ОТЕЦ - фрагмент

ОТЕЦ (историческая повесть)
фрагменты

– Что ж ты молчишь?! – нервно прошипел Пётр и пристально посмотрел на узника.
Безвольно повисшая на старой, замусоленной дыбе, полуживая фигура царевича внушала ему почти животный страх и паническую неприязнь. Царь едва справлялся с чувством брезгливости и омерзения, которые он вдруг испытал к собственному отпрыску. Вот уже более двух часов длился приступ мигрени, а гнусное зрелище и удушливая вонь лишь усилили отвращение и физические муки Петра: ядовитая досада на сына, а ещё больше на самого себя мучала и пожирала его изнутри, отравляла всё его существо. Ему стало нестерпимо тошно, он вдруг разом осознал свой собственный крах и тихую, точно надвигающаяся грозовая туча, катастрофу.

За несколько месяцев непрерывных допросов, один за другим сменялись людские голоса, физиономии, их невнятные выдуманные истории, вопли и ложь – много лжи: «Повсюду одна ложь…», – будто в бреду пульсировала в голове одна и та же навязчивая мысль. Пётр осунулся, измаялся, терзаясь сомнениями и жестокими противоречиями: раздражение, возмущение, глубокая обида, беспомощность и отчаяние изувечили в конец его душу и нервы, оттого его отеческое сердце еще больше наполнялось ненавистью, презрением и горечью, ощущением чего-то непоправимого, доводившего его до исступления и пароксизмов ярости, подступавших комом к самому горлу...

– Недоумок! – в бешенстве простонал Пётр, глядя как на голом и обмякшем теле сына всплывают рваные кровавые засечки, которые конопатый верзила палач точными и изумительно выверенными ударами кнута клал одну подле другой, словно вырисовал орнамент. – Ты не должен был покидать пределов страны! Ты должен был остаться! Тебя бы просто подстригли, как и твою дуру мать! – неожиданно перешел почти на крик царь.

Алексей уже, кажется, ничего не слышал. Он безжизненно повис на выкрученных суставах, а его изуродованная спина обильно сочилась кровью сквозь запёкшиеся раны.

– Сколько ещё? – обратился Царь к рыжему верзиле.
– Так это… двадцать уже! Слабый он, больше ему никак – помереть может!

– Напои водой и зови Толстого, пусть сам допрашивает! – приказал Пётр и внимательно наблюдал, как рослый дюжий детина аккуратно стянул царевича вниз, развязал, уложил животом на скамью и, набрав огромный черпак воды, словно заботливая нянька умывал его, отпаивал и приводил в чувства. Ещё какое-то время царь сидел, не проронив ни звука, а когда палач скрылся за железной дверью камеры, Пётр выждал пока стихнут шаги, подошел к телу сына и негромко продолжил:

– Ты мне выбора, Алёшка, не оставляешь. Подпиши бумаги, и покончим уже на этом! Мешкая, точно в нерешительности, Царь постоял ещё минуту, затем уверенно направился к двери и вышел вон.

...

Двухметровые гренадеры, охранявшие вход в Петровские ворота, торжественно взяли на караул и ликующе замерли, когда в тёмном проёме появился знакомый силуэт царя. Петр прошел мимо них, мимо своей двуколки и, не раздумывая, направился к венской карете Меньшикова, запряженной четвернёй роскошных ольденбуржцев: к Петропавловской крепости Светлейший князь прибыл сильно загодя и терпеливо дожидался окончания допроса царевича. Петр казался крайне измученным, угрюмым и явно не расположенным к общению. Меньшиков с живостью выскочил наружу, галантно пропустив царя вперед, затем убедился, что Его Величество комфортно устроилось, тотчас сделал распоряжения своим денщикам и весело запрыгнул в экипаж следом. Привыкший к резким перепадам настроения в характере Петра, князь решил прибегнуть к обычной для себя тактике: искренне воодушевленный праздничными приготовлениями, он взялся что-то без умолку тараторить, шутить, при этом сам же себе смеялся, отчаянно ёрзая и непрестанно жестикулируя. Царь изредка устало открывал глаза и мрачно поглядывал на напомаженного, словно кукла, генерал-фельдмаршала…
- Ты когда, паскуда, чужие земли обратно отпишешь? – неожиданно, как будто в пустоту, спросил Петр, безучастно разглядывая жиденькую седую чёлку князя, выбившуюся из-под съехавшего набекрень парика.
- Какие земли? – вытаращив глаза, обомлел с испугу князь.
- Не строй мне здесь невинность на лице! – рассвирепел вдруг царь. – Ты, может, и про тридцать тысяч «беглых» позабыл?! Так я сейчас же напомню – ещё недалеко отъехали!
- Да-да, всех вспомнил! – принялся отмахиваться Меньшиков. – Даже и не забывал никогда! Уж и Макарову о том давно сообщил, и вовсю ихними делами занимаюс’! Тяжба-то нелегкая, Ваше Величество! Мужики-то хозяйством успели обжиться, оженились ведь, детишки там, да рухляди всякой теперь не счесть… 
- Ты опять за свое?! Всех до единого прежним хозяевам верни! И чтоб на своей коште! Всё до копейки проверю! Слышишь?! Ты меня хорошо понял?! – сверкая гневом, угрожающе рявкнул Петр.
- Как не понять, mein Herz! – с едва скрываемым разочарованием пролепетал Князь. - Всех на свои места. Непременно исполню, сегодня же сделаю поручения… А как праздники закончатся, лично поеду и всё сам перепроверю!
- Я с тебя, сучий сын, и за новые хлебные подряды спрошу!
Петр зло и недоверчиво измерил взглядом Светлейшего и хмуро уставился в окно. Растерявшийся на какое-то мгновение Меньшиков, почувствовал, что опасность миновала, и, испытав облегчение, осторожно продолжил развлекать царя разговорами о приготовлениях к ночным гуляниям и фейерверкам, но Петр уже был занят своими мыслями и почти не слушал суетящегося возле него Меньшикова.

...

День выдался ненастным, с самой ночи шёл, не переставая, дождь; низкие облака неряшливо дыбились, лохматились и вислыми волчьими хвостами проносились спешно над самой землей; порывистый ладожский ветер неистово гнал на город непроглядную мглу и затяжные ливни; иногда непогода будто отступала, оставляя в воздухе прохладную изморось и плотные клубы тумана. Кругом лужи, грязь, опустевшие мостовые, унылые улицы и безлюдье...

Через Петровские ворота главной крепости столицы в сторону Троицкого собора вышла группа офицеров в сопровождении нескольких высокопоставленных клириков. На своих плечах гвардейцы несли закрытый гроб. Государственным указом церемония держалась в строжайшем секрете, и по высочайшему предписанию полагалось жёстко предотвращать любое скопление толпы и праздных зевак. По скользкому месиву, утопая в раскисшей глине по самые щиколотки, тяжёлым нагруженным шагом молча и угрюмо продвигалась вперёд одинокая процессия; сердитый дождь обречённо хлестал по щекам, стекал за воротник, заливал за обшлага мундира; шерстяное сукно вымокло насквозь, съёжилось и стылой грубой материей противно липло к телу.

На площади перед собором траурный эскорт перегруппировался, священники раздули кадила, подбросили фимиама, солдаты взяли на караул и под тягучее «святый боже» красивым порядком все вместе направились к входным дверям. В этот час Троицкая площадь казалась совсем тоскливой и осиротелой – ни богомольцев, ни прохожих, ни паломников, но храм был открыт, и у входа покойника встречали настоятель со всем церковным причетом (все в поручах, с епитрахилями) и несколько местных бездомных трудников, что регулярно столовались и духовно окармлялись здесь же на приходе.

– Благослови, Ваше высокопреподобие, – обрадованно просипел с паперти пожилой контуженный солдат и, опершись грудью на костыль, поторопился вскочить со ступенек прямо навстречу впереди идущему архимандриту. Тот неласково издали осенил калеку крестом, и, не позволяя целовать свою руку, слегка шлёпнул ею по плешивой макушке старика. Ту же процедуру, словно отбиваясь, архимандрит сотворил и с другими нищими, что подоспели вдогонку за служивым со сложенными под благословение ладошками.

– Со святыми упокой, Господи... Имячко-то как почившего? – недоверчиво поинтересовался хромой солдат, искоса поглядывая то на гроб, то на мрачных гвардейцев, но, не получив ответа, увязался за процессией внутрь. – Разделяюще же ризы его, метаху жребия, –  что-то совсем сумбурное, точно сокрушаясь, досадливо забормотал себе под нос старикашка, – И стояху людие зряще, –  всё не унимался он, едва поспевая за священниками, и, словно негодующе, гулко постукивал костылем, с трудом приволакивая вслед шаркающую ногу. – Не остави, Господи, невинной души царственного страстотерпца! – не собираясь униматься, вдруг истово и широко крестясь, запричитал безумный калека, когда процессия прошла притвор и оказалась внутри церкви. На старика грозно цыкнули, и он тут же затих, продолжая сосредоточенно следить за происходящим.

Для покойника приготовили массивный стол в самом центре, сразу напротив царских врат, и с двух сторон поставили гвардейцев – других отправили сушиться и отдыхать. Затеплили толстую свечу и позвали алтарного служку на вычитку псалтири по усопшему – он тут же монотонно и с подвыванием в начале каждой строки, словно по столетней привычке, принялся читать одну за другой кафизмы.
 
О дне отпевания и похорон с минуты на минуту ожидали оповещения особым распоряжением государя. Нарочный, присланный Меньшиковым, не заставил себя долго ждать:

– Светлейший князь велел открыть гроб и разрешить народу прощание! – сразу от дверей, снимая епанчу и отряхивая от воды треуголку, громогласно заявил посыльный капитан. – Всем доброго здравия! Похороны послезавтра в четыре по полудни, государевым чином! – уже подойдя совсем близко, добавил моложавый гладковыбритый офицер и виновато сверкнул зубастой улыбкой, словно извиняясь за вторжение, но тут же поправился, вернул себе невозмутимое выражение и с неподдельным удовольствием взялся наблюдать, как вдруг засуетились неряшливо-бородатые лица клириков.

Новость, как видно, не особенно обрадовала священников: они и вправду замялись, занервничали, недоуменно переглядываясь между собой.
 
– Ну а если этот народ мутить начнет? – пристально всматриваясь в самые глаза капитана, словно проверяя его на сомнениях, строго переспросил настоятель.

– Александр Данилович оставляет вам господина майора и четырех гвардейцев – их здесь на приходе поселите. А в крепости, если что, гарнизон в готовности, – начальнику распоряжение от Светлейшего я уже передал! – снисходительно улыбаясь,  попытался успокоить настоятеля нарочный. Воспользовавшись неловкой паузой и не дожидаясь, пока священноначалие опомнится с вопросами, офицер подошёл под благословение к епископу, любезным кивком головы попрощался с остальными клириками и решительно направился к выходу, пронзительно скрипя мокрыми сапогами и деревянными половицами под однообразно-гугнивое чтение алтарника. Сразу перед выходом посыльный по-военному развернулся, перекрестился в сторону иконостаса и тут же скрылся, плотно прикрыв за собою дверь. Ещё какое-то мгновение священники пребывали в немой растерянности, потом аккуратно сняли крышку гроба, вполголоса прочли молитву и молча разошлись, оставив посреди храма возле покойника двух гренадеров, щуплого чтеца и старого контуженного калеку.
...

Ранним утром 30-го июня 1718 года Петербург выглядел непривычно пустынным. Минуло всего несколько часов, как утихли праздничные гуляния, город едва умолк и теперь покойно спал. Однако уже к полудню Троицкая площадь нервно гудела в сутолоке словно огромное осиное гнездо. Чуть более суток назад отдельным указом его величества из Петропавловской крепости в Троицкий собор был перенесён почивший царевич с дозволением «видеть тело его и с оным прощаться». Такой эту площадь не знали уже многие годы: кругом лошади, возки и телеги, бородатые мужики с котомками и торбами, извозчики, женщины на сносях, старухи с малыми детьми, розовощёкие девки с коливом, дворовые, прислуга и денщики, приказчики в картузах, иноки в линялых скуфейках и подрясниках, старые солдаты в затёртых мундирах, странники, монашки и богомольцы с чёрными от пыли и загара лицами; кто-то ещё дремал возле церковной ограды, спрятавшись с головой в зимний изъеденный тулуп, кто-то уже проснулся и копался в пожитках; пышные бабы, приютившись на мешках, кормили младенцев грудью, дети с визгом и смехом носились друг за дружкой взад и вперёд. Поодаль в томительном ожидании кругами расхаживали паломники, что-то бормоча себе под нос, иные сидели, развалясь на голой земле, или, собравшись небольшими компаниями, горячо обсуждали последние столичные новости, ругались, жаловались и шумели... Со всех концов на все лады разносились самостийные молебны, акафисты, поминальные тропари и песнопения, к самому центру площади волнение нарастало, люд стоял строго, петь старались слышно и протяжно, лишь изредка прерывая молитву долгими земными поклонами. У входа в собор на карауле вытянулись два высоченных сержанта, грозным видом отпугивая с паперти распоясавшихся цыган и попрошаек. Из распахнутых дверей несло теплым запахом свечей и ладана, туда-сюда входили и выходили люди всех чинов и сословий, а изнутри доносился слабый голосок престарелого пономаря, вычитывающего псалтирь по усопшему. Каждую четверть часа в общий гомон толпы звучно встревали куранты Троицкой колокольни с незатейливым мелодичным мотивом, привнося тем паче сумбура в эту разноголосицу. Издали главная соборная площадь Санкт-Петербурга больше походила на стихийную ярмарку или старый Обжорный рынок, что шумел, звенел и голосил здесь на этом же самом месте ещё до опустошительного пожара в 1710 году, и только высокие стройные мачты пришвартованных на пристани посольских и торговых судов придавали строгости и значительности этой стороне столичного пейзажа.
...

К четырём часам по полудни в церковь уже прибыли генерал-фельдмаршал светлейший князь Меньшиков, князья Голицын, Долгорукий, Волконский, Борятинский, их сопровождали министры, сенаторы, губернатор и дворцовые офицеры. Для иностранных послов выделили особый угол позади правого клироса. Всё было готово для отпевания, все ждали появления царя. От большого числа придворных и иностранцев, созванных на заупокойную церемонию по государеву указу, и без того маленький и тесный деревянный собор показался совсем крошечным и невыносимо душным. Все окна были раскрыты настежь, но это едва ли помогало – тяжёлый спёртый воздух от свечей, человеческого дыхания и пота стоял внутри плотной непродуваемой завесой. Время насилу тянулось, и длительное ожидание представлялось беспощадной вечностью.

Только по прошествии нескольких часов в Троицкий собор пожаловали Пётр и Екатерина с наследником престола. Толпа будто почуяла царя: вдруг всколыхнулась, ожила, засуетилась и возбуждённо забредила. Тут же из алтаря повыскакивали пономари, шустро подвинули в сторону государственных вельмож, и царская чета прошла сквозь потеснившиеся ряды к себе на молельное место. Их встретил преосвященный Феофан Прокопович, о чём-то расспросил вполголоса его величество и, получив одобрение, передал две толстые полуаршинные свечи, вставленные в серебряные ручные подсвечники – Пётр запалил сразу обе от огня подле стоящего измождённого и взопревшего Меньшикова. Князь раскраснелся ещё больше, и тоненькие струйки пота предательски побежали по его вискам и шее. Царь выглядел напряжённым, сосредоточенным и нелюдимым. Одну свечу он протянул государыне – та присела позади него вместе с наследником. По случаю траура цесаревич был в пурпурном кафтанчике и иссиня-чёрных лаковых туфельках с огромными пряжками. Бок о бок с царской семьёй на руках у няньки недоуменно глазел, озираясь, малолетний внук Петра, сын покойного Алексея Петровича. Чтение псалтири прекратили, все в ожидании замерли, и на мгновение установилась гробовая тишина, скрашенная мерным потрескиванием свечей. Сквозь открытые царские врата доносилось звяканье приготовляемых кадил и шорох тяжёлых парчовых облачений. Наконец потянуло свежим ладаном: с зажжёнными кадилами и свечами, с крестом и евангелием клир выдвинулся из алтаря и обступил покойника. Под низкое, распевное «благослови, владыко» рязанский Митрополит Стефан начал чин великой панихиды. Резной барочный иконостас богато сиял красной позолотой на витых столбчатых перегородках, щедро облепленных пышными виноградными гроздьями. Гроб был убран гладким чёрным бархатом, мёртвое тело до самой груди покрывал белый с рельефным золотым орнаментом аксамит, а у изголовья расставили три древних расписных напольных паникадила - «тощие свечи», приберегаемые настоятелем храма для особо значимых служб. Царский хор пел безупречно, надгробные стихиры звучали слаженно и торжественно, но из-за нестерпимой духоты, натянутой и гнетущей атмосферы минувших дней служба оставляла тягостное, удручающее впечатление.

Как только хор запел «последнее целование» Феофан взглядом пригласил Петра подойти ко гробу. Мирным, безмятежным, пустым и фарфоровым показался напудренный лик усопшего. Всматриваясь в это мёртвое и чужое лицо, царь небрежно, наспех перекрестился и поцеловал сына в лоб. Всё топорщилось своей дикостью, глупостью, выглядело отвратительно неловким и лишним. – Ложь! Кругом, повсюду! Какое их пёсье дело?! – почти в забытьи бормотал Пётр. Все пялились на него, заглядывали в глаза – то ли сочувствия искали, то ли раскаяния, и невыносимо захотелось исчезнуть, скрыться отсюда... В следующую минуту он вдруг ясно почувствовал сильную болезненную судорогу слева, мышцы шеи и скул свело продолжительным ноющим спазмом, лицо царя покоробило и передёрнуло, свеча в его руке начала отвратительно подрагивать. Отчаянно цепляясь за остатки сознания, всеми силами сопротивляясь самой мысли о приступе и с каждой секундой ожидая его безобразного продолжения, Пётр панически замер... Вскоре спазм ослаб, боль притупилась, вернулось и самообладание, Пётр ощутил прилив уверенности, и с ужасом отошёл к себе обратно на молельное место.
 
После царя ко гробу подошла Екатерина, с ней поднесли наследника вместе с сыном царевича, затем по чину провожать полагалось знатным вельможам и их жёнам. Более полутора часов длилось прощание с телом, толпа всё плелась и тащилась – один за другим к руке покойника припадали с целованием, кто-то в слезах опускался на колени – таких поднимали за шкирку и выталкивали к выходу, а громко причитающих и кликушествующих выводили из храма силой и нещадно награждали плетьми: за этим ещё по старому рескрипту были поставлены строго следить люди из поминального приказа. Наконец настал час погребения, гроб заколотили, покрыли аксамитом и назначенные Петром вельможи из числа стольников, князей и дворян подхватили усопшего к себе на плечи – процессия выдвинулась обратно к Петропавловской крепости. Шествие открывали митрополит Стефан и сослужившая ему братия. В первых рядах и по бокам выстроились пономари с фонарями и иконами, за ними певчие, потом многочисленные пресвитеры, иеромонахи, игумены, архимандриты и архиереи. Перед самым гробом, раскачивая громадными серебряными кадилами, шли осанистый полнощекий протодиакон и два молоденьких безбородых диакона. На священниках были роскошные расшитые серебром и жемчугом белые облачения. Словно гигантская змея, тянулась за мертвецом бесконечная траурная процессия, которую возглавляли Пётр и светлейший князь с министрами и сенаторами, за ними шли государыня царица и придворные знатные жены в траурных тафтяных платьях. Все хором и каждый на свой лад пели «трисвятое», но слов было почти не разобрать, а потому издалека всё это больше напоминало стонущих и рыдающих плакальщиц. Сначала деревянные стены Петропавловского собора проглотили нескончаемый сонм священства, затем внесли гроб, следом прошла царская семья и высокопоставленные особы, и вот внутрь собора потянулась разночинная толпа: люди словно тонули и исчезали один за другим. В какой-то момент движение замедлилось, толпа захлебнулась, сгрудилась, взбучилась, затолкалась на паперти, пытаясь изо всех сил протиснуться в глухую темень высоких распахнутых створок, но тут же извергалась наружу и быстро скапливалась у входа, превращаясь в неуправляемую закипающую массу, сползала с лестниц и растекалась все дальше и шире, и когда последние из сопровождающих достигли собора, уже вся улица почернела и бурлила от народу, заполняя битком все пустоты просторной храмовой площади. Слабый унылый мотив «трисвятого» ещё тянулся с разных сторон, но уже не так бойко, постепенно затухая, перебиваемый громкими возгласами, перебранкой, детским плачем навзрыд и хриплыми окриками церковного старосты. Наконец дрожащую и пульсирующую толпу взяли в плотное кольцо по периметру преображенские гвардейцы, через несколько минут наступила тишина, и лишь отдалённо слышался густой тягучий бас архиерейского протодиакона.

Царевича погребли возле тела его супруги, в том же фамильном склепе. Перед захоронением преосвященный Феофан отметился длинной и изысканной речью. Государственного траура не объявляли, и уже на следующий день указом его величества все праздничные церемонии продолжились с привычным для города размахом.