Записки для мусорной корзины

         Она любит поспать, поэтому мы редко когда просыпаемся вместе. Вот и теперь, когда мне  захотелось написать эти записки, она спит. В настоящем у меня есть она,  но я ни с кем не могу поговорить о прошлом. Даже (а может быть, тем более) с ней.
         Уж не знаю почему, но я решился на «дело» только в начале февраля. Возможно, этому способствовала погода - слишком тёплая, чрезмерно будоражащая, по-весеннему легкомысленная; возможно, какие-то внутренние импульсы моего организма подсказали мне, что вот сейчас, именно сейчас настал нужный момент, а может, всё это - ерунда, и просто так совпало, ведь не всё в жизни можно объяснить «по-научному», как бы этого ни хотелось иным философам, учёным и прочим представителям интеллектуальной элиты рода человеческого. Так или иначе, но было начало февраля, число то ли третье, то ли четвёртое, за давностью лет я уж и не припомню, да и год особого значения не имеет, хотя могу сказать, что двадцать первый век уже вступил в свои права, но был ещё пока как младенец, который начинает осмысливать окружающий его мир, но недостаточно твёрдо держится на ногах.
         Я не нервничал, и вовсе не потому, что у меня железные нервы или я вдруг возомнил себя каким-нибудь не знающим сомнений героем американского боевика. Просто мне было всё равно, а когда человеку всё равно, он всегда спокоен. Единственное, что меня беспокоило, так это то, будет ли он дома один, однако за месяцы дознаний, слежек, стояний у подъезда, у места его работы, у ворот дома, где проживала его любовница, я достаточно хорошо изучил его привычки. Впрочем, случайности никогда не поддаются логическому объяснению: нас дёргают за ниточки откуда-то оттуда, сверху, и мы никогда не знаем, что придёт в голову этому патетическому олицетворению вселенского разума.
         Жил он на улочке, как нельзя более подходящей для убийства. Я не хочу сказать, что это был глухой тупик, где не ходили люди или не ездили автомобили, просто с чисто эстетической точки зрения это была слишком уж мрачноватая улица, чем-то смутно напоминавшая именно улицу для совершения убийства. Дома-памятники там стояли тёмно-серые, с облупленной штукатуркой, с кренившимися до опасных пределов балконами, с тёмными подъездами, от которых стёртые мраморные ступени вели на столь же тёмные лестничные клетки.
         Я позвонил в дверь, заранее зная, что буду говорить и на что он клюнет без всяких подозрений. Несмотря на довольно неправильный образ жизни, который я вёл в последнее время, сегодня я выглядел вполне приемлемо: вымытый, бритый, в чистой куртке и вычищенных ботинках. Самозарядный пистолет с глушителем я припас, конечно, заблаговременно; это история для отдельного разговора, откуда я его достал и какую цену заплатил. Скажу только, что помог мне в этом деле один знакомый, которому можно было доверять.
         Итак, я позвонил. Он кашлянул (последний раз в жизни) и, приоткрыв дверь, спросил:
             -   Кто это?
             -   По поводу пособий.
         Голос мой был твёрд, но по-чиновничьему любезен. В нём даже проскальзывали подобострастные нотки, что я с удовлетворением про себя отметил.
         Он абсолютно не нуждался в деньгах и, хотя вовсе не был стар, получал довольно-таки приличную пенсию, так как всю жизнь проработал там, где бьётся пульс любого государственного устройства, а именно, - следует ли напоминать об этом? - в органах, именуемых в просторечии полицией и призванных как обеспечивать охрану общественного порядка, так и защищать общество от антиобщественных действий.
         Он открыл дверь. Я вовсе не был счастлив оттого, что оказался последним человеком, с которым он виделся на нашей грешной земле. Я также не был в восторге оттого, что предпоследними словами, которые он слышал в жизни, были мои слова: «Пройдём в комнату».
         Как я уже отмечал выше, мне было просто всё равно. Я знал, что должен выполнить свой долг и даже не счёл нужным зачитывать ему приговор: всё это выдумки романистов, которые из-за недостатка таланта или, скажем, внутреннего такта живут и пишут по каким-то своим, только им ведомым литературным канонам. Вежливо попросив его присесть на кожаный диван (вот они, последние слова, что он услышал в своей ничтожной жизни), - так мне было удобнее, - я выстрелил. Звук был словно от пробки шампанского, угодившей в безбязевый потолок. Смерть наступила мгновенно, что меня весьма и весьма удовлетворило: я, в конце концов, всего лишь убийца, а не какой-нибудь там садист, наслаждающийся чужими страданиями.
             -   Папа, я уже пришла! - услышал я через мгновение женский голос. Высокая изящная брюнетка, глаза блестят, но меньше чем через полмгновения в них появится ужас. Надо признать, что она была если и не очень красива, то во всяком случае достаточно симпатична, с какой-то необычной экспрессией во внешности. Возраст её определить было трудно. Пожалуй, под тридцать, может, чуть меньше, но никак не больше. С этим женским возрастом вечно морока, как и с мужским интеллектом. Для мужчин та же косметика - умные фразы, вычитанные в последнем номере журнала, где есть рубрика «интеллектуальный практикум», парочка анекдотов, многозначительные улыбки; на поверку же, если копнуть поглубже, часто выясняется, что девственная нетронутость ума лишь слегка задета неосторожным чтением в далёкой юности некоторых книг из серии «Мировая детская литература». С женщинами, по крайней мере, всё ясно: их надо опустить в ванну, наполненную тёплой водой, и хорошенько помыть, освободив от слоёв кремов, лосьонов, пудр и тому подобных средств для обдуривания и одурманивания доверчивых мужчин.
             -   Извините, но вашего папу я только что убил, - сказал я и, быстро оценив ситуацию, тут же добавил: - Надеюсь, вам понятно, что следует воздержаться от криков, истерик, звонков в полицию и прочего вздора, придуманного авторами детективных романов. Вы, судя по всему, женщина сильная, волевая и, мне хочется верить, умная; вы понимаете, что я не грабитель, не сумасшедший и не склонен с бухты-барахты убивать незнакомых мне людей, следовательно, у меня была на то причина. Сразу же должен предупредить вас, что в противном случае, - то есть, если вы не выполните моей настоятельной просьбы не шуметь, - мне придётся воспользоваться вот этим устройством, - я показал на пистолет, - которое лично у меня вызывает неприязнь, тем более, что убивать вас не только не входит в мои планы, но и решительно мне не хочется, потому что, во-первых, дочь за отца не в ответе, а во-вторых, вы мне понравились, если мне вообще что-нибудь ещё на этом свете может нравиться.
         Мне пришлось привести её в чувство путём соприкосновения моих ладоней с её щеками, потому что обморок всё же состоялся. Пока она полулежала в кресле, я закрыл дверь на ключ и спрятал его в карман. Потом ещё раз настойчиво попросил молодую женщину прийти в себя. Конечно, я мог бы уйти, но мне не хотелось этого делать, и не только потому, что она запомнила моё лицо, и в результате  полицейского расследования меня легко ли, трудно,  завтра ли, через год, да когда-нибудь бы вычислили; просто я придумал себе новый, более изощрённый вид мести, полагая, что дочь должна знать всю правду об отце, пусть даже окажется она горче его физической смерти.
         Она приоткрыла глаза, но, судя по мертвенной бледности лица, нуждалась в кое-каких лекарствах. В прихожей я заприметил аптечку, однако мои познания в медицине ограничивались лишь осведомлённостью относительно нескольких препаратов, которые с разной степенью активности могут действовать на нервную систему человека, оказавшегося в шоке от вида тела мёртвого родителя. Выбрав валидол, я положил его ей под язык; потом налил валериановых капель, заставив её через некоторое время их выпить. Она была на удивление безвольна: то ли со страху, то ли в силу пережитого потрясения. Словно парализованная, она открывала рот, безропотно принимая от меня лекарства, а руки так и оставались в неподвижности на подлокотнике кресла.   
             -   Это займёт всего полчаса, может, чуть больше, - сообщил я ей, поняв, что она наконец-то в состоянии меня слушать. - Потом у вас будут две возможности: либо убить меня, - а я обещаю любезно предоставить вам мой  пистолет, либо сдать меня полиции. Однако полчаса - довольно большой срок и не будем загадывать. Вы понимаете, о чём я говорю?
         Она кивнула, кивнула с животным страхом в глазах, явно полагая, что перед нею сумасшедший. Согласен, что для совершения убийства требуется некоторое помрачение рассудка, как понимаю и то, что многие душевнобольные таковыми себя не считают, однако сумасшедшим я всё-таки не был, хоть с первых слов моего монолога она задрожала всем телом, не отрывая взгляда от направленного на неё дула пистолета.
             -   В некотором царстве, в некотором государстве жила-была одна маленькая девочка, мечтательная, очень впечатлительная, хорошая и по-настоящему добрая. Она слушалась папу, никогда не забывая приносить ему тапочки, когда он возвращался с работы, помогала по хозяйству маме, очень любила старшего брата, с которым часто ходила в зоопарк, чтобы постоять у загона с грустным маленьким оленёнком. Девочка называла его Бемби и ей почему-то казалось, что он иногда плачет, и тогда она тоже плакала, а брат, чтобы её утешить, покупал сахарную вату, которую девочка очень любила. Она смотрела на мир большими, печальными, широко открытыми глазами, а мир смотрел на неё добрыми глазами мамы, папы, брата, подружек и ещё одного мальчика, который не был похож на остальных мальчиков и рассказывал ей удивительные истории про замок, где живёт добрая фея, которую обязательно вызволит из заточения её возлюбленный, храбрый и мужественный рыцарь. «У маленького мишки вдруг лопнули штанишки, от недозрелых фруктов в животике болит», - девочку и мальчика отчего-то очень забавляла эта то ли песенка, то ли прибаутка, и они покатывались со смеху, слушая её.
         Я сделал паузу («спрашивать вас о том, можно ли закурить, было бы верхом цинизма, поэтому я закурю») и продолжал:
             -   Прошли годы, девочке исполнилось четырнадцать  лет, и  одна  из  одноклассниц, в  морозный  январский вечер, пригласила её на свой день рождения, весёлый праздник, где были не только дети, но и взрослые. Какой-то дядя, у которого была машина, предложил отвезти некоторых из гостей, в том числе и девочку, домой. Девочка жила дальше всех и так получилось, что вскоре она оказалась в машине одна наедине со взрослым дядей, который почему-то повёл себя как-то странно. Когда девочка поняла, в чём дело, она стала кричать, но кричать было бесполезно: местность была пустынной, район был безлюдным, а двери машины оказались наглухо закрыты. То, что делал взрослый дядя оскорбило, унизило  и глубоко потрясло девочку, уязвило её душу, разбило её трепетное и горячее сердце. После того, что случилось, дядя показал девочке кобуру с пистолетом и приказал молчать, грозясь пристрелить как саму девочку, так и  членов её семьи. Он высадил её на перекрёстке и девочка пришла домой пешком лишь около часу ночи. Родители спали, но её брат не спал. Брат курил на кухне, поглядывая в окно, потому что нервничал. Увидев сестру, он, конечно же, сразу понял, что что-то случилось, но даже в самых страшных мыслях своих он не мог предположить такого... Девочка рассказала о произошедшем только брату, она не хотела расстраивать родителей, у которых были проблемы со здоровьем, и к тому же она очень стеснялась говорить с ними о таких вещах. Она попросила брата: «защити меня», но он не смог этого сделать, потому что на следующий день девочка выбросилась из окна, и снег у подъезда стал алым от крови. Мама и папа, не выдержав потрясения, ушли из жизни почти одновременно, а брат, проведя дознание, выяснил, что дядя был полицейским и что жаловаться на него, подавать в суд и так далее нет никакого смысла, ведь ворон ворону глаз никогда не выклюет. К тому же дядю вскоре отправили на стажировку за границу, как передового работника органов правопорядка, и брат, при всём своём желании, не смог бы до него дотянуться. А тот странный мальчик, что любил рассказывать истории о доброй фее, заточённой в замке и ожидающей своего возлюбленного, стал почему-то наркоманом и, хотя брат его покойной подруги старался, как мог, помочь ему, тот покончил жизнь самоубийством в квартире одного из своих знакомых. Боль не может быть чужой, и слова «возлюби ближнего своего» вовсе не казались брату избитой цитатой из Библии, но порой и своя, и чужая боль становились невыносимыми и, когда прошлое впивалось в него пустыми глазницами смерти, он искал утешение в алкоголе. Возмездие - вот что его ещё удерживало на этом свете, но, как вы понимаете, совершить его было не так уж и просто. Однако, в конце концов, всё получилось именно так, как он и рассчитывал:  дядя лежит на диване с пулей во лбу, а брат сейчас разговаривает с вами, надеясь, что вы будете так добры и любезны застрелить его во избежание бюрократической волокиты со следствием.
         С этими словами я вложил пистолет ей в руку и снова сел на стул. Вставать перед ней в театральную позу показалось мне излишним.
         Она смотрела на меня безумными глазами и лишь тогда, когда пистолет выпал из её ладоней, она, словно очнувшись от летаргического сна, качнула головой и еле слышно прошептала:
             -   Там... простите... лекарство в прихожей.
         Я принёс ей аптечку. Названия лекарства, похоже, она и сама не помнила.
             -   Вот это, - сказала она. - Вода в графине.
         Мне показалось, что она постарела на десяток лет. Руки у неё дрожали даже сильнее, чем у меня после попойки, а зубами она стучала так, что мне пришлось сжать рукой её подбородок.
             -   Холодно, - прошептала она и зябко повела плечом. - Очень холодно.
         Еле оторвав её от спинки кресла, я набросил на её плечи дублёнку и сказал:
             -   Так дело не пойдёт. Убивать меня вы, судя по всему, не собираетесь, а продолжать пребывать в неведении, занимаясь вашим лечением, мне долго нельзя. В любой момент сюда может заглянуть кто-нибудь из ваших родственников, знакомых или соседей, и мы с вами окажемся в глупом положении. Говорю: «мы с вами» потому, что я буду выглядеть идиотом в роли убийцы, который решил вдруг исповедоваться хозяйке  дома, а вы будете смотреться не лучше в роли понимающей и  сочувствующей мне собеседницы.
             -   Дайте мне время, - вдруг произнесла она, опуская голову на колени.
             -   Я   могу  отдать  вам  свою  жизнь,  но  время и   пространство   не  в  моей власти. К тому  же  у  таких неприрождённых убийц, как я, понятие времени вообще отсутствует. Это только профессионалы знают точно, что, как  и когда им надо делать. Я, видите ли, не профессионал, и к тому же по-прежнему считаю, что, хоть мой случай и был исключением из правил, лишать человека жизни имеет право только господь бог. Возможно, я был рождён для каких-то других дел, но, сами видите, сегодняшний день стал самым значительным в моей жизни, потому что ничего другого мне и не осталось. Всё-таки гораздо легче отправляться в путешествие в неведомое с чувством выполненного долга, как бы ни неприятно вам было это слышать. Кстати, я очень много знаю о вашей семье, даже о любовнице вашего покойного отца, но вы всегда были для меня фигурой умолчания, не странно ли? Странно и то, что вы вдруг заявились домой в такое неурочное время. Конечно, всего предвидеть нельзя, но мне кажется, что любое преступление создаёт вокруг себя своеобразный микрокосм, посылающий тревожные импульсы другим людям.
             -   Меня тошнит, - сказала она, закатывая глаза.
             -   Где у вас ванная? - быстро отозвался я  и, не дождавшись ответа, сам отыскал овальный таз на кухне.
             Склонившись над тазом и попросив у меня платок, она снова откинулась на спинку кресла. Протёрла губы, посмотрела на меня невидящим взглядом, попыталась встать, но не смогла и, показав взглядом на пистолет, попросила:
             -   Подайте.
             -   Вот, пожалуйста. Вы приняли правильное решение.
             -   Как это отделяется?
             -   Что?  Глушитель?  Ну,  это  вы  напрасно! Зачем  вам  лишний  шум?  Право,  весьма  странное  желание! Поверьте, эта штука прекрасно стреляет и с глушителем.
             -   Снимите его.
             -   Ладно, воля ваша. Каждый, в конце концов, убивает как может. Что дальше? Надо нажать вот сюда, если вы не знаете.
             -   Принесите мне перчатки из прихожей.
         Она была явно не в себе. Глаза у неё, по всей видимости, были красивые, но сейчас в них была такая пугающая пустота, что на миг мне показалось, что я поневоле стал свидетелем редчайшего, а может и первого случая в человеческой истории, когда смерть начинается не с остановки сердца, а с угасания глаз.
             -   Перчатки?.. Ах, да...
         Вот теперь мне стало по-настоящему страшно. У меня не дрогнула рука, когда я стрелял в отца, но сумасшествие дочери почему-то не на шутку меня напугало.
         Надев перчатки, она стала протирать пистолет моим носовым платком. Я был поражён и, наклонившись к ней, удивлённо спросил:
             -   Что вы делаете?
         Положив пистолет на колени, словно спицы для вязания, она сняла перчатки и протянула их мне:
             -   Наденьте. И вложите...
         Её снова стошнило, на этот раз прямо на пол.
             -   Надо... имитировать...
             -   Что?
         Я принёс тряпку - непроизвольно, машинально; но вопреки тому, что я, то ли от нервного напряжения, то ли от затянувшегося ожидания смерти, двигался, как во сне, не вполне осознавая, что делаю, я вдруг со всей отчётливостью понял, что мне уже  не «всё равно» и все человеческие страхи, как призраки, возвращаются ко мне.
             -   Помогите  мне  встать...  нет,  я  не  смогу.  Вы  сами.  В  правую  руку.  Мой  отец  покончил  жизнь самоубийством.
             -   Поверьте, это пустая затея, - до меня наконец-то дошёл смысл того, что  она  затеяла, отчего  мне  сделалось  ещё хуже. - У вас не найдётся ничего выпить?
             -   Найдётся, - она кивнула на барчик в стенке и простонала: - Быстрее же...
             -   Поймите, даже при нашем уровне развития судебно-криминальной медицины, любая экспертиза докажет, что никакого самоубийства не было... и... послушайте, почему вы хотите меня выгородить? Мне этого вовсе не надо.
             -   Пистолет мог бы и упасть на ковёр... но поза... помогите мне...
             -   Как?
         С чувством брезгливости осматривая содержимое барчика, я выбрал треугольную бутылку виски и, отхлебнув глоток,  подошёл к ней. Ситуация была нелепой до абсурда и, стараясь не глядеть в её стеклянные глаза, - покойник пугал меня куда меньше, – я обхватил её за плечи и повёл к дивану. Мне показалось, что она задумалась, но через мгновение она повисла у меня на руках, очнувшись, впрочем, очень скоро.
             -   Ноги чуть левее... - прошептала она. - Правая рука должна быть над пистолетом... голова на подушке... делайте. Я не упаду.
             -   Упадёте.
             -   Посмотрим.
         Я сделал так, как она сказала, время от времени помогая ей удерживать равновесия.
             -   Дайте мне лекарство, - снова попросила она, когда я усадил её в кресло.
             -   То же самое? Не переборщить бы с дозой. Вы уверены, что хотите лекарство?
         Она кивнула. Дрожь у неё как будто прошла, но глаза по-прежнему были словно из мутного стекла.
             -   Принесите телефон. Сумка на вешалке.
             -   Ну, а теперь-то что вы задумали? Вы же еле разговариваете, куда вы собрались звонить?
         Сумку я, однако, ей принёс и снова приложился к бутылке виски. Разговор же её по телефону я припоминал позднее приблизительно так:
             -   Отец покончил жизнь самоубийством... не знаю, я только пришла... наверно, из-за этого... может быть... нет, я не одна... без записки, но он говорил мне... господи... он всегда так боялся вскрытия... хорошо... приезжай пока один, я никого не хочу видеть... приступ... куда?.. я боюсь...
         Отключив мобильный, она вскинула на меня влажные глаза:
             -   Простите.
             -   Я не понимаю, о чём вы. И хоть мне искренне  не  хочется  покидать  вас  в  столь  трудную  минуту,  я вынужден это сделать, потому что ещё более мне не хочется  встречаться с представителями органов правопорядка, которые с минуты на минуту, по всей видимости, нагрянут сюда для установления истины. Убить меня вы не захотели, а жизнь мне давно в тягость, ведь единственная отрада в моей жизни это посещение кладбища с тремя могилами, да я думаю, лучше нам всем будет свидеться на том свете, если, конечно, тот свет есть. Впрочем, для меня уже нет и этого, а поскольку ничто на земле не может исчезнуть бесследно, думаю, то, что когда-то было мной, должно быть куда-то помещено... в общем, поживём - увидим, вернее, помрём - узнаем.
             -   Простите.    
             -   Вот заладили!
             -   Оставьте мне номер вашего мобильного.
             -   У меня нет мобильного. Да и зачем?
             -   Зачем...
             -   Вам опять плохо?
             -   Мне теперь будет плохо всё время.
             -   Ну уж нет. Так нельзя. Хватит с нас загубленных жизней.
             -   Я ненавижу себя... вас... всех.
             -   Вот  это  уже  получше, хоть  какая-то  цель в жизни: ведь  ненавистью  можно  жить  так  же,  как  и любовью.
             -   Я знала, я догадывалась...
             -   Откуда? Микрокосм, посылающий импульсы?.. Или разум Вселенной, не  прощающий  никому  нарушения нравственных норм проживания на той или иной планете, послал вам сообщение, которое вы расшифровали только сегодня? Мораль - она вообще-то штука неплохая: знаете, с нею как-то спокойнее. Вы чувствуете себя одним из миллиардов, ничем не выделяясь и делая всё так, как было предписано очень давно, так давно, что и представить себе невозможно. Ваша бабушка, кормя грудью своего мальчика, должно быть и в самых кошмарных снах своих не предполагала, что в один прекрасный день явится мужчина с впалыми глазами и оборвёт жизнь её любимого дитяти. Вот, видите ли, в чём загвоздка, вот в чём вся печаль мира и вся боль мироздания! Мы создали культ матери, не задумываясь о том, что всё сущее на земле, - и хорошее, и плохое, и даже дьявольское, - идёт от женщины. Инстинкт, вы говорите? У всех преступников были матери, души не чаявшие в своих любимых чадах, а может их, этих преступников, вовсе не стоило рожать? Да ладно, заговорился я тут с вами, а мне пора делать выбор между фармакологией, верёвкой и окном... Знаете, я ведь долгое время не мог подходить к окнам, даже после того, как поменял квартиру... может, это смешно, но вот такая у меня развилась фобия, по-моему, психиатрам досель неизвестная.
             -   Я боюсь...
             -   Теперь уже я тоже. Лучше бы вам было не приходить... Мне пора.
             -   Пойдём вместе, - она посмотрела на меня так, что  в  моих  глазах, должно  быть,  отразился  точно такой  же животный страх, какой был и в её, когда она слушала мою исповедь.
             -   Куда? - спросил я, понемногу начиная понимать, что значит выражение «объятый ужасом».
         Она встала, на этот раз сама, без моей помощи, вышла в другую комнату и, вернувшись через несколько минут, положила на стол лист бумаги. Мельком взглянув на него, я успел прочитать несколько слов: «Мне плохо... сделайте сами...»
         Человеческий мозг - одна из самых мистических тайн Вселенной. Никто не знает, а если кто-то предполагает, что знает, то глубоко ошибается, почему одни из нас рождаются математиками, другие - поэтами, третьим же недоступно ни то, ни другое; почему нам нравятся одни женщины и абсолютно безразличны другие;  почему одни из нас, ведя точно такой же образ жизни, что и другие, доживают до ста лет, а другие умирают в тридцать; почему мы принимаем те или иные решения тогда, когда, возможно, лучше никаких решений не принимать и ждать, полагаясь на слепой случай. Я не знаю. Я не знаю - вот самая высшая мудрость человечества с тех пор, как стоит мир.
             -   Пойдём вместе, - снова сказала она и я слепо подчинился её воле. Я не знал ни  того, куда  мы  идём,  ни того, зачем мы это делаем. Пожалуй, самым алогичным, самым абсурдным, самым фантастическим в «нашей» ситуации было куда-то идти вместе в то время, когда я должен был бежать, куда глаза глядят - повеситься, отравиться, выброситься из окна, а она должна была сидеть дома в ожидании друзей и коллег отца, вытирая слёзы или закатывая в истерике глаза. Однако мы вышли из дому вместе; она аккуратно положила ключ от дверей под клеёнку на небольшой полочке у входа, где стояли горшки с цветами, пустая бутылка из-под вина и что-то ещё, одним словом, домашний хлам; мы спустились вниз, абсолютно не опасаясь, что можем кого-то встретить, - интересно, как бы мы объяснили нашу прогулку в столь неподходящий момент? - обогнули левый угол дома, где стояла какая-то машина, - я в них не разбираюсь, - и она спросила:
             -   Вы умеете водить?
             -   Никогда не пробовал.
         Она села за руль, чего, честно говоря, мне не очень бы хотелось, потому что я предпочитал умереть по своей воле, а не случайно, погибнув в автокатастрофе.
             -   Куда? - пробормотала она, довольно  спокойно  выехав  на  более  оживлённую  улицу  и  поглядывая  на светофор справа от нас.
         Вопрос был, безусловно, любопытен своей риторичностью. Мы могли поехать куда угодно, хоть к чёрту на кулички, если бы знали туда дорогу. Ещё можно было съездить к пределам того света, чтобы, заглянув вовнутрь, передать привет главным лицедеям и шутникам, которым зачем-то понадобилось посмеяться над тем, что мы испокон веков зовём нравственными ценностями человечества.
         Она, однако, остановила машину  у цветочного киоска.
             -   Какой цвет? - глядя прямо перед собой спросила она.
         Цвет... Цвет мог быть каким угодно. Чёрным, как её глаза. Красным, как её свитер. Или, скажем, синим, как её хлопчатобумажная юбка, а мог быть и серовато-коричневым, как мир вокруг.
             -   Белый, - сказал я.
         Мы вышли из машины вместе. Несмотря на то, что ездила она вполне прилично, я всё ещё боялся за неё, когда она начинала ходить. Продавщица цветов смотрела на нас, мы смотрели на продавщицу цветов. Так продолжалось довольно долго, но продавщица цветов, видать, отличалась ангельским терпением. Дотронувшись до белого бутона, - пурпурный лак на длинных ногтях напоминал кровь, - она тихо произнесла:
             -   Вот эти.
             -   Сколько?
         Молчание снова до неприличия затянулось.
             -   Четырнадцать, - сказала она, наконец.
         Продавщица удовлетворённо хмыкнула.
         Я подумал: зачем это, интересно, ей понадобилось четырнадцать белых роз? У меня возникло ощущение, что мы с ней играем в какую-то игру, правила которой известны нам только подсознательно; игру, в которой важнее догадываться, чем знать и, чем дальше будет завлекать нас лабиринт неизведанного, тем сложнее, а может, и невозможнее будет возвращение назад.
         Она положила розы на колени, завела машину, а я, бросив на неё косвенный взгляд, закурил и пожалел, что не захватил с собой треугольную бутылку.
             -   Виски в бардачке, - вымолвила она, по-прежнему глядя только прямо перед собой. - Откройте.
         Как она догадалась о чём я думаю?
         Я долго сидел в одной позе, не отрывая руки от кромки бардачка.
             -   Девочка. Где она жила?
         Мы снова остановились на каком-то перекрёстке. Положив голову на руль, она тихонько постанывала.
             -   Девочка?..
         Потом я всё понял.
         Чересчур уж резко, на мой взгляд, свернув на боковую улицу, она отвела глаза от ветрового стекла и, мельком взглянув на меня, достала из бардачка точно такую же треугольную бутылку, что была у неё дома.
             -   Вот.
         Ну, это-то я понял, что «вот», только как она всё-таки могла догадаться, о чём я думаю?
         Солнце, не по-февральскому тёплое, внезапно спряталось за серое облако, и подул ветер, лепивший к стёклам машины иссохшие прошлогодние листья.
         Когда мы остановились у подъезда, она сказала:
             -   Я не могу выйти. Положите это туда.
         Потом машина, словно лишившееся разума привидение, плутала по городу, и она плакала, а я пил, а потом пила она, и я тоже плакал. Город враждебно ощетинился стальными каркасами балконов, и спастись от этой угрожающей нам ксенофобии можно было лишь укрывшись от его всевидящих глаз, всеслышащих ушей, всёразъясняющего разума.
         Она совсем обессилела, и мне пришлось нести её на руках. Не думал, что вернусь сюда не один. Я вообще не знал, вернусь ли я сюда. Не снимая дублёнки, она легла на диван.
             -   Вам надо раздеться, - сказал я, но она меня не слышала.
         Сумерки, охватившие город, окрасили мою комнату в тёмно-серый цвет, постепенно превращавшийся в чёрный. Я сидел перед бутылкой виски, а очертания женщины, лежавшей на диване, становились всё более и более расплывчатыми. Она словно уходила куда-то: печально, медленно, не проронив ни слова, так, как уходят с кладбища, понимая, что жизнь дана человеку всего лишь для того, чтобы он мог достойно умереть.
             -   Холодно, - сказала она из темноты. - Очень холодно.
         Я снял с неё дублёнку и, включив газовый обогреватель, поставил на плиту чайник. Зажёг ночник над её головой: она, тряхнув головой, зажмурилась. Трудно было представить, что сейчас происходит у неё дома. Цвет министерства внутренних дел,  элита полицейского управления, сливки патрульной службы - весь этот коктейль, состоящий из амбиций, твёрдости духа и несгибаемого конформизма нервно дрожит в стакане гнева, недоумения, растерянности, а та, кому и сном и духом положено быть там, где находятся они, лежит на диване в квартире убийцы и пьёт чай из чашки, откуда пила ещё та, которой она преподнесла сегодня четырнадцать белых роз. Лучше бы нам было оставить машину в каком-нибудь другом месте; впрочем, - уточнил я про себя, - кому придёт в голову мысль искать её здесь, где самые дешёвые квартиры в городе, самые грязные улицы и самое непритязательное население?
             -   Можно что-нибудь поесть, - предложил я.
             -   Нет, - ответила она. - Пока нет.
         После чая она задремала, а когда проснулась, стянула с себя красный свитер и, грустно взглянув на меня, залезла под одеяло.
             -   Разденьтесь, раз уж вы решили спать, - сказал я. - Не годится спать в одежде.
             -   Да, - согласилась она. - Меня всю трясёт.
             -   Пожалуй. У  вас  что, проблемы с нервами? Я в этом не разбираюсь, но мне кажется, что сегодня вы пили какие-то психотропные средства.
             -   Я знаю.
         Она знает! Неплохо было бы, чтобы об этом знал также и я.
         Меня тоже потянуло на сон, хотя, обычно, я так рано не ложусь. Закрыв дверь на засов, я выключил ночник и прилёг рядом с ней:
             -   Простите, у меня всего один диван, нет кровати, да и матрац тоже один.
             -   Вы собираетесь меня изнасиловать? - равнодушно спросила она.
             -   И не думаю, - она продолжала меня удивлять.
             -   А может я  думаю... и хочу этого?
             -   Тогда это будет называться уже не изнасилованием, а как-то по-другому. С чего  это  вдруг  такая  мысль пришла вам в голову?
             -   Вы считаете её странной?
         Описывать то, что произошло потом особого смысла нет: я не психолог и, тем более, не психиатр. После той ночи мы не расставались и, хотя порой наши отношения казались мне не совсем нормальными, жили мы не так уж и плохо. Правда, у нас не было друзей, мы редко куда выходили, нигде не работали, но всё это нас вполне устраивало. Мы были самодостаточны.
         Сейчас, когда я пишу, чтобы вновь пережить пережитое, она спит. Мне бы не хотелось, чтобы она прочитала эти записки, поэтому, как и всё в нашей с ней жизни, мой последующий поступок тоже может вызвать недоумение: я ещё раз перечитаю написанное, выброшу эти четыре листа в мусорную корзину и, пожалуй, лягу в постель. Ещё, в конце концов, только половина пятого утра.