Пегий спам, бегущий краем моря

СПАМ

Это сказано может быть грубо,
Но когда жизнь — сплошной тарарам,
Во всю ширь новостей,
Неприглядно ли, конфиденциально ли,
                великодушно ли,
                сугубо ли,
то кипит и клокочет тогда
                ярость,
                требуя выхода наружу
                по раскаленным
                трубам,
И сквозь стиснутые недоумением зубы,
                Восхищенья сочиться спам!
Натуральный и первосортный,
                со знаком качества —
А вы что господа и товарищи
                желали бы чего-то другого?
Да фиг вам!

Это сказано может быть вычурно, непутево, натужно.
Но ведь вам-то,
Я так понимаю,
Другого совсем и не нужно,
В колыхающейся оргии,
С масляными пятнами забубенных дней.
И со стонами сладострастия,
                нежно касающихся —
                ежеминутно и ежечасно —
                Ах-ах как все это слушать невыносимо прекрасно! —
                ваших,
                загрубевших от новостей,
                ушей.

Это видение идущей на сцене дешевой пьески,
Как непоколебимо и наскоро набросанный, на клочке мятой бумаги
                вопрос.
                Который,
                как давно сдохший пес,
                что прилег передохнуть у сонного берега буден
                (на заметку себе обязательно это возьми!),
                после истязательно-долгой гонки
                за колесом событий,
                всем видом своим утомленным
                являя нам смирения и умиления лик,
Блаженно и самозабвенно высунув на всеобщее обозрение красный язык.

А потом над Парижем, тарелкой летающей
                или еще каким-то там неопознанным летающим объектом
Переполненной, как кубышка, иллюзий звонкой монетой, летела фанера сомнением и тоской.
А возможно, чему я, правда, не свидетель, летела она не над Парижем, а над Москвой
Восхищения и славы являя вид,
Когда к черту и в тартарары все летит,
Неприступности, где твердый вид
Реактивно и с гиперзвуком и так интерактивно, что свист от ее полета
В ушах наших, от счастья давно оглохших,
И сегодня монументами вычурными стоит.
Туда, где  восхищением пропасти,
Завтрашний день,
Весь междометиями переполнен звонкими,
                И ассоциациями утонченно тонкими,
зачарованно и пытливо
в лицо нам,
рожей
своей
бестыжей,
с ухмылкою,
глядит!


ПЕГИЙ СПАМ, БЕГУЩИЙ КРАЕМ МОРЯ

Запомнилось: перелицовками, когда то баловался трижды добрый сказочник Евгений Шварц, писавший мрачные и разом предельно стерильные фантазии, перелицовывая, что меня удивляло несказанно, на свой и ум и  лад сюжеты классически светлых и добрых сказок Андерсена и его историй.
Запомнилось с детских лет: с какими-то вычурными предельными обобщениями и лишенных какого-либо реального колорита и места жительства и погруженные в какие-то мстительные схемы, теперь зачем и почему — более чем ясными.
Одной из заглавных тем этих перелицовок была стойкая нелюбовь, видимо еще с времен корниловского похода, обращенная на дракона.
Какого?
Ну что за глупый вопрос. Известно ныне более чем какого.
Ко многим писателям знакового периода нашей истории, как застой, теперь понятно кем и как сконструированного, по здравому размышлению это теперь ясно, важную лепту в его окормление внесли и  тогдашние наши прославленные инженеры человеческих душ — писатели, к коим у меня, по определению, все мое восхищение, если оно и было, то улетучилось. Тут и такие разные писатели как Белов и Астафьев, крупные и знаковые. Слабости которых (а их слабости мы будем называть простодушно именно так) архитекторы застоя использовали по полной. К Распутину и к его урокам французского я восхищения и подавно никогда не питал, а питал недоумение. Барды же и вся продвинутая интеллектуальная тусовка с гитарами и безголосьем, столь тогда ценимым, та совсем стояла за пределами моего какого либо восприятия и восхищения ими, вызывая тогда во мне разве что недоумение, плавно перейдящее вместе со всеми  эпохальными событиями последующих лет в полное к ним неуважение. Ибо ясно на кого, пусть даже и в темную, все эти деревенщики и им тут же противоположность, работали. Как бы во славу Родины.
Эти же выше написанные   строки являются  импровизацией на тему застоя. Большого мифа, по поводу которого  разразился повестью, а я ее прекрасно помню до многих деталей и сейчас, большой мистификатор  Чингиз Айтматов, очаровавший нас когда-то своим мифотворчеством, но теперь заслуженно забытый в пух и прах со своими феериями, которые он усиленно двуязычно пестовал как бы в стране развитого социализма,  двигавшейся  стремительно к апофеозу 1991-го года.
«Пегий пес, бегущий краем моря». Так та повесть, не случайно опубликованная в толстом и знаковом литературном журнале, называлась.
Сам я тоже люблю делать ремейки классики (а чем я хуже других), надувая скукожившийся до неприличия шар такого сюжета свежим воздухом текущего момента до упругой твердости.
Кто они  были все эти лицедеи духовности, те, кто, возможно, не видел в своих прозрениях, однако, так неслучайно мнится мне, дальше своего носа? В лучшем случае, да несомненно талантливые попутчики, но мало годящиеся, а чаще всего и не желавшие, стране гатить топи по пути в созидательное будущее.

Что до меня,  то я не люблю  и Айтматова, этого писателя как бы  всемирного, и разом «гураля» из Киргизии, когда-то долго и много блудившего с котомкой своих мифов то в вымышленной буранной степи, то скребшего веслом мелкое и приблизительное дно своих прозрений в нивсхом челноке, то лазившего в интеллигентском прозрении за просветлением сознания на  Фукуяму, автора бесспорно отчаянно-талантливого, но в своих самонадеянных пророчествах, будем честными, несостоявшихся, запутавшегося и потерявшегося ориентиры. Апофеозом чего было его посольство в НАТО. Со своими пророчествами оставшихся во мне, так до конца и не прочувствованными, фейком.
Которому я давно сказал «прощай!» и о чем никакого сожаления уже давно и не испытываю, ибо  мир клином на этих как бы пророках, когда-то песенно и бойко вторгшихся в наше восхищение, и не сошелся.
Есть мнение, что Айтматов самый поэтичный из киргизских писателей. Это далеко не так. Так можно думать только тогда, когда кроме него ты ничего более в киргизской литературе не читал. Ибо  она вся киргизская литература пронизана еще со времен Манаса поэзией. И я прочтя, помнится, Аалы Токомбаева,  другого киргизского писателя, писателя тоже знакового и крупного, но стоящего  на более прочной земной почве, крупно засомневался в подобном утверждении.
А их тогда, увенчанных и осиянных славой в годы застоя вон какая стояла тогда шеренга. И он стоял там более чем заметной фигурой.
Со всех их творениями, которыми зачитывался наивный и простодушный читатель самой читающей страны мира, как бы воспарявшими над всеми мыслимыми горизонтами гуманизма.
Кем была эта литература, которая в тот ответственейший период нашего социального сосуществования, звавшая нас ко всему хорошему и ни к чему другому? Она, теперь будем честными, звала нас, взяв на себя самонадеянно роль зрячего посоха, а мы им еще, помнится, и внимали, устами своих светочей и пророков под такими обольстительными знаменами гуманизма — вот парадокс и метаморфоза времени — к пропасти грядущей катастрофы.
Отнесем эту метаморфозу к мнению о них другого, как бы знакового, но не такого ярко раскрученного в обыденном сознании и  пророка и светоча, да хотя бы в силу того, что всю мировоззренческую мощь своего таланта он аккуратно как бы укутал в свои детские сказочные романы. Николай Носов. Со своею трилогией «Приключение Незнайки». По мнению некоторых   его почитателей, где он в путешествии  Незнайки в будущее в Солнечный город описал  коммунистическое общество.
Нет ничего более неточного и приблизительного.
В этой трилогии драма нашей страны очерчена так ярко и выпукло, где из  общества скромного достатка Незнайка и его сотоварищи по судьбе на  мифе воздушного шара  полетели под руководством очкарика в будущее,  а попали в полностью дегуманизированый социум. Где жизнь в Солнечном городе многими своими гранями если что  и напоминает в его язвительных и одновременно как бы простодушных описаниях  —  то чаще всего тот рукотворный, и более никакой, застой, хоть  элементу  внешнего лоска в декорациях поставленных рядом со всем этим там отдана дань.
Вот небольшая сценка из этого романа,  как яркий портрет лицедейства этого времени:
…
« —  А это кто? — удивился Незнайка,— Тоже, может быть, скажешь — Блинчик?
— Конечно, Блинчик,— сказала Кнопочка,— Понимаешь, это артист, который умеет быстро переодеваться. Слышал, как Фантик сказал: «Артист-трансформатор»? Кто такой, по-твоему, трансформатор?
— Трансформатор? Не знаю. Я знаю только, что так быстро не переоденешься. Если бы ему только пиджак сменить, а то ведь и брюки.
— А ты не смотри на брюки. Посмотри на лицо и увидишь, что это все тот же Блинчик.

Незнайка присмотрелся внимательней и увидел, что у артиста в зеленом костюме точно такое же круглое и румяное лицо, как у Блинчика.
— И впрямь Блинчик! — воскликнул Незнайка,— Гляди, Пестренький, это Блинчик!
— Какой Блинчик? — удивился Пёстренький.
Незнайка принялся объяснять Пестренькому, что это один и тот же артист. Пестренький сначала не понимал, в чем дело, а когда понял, начал громко смеяться. А Блин¬чик между тем появлялся то в одном виде, то в другом и играл на разных музыкальных инструментах. Теперь у него менялась не только одежда, но даже лицо. Сначала он был безусый, потом приклеил себе длинные усы, потом черную бороду, надел на голову парик с рыжими курчавыми волосами. Потом борода у него исчезла, на голове появилась огромная лысина, а нос стал длинный, красный и смешно загибался в сторону. Незнайка так хохотал, глядя на эти превращения, что не заметил даже, как выступление артиста-трансформатора окончилось, и Фантик объявил, что следующим номером будет выступать певица по имени Звездочка.
И вот на сцену вышла певица Звездочка. На ней было длинное белое платье, с белым пушистым воротником и длинными полупрозрачными рукавами.
Увидев певицу, Незнайка громко захохотал.
— А рукава-то! Гляди, рукава! — зашептал он Пестренькому,— Подумать только, нарядился в платье!
— Кто нарядился в платье? — не понял Пестренький.
— Ну, Блинчик.
— Да разве это Блинчик?
— А кто же? Конечно, Блинчик.
— А я думал — певица Звездочка.
— Какая там ещё Звездочка? Это же трансформатор!
— А...—протянул Пёстренький и громко расхохотался,— Я-то гляжу, откуда тут вдруг певица взялась! А это, оказывается, Блинчик! Вот номер! — В это время заиграл оркестр, и певица запела. Незнайка и Пестренький так и покатились со смеху. Они никак не ожидали, что у Блинчика окажется такой тоненький голос. Все вокруг сердились и просили их не шуметь, а Незнайка давился от смеха и говорил:
— Вот чудаки! Они воображают, что это на самом деле певица.
Когда песня кончилась, все громко захлопали в ладоши, а Незнайка принялся кричать во всё горло:
— Браво, Блинчик!
— Довольно тебе чушь городить! — сказала ему Кнопочка.— Разве ты не видишь, что это не Блинчик?
— Кто же это? — удивился Незнайка.
— Это певица Звездочка. Не слышал разве, как Фантик сказал?
— Тьфу! — с досадой плюнул Незнайка,— То-то я гляжу, что у нее лицо совсем не такое, как у Блинчика... Слушай, Пестренький, это не Блинчик.
— Как — не Блинчик? — удивился Пёстренький.
— Да так, просто не Блинчик — и все.
— Кто же это тогда?
— А шут их тут разберет! Какая-то певица Звездочка.
— Ну вот! — сердито проворчал Пёстренький.— То Блин¬чик, то не Блинчик! Совсем запутали публику! С ума тут с ними сойдешь!
В это время певица запела новую песенку, но Незнайка уже не слушал. Теперь, когда он знал, что перед ним настоящая певица и никаких фокусов с переодеванием тут нет, ему было неинтересно. От скуки он начал вертеться на стуле и зевал во весь рот; наконец придумал для себя развлечение: прижимал ладони к ушам и тут же отпускал их. От это¬го вместо пения ему слышалось что-то вроде лягушиного кваканья. Певица с беспокойством поглядывала на него, так как он сидел впереди, на самом видном месте. Все-таки она кое-как допела до конца песню, ушла и больше не возвращалась. Незнайка обрадовался, но тут пришел Фантик и объявил:
— А теперь выступит певец Фунтик.
На сцену вышел певец Фунтик в красивом коричневом костюме. Из бокового кармана у него торчал кончик кружевного платочка, а на шее был беленький бантик, точно такой же, как у Фантика».
…
Именно все это мы и наблюдали в последнее десятилетие, предшествовавшее всему тому, чем с избытком и лихвой нас наградило время несбывшихся иллюзий с человеческим лицом. И все эти лица, одновременно.
Это было время людей-трансформаторов, которые завтра будут праздновать свой триумф, широко, вольно и никого уже не стесняясь. Все им внимательно заглядывали в рот, восхищались. И только один Незнайка, не до конца еще все понимая, но как бы уже догадываясь, но с оглядкой на слово Фантика и прежде всего Фантика, смеялся.
Но то был горький и пророческий смех.