Веркино счастье

Забытая миром деревенька начиналась с маленькой избушки в два окошка. Половицы в избушке ходуном ходили. Жила в ней Верка-бобылка. Откуда она взялась, понять мудрено было. Как-то появилась у калитки пустой избушки, да так в ней и осталась, и все к ней быстро привыкли. Была она с глазами – доверчивыми, как у ребёнка и постоянной улыбкой на полудетском личике. О прошлой Веркиной жизни расспросы были да россказней не было. Так и осталась жизнь её прошлая в стороне безизвестной на пути бесповоротнем. Да и что от неё поймёшь, если речь её состояла из коротких фраз, вроде: «Да ну!», «Эва как!», «Да ты чё?», «Поди ты!», «Ну тя!»… Так как высказывания её ничему и никому не противоречили, а только образно дополняли речь собеседника, то односельчане беседовали с Веркой охотно. Она же, наговорившись таким образом, прикрывая улыбающийся рот ладонью и удивлённо покачивая головой, на время покидала свой пост у калитки и скрывалась в домике, словно унося туда подаренное ей богатство человеческого общения. Однако хлеба насущного Верке тоже хотелось, и всякое приглашение «на помочь» она принимала  охотно и расчёту всякому была рада-радёхонька: и молочку, и картошке в авоське, а то и денежке. А наработавшись, чужому огороду кланялась и говорила неожиданно красиво, серьёзно и нараспев: «Нива, нива, отдай мою силу. Я тебя жала, силу роняла!» Своё хозяйство у Верки не приживалось. Да и с её-то странностями что могло вырасти! Выйдет Верка в огород, да и «разговаривает» со всякой сорной травкой. А сорная трава какая? Ей только потачку дай! Она тебе расцветёт пышным цветом! Деревенские на Веркин участок только руками разводили: пол-огорода ландышей – заячьих ушек! А она им: это ж самой матушки-земли деточки, как же она их уничтожать будет! – «Да вы чё?!» 
        А вот живность у Верки была! Мохнатые да хвостатые, облезлые и пушистые – всякие: кто лает, кто мяукает, кто в окошко прыгает, кто в дверь скребётся. Не всегда сытые, но всегда свободные. Верка в праве на жительство никому не отказывала, а не понравилась хатка, ищи места посытнее, Верка обиды не держала. Притомятся все к вечеру: Верка, прислонясь к калитке, на закат смотрит – улыбается, глазами где-то далеко-далеко… Бобики у ног улеглись, лежат лежоны-нежоны валяются, лапками брюшки почёсывают, мордочки строят, а Мурки, да Васьки-мышеловы на заборе шёрсткой переливаются, мурлыкают, лапками гостей замывают. Чем не жизнь!
Просёлочная дорога по деревне мимо Веркиного дома дальше бежала, проезжей колеёй к другим воротам сворачивала. Ворота те крепкие, не то что у Верки! Жили за теми воротами Мишка-тюремщик, да жена его Манюшка-горбатенькая. Мишка по молодости на одной воде заводился, так и в тюрьму угодил. А из тюрьмы вернулся, Манюшка застенчивыми васильковыми глазами глянула, и не смотри, что горбатенькая – навек приворожила. Он и по сю пору – горячая голова, а Манюшка улыбнётся, да словечко тихонечко скажет, он и обмякнет. Всё бы хорошо, только детишек им Бог не дал.
А в других избушках, по той деревне разбросанных, доживали свой век одинокие старухи. Много лет назад в страшное военное лихолетье ушли на фронт все мужики из села, да и сгинули – ни слуху, ни духу… Остались молодухи одни, любо-дорого посмотреть, все как на подбор: руки с подносом, ноги с подходом, голова с поклоном, язык с приговором. Да достались на их долю плач без надежды, грусть без отрады, печаль без утехи. Забыли как хороводы водили, как горазды были петь – курскими соловьями заливались. Кого нет, того негде взять. Одна защита осталась у них, одна заступа: «Ангел Божий, Ангел наш хранитель, сохрани нас, помилуй с вечера до полуночи, с полуночи до бела света, с белого света до конца века». А конец века уж недалеко. Ноябрём глаза смотрят, сами как трава засохли и завяли. Чтобы сердце не совсем уныло, сказали бы бабушки сказку – да некому, да и память плоха, годы отшибли, и песню бы спели, да голосу нету, и что хочешь сплясали бы, да ноги уходились – не слушают.
Вокруг той деревеньки, властью покинутой, земля-хлебородница,
за деревней древний курган, люди говаривали с богатствами несметными,
в стародавние времена в кургане закопанными.
Верка в деревне в начале лета появилась. Летом хорошо: всякий кустик тебя пустит и работы непочатый край. Но лето – пора короткая. Вот уж и комар-пискун угомонился. Засумерился день. Зашумели на осине листья без ветра. А потом и дождик, сначала сеял, потом ливня полил, до капельки выливались тучи, несли стужу с ненастьем, не больно разгуляешься. К ноябрю день и вовсе уплыл; от ноября до февраля волчье тёмное время, ни зги не видно – хоть ложись и помирай, вот как! Заплясал снег за окнами, брат ветер, да три сестры его: буря, вьюга, да метель над деревней закружили, глаза били, залепляли. Сугробы – ни развеять, ни размести. Коротила дни зима, и дней не видать, только вечер да ночь. Чуть только свет задымлялся на небе, над всеми избушками трубы курились, а что в домах делается, ни одной душе не открыто. Старухи по очереди в домах собирались, пили чай в складчину.
В складчину, да вприкуску; напьются досыта, опрокинут чашки на блюдечки, сидят рядком, горе горюют. Верку старухи не приглашали, какой от неё прок.
         Да не век же зиме длиться, не век солнышку хорониться! Побежали-зазвенели говорливые ручейки, понесли счастье. Смыли снежный покров, словно никогда его земля и не носила. Заиграло солнце и над Веркиной избушкой. А Верка на свет Божий вышла чучелом-чумичелом. За зиму обносилась вся. От тряпок, в которых в деревню пришла и помину нет, все обшаркались. Вышла Верка из избушки и на всю деревню нежданно-негаданно столбняк навела. То ли лихую беду на руках держала, то ли радость необычайную. На руках у неё ребёночек сидел: носик пуговкой, глазки бусинками, ротик клюковкой, брюшко яичком, а на головке льняные волоски взбились хохликом.
Заговорили в деревне с уха на ухо, а слышно было с угла на угол.
Известно дело: лакома овца к соли, коза к воле, а ветрена баба к любови.
Откуда ребёнок взялся? Аль подкинул кто? Забрало всех за живое. На разные лады умом раскидывают. Один мужик на всю деревню – Мишка-тюремщик. А Верка всё, что бабы калякают, мимо ушей пропускает, будто уши золотом завешаны. С дитём её водой не разольёшь, кашкой кормит такой сладкой, такой вкусной, весь ротик облипнет. А играться начнут: то-то веселье, то-то потеха! Не знают над собой страха. Веркин день, Веркин час великий! Гуляй, покуда воля!
Неизвестно: то ли худые думы, да тёмные речи сделали своё дело; то ли чужая сторона, не изюмом, горем усаженная, не травой, слезами покрытая; только приехал в деревню милиционер: ребёночка Веркиного забрал, а Верке сказал идти куда взглянется. Ни слова путного не ответила Верка власти, только стояла у калитки с руками протянутыми – как ребёночка взяли – до тех пор, пока милицейский газик из виду не скрылся. Потом повернулась и в избу ушла. А вечером, старухи видели, поднялась Верка на курган, руки раскинула, легла на землю и исчезла: то ли в землю ушла, то ли в небо воспарила….
Мишка – тюремщик от пересудов вскоре на заработки подался, как лист в непогоду по белому свету скитаться. Манюшка разлуки с мужем не перенесла, померла скоро; а следом за ней и старухи одна за другой прибрались. Опустела деревня. Только Веркина избушка чудом несколько лет стояла. Люди сказывали, кто заходить осмеливался, всегда тепло в ней было, будто кого-то ждала избушка… И дождалась! Приехал парень, да ладный такой, красивый, зашёл в избушку, а когда вышел, то низко поклонился и избушке и кургану и всей той земле-хлебороднице. Поклонился и прочь пошёл.
…Ангел Божий, Ангел хранитель, сохрани его, помилуй с вечера до полуночи, с полуночи до белого света, с белого света до конца века…
Избушка после его ухода за три дня на нет сошла. А место то каждую весну и лето ландышами – заячьими ушками прорастает; не рассушить их солнцем, не размочить дождём, не раскидать ветром.