И. Бродский. Наши и Анна

В среде знатоков и любителей поэзии лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского существует мнение, что доступ к всемирной аудитории он получил не благодаря своим стихам, а благодаря судебному процессу.
В век mass media каша, заваренная карьеристом Яковом Михайловичем Лернером, стала достоянием мировой общественности.
Биограф и друг поэта Лев Лосев (Лифшиц) пишет: «Бродский стал международной знаменитостью. Что он там написал – мало кто знал в России и почти никто на Западе, но и страна и весь мир теперь знает, что есть в Ленинграде молодой поэт, которого бросили в тюрьму, ошельмовали, принудили к тяжелому труду на холодном севере только за то, что он писал стихи.»
Так кому и чему был обязан ставший знаменитостью Бродский? Своему таланту или всемирному абсурду?

                Бродский и «Наши»

В 1955 году пятнадцатилетний Иосиф Бродский навсегда уходит из школы. Его воспоминания о школьных годах - /Там звучит «ганнибал» из худого мешла на стуле/ сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;  что до чёрной доски, от которой мороз по коже,  \ так и осталась чёрной \ и сзади тоже \ -негативны, неприятны.
С 1956 по 1960 г. Бродский пытается работать учеником фрезеровщика в больнице, в морге, кочегаром в бане, матросом на маяке, в геологических экспедициях на севере и в Восточной Сибири, в Якутии.
В декабре 1960 г. вместе с приятелем-авантюристом Шахматовым в Самарканде обсуждает план побега на самолете то ли в Афганистан, то ли на американскую военную базу в Иран. Неосуществленную самаркандскую эскападу ему припомнят в 1964 году на суде.
В письме подруге Э.Ларионовой в августе пятьдесят восьмого года юноша пишет:  «… Да, я слишком занят собственной персоной. \ … Я давно уже решил вопрос о цели. Теперь я решаю вопрос о средствах…»
Знакомство с бывшим военным летчиком, поэтом и музыкантом Олегом Шахматовым состоялось в студии при газете «Смена». Там же он встретился с Александром Уманским – одаренным, обладавшим харизмой философом, увлечённым музыкой, оккультными науками, индуизмом, хатха-йогой. Уманский отказывал Бродскому в поэтическом даровании, недолюбливая его. Чего нельзя сказать о Георгии Гинзбурге – Гарике, ставшем другом.
Но самую  значительную роль в судьбе Иосифа в тот период сыграл Яков Гордин. Именно Я.Гордин приводит Бродского на заседание филологического факультета МГУ. Здесь, принимая участие в обсуждении доклада Я.Гордина, будущий поэт сразу обращает на себя внимание, цитируя книгу Льва Троцкого «Литература и революция», что приводит к скандалу. Иосиф становится  заметной фигурой в литературных кругах Ленинграда.
Молодые поэты пятидесятых и начала шестидесятых годов приходили либо в литобъединение при филологическом факультете ЛГУ, либо в компанию молодых литераторов при Горном институте.
«Филологи» (Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Лев Лившиц, Сергей Куллэ) мечтали восстановить традиции русского авангарда. Бродский ценил Уфлянда за «пародизм его стихов и оригинальный юмор».
По словам Льва Лосева: «… поэтика рифмы у Бродского во многом повторяет и развивает сделанное Уфляндом… Но вообще-то в «филологической» компании к нему \Бродскому – Л.С.\ относились добродушно-иронически, серьёзного отношения к своим ранним стихам он там не встретил».
Самым известным и популярным в городе было литобъединение при Горном институте, руководимое Глебом Семёновым. Из него выросли такие  поэты, как Леонид Агеев, Александр Городницкий, Лидия Гладкая, Глеб Горбовский, Александр Кушнер. Своих учеников Глеб Семёнов воспитывал в традициях классического русского стиха. Бродский из всей группы поэтов – «геологов» ценил Владимира Британишского, говоря, что именно его стихи побудили будущего нобелевского лауреата взяться за перо.
Яков Гордин дает в воспоминаниях такую характеристику Глебу Семенову: «Высокий поэт, в своей многострадальной жизни приучившийся к гордой замкнутости, к молчаливому противостоянию».
14 февраля 1960 г. Иосиф на турнире поэтов во Дворце культуры им.Горького оскорбляет «высокого поэта» Глеба Семенова, посчитавшего гордыню и бунтарство Бродского, прочитавшего «Еврейское кладбище», не обеспеченными дарованием.
Участниками турнира были Александр Кушнер, Глеб Горбовский и другие поэты. В ответ на критику Бродский читает «Стихи под эпиграфом», эпиграфом к которым была латинская поговорка: «То, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку».
«Юпитер» получает новую волну известности среди молодых литературных бунтарей. И Александр Гинзбург в самиздатовском журнале поэзии «Синтаксис» помещает пять стихов доселе мало кому известного молодого поэта: «Еврейское кладбище», «Пилигримы» и другие.
Метод был освоен. А вызовы в Комитет госбезопасности не только в связи с «Синтаксисом», но и по делу Олега Шахматова добавили личности поэта немалую долю популярности.
В 1959-1962 годах состоялись три для Бродского судьбоносные встречи.
Первая – осенью пятьдесят девятого  - с Евгением Рейном и его друзьями Анатолием Найманом и Дмитрием Бобышевым – студентами самого престижного в Ленинграде Технологического института. Вот как описывает высоколобую студенческую элиту «техноложки» того времени Дмитрий Бобышев, стоящий после лекций под часам  и наблюдающий за тем «как огибает лестничный пролет яркая Вава Френкель, возникает Леша Порай-Кошиц – сын известного академика, подходит жеманная Кира Певзнер.., проходит аспирант и артист Юра Берг, а Володя Британишский достает из портфеля и читает «Половой голод..» И далее – Юра Михельсон, Боб Зелинкан, Галя Рубинштейн.., и идеолог клуба под часами – Миша Эфрос».
Золотая студенческая молодежь, увлекающаяся театром, музыкой. Ну, и, разумеется, поэзией.
Будущие друзья Иосифа занимались литературой всерьёз, много читали, много писали, выступали с чтением стихов в узких кругах и на турнирах поэтов.
Остается загадкой, как могли они – культурный, начитанный, не по годам размыслительный  осторожный Е.Рейн; талантливый, обладающий тонким чувством юмора Д.Бобышев, воспитанный, образованный, тактичный, писавший по словам Д.Бобышева «чеканно-отточенно, … серебряно-червлено, … торжественно и напевно..» А.Найман – как они могли принять в свой круг Иосифа?
Бродского, голос которого звучал непререкаемо, властно, как когда-то у М.Лермонтова «Я – или Бог, или никто?». По словам Л.Лосева, Иосиф с его стремлением к первенству, не выносил свои стихи на критическое обсуждение, но читал их в частных компаниях «громче и патетичнее всех, очевидно, уверенный в их достоинствах… Нередко уходил…, не оставался послушать других». Л.Лосев: «Бродский, когда он пишет о других поэтах, не слишком стремится проникнуть в то, что составляет неповторимо-личностное ядро другого». Даже в своих эссе о поэтах он «… откровенно пишет о собственном опыте, благодушно распространяя его на другого поэта». Но так уж вышло, что вскоре после знакомства с Рейном, Бродский открыл для себя по счастливой случайности Баратынского и «сразу понял «чем надо заниматься».
Немного звучит анекдотично – прочитал Баратынского и сам решил стать поэтом, любимым жанром избрав для себя элегию.
Произошло это, скорее всего, и под влиянием творчества Рейна, элегичность которого шла в разрез с модными в то время поэтическими течениями. Бродский, более всего боящийся быть на кого-то похожим, берет немодную в то время форму, наполняя её своим содержанием…
Тем не менее, как и вся поэтическая поросль конца пятидесятых годов, более всего из современных поэтов чтит Бориса Слуцкого, не смотря на его марксистские взгляды и выступление 31 октября 1958 года на собрании московских писателей с речью, осуждающей Пастернака, таким образом, поддержав травлю писателя после присуждения ему Нобелевской премии.
Фрондирующая молодежь, словно не заметив моральной деградации Бориса Слуцкого, с восторгом декламировала его «Музыку над базаром!!»:
Я вырос на заплеванном, залузганном,
Замызганном,
Заклятом ворожбой,
Неистовою руганью заруганном,
Забоженном
       Истовой божбой.

Эти стихи Иосиф с удовольствием цитировал всю жизнь.
Поиски новых форм выражения и осмысления мира после троцкистской революции 1917 года привели к переориентировке всей системы этических, эстетических и онтологических координат культуры.
Сметенные Великой Отечественной войной, эти признаки деградации вновь возродились в поэзии 50х годов. Анатолий Найман, близкий друг и секретарь Анны Ахматовой, так писал о носителях этого признака: «Ценили Слуцкого за серьёзность, с которой складывал бесхозные слова в строчке, считая что армейский протокол ведёт к правде».
В апреле 1960  Бродский едет в Москву к Слуцкому, считая его своим учителем. Молодой поэт учится варьировать классические размеры, прибавляя или убирая слоги, осваивает дольник, стилистику и тональность стиха, выраженную в отстраненно-равнодушной интонации.
У Слуцкого Иосиф заимствует свой «фирменный» приём рифмовки предлогов (у Слуцкого  «немногое    о т   –   г о с п о д»)
Любимец молодых ленинградских поэтов часто приезжает с выступлениями в город на Неве. Он не только читает стихи, рассуждает о поэзии, но и поддерживает наиболее близких ему  поэтов. По воспоминаниям Дмитрия Бобышева, после одного из выступлений в Технологическом институте, он сказал окружившим его молодым дарованиям: «-Шлите все Бену Сарнову, с поправкой, конечно, на читателя в журнал «Пионер». Он печатает НАШИХ. Поколебавшись, я всё-таки   его спросил:
- А  «наши» - это кто?
- «НАШИ» - это наши, - четко ответил Борис Абрамович, заглянув мне в глаза».
В ноябре 1961 г в журнале «Костер» было впервые опубликовано стихотворение Бродского «Баллада о маленьком буксире». В 1960 г. после долгого перерыва вышел в свет сборник Анны Ахматовой  «Стихотворения, 1909-1960».

               Бродский и Анна Ахматова

7 августа 1961 года состоялась в жизни Иосифа Бродского вторая судьбоносная встреча. Для молодого поэта, попавшего в домик, называемый «будкой», эта встреча была случайной. Но для провидения  в лице Евгения Рейна, привезшего в Комарово Иосифа, она была очень значима.
Поэт, увлеченный Баратынским, Уфляндом и Слуцким долго не осознавал, по его слова, «с кем или вернее, с чем я имею дело».
На тех, кто осознавал и впервые приходил на встречу, к легендарной «двувременной» Ахматовой, она производила ошеломляющее впечатление. В её царственной осанке и жестах не было ничего как и в её стихах лишнего, суетливого, надуманного. Была неспешность и некая отдалённость от мира. Свое, длящееся десятилетиями неблагополучие, она воспринимала как норму жизни.
В отличии от Бродского, умный и внимающий миру Анатолий Найман, так описывает первую встречу с Ахматовой: «… я ждал встречи с великой, несдавшейся, таинственной, легендарной женщиной», с Данте, с поэзией, с правдой и красотой и эта встреча случилось».
С приходом в послереволюционную культуру России модернизма, с его стремлением разрушить гармонию и логику, водворив хаос и абсурд, утрачивалось доверие к Божьему миру и его смыслу. Поэты-новаторы полагались лишь на себя, заменяя Божий замысел собственным произволом. Произошла мутация русской культуры: поиски реальности, какими бы талантливыми они не были – не есть истина, но лишь выявление её утраты. И.Берлин: «Ахматова глядела на подобные начинания с глубоким отвращением: для нее это был взбаламученный хаос, начало опошления и гибели русской культурной жизни..»
Сама Анна Андреевна вспоминала: «Тогдашняя молодёжь жадно ждала какой-то новой великой революционной поэзии и в честь ее топтала все кругом».
Это не значит, что она не слышала и не ценила новые голоса, новые ритмы. О Маяковском говорила: «… если бы его поэзия оборвалась перед революцией, в России был бы яркий, трагический гениальный поэт».
Сожалея и любя Бориса Пастернака: «… провалился в «Живаго», что и стало его гибелью».
Всего этого не мог  осознать Бродский. Слишком разные человеческие и речевые осанки были у них.
И, навещая вместе с друзьями Ахматову в Комарово, он не раз наблюдал, как взяв свой большой чёрный кошель и достав оттуда пятерку, она отправляла кого-то из молодых в ближайший магазин. Бродский: «.. Конечно же, мы толковали о литературе, конечно же мы сплетничали, конечно же мы бегали за водкой, слушали Моцарта и смеялись над правительством».
Документированных высказываний Ахматовой о Бродском – поэте, Бродском – человеке не много. Известно, что Ахматова тепло относилась к окружавшей её в ту пору поэтической молодежи – Дмитрию Бобышеву,  Анатолию Найману, Михаилу Мейлаху. Но, утверждает Лев Лосев, её отношение к Бродскому было особым, приводя в доказательство  дневниковую запись 1963 г.: «Что-то в отношении ко мне другого Иосифа напоминает мне Мандельштама». Что?
По ассоциации сразу приходит на ум эпизод, рассказанный Анатолием Найманом: «Огромного дачного кота Глюка, который с грохотом прыгал с сосновой ветки на крышу дома, называла «полтора кота» и однажды сказала про Бродского: «Вам не кажется, что Иосиф – типичные полтора кота?»
Часто приводят слова Анны Ахматовой, услышанные ею от Бродского о величии замысла. В дневнике А.Ахматова пишет: «И снова всплыли спасательные слова: «Главное – это величие замысла».
Не знала Анна Андреевна, что мысль о «величии замысла» принадлежит вовсе не Бродскому, а Г.Мелвиллу, написавшему об этом в «Моби Дик».
Сразу по выходе книги в 1961 г. Бродский с большим энтузиазмом рекомендовал её свои друзьям.
Бродский часто наследовал мысли и мотивы  других авторов без ссылок на них: у Пастернака – высказывание об исключительном значении композиции, У Достоевского, Белого, Набокова – мотив пересекающихся параллелей как символ протеста против рационалистического представления о постигаемом мире. Это неоднократно отмечает Лев Лосев, исследователь не только жизни, но и творчества поэта.
О широко разрекламированном «моменте инициации» Ахматовой Бродского как поэта Лев Лосев пишет: «Фраза Ахматовой «Вы сами не понимаете, что вы написали!» (приводится Бродским и с его слов мемуаристами в слегка отличающихся друг от друга вариантах) после чтения «Большой элегии Джону Донну» вошла в персональный миф Бродского. Миф или реальность?
Достоверно, что Иосиф писал «Элегию» не имея представления о том, кто же такой Дон Джонн, о чем и написал в одном из своих эссе.
Несомненно, что чуткая Ахматова прозревала тогда ещё не реализованный, потенциальный поэтический дар юного поэта. Особенно – дар рифмы, сохранившийся у Бродского до конца дней, замечая: «Иосиф, мы с вами знаем все рифмы русского языка». Об этом рассказывал Бродский С.Волкову, бравшему у поэта интервью.
Многие свидетели встреч Анны Андреевны с поэтами отмечали, что приходящих к ней молодых авторов она старалась поддержать, не обидеть и говорила что-нибудь необязательное – «в Ваших стихах есть чувство природы,» или - что воспринималось как похвала: «это очень Ваше», «мне нравится когда в стихи вводят прямую речь».
Анатолий Найман отмечает: «Вообще же она была невысокого мнения даже о поэзии тех молодых, чьи стихи она выделяла».
Достоверно и безусловно, что Анна Андреевна выделяла «Рождественский романс» Иосифа, отмечая: «в этих стихах есть песня», что было для неё высшей похвалой.
По словам А.Наймана: «Больше, чем отзывающуюся произволом свободу и непредсказуемость гениальности, она ценила тайну. «В этих стихах есть тайна» - было в устах исключительной редкостью. Уже при её жизни тайна стала заменяться намеком…?»
Своих молодых друзей – Рейна, Наймана и Бобышева она называла мальчишками.
Во время встречи с И.Берлином в 1965 г. в Оксфорде она рассказывала ему не только о Бродском, которого, по её словам «сама выпестовала», но и о других своих поразительно одарённых «мальчишках»: «Само существование их является доказательством неистребимой жизни в России». Впрочем, замечает И.Берлин, пророчицей она не была: «Человеческое, женское здесь победило пророческое».
Как показало время, Ахматова и Бродский символизировали собой две разные вселенные, два противопоставленных друг другу мира.
Ахматова была частью русского мира, частью русского народа. Её послевоенная муза – нищая в дырявом платке, похожая на крестьянку-погорелицу, имеющую горделивую царственную осанку. И.Берлин: «Она русский человек и вернется в Россию (из Оксфорда) независимо от того, что её там ожидает…»
Убежденный индивидуалист и принципиально «частное» лицо,  Бродский видит родную землю Анны Ахматовой, как «глухонемую вселенную», только благодаря ей обретшую голос. Именно об этом он напишет в стихотворении «На столетие Анны Ахматовой». Это станет лейтмотивом всей его поэзии.
Неважно, что индивидуальный стиль Бродского – поэта полярно противоположен основному вектору ахматовского творчества.
Конечно,  навыкам стихосложения Бродский учился у других поэтов. Все дело в том, что кажущиеся просто эстетическими \У Бродского «эстетика  - мать этики»\ проблемами, эти проблемы на самом деле являются духовными.
Поэт, создающий своего рода отрицательную эстетику, уводящую от красоты, не усвоил так благословенно посланные ему судьбой ахматовские уроки, или усвоил их ровно настолько, чтобы написать лучшее, например, посвященное Ахматовой «Сретенье». Свое изгнание, по свидетельству Льва Лосева, он считал всего лишь «продолжением пространства».
Правда из «пространства» по имени Россия он, по его словам, взял с собою лучшее – слова Ахматовой «Ты не знаешь, что тебе простили». Ибо понимал, что прощали слишком ему многое. Поэтому не раз говорил: «Я думаю.., что во многом ей я обязан лучшими человеческими качествами.. если б они вообще появились»
               ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ