауза затягивалась, становилась нелепой, странной. Павел вдруг разозлился на себя — за то, что медлил, растерялся, боялся сказать, зачем пришёл…
— Аня, я… — начал было он, но осёкся.
Она даже не открыла глаза.
Он резко подошёл и взял её за руку. И только тут она как будто проснулась и сразу резко, вжавшись в стену, завыла — испуганно, непонимающе и обречённо, как воет собака на покойника.
— Уууууу… уууу… ууубейййй… ме… ня... а… а… а…
— Аня, подожди… — растерянно забормотал он, — я же… Я к тебе вообще-то свататься пришёл. Мы вместе будем жить. Никто тебя не тронет…
Он убеждал, она рыдала громче и стучала затылком в стену.
За неделю до свадьбы прибежал румяный девятнадцатилетний Ванька со своей пигалицей Лилькой. Павел понял, зачем явились. На порог не пустил. Так они пылали праведным гневом на весь подъезд. Комсомольцы. По факту — глупые самонадеянные максималисты.
Лилька — мелкая, тощенькая, чернявая. Выглядывала из-за широкого Ванькиного плеча, а вперёд высунуться боялась. Но кипятилась больше всего — моська из той басни. Это, говорит, позор для честной семьи Пастуховых. Неужели, говорит, вы не понимаете. На этом терпение Павла, не железное и даже не медное, лопнуло.
— Ты-то какое отношение имеешь к Пастуховым? — вскипев, рыкнул он. — Ни ты, ни муженёк твой никакими Пастуховыми не были сроду. Он-то, ублюдок, фамилию героя просто так носит, она ему, считай, взаймы досталась, а ты — тем более.
Рыкнул на неё — и Лилька с визгом скатилась по ступенькам на лестничную клетку ниже. Ну точно, собачонка.
Немногословный Ванька сжал кулаки, но замахнуться всё же не посмел. Измерил Павла презрительным взглядом и удалился следом. Хороша же благодарность за счастливое детство, с усмешкой отметил Павел, закрывая дверь.
С тех пор братья Пастуховы больше не общались. Позже Павел узнает, что Ванька погиб с сорок четвёртом, в тылу у него остались трое детей — сын и дочери-двойняшки. Лилька — практичная, ушлая бабёнка — сберегла всех троих. После войны Пастуховы остались в Сибири, мать семейства даже исхитрилась повторно выйти замуж. Как-то росли племяшки — Павел остался верен себе и узнать о них много не пытался.
После свадьбы Анюта и Павел зажили в его квартире на третьем этаже. Анюта ходила тихая, незаметно выскальзывала из дома утром, так же незаметно возвращалась к вечеру. Готовила ужин, молча ставила перед ним тарелку с супом, потом приносила котлеты. Если он просил соль — подавала молча, кивком извинялась, что недосолила. И уходила в кухню, с ним не ела.
У Анюты был любимый табурет — добротный, новый, белый. По воскресеньям она стирала бельё, поставив таз и стиральную доску на этот табурет — тонкие пальцы быстро краснели и распухали от горячей воды. Потом протирала пыль с антресолей, вставая на тот же самый табурет. Потом ставила этот табурет у окна, садилась и, будто впав в забытьё, мелко и мерно раскачивалась вперёд и назад. Могла так сидеть часами.
Павел не мешал — боль надо пережить, не все это умеют делать стойко. Анюта слишком хрупкая внутри и снаружи, ей надо много сил. Вот и пусть накачивает эти силы из воздуха, из окна, из табурета — если это ей помогает, значит, не так уж плохо.
Она мечтала стать учителем рисования — никогда с ним не делилась этим, он просто знал. Когда накачает сил и справится, будет достойной художницей, думал он.
Через полгода, в самое первое воскресенье ноября, в первый снег, Анюта принесла суп и присела рядом.
— Надо… соли? — спросила неуверенно, почти шёпотом, взглянув исподлобья.
Прежде чем Павел нашёл, что ответить, на стене начали бить полдень часы — словно всё поняли и отмеряли точку начала новой жизни.
Анюта расцветала стремительно, как душистый садовый кустик после долгой зимы. Полюбила мороженое и платье в горошек. Во сне клала голову ему на грудь. Прежде чем выйти из дома, минут пятнадцать укладывала локоны и поправляла шляпку.
— Хорошо сидит? — спрашивала она.
Он кивал. Она улыбалась искренне и счастливо. Со временем он понял, что любит свою новую жену, и она это знает. И силы её берутся теперь из этого факта, а не из окна или табурета, на котором она качалась всё реже и меньше.
Работала Анюта в ближайшей школе, через дорогу. Руки её бывали выкрашены то красками, то грифелем, то углём и мелом. Он часто встречал её по вечерам у калитки, она обнимала его, оставляя неяркие полосы от пальцев на мундире.
Посреди этой идиллии их и застала война.
Павел ушёл добровольцем. Никто не заставлял, да и в тылу, возможно, он был бы нужнее. Но он решил по-другому. Анютка просилась поехать с ним на вокзал — он запретил. Долгие проводы — лишние слёзы.
Она писала редко. Он знал, что из школы она уволилась, работала в детском доме, потом её эвакуировали вместе с воспитанниками куда-то на Урал. Там детдом расформировали, Аня попала на завод — тонкими руками таскать ящики со снарядами или какой-то другой тяжеленной дребеденью. Последнее письмо пришло в декабре сорок второго — и до сих пор хранилось в верхнем ящике ветхого стола, без которого дед Павел переезжать отказался.
«Здравствуй,— писала Аня. — Вчера у меня лопнула вена на ноге. Боль странная, будто тянет что-то или давит, только внутри. Не переживай, это скоро пройдёт, я точно знаю. Сегодня уже легче. Я в нашей больнице, сейчас снаружи льёт дождь и листья налипли на окно. Даже рада, что в такую погоду мне никуда не надо идти. Думаю, что там, на заводе, уже пришёл поезд — они заходят прямо под крышу, шумят страшно… И я бы таскала опять эти ящики. А они всё не кончались никак. А потом во сне опять снится — завод, поезд, ящики… Просыпаешься утром — и не понимаешь, что из этого снилось, а что случалось на самом деле…
Но сегодняшний сон был другой, не похожий на реальность. Мне снилось, что я упала на рельсы, а поезд почему-то не остановился и ехал за мной. Рельсы висели в пустоте, и выпрыгнуть из колеи было никуда нельзя. И я бежала, бежала и боялась оглянуться, и чувствовала, что он совсем рядом, и никуда я не могу от него деться. Когда проснулась, вена разболелась, но потом утихла. Я лежала и думала: а ведь всё машина. Безмозглая, бездушная и страшная машина. Паровоз — машина, завод — машина. Война — машина, власть — машина. Иногда мне кажется, что я тоже машина теперь, и человеком — таким, как раньше была — уже никогда не стану.
Вот и всё обо мне. Как ты? Пиши мне, пожалуйста. Я знаю, ты не любишь, да и времени у тебя нет. Но всё равно пиши. Для меня очень важно получать твои письма. Когда я получаю их, я как будто оживаю.
До свиданья, Паша.
Твоя Аня».
Он приехал в этот город в сорок четвёртом, осенью, когда его комиссовали с контузией. Небо здесь было таким низким, что лежало, как на колоннах, на заводских трубах.
Могилка Ани на местном кладбище оказалась деревянным крестом с металлической табличкой, крашенной синей краской. Павел шёл наугад, но нашёл это место сразу — то ли сердце подсказало, то ли потому что похоронили его жену близко от входа. Надпись на могилке гласила: «Пастухова А.Л., 1917–1942». Ни точных дат, ни фотографии, ни даже полного имени — ничего родного не было в этом странном, формальном, захоронении. От могилки не веяло Аней — её духами, шляпкой, письмами — ничем. Павел постоял несколько минут и так и не смог положить к кресту пожухшие уже полевые цветы. Тогда он отбросил букет. Развернулся и пошёл прочь.
Не было там Ани никогда, думал он.
За воротами кладбища стояла фигура в серой робе, сапогах и кепке.
— Дай закурить, — окликнул незнакомец Павла странно высоким голосом.
Павел нащупал в кармане спички и пригляделся. На красноватом обожжённом лице без бровей и ресниц были тонкие, женские черты лица и тёмно-зелёные глаза. Пожалуй, раньше незнакомка была красивой, и оттого более нелепо смотрелся на хрупкой её фигуре мешковатый костюм с картузом и мужская растоптанная обувь.
Женщина поблагодарила Павла кивком, с жадностью затянулась и осталась смотреть в небо. Павел пошёл по дороге от кладбища. Когда он был уже у поворота, оглянулся, но женщины не было — будто сквозь землю провалилась.
Уже потом, в пассажирском поезде, в полудрёме глядя в окно на унылый пейзаж раннего октября, Павлу вдруг почудилось: он видел смерть. Это та самая женщина с обожжённым лицом выкрала из больницы его Аню, утащила на кладбище, бросила в могилу и закопала быстро и воровато. Как собака закапывает кость.
Эта же незнакомка, притворившись медсестричкой, ловко подхватывала раненых солдат на поле боя, волокла в канаву, в воронку, и шептала в ухо: потерпи, сейчас всё кончится.
Это она когда-нибудь придёт за ним — в другой маске, в другой одежде, и внезапно вцепится ледяными руками и потащит, потащит — никто не узнает, куда именно. Паровоз гуднул, и Павел резко открыл глаза.
Павел думал справить себе новые документы — а потом решил, что если вдруг кому-то потребуется его найти, всё равно найдут. Уволился честно. Поселился в доме на окраине деревни под Москвой — за воротами сразу луг, за ним — излучина реки, над берегом которой по утрам летом и по осени висел плотный туман. Летом из тумана выходили деревенские бабы — кто-то провожал коров на пастбище, что-то срезал сочную от влажности траву для кур и кроликов, а потому нёс от берега тугие мешки.
Павел работал трактористом в колхозе, потом вышел на пенсию. Уже на старости полюбил смотреть в этот туман над рекой. Иногда ему казалось, что из тумана выйдет крепкая смуглая крестьянка в ситцевом платье и платке, сбившемся на бок.
— Дай попить, дед, — весело попросит она, поравнявшись с ним, и, когда Павел принесёт алюминиевую ребристую кружку от колодца, будет жадно глотать холодную воду.
— Спасибо, — кивнёт она и отдаст Павлу посудину. И вдруг, сверкнув ярко-зелёными глазищами, заговорщицки скажет: — А жена-то тебя уже заждалась, дед. Пойдём-ка со мной!
И он пойдёт с ней добровольно, и там, по ту сторону тумана, будет тихий сиреневый вечер и старый дом посреди Москвы. На пятом этаже, под самой крышей., будет светиться окно, а в окне раскачиваться на табурете хрупкий силуэт.
И он, ещё молодой, чуть за тридцать, побежит вверх по ступенькам, не помня себя от счастья, и Аня бросится ему навстречу по лестнице — прямо босиком, в нарядном голубом платье. И где-то во дворе заведут патефон, и не будет ни войны, ни боли, ничего — только электрический свет подъезда, эта музыка и Аня, повисшая у него на шее на всю оставшуюся вечность.
Но смерть не приходила. Вместо неё с другой стороны — не от реки, а с автобусной остановки — в одно из утр вышла семья: молодая коренастая женщина в простом платье с дорожной сумкой, высокий сухощавый блондин в клетчатой рубашке — её муж. На плечах его, вцепившись в папины вихры, восседал, улыбаясь во все четыре зуба, полуторагодовалый Артёмка Пастухов — самый младший из потомков давно покойного Ивана.
— Ишь ты, вылитый прадед, — сощурившись, одобрит дед, только, видимо, благодаря правнуку и признавший родство.
Оказалось, деда Пашу нашла бабка Артёма по матери — работница архива. О, как ни уговаривали деда молодые люди перебраться поближе к семье — тот и слышать ничего не хотел. В деревенском домике на стене тикали часы, темнели и зарастали слоями пыли и сажи потолки, рассыхались от времени табуретки. В Москве подрастал Артёмка, приезжал на каникулах в помощь деду Паше — покрасить, побелить, прополоть зарастающий огород, а заодно побегать по местным лесам и искупаться в речке. Деду между тем исполнилось сначала 75, после — 80, потом перевалило за 90. Столетний юбилей он тихо отпраздновал в своей же деревне — да и не вспомнил бы о нём, если бы не приехала поздравлять семья Артёма.
В прошлом году по осени деду исполнилось 110, но он жил и умирать не собирался. Как тёмный трухлявый пень, оставшийся от некогда могучего дуба, он торчал посреди ярко-зелёного леса свежей жизни и отчаянно цеплялся за землю глубокими мощными корнями — зачем, не ясно, но продолжал жить вопреки всему.
Деревянный дом его рассыхался, в сенях в дождь протекала крыша — под щелью холодная лужа вытекала между досками пола. И вот тогда Артём, дела у которого уже шли неважно, и задумался насильно перевозить старика в Москву — здесь и с медициной попроще, и няньку-сиделку найти можно.
В роли последней и должен был выступить Владимир.
Москва Москве рознь, и ещё какая. Типовой панельный дом, в котором располагалась свежекупленная дедова двушка, символично находился на улице Героя СССР Пастухова — впрочем, ни о таком герое, ни о такой улице Владимир до того не слышал.
Дед расположился в большой комнате, Владимира разместили в маленькой. Из имущества — диван, стол и ноутбук, немного одежды и шкаф для неё — перевезли из дворницкой в одной ГАЗельке. И началась жизнь на новом месте.
Артём не обманул — дед оказался занятный и знатный. Трижды в день его полагалось кормить — дед предпочитал варёную картошку с маслом и зеленью, чёрный хлеб и чай без сахара. Впрочем, не отказывался ни от чего другого, разве что морепродукты не воспринимал — жёсткие они и не настоящая рыба.
Дважды в день, при условии хорошей погоды, деда надо было выгуливать. Выгуливал Владимир его во дворе — деда сажал на скамейку, сам садился у песочницы и искал красные камни.
— Это что за машина подъехала? — периодически скрипучим голосом вопрошал дед, кивая на соседскую иномарку.
— Майбах, дед — приглядевшись, отвечал Владимир.
— Не японская, нет? — грозно насупившись, уточнял дед.
— Нет, дед, это немец, — успокаивал Владимир.
— Один чёрт падаль, — дед морщился и прицельно плевал в сторону машины. Слюна недолетала и падала чуть дальше носков его ботинок.
Иногда на прогулке, особенно если летом и вечером, им попадалась соседская девчонка лет семнадцати — она ходила модно подстриженной и накрашенной, в белоснежном топе с рукавом через одно плечо, на груди которого стразами было выложено крыло и написано Angel. В сумочке соседки копошилась трусливая лысоватая собачонка. Девчонка шла королевой посреди двора и излучала уверенность в себе и своей красоте, стабильно высокую самооценку и прочие крайне важные в современном мире качества… Пока на её пути не вырастал дед в коричневой фуфайке и древних синих брюках, потёртых на коленях.
— Что это у тебя там — кота, что ль, несёшь? — по обыкновению начинал он диалог, кивая на сумку.
Девчонка отступала на шаг и хлопала густо нарощенными ресницами.
— Собаку, — вклинивался в ситуацию подоспевший Владимир. — Пойдём, дед, — и утаскивал за руку неугомонного старика.
— Да какую собаку, — возмущался на ходу дед. — Собаки сами по земле бегают, а этот в сумке сидит. Кот там у неё, за дурака меня держать вздумал, а?!
Доказать обратное старику было решительно невозможно.
В прочее время дед вёл себя мирно.
Огромный камень Черновик
© Copyright: Екатерина Ермолина, 2020
Свидетельство о публикации №220090301287
Свидетельство о публикации №220090301287
Рецензии