Апостол

   Каждый раз, когда я смотрю на себя в зеркало, то вижу пред собой пожилого седовласого человека с окладистой бородой и изрезанным шрамами лицом. Моя седина говорит мне о том, что время неумолимо и скоро предстоит долгожданная встреча с Богом, а шрамы, делающие моё лицо схожим с лоскутным одеялом, напоминают мне о моём трудном прошлом, приведшим меня к кресту и сделавшим священником. Невзирая на сложные, порой опасные повороты в своей судьбе я очень благодарен всему, что Бог подарил мне в этой жизни и признателен за то, чего мне не было дано. Всё в меру, всё как надо. Искренне надеюсь, что когда вернусь к своему небесному Отцу, то встречу там всех тех, кто сыграл в моей жизни добрую, и не очень, роль. Я буду искать среди них того, кто научил меня верить, того о ком хочу рассказать вам эту небольшую историю...

   У меня не было отца, точнее, я его совсем не помню. Говорили, что он был "заслуженным" вором и имел много денег, но его убили. Вот и всё, что я могу о нём рассказать. Мать же моя успевшая при нём привыкнуть к сладкой жизни, и очень любившая его, совсем потерялась. Тогда, в начале шестидесятых, мы жили в очень хорошем, многоквартирном доме, стоявшем огромной подковой посреди Бульварного Кольца. Между крыльями дома была большая территория с небольшим сквером и площадками, на которых детьми мы играли и развлекались. Очень часто жители дома слышали как моя мать приняв лишнего истошно кричала во дворе: "Где ты свинья!? Мерзкий ублюдок я убью тебя!" Поэтому я не любил быть дома и смотреть как мать попивает, мечтает вновь разбогатеть и уже тогда научить меня жить. Жизни я учился в другом месте, на улице в компаниях подобных мне беспризорных мальчишек. Голодные, холодные, лишённые семейной любви, мы были грозой соседних с домом улиц. Булочные и рынки часто недосчитывались своих товаров после нашего посещения. Прохожие, завидев малолетних охламонов, старались обходить нас стороной. Школа и участковые не знали, что с нами делать и все пророчили нам гиблое будущее. Я мало кого уважал, разве, что своего мифического "героя" отца, обраставшего в моём воображении всеми достоинствами беспощадного гангстера. Уважал инвалида войны дядю Колю, который с одной рукой приезжал на велосипеде к нам во двор, что бы повидаться со своим сослуживцем и поболтать с нами. Он любил меня, и часто угощал чем-то вкусным. Мне он тоже казался неким бандитом, потерявшим руку в корабельных баталиях. Будучи предводителем детской шайки, я часто рассказывал своим неумытым "подельникам" о том, что когда вырасту, обязательно потеряю ногу как Флинт или руку как дядя Коля. Мать же я не уважал. Хоть и грозила она меня убить, но руку на меня она не поднимала, а способность ударить являлась для меня признаком силы и власти. Я же силушкой не был обделён, а потому бил всех напропалую. Ударить кого-то по лицу было для меня таким же обыденным делом, как вам поздороваться. Меня боялись даже старшие парни, и я ходил задрав голову.

   Жил в нашем доме, по соседству, щупленький паренёк, наш сверстник. У него тоже не было отца, мать работала библиотекарем, воспитывала сына одна, и достатка особого у них не было. Зато был мир в семье, и это я знаю точно. Он хорошо учился, часто засиживался у матери в библиотеке, а когда возвращался домой один, мы зачастую поджидали его, что бы поиздеваться. Ботаников мы не любили. Однажды я хотел его побить, толкнул руками, он упал на спину и из-за его ворота выскользнул нательный крестик.

   - Да, ты святоша! - воскликнул я, - Пацаны, бейте его.

   Мои мальчишки стали его пинать и валять в пыли, сам я стоял в стороне, смотрел и улыбался.

   - Ладно, хватит! - крикнул я своим, - отойдите от него.

   Я подошёл к лежащему в пыли:

   - Снимай крестик, - сказал я, глядя ему в глаза.

   Он смотрел на меня спокойно, без страха и злобы, и меня это поразило.

   - Сам не сниму, - ответил паренёк.

   Тогда меня это передёрнуло, бесстрашие и кротость, превзошли мою злобу и дерзость. Я не выдержал и сам сорвал с его груди крест и швырнул в пыль.

   - Пошли, - крикнул я своим, - ему достаточно.

   Мы ушли в сквер и сели на лавку. Моя команда смеялась и кричала всякие пакости в его сторону, а я искоса смотрел, как он искал в пыли свой крест. Тогда я нашёл того, кто меня не испугался.

   Так потекло время, познакомившее меня с неведомой мне смелостью. Нельзя сказать, что мы часто встречали этого паренька-ботаника, но каждый раз, когда наши дорожки пересекались, моя банда била его, а я неизменно стоял в стороне и смотрел, пытаясь увидеть в глазах жертвы хотя бы искорку страха, но тщётно. Он не боялся. Потом я подходил к нему и приказывал снять свой крест, а он не снимал. Я ни разу не ударил его, а только срывал крест и выбрасывал. Мы были два противоположных полюса, только энергия всегда копилась и бушевала на моей стороне, в его же мире всегда был штиль, во всяком случае, мне так казалось. Он принимал всё это как должное, а мне это досаждало.

   Не знаю, чем бы закончилась моя распущенная жизнь, но после восьмого класса я ушёл учиться в техникум. Моя малолетняя банда распалась, многих впоследствии посадили, другие сгинули в потоке мутной жизни. А я продолжал дерзить и грозить кулаком этому миру до тех пор, пока не попал в семьдесят девятом в Афганистан. Там вновь сошлись наши дорожки, моя и соседского мальчишки. Нас забрали вместе, как ровесников. Паренёк подрос, вытянулся, но оставшись таким же щупленьким, стал казаться мне ещё более странным. На его шее, как и в детстве, висел крестик, и меня это злило. За счёт своей силы и отчаянности, я быстро завоевал авторитет у старослужащих и меня старались не трогать. Я же снова начал издеваться над этим парнем с крестом, только нападки мои стали более унизительными, чем в детстве. Я ощущал себя гигантом и властителем жизни, в сравнении с тщедушным мальчишкой которого даже гимнастёрка превращала скорее в пугало, нежели в солдата. Так я его и называл - пугало.

   А потом мы оказались на том огромном скалистом холме. Нас было чуть меньше тридцати человек, когда мы попали в окружение нескольких сотен душманов. Они лезли и лезли из ущелий, поднимались всё ближе и ближе к нам, стреляли без конца, накрывали миномётным огнём. Больше половины наших ребят погибло. Помню, меня трясло от страха и всей той жути, что творилась вокруг. А паренёк-пугало просто стрелял. Понимаете, он был спокоен. Сквозь гул боя я ему крикнул: "Ты, что сумасшедший и не боишься!?" А он, повернувшись, спокойно ответил: "Боюсь", и продолжил стрелять.

   Когда нас осталось меньше десяти, а помощь всё не приходила, мы решили отступать. Сказать просто, а как это сделать, когда почти везде душманы? Вот тогда и решил этот парень остаться на холме и вызвать огонь на себя, а нам велел уходить.

   - Как же ты!? - крикнул я ему.

   - Что со мною станет, если со мною Бог? - Он достал из-за ворота давно известный мне крестик и поцеловал его, - Бегите!

   Долго раздумывать мы не стали, передали для дальнобойной артиллерии координаты сопки по рации и, оставив ему патронов, стали спускаться вниз.

   Я не знаю, что тогда произошло, но время для нас перестало существовать. Оно остановилось и далее всё происходило как в нереальности. Все мы оказались в странной густой атмосфере, где не было мыслей и эмоций, не было страха и не было уже бравады. Мы бежали с высоты, с этого страшного холма вниз, прыгали с камня на камень, петляли и протискивались между скалистыми выступами, падали и поднимались, стараясь скорее покинуть опасное место. Всё делалось по наитию, я видел только работу своих рук и ног, мелькание скал и камней, но не видел себя. Тот внутренний человек, что был до этого во мне, исчез.

   Этот холм вдруг стал для меня Голгофой. Только не я был на кресте, и не моя кровь спасала кого-то, но всё же это было моим откровением.

   Уже далеко внизу, у подножия холма, мне удалось немного придти в себя, и на одно мгновение обернуться. Я увидел огонь, он медленно рос, клубился, крошил и срезал камни. Огромные куски летели в разные стороны, пыль с чёрным дымом лавиной устремилась вслед за нами. Тогда и настигла меня волна мелких осколков, иссекла лицо. Сжалился надо мною Бог, ни руку не отнял, как у дяди Коли, ни ногу как у Флинта, лишь лицо приметным сделал. И в живых оставил.

   Вернувшись после Афганистана, первое, что я сделал, поехал на могилу своей матери, весть о кончине которой настигла меня в армии. Я долго сидел на кладбище и плакал. Плакал не потому, что остался один, а оттого, что ни чем не смог ей помочь.

   Потом я поехал в библиотеку к матери паренька, и мы долго сидели вместе, а она всё рассказывала и рассказывала о сыне. Я смотрел ей в глаза и видел в них спокойствие и мир. Вокруг были книги, которые читал её сын, мне стало интересно, и я спросил, какая книга была у него любимой. Она замолчала и пристально посмотрев на меня, достала из стола потрёпанную старинную церковную книгу: "Апостол".

   - Возьмите, - сказала она, - теперь она ваша, ведь вы как сын мне.

   Я принял подарок и ушёл...

   Рукоположение моё состоялось в день гибели воина Алексея, именно так звали того паренька, подарившего мне свой великий мир.
Вот такая жизнь. Сейчас редко кого удивишь подобной историей о людях оставивших свою жизнь за друзей своих, много романтизировано в фильмах и размылось в понятиях. И для многих всё это остаётся пустым, но до тех пор, пока сам не поднимешься на свою Голгофу и не посмотришь сверху на мир уже совсем другими глазами. Спустившись же с неё, ты уже никогда не будешь прежним.

   Сейчас меня, уже пожилого священника, часто спрашивают, какой старец был моим духовником,  на это я всегда улыбаюсь, поднимаю взор к небу и вижу сквозь пелену времени того щуплого парня, не снявшего своего креста. Я слышу его слова, выражающие не вопрос, а ответ:

   - Что со мною станет, если со мною Бог?


Съедин С. В.
Март 2019 г.