Однажды преступив черту. В гостях у Матрёны

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В ГОСТЯХ У МАТРЕНЫ

    Вечером того же дня Антип постучал в тесовые ворота Матрёны, из-за которых донёсся оглушительный лай собаки, дико заметавшейся у своей конуры на короткой цепи у амбара.

    Матрёна проворно выбежала во двор встречать нежданного гостя.

  — Мир вам, хозяюшка! А я от бабки Лукерьи, с шинковкой, — с улыбкой произнёс Антип.

  — Милости просим, гостям мы с Дарьюшкой завсегда рады! — зардевшись, отвечала Матрёна.

  — Дарьюшка, налаживай на стол, ставь самовар, гостя чаем угощать будем, — засуетилась Матрёна, когда они поднялись по ступенькам высокого крыльца и вошли в дом. — А я скоренько!

    И, уединившись в спаленке за занавеской, придирчиво осмотрела  себя в зеркале, выпрямилась и невольно улыбнулась. Затем откинула крышку тяжелого сундука и впервые за истекшие три года вынула из него белую блузку, праздничный цветастый сарафан и яркую ситцевую косынку.

    Изба у Матрёны большая, в две просторных комнаты. В одной — белёная русская печь в четверть избы, около неё полки с посудой, прикрытые яркими цветастыми занавесками. Вдоль стен — длинные, выскобленные до желтизны, скамейки. В другой — деревянный комод, шкаф для посуды со стеклянными дверцами. На окнах коленкоровые шторки - задергушки. На подоконницах - ярко цветущие герани. Весь пол просторной избы устлан меховыми ковриками из оленины да сохатины. Матрёнины сундуки, туго набитые нехитрым бабьим добром, покрыты медвежьими шкурами, по стенам и простенкам развешаны оленьи и лосиные рога.

    Антип и Матрёна расположились в переднем углу избы за большим  столом на гнутых резных ножках, покрытым льняной скатертью, у блестящего медного самовара. Над столом  - нарядная  угловая полка-божница с  ликами Спасителя и Богородицы старого письма, крытые темной олифой, образом Николая-угодника в серебряном окладе. Иконы украшены бумажными цветами и набожником - полотенцем с яркой вышивкой. Перед образами теплятся красные лампадки. Пахнет лампадным маслом, пряной геранью и чем-то еще очень приятным. За многие годы Антип впервые ощутил на душе необыкновенный покой и сладостный домашний уют.
 
    Насупившись, сидела в углу на сундуке дочка Дарьюшка — не по летам высокая, тонкая, гибкая девочка, спицей ковыряя вязанье и время от времени исподлобья с неосознанным восхищением бросая на гостя свои взгляды.

— Сама-то я тутошняя, — ангарска чалдонка, выросла у мачехи на Ангаре. С самых девок заполошна была, быстра на ногу. Никакой работой не брезговала: и в поле  перва за куль, и на покосе  впереди покосников с литовкой. Махала косой только свист стоял, и вилами орудовала не хуже доброго мужика! Такой навильник сена, бывало, набуровишь, к закату так ушомкаешься!

    В лес хаживала с подружками рыжики да грузди ломать, за брусникой, за черницей. А грибы — те кадками засаливали. Орехи в тайге за десяток вёрст били, да на своём горбу тащили в деревню. Помню, по весне, как берёзовка побежала, ведрами её брали. Цедили всё из толстых берёз — с тоненьких берёзок сок-то не так сладок. Возьмёшь, бывало, ведерный туес, подставишь под берёзку — в день-то, глядишь, полный туес и накаплет, — смущаясь, рассказывала Матрёна гостю, любуясь в душе копной его рыжих чуть вьющихся волос, ловя из-под гущины рыжих бровей цепкий взгляд синих глаз.

    На Матрёне белоснежная батистовая блузка, плотно облегающая грудь, цветастый сарафан, стянутый выше талии оборочками и поддерживаемый тонкими тесёмками на плечах, на голове ситцевая лазоревая косынка, из-под которой на высокий лоб выбиваются шелковистые пряди тёмно-русых волос.

  — А мужик мой Фрол из расейских новопоселенцев был, — продолжала Матрёна. —   Родителя ево да матушку, царство им небесно, нужда, безземелье, недород за тыщу вёрст пригнали на вольну сибирску землю. Фрол–то в ту пору совсем парнишкой был. Не пахорукий был мужик, завистный на дело, всюду поспевал. И скотину обихаживал, и сено косил. И по лесу, бывало, с ружьишком шарашится, постреливат, зверя промышлят. Скоко им было похожено по тайге, стоко и доброй лошади не выходить на своем веку! Без дичи, без рыбы, считай, не сидели. И сохатинка, и козлятинка всякий день была на столе. Ну, а дом, скотина, огородишко — на мне. Трудилися много, што поделашь? Хозяйство вести — не бородой трясти. Человек што волчок: покуда крутится — стоит, а как остановился — так и набок. Жили с Фролом ладно!

    Прихлёбывая из блюдца горячий чай с комышком сахара вприкуску, в грустной задумчивости сидел Антип против Матрёны, не отрываясь смотрел ей в лицо и слушал её незамысловатую речь.  Антип видит, что Матрёна, рассказывая,   глубоко дышит, смущается, грудь её под кофточкой волнуется, щёки зарозовели.

    Он слушает Матрёну, но слова улетают мимо его сознания. Он думает о своём.
Антип чувствует, как заволновалась его кровь, как неодолимое шаловливое желание захватывает его плоть. Он корит себя, бичует свою похоть, отводит от Матрёны глаза, боясь, что она поймёт его греховный взгляд.

   «Но что порочного, что постыдного в телесном желании?" — спрашивает себя Антип. — Это закон естества, который не может перешагнуть никто! А как же Глаша?... Ведь моя душа и сердце принадлежат ей… Но Глашенька так далека от меня все эти годы!»

  — Матрёна, скажи откровенно, — своим низким грудным баритоном, неожиданно меняя тему и тон разговора, спрашивает Антип, — не тягостно одной, молодой да видной, жить по-старушечьи, без мужика? — и ласково улыбается, ловя взгляд её вишнёво-карих глаз.

  — Чудной ты! А то как же? Не сладко человеку прожить одному на свете. Гнетёт одиночество и меня, другой раз тоска-злодейка так сердечко точит… Но всё ещё жалкую по Фролу… — всхлипывает Матрёна и смахивает с глаз накатившиеся слезы.

   «Это она… она — та женщина, о которой я давно грезил, которая должна быть  со мной рядом и  так нужна  мне.  Такой  я воображал её, - твердит себе Антип.

    Но образ Глафиры – сильный и яркий - всё стоит перед его мысленным взором, ни на миг не покидая его мятущуюся душу.


(продолжение следует)