Остров

Задрожал принц.
Вспомнил острова, прекрасные, но невзаправдашние,
вспомнил принцесс, невзаправдашних, но прекрасных.
(Дж.Фаулз. «Волхв»)

   Михаил Дуридомов сидел в шезлонге на террасе второго этажа маленького домика, который они с Бэлой сняли на Капри на последнюю неделю отпуска, и перечитывал на планшете «Остров» Олдоса Хаксли. Ему было слышно, как Белка погромыхивает посудой на кухне: они жили в апартаментах, чтобы отдохнуть от отелей и людей; пару, живущую на первом этаже, они видели максимум раз в день, обменивались кратким «бон джорно» и даже не знали, на каком языке те говорят. На второй этаж вела отдельная лестница, вход на первый украшали две ионические колонны, и они называли свой домик виллой. Пол был выстлан керамической плиткой, по нему было приятно ходить босиком в жару. Всего там было две комнаты и ванная: огромная гостиная с кухней и столом в углу, диваном и креслами посередине и выходом на террасу, и небольшая спальня с мебелью в крестьянском стиле; на стенах висели яркие копии известных картин, на окнах были синие ставни.
   
   На Капри они приплыли на пароме из Неаполя, куда прилетели самолетом – это было утром, над морем стелился густой туман, и скалистая громада острова вынырнула из него совершенно неожиданно и поразила взор первозданной дикостью. Потом, когда они на яхте плавали вокруг острова, это впечатление только усилилось: отвесные скалы спускались прямо в море, иногда интимно открывая взглядам какую-нибудь пещеру, грот или каменные ворота.
   Жили они без отельного режима: вставали, когда вставалось, пили кофе с булочками, спускались на пляж, загорали, неспешно плавали, опять загорали, возвращались домой через рынок, покупали оливки и помидоры, цуккини, салат-латук, перец, финоккьону, сальсиччу,   сопрессату или местную колбасу, моцареллу, горгонзолу или пармиджано реджано, чиабатту - итальянский хлеб, апельсины и персики. На обед у них всегда была огромная миска салата из всех овощей, какие нашлись сегодня дома, с оливковым маслом, с тертым сыром; иногда Белка делала пасту, а иногда и просто ели колбасу с хлебом, запивая все это красным местным вином из пузатой баклаги.
   После обеда у них была настоящая сиеста: они лежали в спальне за закрытыми ставнями, без ничего, под одной простыней, трогали друг друга кончиками пальцев, без всякой цели, пока дрожь возбуждения не бросала их друг к другу, но они сдерживались, не спешили, они были сытыми, любили друг друга медленно, оттягивая финал. Они досконально знали реакции друг друга, отстранялись в последний момент, «мучили» один другого ожиданием, упивались предвкушением; сама эта игра нравилась им уже больше оргазма, который маячил впереди восходящим солнцем, - они были магами, способными замедлить или даже приостановить этот восход. Потом они спали час или больше, окутанные терпким ароматом любви, просыпались, пили чай, набирали ванну, лежали в ней долго, сидели на террасе, глядя на море, собирались и шли в город. Там они бродили по узеньким улочкам, по Пьяцетте, заходили в магазинчики, сидели в барах, слушали музыку, смотрели на людей, потом искали новый ресторан, где еще не были, и ужинали. Ели каждый раз что-нибудь другое: лазанью или ризотто, пиццу или паппарделле, равиоли или меланзану. После ужина они могли долго сидеть за столиком с бокалом вина, слушать неаполитанские песни или бродить по ночному городу, впитывая в себя аромат Италии, последние запахи лета.

- Мишка! Обед готов! Давай бегом!
- Иду.
- Я новый соус приготовила. К спагетти. Пробуй.
- Нууу! Перчика ты не пожалела! Последний получился самый лучший.
- Почему последний?! Еще же завтра!
- Ты забыла. Завтра мы с утра идет в гору. А потом спустимся к морю. Еды надо с собой взять.
- А что там, на горе твоей?
- Вилла Юпитера.
- Это который Зевс?
- Он самый.
- Так он там жил? Это храм?
- Жил. Но это не храм. Завтра увидишь.
- Ладно. Наелся? Или еще?
- Наелся, Бельчонок. Пошли поваляемся? А посуду я потом помою.
- Какой-то ты добрый подозрительно. Наверно, придумал что-нибудь. На десерт. А?
- Как ты догадалась.
- А я у тебя умная девочка. Догадливая.
- Иди сюда, садись. Вот, смотри: берем персик, разламываем… не до конца, косточку убираем… На что похоже?
- Ну Мииишка!
- Теперь берем сливки… и туда… Хочешь?
- Вкусненько выглядит. А кто будет есть?
- Персик?
- А ты о чем?
- Ну ты что, Бельчонок.
- Вот ты развратник, Мишка!
- Пошли?
- Ну пошли.

   Утром они встали пораньше, позавтракали и отправились в дорогу, путь их лежал на Рокка ди Капри, самую высокую вершину острова. Двинулись они от Пьяцетты по Виа Тиберио, не спешили, останавливались передохнуть и добрались до Villa Jovis за час. Михаил купил билеты и карту, людей еще почти не было, величественные руины в зарослях зелени поднимались к небу.
- Так тут и нет ничего, Мишка! Где же твой Юпитер. Хоть бы портрет какой.
- Это одна из двенадцати вилл императора Тиберия, Бельчонок, ей две тысячи лет. Он жил здесь последние десять лет жизни, почти никуда не выезжал.
- А зачем ему было двенадцать? Тут и в одной вон сколько места.
- Никто не должен был знать, где он ночует. Он и на Капри перебрался, опасаясь врагов в Риме. Идем.
   Они дошли до огороженной площадки, с которой открывался вид на Сорентийский пролив, за площадкой был отвесный трехсотметровый обрыв.
- Это называется «Сальто ди Тиберио», отсюда сбрасывали вниз всех неугодных императору.
- Ужас! Как представлю себе… прям холодно вот тут становится. А море какое красивое! Посмотрел так последний раз… даже не так жалко вниз падать. Но все равно – не нравится мне твой Тиберий! И виллы его почти не видно – одни камни.
   Михаил подошел к остаткам стены, выковырял камешек и положил в карман, погладил стену ладонями, присел на выступ и закурил. Как давно ты сюда хотел, Майкл, как долго шел. Теперь ты знаешь, что это не просто Голливуд, не вымысел Светония, что это все так и было.
- Ты ее видела в кино, Белка, в «Калигуле».
- Да ты что, правда?! Что ж ты мне сразу не сказал?! Это тут снимали?
- Это тут все было, что снимали. В начале фильма. Эти камни – свидетели. Идем походим. Вспоминай фильм и накладывай его на развалины. Вилла была высотой в пять этажей, она была окружена садами, а в них были устроены специальные Венерины местечки.
- Это как?
- Это чтоб тебя там никто не увидел. Что ты делаешь. Кроме императора.
- Так он любил подсматривать?
- Он умер на семьдесят восьмом году жизни, глубоким стариком. Что ему еще оставалось.
- А те, кто там был… в местечках этих… Венериных… они знали… про него?
- Конечно. Это была их работа.
- Работа?! Заниматься этим в кустиках? Хорошо они устроились!
- Ты бы с ними поменялась? Признайся.
- Не, ну не знаю… он же подсматривал… Нет, не хочу. Вот если б я не знала… Просто мы себе ходим на работу… в Венерины местечки… посидели, поели… туда-сюда… Слушай, я уже есть хочу. Давай перекусим.
- Доставай. Вино не очень нагрелось? Нет, нормальное. Поедим простой еды, что ели люди до нас тысячи лет. Хлеб, сыр, оливки, зелень. Потом апельсин. Что еще надо в этой жизни.
- Не, Мишка, ну еще надо. Ты что. Они ж тоже. Люди. Тысячи лет. Без этого не бывает.
- Не бывает, значит, будет. Поедим пока.
- Ладно.
   
   Они бродили по лабиринту развалин, представляли, где могли бы быть Венерины местечки и чем там могли заниматься люди две тысячи лет назад.
- Так кино не тут снимали?
- Нет, Бельчонок.
- Вот и хорошо. А то как вспомню этот фильм, так аж дрожь по телу.
- Ты про насилие?
- Ну да.
- Да, в этом плане фильм тяжеловат. Но это не просто рассказ о Тиберии и Калигуле – извергах всех времен и народов.
- А о чем еще?
- Ну, помнишь начало: «Рим. 37 год».
- И что?
- Убери «Рим». Добавь девятнадцать веков.
- Это ты про Сталина? Ну они ж не были такими извергами!
- Может, немного меньше. Но тут другое важно. Тогда в Риме было рабство. Жизнь человека ценилась очень мало. И они были язычниками. А твои соотечественники тысячу лет уже покрещенные были, заповеди читали, «не убий», а потом шли и убивали, причем, не врагов-супостатов, а своих же, предавали родных и близких, сгоняли миллионы людей в лагеря, морили голодом, рассказывая всем о светлом будущем. Вот этого я не могу понять. Откуда они вытащили из себя столько зверства, где оно в них пряталось. А в фильме оно не спрятанное, он все показывает, как есть.
- Ну не хочу я как есть! Так не должно быть!
- Не должно. Но люди очень мало изменились от обезьяньего периода. Причесывают их философиями, этиками всякими, религиями, подкрашивают, завивают, а как услышат они зов вожака-гориллы, так и слетают с них одежки цивилизации: прыг на дерево, у слабого банан забрал, всем самкам засадил, тарзаний вопль испустил и заснул счастливый.
- Ну ты такое говоришь, Мишка. Это ты про кого?
- Да про всех. Людей. В общем.
- Так что, по-твоему, хороших людей не бывает?!
 - Конечно, бывают, Бельчонок. Иначе заглохла б нива жизни. Бывают. Но в фильме тоже нельзя разделить всех на хороших – плохих. И Калигула любил Друзиллу. Возможно, и в нем был росток хорошего, но он погиб, не выжил. Страх его задушил. Нужно помнить всегда об этом ростке, попытаться разглядеть его в человеке. Классики вон говорят: труд сделал из обезьяны человека. А я думаю, что это любовь сделала из обезьяны человека.
- Так а Друзилла ж была его сестра. А ты говоришь, что это хорошо, что он ее любил.
- Я не говорю, что это хорошо. «Плохо – хорошо» только в сказках бывает. Этот плохой, тот хороший. Иван-Царевич молодец, а Кошей Бессмертный – подлец.
- А что ж тогда делать?
- Я думаю, надо жить и давать жить другим. И не навязывать свою мораль огнем и мечом. И не считать себя всегда правым. И не думать, что ты лучше других. Вот и все.
- А я думаю, что ты лучше других, Мишка.
- Ты это можешь думать обо мне. А я о тебе. Не нужно только этого думать о себе самом.
- А ты обо мне это думаешь?
- Конечно, маленькая. Я думаю, что ты самая лучшая. А Тимка думает, что Дашка – самая лучшая. И это нормально. И я не собираюсь светить ему кулаком в глаз, доказывая, что он не прав.
- Так он прав?
- Конечно.
- А ты?
- И я прав.
- И как такое может быть?
- Очень просто может быть. Все люди разные. Со своим уставом в чужой монастырь не ходят.
- А ты же только что говорил, что все люди одинаковые.
- В общих чертах – одинаковые. Молятся богу. Каждый в своем монастыре. По-разному. Даже разным богам. Но это не страшно.
- А что страшно?
- Страшно, когда один монастырь идет войной на другой, чтобы доказать, что они правильней молятся. Или что у них бог лучше. И за это убивают. Вот это страшно.
- Ну где ты такое видел, Мишка? Про монастыри.
- Да дело не в монастырях.
- А в чем?
- В смерти. Смерть исправить нельзя. Все можно исправить, кроме смерти. В церкви говорят: бог есть любовь. А хиппи когда-то говорили: занимайтесь любовью, а не войной. А я думаю: занимайтесь чем хотите, только не войной.
- Бог есть любовь? Правда?
- Так говорят.
- А чем твои хиппи занимались?
- Слушали музыку, курили травку. А занимались они именно любовью, Белка. Свободной.
- Это как?
- Они устраивали общины, жили в них и любили друг друга все вместе.
- Сразу?! Ну это стыдно, Мишка!
- А по очереди – не стыдно?
- Ну палучишь ты у меня щас!
- Да я шучу, Бельчонок.
- А помнишь, в кино твоем, они там в конце… на корабле… все вместе это делают. Ужас просто!
- Ну это же Калигула. Имперский бордель. Их туда плетьми позагоняли.
- Да я не про это! Там же люди снимались! Сейчас! Без плетей. И прямо так… голые все… видно, как вставляют… и туда… и в рот… и вытекает прямо все… Это они по-настоящему делали?
- По-настоящему.
- И как же им не стыдно так! Их же все видели!
- Так на то и кино, чтоб видели.
- Да я не про зрителей – они ж их не знают. А когда кино снимали – их же все там видели! Это же стыдно! Ужасно просто!
- Нууу… искусство требует жертв.
- Это когда в рот кончают – искусство?!!!
- А ты помнишь, какая там была музыка?
- Тревожная такая.
- Да. А после этого она меняется. На оптимистическую.
- Ну да. И что?
- Это символ.
- Какой?
- Жизни. Несмотря на все ужасы, жизнь течет, жизнь продолжается. До сих пор.
- Так это… когда ты мне… в рот… это тоже символ? Как у них?
- У нас это другой символ.
- Какой.
- Доверия. Полного. Любви. Вот скажи, тебе приятно сделать мне приятно, или ты только о себе думаешь?
- Нууу… думаю. И о тебе думаю. И мне приятно знать, что я делаю тебе приятно. И что никто так больше тебе не делает. Никто?!
- Ну конечно, маленькая. Конечно, никто. Видишь, это и есть любовь.
- Что?!
- Когда ты о другом думаешь больше, чем о себе.
- Ну я поняла, ладно. Но там же, в кино, у них, у актрис, не было любви? Как же они так могли?
- Так это их работа. Монастырь у них такой. «Пентхаус» называется.
- Так они проститутки?!
- Они актрисы, Белка. Это разные вещи. Они делают это для искусства. Для миллионов людей. Жертвуют собой. Может быть. А может им это нравится.
- Слушай, Мишка.
- Да.
- Я про миллионы людей не знаю…
- А что?
- Но вот когда я вижу, как тебе это нравится… как ты дрожишь… как ждешь… как хочешь…
- То что.
- То и мне это нравится. Делать.
- Правда?
- Ну, нет! Я тебе этого не говорила! Случайно вырвалось.
- Иди ко мне, Бельчонок, иди я тебя обниму. Ты моя хорошая, моя ласковая, мой рыжунчик, моя маленькая любимая девочка.
- Любимая, говоришь?
- Ну да.
- Слышь, Мишка, а как ты думаешь…
- Что?
- Нууу… так не взаправду, а просто… если представить… Из меня бы получилась актриса?
- Конечно!
- Ну ты врешь!
- Да что ты, Бельчонок!
- Но только чтоб ты был актер! С другими я бы не смогла!
- Великая актриса на сцене не думает, что это она целует актера Васю, а представляет, как сделала бы это с любимым человеком.
- Не, Мишка, ну я не хочу с Васей! Какой ты у меня Дуридом все-таки!
- Да это я так… об искусстве.
- Так что…
- Что?
- Ну что-что!
- Попробуем?
- Ну да. Только ты никому не показывай!!!
- Да никада!
- Клянешься?!
- Да чтоб я сдох!
- Не, ну не надо. Давай его. Где он там… затаился. И не знает, что щас будет сниматься в кино. Нет, он-таки догадывается, подлец!
   Михаил быстро достал смартфон и включил запись, стараясь унять дрожь в руках. Девушка на экране работала на совесть: втягивала щеки, закатывала глаза, смотрела снизу-вверх в камеру, высунула язык и изображала им змеиное жало, вытягивала и складывала губы бантиком, загадочно улыбалась и, только когда струя спермы неожиданно ударила ей в нёбо, дернулась назад, зажмурилась и опять превратилась из актрисы в простую рыжую девчонку, потом открыла глаза и смущенно посмотрела вверх.
- Ну чтооо?
- Это было настоящее искусство, Белка.
- Ну правда?!
- Конечно, маленькая. Это было прекрасно. Ты была просто красавица. На кошку похожа. В сметане.
- Ну Мииишка!
- Жаль, никто не увидит. Такую актрису.
- Ты же обещал!
- Конечно. Это будет кино для одного зрителя. Придется тебя наградить «Оскаром». Шоколадным. Поскольку я единственный член жюри.
- Вот ты подлец! Ну что с тобой делать! С единственным членом. Жюри. И за что я тебя, Дуридома, так люблю?
- Ну что, Бельчонок, идем вниз. Снимем последний эпизод нашего фильма.
- Ну пошли.

   Возвращаясь с горы, они свернули с главной дороги в противоположную   от Пьяцетты сторону и двигались вниз узкими тропками, целью их было море, но не общее, они хотели попасть в дикую бухточку, без лежаков и зонтиков, без музыки, кока-колы и поп-корна.
   Михаил курил, раздвигал руками ветки колючих кустарников и лениво вертел в голове шарики мыслей. Вот интересно, почему почти все Утопии строились на острове. Ну да, а библейский рай? Идея Утопии связана с идеей рая. Ну, рай. Древние иудеи просто не знали, что это такое - остров. Был сад, оазис. А в идее острова заключено гораздо больше – уход от этой гребаной жизни, от Мухосранска, построение своего рая, заново, по своим меркам. Адаму и Еве еще не от чего было бежать. Ладно, бог с ними. А что такое антиутопия? Оруэлл, Хаксли, прекрасный новый мир. Это рай, построенный для тебя другими. Коммунизм опять же. Нет, я не хочу чужого рая, я хочу сам построить. Или придумать. И в нем жить. Даже если это будет Внутренняя Монголия Пелевина. Так твоя тоже будет на острове? Ну да, внутреннем. Ему вспомнился «Робинзон Крузо», который он прочитал давным-давно и после этого часто представлял, как он живет один на острове. У него был кот, и собака, и попугай. Потом, правда, там появлялась девочка, в которую он был тогда влюблен, Ирка Рубанова; он даже ничего такого с ней и не делал, просто они там жили вместе и любили друг друга. Почти каждый вечер, перед сном, он покидал квартиру родителей, свою кровать и оказывался на острове, где он мог делать все, что хотел.

   Тропинка закончилась на галечном пляже совсем маленькой бухточки, отгороженной от остального берега упавшими в море скалами.
- Смотри, никого нет. Раздевайся, Бельчонок. Последний день в раю.
- Совсем?!
- Конечно. Кто же в раю одетым ходит.
- Тогда и ты!
- Ладно.
   Михаил расстелил полотенца у выступа скалы, поросшего мелким кустарником, который давал уголок тени, разделся, ощутил какой-то дискомфорт, прогнал его, посмотрел на девушку, на море, на небо. Галька под ногами была совсем мелкой, приятно массировала ступни; волны прибоя, шурша, набегали на нее и откатывались назад, шепотом звали за собой, в кристально прозрачную синь; облака лепили воздушные замки на пронзительно голубом фоне, солнце было ласковым. Он чувствовал себя как-то остро по-другому, как никогда раньше: именно здесь ему хотелось быть сейчас, он ощущал, что он просто есть, и ему было хорошо, больше ничего не хотелось, только войти в море. Он взял Белку за руку, они зашли в море по колено, постояли, двинулись дальше, зашли по пояс и поплыли. Солнечные блики плясали на волнах, слепили глаза, рисовали радугу над водой, осыпали их бриллиантовыми смайликами. Они плавали долго, словно хотели впитать в себя соли на всю оставшуюся жизнь, переворачивались и лежали на спине, гребли вдоль берега, возвращались, пока не выдохлись и не направились к берегу.  Выйдя из воды, они улеглись на полотенцах, разбросав руки и ноги.
- Посмотрим кино, Бельчонок. Опять про море.
- А ты будешь синьор Робинзон?
- А кто же еще.
- А я буду твоя Пятница?
- Конечно.
- А ты будешь ко мне приставать?
- А ты хочешь?
- Я всегда хочу.
- Тогда буду.
- А что ты будешь делать.
- Я буду рисовать на тебе картины. На твоей мокрой коже. Ты будешь моей фреской.
- А что ты будешь рисовать?
- Я буду рисовать любовь.
- А как она выглядит, любовь?
- А вот так и выгладит: мы с тобой лежим на берегу, еще мокрые, соленые, слушаем море, греемся на солнце, держимся за руки… И знаем, что сейчас будет.
- А что будет, Мишка.
- Любовь и будет, Бельчонок. Что же еще с нами может быть. Ничего больше не может быть. Все, что с нами происходит, это она и есть. Тебе хорошо?
- Мне так хорошо, будто я только родилась. И еще ничего плохого со мной не было. Мне никогда еще так не было. Легко. Спокойно. Иди ко мне. Идешь?
- Иду, маленькая. Вот, уже и пришел.
- Ну заходи, мой хороший, заходи, – девушка раздвинула ноги и привлекла Михаила к себе, взяла его член рукой и помогла ему войти, подняла бедра навстречу, крепко обняла его за шею; они двигались слаженно, синхронно, он добрался до ее грудей, пощипывал соски, вертел их, потом опустил правую руку вниз, нашел клитор, сдавил его; Белка что есть сил стиснула его бедрами, откинулась назад, застонала, заелозила под ним, он выгнул спину, судорожно двинул бедрами вперед несколько раз и откатился в сторону.
   Так приглашала Адама отведать яблоко Ева, и он не мог отказаться, потому что это искушение было самым сильным на свете: оно сметало все преграды, отменяло все божьи заповеди и запреты, - даже предчувствие потери рая не могло его удержать: это стоило жизни в раю, ибо без этого не продолжится жизнь и прервется род людской. И он заходил, и его потомки заходили, как заходят и до сих пор.
   
   Солнце спряталось в свой дворец из облаков на сиесту.
- Так неохота домой, Мишка.
- Почему.
- Жили бы мы с тобой на острове. Никто мне больше и не нужен.
- Так тебе нужен остров?
- Да. Нужен.
- Помнишь, мы смотрели такой фильм со Скарлетт Йоханссон…
- Они там все жили под землей и ждали отправки на остров? Конечно, помню.
- Тогда ты должна помнить, что Юэн МакГрегор  говорит ей в конце.
- Что? Не помню.
- «Остров – это мы с тобой». Больше никакого острова нет. А мы с тобой – есть.
- Ты хочешь сказать, что и дома у нас будет свой остров?!
- Да, маленькая. Будет. Наш остров всегда будет с нами.
- Так а для этого мы же всегда должны быть вместе!
- Правильно. Умненькая ты у меня девочка. А красавица какая!
- Ты не врешь?
- Да никада! Самая красавица из всех и есть.
- Вот ты льстюн подлизунский! Наверно уже придумал что-нибудь, чтоб я тебе сделала. Новое. Признавайся!
- Ну придумал.
- А чтооо?
- Узнаешь, Бельчонок. Дома. Пошли собираться?
- Ну пошли.
- Держи монетку. Брось в море.
- А ты? У тебя еще есть? Давай вместе.
- Давай. Раз… два… три!  Все. Это море теперь наше.